Люська. Гл. 8. Софья Марковна

   Люська. Глава 8

 Софья Марковна
   Месяц в Камышах пролетел незаметно. Одежду Люська от мамы так и не перевезла. А и зачем? В общем-то и везти нечего. Не столько  уж и одежды, а и у мамы и переодеться и постираться  гораздо удобнее и до садика  пять минут пешком. Рабочими днями,  с  мамой она почти не виделась, приходила домой  переодеться и уезжала в Камыши, а мама в это время и сама была на работе. Зато  они теперь вместе с мужем приходили к маме по воскресеньям на обед.  А как на море, или, вечером на Приморский бульвар, так шли все вместе, Екатерина Николаевна, молодожены  - Люська с Юрой,  и молодые влюбленные - Володя с Ритой. 
   Теперь с ними часто бывала  и Ритина бабушка -  Софья Марковна. Это была   приятная, открытая, удивительно легкая в общении,  интеллигентная и в то же время простая  женщина,  постарше  Екатерины Николаевны, но  настолько живая, подтянутая  и подвижная, что,   даже не смотря на   седину,  выглядела довольно молодо.    Всегда чистенькая, опрятная,   не дорого, но  элегантно, с иголочки,  одетая.  ЕЕ глубокие карие глаза каким-то чудом  сохранили в себе молодой  и ясный  блеск,    а в уголках широких губ  всегда пряталась доброжелательная  и немножко иронично-лукавая улыбка.  Обе женщины – Люськина мама и Ритина бабушка  легко сошлись и быстро подружились. 
   Екатерина Николаевна,  не смотря на четырех-классное  образование  и  простое происхождение -  из рабочей среды -  женщина  умная,    удивительно интеллигентная по  своей  природе, может по-бухгалтерски  и суховатая, даже могло  показаться,  что и суровая, хотя,  на самом деле,  вероятно,  это так и было.     Всю жизнь нелюдимая, но отзывчивая,  очень ценила в людях культуру и добрые манеры.   Софья Марковна -   интеллигентная  по происхождению и воспитанию,  что  сразу бросалось в глаза по ее манере держаться.   Со своей стороны, поражала простотой и открытостью.   В противовес  Екатерине Николаевне,  Софья Марковна,    благодаря своей открытости «наотмашь», обладала удивительной способностью  легко общаться  с     не знакомыми людьми, как со   старыми  приятелями.  Иногда развлекалась - будучи сама весьма откровенной, провоцировала и  собеседника на откровенность, чем многих ставила в тупик.  По    домашнему образованию -  лингвист  – теперь  преподавала в старших классах   школы  английский  язык, а еще свободно читала и говорила по-немецки.  По возрасту надо  бы  и на пенсию, но она никак не хотела уходить с работы.  Говорила:
  - Эти черти пьют мою кровь, а я им за это делаю мозги!  И  скажите - кто, кроме меня, это сможет выдержать? Да.   И хорошо,  заменить меня некем! А я и сама уходить не хочу. Скучать без них буду.  Да и кто их научит языку лучше,  чем я?
   У обеих, кроме  внучки   и дочки  - больше никого на целом белом свете.  А  их девчонки, Рита и Люська  однажды познакомившись на танцах,  уже давно сошлись и  стали близки,  как сестры.   Наверно поэтому эти две маленькие семьи, разрушенные  революцией и двумя войнами,   точнее остатки того что когда-то было,  быстро нашли общий язык,  и подружились.  Софья Марковна с  внучкой прошли через  оккупацию и концлагерь, а Екатерина Николаевна с дочерью пережили   два страшных голода.  Пережили и эвакуацию, но оказалось так, что после этой самой эвакуации обрели город, что стал для них родным. У Люськи до того,  как она познакомилась с Ритой,  уже была подруга, Мая, как говорят «не разлей вода»,  но с  Ритой,  Мая  оказалась совершенно не совместима. Екатерину Николаевну  это весьма устраивало, так как Маю она хоть и любила, но опасалась  дурного, как она думала,  влияния на дочь.  Другое дело  – Рита.   Люську в Рите притягивала какая-то внутренняя глубина и чистота, чего до сих пор она не встречала ни у одной своей знакомой. Ее мама это видела и ценила их дружбу.
   После долгих лет войны, совершенно разные по природе, но близкие по духу люди,   истосковавшиеся по живому общению,  быстро знакомились и сходились.  В гости и не очень то и ходили, но дворами и улицами жили дружно, и все всех знали.  По вечерам, почти всем бараком   выходили на улицу прогуляться, «промыть всем косточки» и погрызть семечки, или «забить козла».   Екатерина Николаевна  с  Софьей Марковной  не договариваясь обходили «забойщиков», как и «забойщиц» стороной.  Женщины городка иногда тоже любили «постучать косточками».   Зато  со своей стороны, у Екатерины Николаевны с Софьей Марковной  была другая страсть, которая их очень быстро довела  до воскресных совместных литературных посиделок, чему, конечно очень поспособствовала дружба их  девчонок.   
