Поль де Кок. Ангел-хранитель

    Поль де Кок
    Ангел-хранитель
    Перевод - Ю.Ржепишевский
 

    Одна из глав романа «Зизина», написанного примерно в 30-х годах 18-го века. Понятно, что нравы, в нем показанные, совсем не похожи на наши, современные. Сравнение может быть довольно поучительным :))

    ****



    Не проходило и дня, чтобы Эмиль не навестил мадам Дольбер. Почтенная дама встречала его как человека, которого надеялась назвать вскоре своим сыном, тогда как Стефани — с милой улыбкой, выдававшей самую сокровенную тайну ее души.
 
    Но избранник её предпочёл бы, чтобы его любили не таким образом. На людях он держал себя крайне сдержанно, но когда они оставались одни, вне бдительных взглядов её бабушки, Эмиль говорил с молодой девушкой о любви — тихим голосом, но его слова были горячими, как жар, а взгляд — пылающим от страсти, в нем появлялось выражение, которое заставляло Стефани опускать глаза. Его ласковые руки всегда были готовы прикоснуться к ней — они касались её платья, её руки или колена; внезапно девушка оказывалась в его объятиях, тесно прижатая к сердцу, трепещущему от самых горячих желаний. На восторги мужчины, который казался рядом с нею таким счастливым, Стефани отвечала самой искренней нежностью. Но однажды, когда они беседовали таким же образом наедине, и Эмиль, воспользовавшись минутой, вновь страстно прижал ее к себе, она испытала смущение, беспокойство, даже страх. Она высвободилась из его настойчивых объятий и спросила:
    — Однако, друг мой, если вы меня так любите, почему не говорите мне об этом при бабушке? Когда мы с вами на людях, вы почти не смотрите на меня, словно боитесь, как бы кто-то не догадался о нашей любви. Почему? Ведь в ней нет ничего дурного — вы сами мне об этом сказали, — зачем же тогда держать ее в тайне?

    На все эти вопросы Эмиль отвечал так:
    — Я не могу пока признаться в своей любви публично... семейные соображения не позволяют этого. Но, дорогая моя Стефани, пусть это не мешает нам любить друг друга. Вы знаете, свет жесток и всегда готов дурно истолковать чужие поступки, поэтому не стоит доверять ему то сокровенное, что нас связывает. Поверьте мне, тайна — одно из величайших очарований любви. Скажите, разве испытанное нами счастье не радует нас гораздо больше, если в него не посвящены другие? Дорогая Стефани, позвольте мне видеться с вами как и прежде, но так, чтобы об этом никто не знал. Пусть продолжатся эти милые беседы, при которых мы можем хоть изредка обмениваться нежными ласками. Свет стал бы порицать нас за них, но они делают меня таким счастливым!
    Стефани вздохнула и тихо сказала:
    — Чтобы об этом никто не знал? как это? Я вас не понимаю.
    Но всякий раз, как Делаберж пытался объяснить, появлялась бабушка или Зизина, и разговор прерывался.

 
    Несколько месяцев пребывания в доме госпожи Дольбер привели к большим переменам в манерах и языке Зизины; она всё ещё выглядела худенькой, бледной и серьёзной, но в ней уже трудно было разглядеть бедную дочь водоноса. Желая угодить своим благодетелям, Зизина прилежно училась всему необходимому, и признаки, которые отличают детей простонародья, вскоре стали в ней совсем незаметны. Однако сердце ее оставалось прежним, она не забывала своего отца Джерома, и если проходил месяц и он не появлялся, она грустила, а иногда даже где-нибудь пряталась, чтобы поплакать в одиночестве.

    Не догадываясь о настоящей причине, Зизина заметила, что Стефани в отношении к ней переменилась. Юная её покровительница всё ещё ласкала её, но уже не так, как прежде, она всё реже разговаривала с ней. Игры и куклы были заброшены; Стефани, почти всегда рассеянная или погруженная в мечты, иной раз даже не слышала слов своей маленькой компаньонки, которая то и дело повторяла:
— О чем ты задумалась?

    Однажды, когда Стефани и вовсе ей не ответила, она заплакала. При виде этих слез Стефани бросилась к ней, схватила на руки и спросила:
— Ты плачешь, Зизина? Кто-нибудь обидел тебя?
— Никто меня не обижал… только ты меня больше не любишь, поэтому и плачу.
— Вот это новость! Подумайте, я её больше не люблю, мою малышку Зизину! Зачем же так говорить?
— Просто я это вижу… Ты не разговариваешь со мной, не играешь… Всегда грустишь… Я вижу, что тебе надоела… Наверно, лучше мне будет вернуться к моему отцу водоносу.
— Как, ты хочешь покинуть меня? О нет, об этом не может быть и речи! Ведь я всё-таки тебя люблю… Да-да, люблю! Но знаешь… когда человек взрослеет, то о многом задумывается… у него бывают разные мысли, например… Словом, я не могу тебе сейчас всего объяснить, ты ещё слишком мала. Но это не мешает мне любить тебя. Прости, если я иногда кажусь тебе хмурой или неприветливой... Но только не оставляй меня, ведь в душе я отношусь к тебе по-прежнему.
    Зизину утешили эти ласковые слова. Теперь она могла быть уверена, что её присутствие не раздражает Стефани, и уже не боялась оставаться с ней — даже когда та сидела молча, целиком ушедшая в себя.

    
    Эмиль не раз высказывал своё недовольство тем, что ребёнок постоянно при Стефани; однажды вечером он сказал ей, понизив голос:
    — Разве не досадно, что эта девочка всегда рядом с вами? Можно подумать, ей велено за вами следить, шпионить за каждым вашим шагом.
    — О, нет-нет! — ответила Стефани. – Просто она любит меня, и быть рядом со мной для неё величайшее удовольствие.
    — Ах, вот как… она вас любит! Возможно. Но я-то ведь тоже вас люблю. Мне кажется, вы могли бы отдавать предпочтение мне.
    — Мой дорогой Эмиль, когда вы являетесь сюда, вы ведь сами решаете, сидеть вам со мной или нет. И Зизина этому не помеха.
    — Простите, но эта девочка смущает и раздражает меня. Когда ваша бабушка бывает занята у себя, мы могли бы побыть с вами одни в этой комнате, — если б не Зизина, которая постоянно вертится тут же.
    — Но она не мешает нам сидеть рядом… разговаривать… быть вместе.
    — Это верно, но не вполне. По правде говоря, Стефани, я не понимаю, откуда у вас, девушки воспитанной