   К воскресному обеду  Екатерина Николаевна обычно жарила свежую рыбу, которую приносили  Володя с Юрой от рыбаков из Камышей или Казачьей бухты, а по вечерам ходили на чай с сухарями, а то и с еврейским песочным печеньем,  к Софье Марковне.  А  печенье   Софья Марковна пекла   сказочное.  На  неделе, по вечерам Люська оставалась с мужем в Камышах, там же и Володя.   Рита продолжала учебу в вечерней школе, а Екатерина Николаевна с Софьей Марковной по очереди  читали новые выпуски «Роман газеты», или  какую-нибудь книгу,  принесенную  Софьей Марковной из школьной библиотеки.
 
   Молодые, не смотря на позднюю осень, воскресным утром отправлялись на Скалки позагорать.  Мужчины даже плавали, а девчонки так визжали, будто это они сами ныряли в холодную воду.  Потом все грелись на осеннем ласковом солнышке, гуляли по бастиону,  и   возвращались в барак   только к обеду.  Люська с Ритой немножко помогали родителям по кухне, а мужчины за  окном  на лавочке,  либо раскуривали  трубки, либо грызли семечки и оживленно беседовали, на совсем непонятном женщинам авиа - техническом языке.    После обеда девчонки  мыли посуду, а мужчины носили воду на запас, но, при первом удобном случае,  особенно если у родителей разговор заходил про лепить пельмени или что то вроде того, молодые старались  улизнуть из дома.
   Софья Марковна, между тем,   взялась научить Екатерину Николаевну  готовить  «немножко еврейской кухни».
  Теперь  не только  на рынках и даже в магазинах, после отмены в 47 году,  карточек,  появилось много  забытых за войну продуктов   - картошка, молоко, сахар,  масло,   яйца,  и даже мука. То, на что раньше необходимо было добывать карточки,  появилось в открытой продаже. Не всегда, но было!  Мало того,  свежее молоко по городу развозила молочная бочка.
   -Николавна! – радовалась Софья Марковна – смотри-ка, в магазинах всё есть, а и цены опять снизили. Когда-то такое было?  И обращаясь к Люське:
  - Розочка, Вы когда нам сделаете  коммунизм? Раньше я совсем не верила. А теперь начинаю!
Люська отвечала:
  - Софья Марковна, если бы нам капиталисты не мешали, мы бы это уже давно это сделали!
Софья Марковна, согласно кивнув головой, лукаво улыбнувшись тихонько добавила:
- Ну,  тогда, чтоб и нам дотянуть до светлого будущего, мы сегодня же печем пирожки.
  - Бусичка, но  мы уже собрались гулять!  – Вспыхнет, обычно молчаливая Рита.
  - Далеко ли?
  -На Приморский, там сегодня дают духовой оркестр.
  -Какой Приморский?  А пирожки?
  - Ну,  Бусь! –  Володе и Юре  завтра на службу, а сегодня,  можно еще немножко?
  - И что? Ну да!  Месить тесто  будет главный бухгалтер  и  учительница иностранного языка,  две старые клёцки!
  - Бусь.  ну какие пирожки? И совсем вы не старые.
  - Ну да,  а на клецки ты согласна!?
  - Ну Бусь, не придирайся.  На улице еще солнце и нет дождя, а ты – какие пирожки?
  - Самые необычные, Бусины пирожки с рисом и с яичками, те,  что ты так любишь.  И  вообще!  Ша,  дети! Раз вы такие  - и идите себе, а у нас сегодня таке  будут пирожки,  и знайте, что даже же если вас   вечером не будет - пирожки все равно будут!

  Так, почти сразу после обеда   – молодые опять гулять, а  обе женщины отправлялись  на вечер приготовить что-то вкусное к чаю, но  уже на территории Софью Марковны  - в соседний барак.    Он  мало чем отличался от всех  других, таких же бараков  -  одноэтажный,  из  доски,  изнутри оштукатуренный  по дранке,  под шифером, длинный на десять комнат – по пять с каждой стороны, и вдоль коридора классические 3 буржуйки, что зимой топились углем всеми обитателями барака по очереди.  В общем, как у всех. В комнате  - 2,  аккуратно застеленные  покрывалами с лебедями     железные кровати   на скрипучих пружинах;   два шкафчика – платяной, с зеркалом,   и книжный,  весьма плотно забитый книгами   за застекленными дверцами;  две табуретки, чтоб сидеть;    два стула, чтоб повесить дневную одежду; обеденный стол,  кухонный столик с примусом, и тумбочка с чудо-духовкой.   Тесно, но для послевоенных лет,  даже вполне прилично.    Когда хозяева такой комнатенки были дома – дверь в комнату закрывалась только занавеской,  летом из-за жары и от мух, а зимой, чтоб согреться от общественных буржуек. В Городке так было у всех.
 Перед тем как что-то начать, говорить ли, готовить,   всегда  подтянутая Софья Марковна становилась в позу учительницы и «делала»  вступительное слово:
  -Николаевна,  слушай сюда, ты готова? Пирожки  сегодня будем лепить с рисом  и с яйцами. Ты увидишь какой это шАдевр!
Екатерина Николаевна, молча,   согласно шевельнула  плечом.  Мол, как же не шАдевр.  Софья Марковна сразу заметила в этом движении отсутствие явного энтузиазма и одобрения.
  -Николавна, тебя что, в войну пирожками закормили? 
  -Да нет, мне просто не ловко, Вы нас балуете. Я  благодаря Вам  вот только и вспомнила,  что  такое печенье. До того  ли было.
  -Николавна!  Со светлым будущим, это я детей подзадориваю, а на самом деле оно уже  пришло!  Я так поняла когда нашла нашу Риту после лагеря.  Знаешь, когда   у тебя  отнимут абсолютно всё, а потом что-то из самого дорого  вернут, начинает казаться, что вернули почти всё.  Мы победили, кому бог дал,  остались живы. Празднуем!  И  вообще!   Ты еще не знаешь, что такое Бусины пирожки с рисом и яйцами. Как попробуешь, не только твои плечики заиграют!  Вот только никак  в ум не возьму, почему в нашем, таком не  простом, великом русском, таком богатом    языке,    яйца   что несут,  и  те,  что носят,  имеют одно и то же название. 
Екатерина Николаевна вопросительно подняла брови на соседку.
  - Но,  это ладно, в другой раз.   – Лукаво улыбнулась  Софья Марковна.
  -А  сейчас ты мне лучше скажи – ты вообще когда-нибудь пирожки пекла?
  -Софья Марковна, Вы лучше спросите,  когда я их, кроме Ваших,  последний раз пробовала.
  -Тогда у нас сегодня действительно праздник!  Я  только    тебе сейчас секрет расскажу.  Вот сюда,  слушай.  Главный секрет знаешь?  Главный секрет   это тесто, на молоке с водой,  пополам,  яичко, ложечка меда, соль,  сахар, сливочное масло и дрожжи.  Так меня учила еще моя бабушка Циля.  Но кто теперь помнит про сливочное масло? Но хорошо – есть подсолнечное.  Можно и топленое сало, но это не по нашему. Либо когда ни кто это не видит.   А для своих – хоть и не просто его достать – непременно топленое  масло! Дрожжей никогда не клади много, это не по-нашему, лучше дай тесту  день отстояться.  Будет правильный запах.
   -Как может быть у теста неправильный запах?  - удивилась Екатерина Николаевна.
  - Очень просто! Тесто  должно пахнуть  неуловимо вкусно, но ни как не дрожжами. Это совсем не кошерно. У меня со вчера уже готово.  Поднялось.     И вообще-е-е!  Николаевна, а у тебя  мед-то  есть?
 - А мед зачем к яйцам? И там же уже есть сахар.  Сладко же будет!
-  Сахар, чтоб разбудить дрожжи, но это вчера, а мед для запаха, и это уже сегодня!  Немножко мёда дает не сладко, а цимес,  а цимес это то,  что так вкусно, как будто сладко. Но, главное -   затем, чтоб  домашние мужчины  домой  всегда торопились, как пчелка в свой улей.  Пусть наши   ульи ворошат, а в чужие  не заглядывают, так говорила моя бабушка  Циля - улыбнулась  Софья Марковна.  - Помогает.   
 Екатерина Николаевна  недоуменно посмотрела на соседку и вопросительно развела руками:
  - Да откуда у меня мед? Что я,  пчела что ли? И вообще-е-е  - несколько смущенно протянула  Екатерина Николаевна -  в мой улик уже давно   ни  один трутень не заглядывал!
  Тут удивилась Софья Марковна:
 -Ну-у-у,   Николаевна, и ты хочешь сказать, что ты русская? ты ж меня совсем понимаешь!
 - Понимать-то понимаю…  - буркнула  Екатерина Николаевна, и было хотела еще что-то добавить,  но Софья Марковна, ее перебила:
  -Значит на меду в следующий раз.   
  Смачно шлепнув ладонью по  собранному тесту,   она  ловко, почти воздушными движениями   его промесив,  побарабанила по нему длинными, тонкими, ухоженными пальцами и  накрыла его тазиком:  - Пусть еще чуток подышит.  А мы тем временем рисок с зеленым луком и бейцами порубим и помешаем.
   - Это еще кто такие-такие?
  -Вот они же и есть, и на этот раз  куриные, только уже вареные.  У меня язык не поворачивается сказать  - рубить яйца, даже если они куриные.
Екатерина Николаевна почти испуганно посмотрела на собеседницу.
  - Николаевна!  И шо ты на меня глядишь глазами, холодными, как осенняя Голубая бухта?  Шо я такого сказала? Вот лучше газетку почитай.
  -А рубить бейцы, это лучше?
 -Может и не лучше, но привычнее.
  Через пол часа  на столе уже лежали   несколько длинных колбасок из теста,  накрытых  полотенцем. Софья Марковна    от туда выдергивала по  одной,  лихо ее рубила на совершенно одинаковые шарики, и продолжала:
-  Когда пирожки лепишь  за себя  – тесто делай мягкое и тонкое,  сначала  скалкой, а  потом только  пальчиками,  чтоб там остался воздух, но,  чтоб  одинаковой  толщины, как после скалки, тогда оно будет тонкое, нежное, воздушное  и  пушистое.    Начинки не жалей, но чтоб не вылезала и не просвечивала, а когда пирожок закроешь,  переверни на противень вверх жопкой -  не разъедутся.
  -А если не получится?
  -Николавна, ты что, действительно  пирогов никогда не пекла?
   -Да как-то было не из чего, да и как без духовки?  Да и не до них было…   Помню,  как тетка пекла, но это еще до революции…  Я была маленькая.
 - Так сейчас же и научишься!
  Екатерина Николаевна внимательно слушала,  усердно складывала пирожки,  довольно ловко паковала  и ставила  их на противень.
  -Николаевна! Ты просто чудо,  а не ученица, если бы мои балбесы в школе так быстро учили язык, как ты лепишь пирожки,  они бы уже были профессоры.
  -Софья Марковна у Вас оно действительно уже такое мягкое  и пушистое, что  само в пирожки складывается.
  - А я тебе честно скажу!  Николаевна, ты женщина жесткая, а вот руки у тебя  нежные.  И любюой пирожок любит нежную руку, ты ж понимаешь  –  Двусмысленно хихикнула Софья Марковна. Но аскетический склад  бухгалтерского ума  в этот вечер уже пребывал в смятении,   и не   охотно  реагировал на подобные  шутки.  Софья Марковна это тонко чувствовала, но у нее к человеческой природе было несколько иное, совершенно открытое  отношение:   
  - Николаевна, у тебя,  вообще,  есть время и желание со мной поговорить?
 - Софья Марковна! Я уже этого желаю!
 - Николаевна!   А ты,  правда русская?
-А что?
-Шо-то ты теперь меня таке очень хорошо понимаешь!
 - И?
  - Тогда слушай,  что  я тебе сейчас скажу -  дак ты сразу ахнешь! – Софья Марковна оглянулась по сторонам и перешла почти на шепот:
  - Хочу важное сказать и не знаю с чего начать.
 -Не можете  с главного, начните обиняком, из далека! 
 - Тут такой обиняк получился, что какой там из далека, когда он уже совсем близко!  Но ладно!  Пусть будет из далека. 
  С этими словами Софья Марковна отошла от стола подальше, к окну, выглянула наружу, на всякий случай. Встала в позу учительницы: 
  -Наша Риточка – наверно немножко беременная!
 - Как это немножко?  -  удивилась Екатерина Николаевна.
 - Николавна, ты же сама просила издалека и обиняком.
 -И  где  тут издалека?  И где тут «обиняк»? И вообще, она Вам это сама сказала?
  - Да вот,  ничего  таки  до сих пор и не сказала, но ты не поверишь!    Она   прячет от  Буси своё нижнее белье!  Тут и говорить ничего не надо.  Я думаю,  может твоя Розочка знает  больше, чем Ритина бабуся?
  -А может она  просто стала женщиной?  -  осторожно, почти испуганно прошептала Екатерина Николаевна.
  - Я Вас умоляю. Конечно,  это она может и очень просто! Но почему об этом прямо не сказать Бусе?
  - Она стесняется.
  - Я Вас опять таки умоляю! А стать женщиной она не стесняется!
  - Люся  мне совсем недавно говорила, что Ваши,  тоже собираются жениться, но чтобы беременная  - ничего не говорила.  А знала бы – непременно бы сказала, у нее не удержится.
 -Это теперь называется  - собираются!  Это  Буся их и собрала!
 -Это как?
 - Володя очень хороший и нежный. Мне очень нравится,  как он за Ритой ходит. Но все хорошие-нежные, почти всегда не решительные. Вот я ему тут как-то и говорю:
 - Володя, што вы всё нюхаете нашу Риточку,  как розочку на рынке, ее уже давно пора брать,  Вы же видите как она уже с Вами расцвела .
  Так он так покраснел, что даже Бусе стало неловко! Вот тут, они и пошли сдаваться. Володя,  так галантно встал на колено и попросил Риточкину руку, что  я таки не капризничала, сразу согласилась. Но просили пока никому не говорить, это я только тебе по секрету.
  - Так вот и мне Люся, по тому же секрету сказала, что они собираются.  Я за Риту обрадовалась, но было,  не поверила.  Люська может и выдумать -  сказала, что  в Москву, да  на медовый месяц.
   - Что ты, Николаевна? Какой им  медовый месяц, если они, похоже,  весь мед уже  слизнули!  Распишутся и назад.  Про Москву  то она мне сказала!  Володя хороший, я ему совсем верю. Хотела ее поругать, она же еще совсем  «рэбенок», а когда его побольше узнала, хай-вэй   - и сама  влюбилась!  И Юра ваш – красавец, а и видно, что совсем  положительный  мужчина! 
  Софья Марковна глубоко вздохнула, и,  улыбнувшись только глазами, мечтательно-тревожно  продолжила:
  -   Хорошо.  Расписаться  можно  и быстро. Как вот только здесь  Буся без Риточки  будет?  Сейчас вернутся,  но потом все равно туда поедут,  Рите надо в институт.  Буся это понимает. Говорю ей:  - Иди на иностранный – она же свободно говорит и читает на немецком и английском. Умница, и  «там»  время не теряла, как могла  -  училась. А она говорит:  – Хочу врачом. Да кто ее во врачи  возьмет еврея, после плена, лагеря и остарбайта?
  -Да как не возьмут? Она же ребенком в плен попала.  В чем ее вина?   - Екатерина Николаевне перешла на шепот:
   -Это какие мерзкие твари, что детей в плен могли взять и еще там мучали, нелюди.  Она Люсе  рассказывала про  лагерь,  и про малых деток,  у которых  фашисты кровь  брали. И   Рита за ними ухаживала, а сама еще ребенок.    Это   ужасно,  если бы не живой свидетель… не возможно поверить.    Ладно, мы.  Как дети все это пережили?  Этим детям после стольких страданий наоборот надо помогать!
 - Вай-вэй.   – тяжело вздохнула  Софья Марковна:   -  Это мы с тобой так думаем.  Хорошо.  Ты правильно говоришь, может и возьмут.   
Обе женщины какое-то время молча, вопросительно смотрели друг дружке в глаза. Будто многое хотелось рассказать. Но первая нарушила молчание  Софья Марковна:
 -  Хорошо, она многое    не помнит или не хочет вспоминать.   Говорит не помнит, ни как мы в лагере оказались, ни как нас туда гнали.  А мы вообще-то и не вспоминаем этот ад, стараемся забыть. Но не получается…. 
          - Как война началась,  ей всего одиннадцать было.  Но вот видишь, всё помнит.  Мне не хочет говорить.  Бусю не хочет расстраивать. А я никогда это никому не рассказывала. Ты первая.
  Страшно,  когда началась война.  Мы жили в Могилёве,  не так далеко  от границы. Не могли поверить, что война.  Но когда увидели их самолеты… в первый же день…  Страшно,  когда бомбили, страшно, когда убегали из города.  Потом,  когда в лагерь  попали  - кругом настал такой ужас, что    я уже не боялась – решила  - все кончено, надежды никакой нет, а и нас больше нет, просто  оцепенела.  Я не правильно сказала, как можно не бояться?  Только больше не осталось смысла бояться.  Боишься когда  думаешь, что есть выход. А это другое, даже так и не знаю,  как это назвать.  Страшно было, когда  бомбили  - может не попадут,  а тут. В лагере,  будто уже попали и на самом деле нас уже нет.  Страшно когда они лезли в город, может город и не отдадут.  Мы верили. Потом пришли.  За месяц  от границы до нас добрались.  Приползли, прилетели как та саранча. Много. Чего теперь бояться, если уже произошло, и знаешь, что хорошо теперь никогда не будет?   
  Софья Марковна медленно прошла по комнате, села на стул возле соседки и продолжила совсем тихо:
  -Прости, говорю путано, там всё перемешалось. И Рита говорит,   ничего не помнит,  будто тогда и не жила.  Мой Шулечка, муж мой испрошенный,   дед Риты,   и отец ее  Семочка,  ушли  добровольцами в первые дни войны.  А Раечку  (Рахиль),  доченьку мою, Ритину маму, забрали гестаповцы.  Во время оккупации, как подпольщицу,  это уже в августе.  Тогда нас обязали эти желтые звезды нацепить. Но мы даже не успели.  Рахиль, какая она подпольщица?   НЕ знаю. Еврейка, да… Когда ее арестовали, нам добрые люди посоветовали сбежать в деревню, чтоб ее не шантажировали матерью и дочерью.   Вырвать из их лап уже не возможно. Так был хоть какой-то шанс спасти Ритку. А куда бежать? Хорошо у нас были соседи белорусы, крестьяне из Полесья.  Тоже решили бежать, нас позвали.   Но из города фашисты никого не выпускали.   Если бы попались по дороге, могли всех расстрелять.
   Собрали, теплое, что смогли,  и ночью,  под  утро сбежали.  Не сами.  Были еще люди, хорошо, что были не  одни. Так удалось обойти все патрули.  Шли разными улицами, потом полем, оврагами.   Как убегали,  не  помню сама. От страха тогда голова отказывалась думать, мы  превратились в стайку маленьких испуганных  зверьков,  убегающих от неизвестного чудовища.  Может потому и  не поймали. Посреди ночи.  Где-то стреляли. Кому-то уйти не получилось.  Всё как в кошмарном  сне и будто не с нами. 
    Как дошли до села не помню.  Всё, как стерлось,  и страшно туда возвращаться памятью. Но и забыть нельзя. По ночам всё куда-то бегу ищу Раечку. Но найти не могу.   
   Потом три года мы с Риточкой    скитались по деревням.  На одном месте нельзя. Я пряталась, на улицу почти не выходила. А Рита ничего, она совсем на еврейку не похожа.  Русая.  Правда носик немножко наш.
  Пряли шерсть, вязали, за скотиной смотрели, огороды копали.  А когда  эту  шоблу  наши  погнали,  фашист совсем озверел.  Это в  начале войны,  я,  старая  клёцка,  думала   это идет Гёте,  Шиллер,   Ремарк, Шторм…     Пока их не увидела своими глазами. Звери.
  Потом,  уже в конце войны, облавы по лесам и селам, гестаповцы  с собаками,  полицаи.  Они нас  собрали   со всех сел по Полесью, мы тогда и не знали ни куда гонят, ни зачем.  Разрешили взять только то,  что могли унести.  А у кого и вообще ничего не оказалось. Хаты пожгли, скотину что порезали, что угнали.  У нас с Ритулей хоть были теплые вещи – сами навязали, обменять на еду не успели.  Везли сначала на грузовиках.  Потом гнали  пешком,  как скотину, лесом, болотами.  Хорошо,  еще земля не отмерзла.   Конец зимы. Снег местами  потаял -  по южным склонам,  еды – только сухари, что набрали с собой. Ели мох. Иногда попадалась прошлогодняя клюква, но собирать не давали, если кто отойдет от колонны – стреляли. Трупы там же на месте и оставляли.  Хоронить не разрешали. А и как? Торопились. Ночевали на снегу, на дороге, на  ветках и лапнике.  На снегу теплее, чем на земле. 
  Пригнали в  Азарычи.  Там    за проволоку.  Бабы с детьми и деды старые.  По всем селам набрали.   Пока шли, думали скорее бы куда дойти – отоспимся, отдохнем, хоть как-то, лишь бы скорее закончилось.   Пришли. А   там –  голая земля.  Где-то  еще  снег, вышки, в несколько рядов колючая проволока, чистое небо, эссесовцы, собаки, полицаи.   Ни барака.  Ни навеса. Несколько  деревьев,    редкие кусты.   Кто в чем был.   Как   выжили  -  не помню. Нам с Ритой повезло,  нас гнали не как евреев, а как крестьян.  И одежду не забрали.  Мы  уже знали, что  делают с евреями. Вместо страха появился  какой-то  дикий,  бессмысленный ужас.  Мозг перестал  думать.  Я тебе скажу, повторюсь, человек, что в опасности не имеет возможности защищаться,   превращается в дикого зверька, оцепеневшего от ужаса, не знает что делать, не понимает что происходит,  перестаёт думать, ,  перестает верить в происходящее, потому как этого не может быть.  В голове крутилась только одно слово – Рита, Рита, Рита. Я  не помню, что было вокруг.  Только колючая проволока, вышки,  бабы, дети,  пустота, трупы.   Это совершенно дико, что   рядом спокойные трупы,  невозмутимые, как деревья,  кусты,  камни, мох   и земля вокруг.  И ужас, что  к этому привыкаешь, как к неизбежности.   Лес далеко, за проволокой.  Там свобода. Кто бы мне тогда объяснил, что такое свобода.  Отхожего места  нет, каждый оправляется там,  где стоит, а и оправляться нечем.   Раз в день привозили  что-то похожее на мякину.  Совершенно не съедобное, горькое,  но быстро привыкли, рот сам жевал все,  что туда положишь.  Воды не давали.  Днем  земля оттаивала, если солнце, снег таял, рыли ямки, эту воду  и пили. Быстро  начали болеть и умирать. Умирали от   голода,  холода, но больше всего, наверно от   ужаса.  Спали на свежих  трупах, пока еще те не остыли, и чтоб  не на мокрой земле.  Менялись.    Риточка, пока шли,   жила у меня на коленях, как маленькая.  Худая-я-я! А она и была маленькая,   это теперь вымахала.
   В соседних лагерях   начался   тиф.  Мы с Ритой к своему ужасу всё отлично понимали,  о чем говорили эссесовцы, она уже тогда знала немецкий,  а были среди них не только немцы, но и полицаи  украинцы из охраны.  Эти были звери хуже фашистов.
   На второй или третий  день  нас погнали   на работы.  Ритулю,  по  ее худобе,    на работу  не  отправили.  А меня забрали.  Мы тогда и расстались.  Взрослых погнали рыть окопы.  Старших мальчишек тоже забрали  а малых детей не  взяли. 
  Вечером мы  вернулись…
  Софья Марковна остановилась. Глаза ее,  всегда такие улыбчивые, только глаза, на какое-то неуловимое мгновение наполнились пережитым страданием, но она твердо знала, что не разрешит пролиться слезам, как не разрешала и тогда, за проволокой.  Совладала.
 - Вернулись, а ее уже нет, и вообще  детей нет.  - Сказали, что послали  в другой,  детский  лагерь.  Женщины бегали по загону,  звали своих,  бросались на проволоку.  Полицаи за проволокой  грязно матерились,   а с вышек молча стреляли.  Я там никому не говорила,  что знаю немецкий, боялась – наши  же и разорвут. Нас  там почти ни кто не знал – мы могилевские,  а народ по селам собрали.
   Я не помню,  сколько это продолжалось,  жить больше совсем не хотелось,  жила только из-за Ритки. И дочь оставила в плену.  Как то  только уберечь Ритку.  А тут и Ритку забрали. Может  мы там были неделю или две,   казалось – вечность.  Фронт подошел совсем близко, стало слышно. 
  Потом как-то совершенно неожиданно,  утром,  изверги  тихо исчезли,  а пришли наши.  Стрельбы не было.  Бабы, как увидели наших,  бросились к воротам.  А там мины…. Пол дня разминировали. Не верили, что вышли.
  От  наших тоже  досталось.  С нами не сильно церемонились. Но это уже было совсем по  другому.  Свои!   Однако одежду  тут забрали. Полили какой-то вонью, и нас и одежду,  на керосин похоже.   Думала подожгут. Русские, а не знаешь,  что теперь от кого ждать. Но нет. Одежду   вернули. Накормили солдатской кашей.  Кажется, ничего в жизни вкуснее не ела.
  Правда,  из нас в  живых к этому времени мало  осталось.      У наших узнали, что  Ритулю скорее всего угнали с малыми детьми в сторону Германии, или в другой лагерь.

   Женщины замолчали.  Софья Марковна положила свою тонкую, жилистую  руку на руку собеседницы:
  - А и вы с Розочкой настрадались. Рита рассказывала…
Екатерина Николаевна положила  и свою  теплую ладонь  на руку Софьи Марковны:
  - Риточка  у Вас герой и умница. Она Люсе рассказывала про Германию.     Поступит в медицинский! Непременно поступит!
  -Николаевна, и ты туда же! – возмутилась соседка.  -Ей только это не скажи!  А то,  что Буся будет   делать?  Сколько  лет  учиться, а еще и с первого раза и не поступить – все десять получатся. А иностранный  она может закончить даже заочно! Она бы и теперь могла преподавать язык, но без диплома не берут.  А и хорошо хоть санитаркой в больницу взяли… после всего.
  -Вай-вэй, Николаевна, что это мы  совсем отвлеклись.  Я и не заметила как мы всё слепили.  Пирожки-то уже в духовку просятся!  А еще, что я тебе скажу Николаевна:  - Посмотри на себя.
  - И что?
 - Да ты чистенькая – на тебе нет ни капельки ни муки ни теста. А это я и еще тебе скажу – у хорошей хозяйки вся начинка  в пирожках, а у плохой – не то что на руках,  и на голове, но и  непременно где-то еще…
  Тем временем   пирожки, смазанные маслом,  сидя,  аккуратными рядами на противне,  отправились в духовку на  маленьком огне на подъем.  Духовка, с  виду  обычный металлический ящик  с  дверцей  снаружи  и секретом внутри   - была гордостью  Софьи Марковны:   
  -Николаевна, хочешь я тебе еще один секрет раскрою?
И не дожидаясь ответа,  она  открыла дверцу духовки: 
   -Ты сюда смотри.  Один наш знакомый  - обычный жестянщик – крыши кроет -  Евгений.   Я тебе скажу,  он таки действительно гений, собрал этот "ясчик" из обычного железа своими золотыми ручками. Смотри – здесь внутри есть "ещо" один  ясчик,  с полочками и даже сюда входят два противня!    Пирожки – туда,   и ставь на примус, а он дальше все сам знает,  што  ему делать.
  Вообще на людях,   Софья Марковна  говорила  правильно,   без акцента, чистейшим  литературным  языком,  что еще в самом начале знакомства и расположило, обычно нелюдимую,  Екатерину Николаевну к близкому общению с соседкой. Но в домашней среде Софья Марковна, как она сама говорила: - немножко себе позволяла.
  Примус,  по домашнему,  приятно шипел ,  а  от духовки   повеяло   живым теплом…
  Солнце,   разлившись  по облакам  нежно-розовым светом,   закатилось за горизонт.   Городок   плавно погружался   в вечерние сумерки.  Жар от духовки постепенно   прогнал  из комнаты легкую, осеннюю прохладу,  принесенную верно   наступающей ночью.
  Екатерина Николаевна   зарядила самовар. Дровами для  него служили   выброшенные  морем и высушенные  солнцем  небольшие  палочки.  Эти палочки они собирали с дочерью, пока гуляли по песчаному берегу   Мартыновой  бухты.  А самовар с ними путешествовал еще с города Грозного, где они прожили от первой и до второй войны.

  -Николаевна? Я тебя умоляю – и де эти беспризорники до сих пор шляются?  Рите надо утром на дежурство, а мужчинам с Розочкой  еще успеть на последний автобус до Камышей. Я знаю, твоя утром любит позволить себе и поспать – сама себе хозяйка. Но у мужчин серьезная служба!
   - Да я и сама    волнуюсь,  не знаю,  что и думать. Но когда не знаю что думать –  сама себя успокаиваю, думаю что все хорошо -  так легче ждать.
  - А я  за себя скажу, когда я была девушка, совсем не головой думала, правда,  хорошо за нас все родители решали. Если бы не война…   
А теперь все по другому. Они нас не спрашивают, они нам сообщают!  Я вижу, и  ты с  Розочкой   хлебнула.
  Екатерина Николаевна хотела что-то сказать,  просто не знала с чего начать, но  Софья Марковна ее успела обогнать:
   -  Не надо,  не говори. Потом.  Наверно на сегодня  слишком   достаточно.   Да  и наши беспризорники  скоро придут.  Я так  чувствую.  А я вот,  наоборот, теперь всего боюсь – есть надежда, что  все будет  хорошо,  поэтому сильно боюсь.
По комнате, тем временем,  потянулся  сдобный  аромат.
 Софья Марковна очистила стол от остатков муки, глубоко вдохнула пирожковый аромат :
   -Николаева, нет,  и таки ты мне скажи  - где эти беспризорники? И  что у них, совсем нюха нет?
 - Есть!   - Неожиданно  пробасил из-за окна хорошо знакомый голос.  Дверь тут    же распахнулась,  и на пороге появились «беспризорники»  полным составом, а бас с иронией продолжил: 
 -Софья Марковна, Ваши пирожки уже пахнут даже в кинотеатре. 
  - И это что, вы до сих пор гуляли в кино? – строго спросила Софья Марковна, совсем неумело спрятав счастливую улыбку в уголках своих губ.
 - Буся!  Да мы бы  давно вернулись, а тут у  нас  в  клубе показывали  Чапаева, а  я, представляешь, до сих пор его не видела. Такой фильм!  Мы с Люсей под конец даже расплакались.
  При этих словах, Екатерина Николаевна, как бы случайно шмыгнула носом, а  Софья  Марковна, приняв «стойку» строгой  учительницы, торжественно заявила:
  - Ну,  тогда скорее вытирайте носы. Мы же все равно победили! Будем праздновать. И уже обращаясь к Екатерине Николаевне добавила – а ты-то чего носом шмыгаешь, сама сколько раз Чапаева  смотрела?
 - И Смотрела.  А Чапая все равно каждый раз жалко…  вдруг вынырнет и доплывёт… - тихо проговорила Екатерина Николаевна,  хотя на этот раз, слезу хоть и нагнал Чапаев, но слеза  была  уже и до того готова - и  за соседку, и Риту и дочь свою, а и себя.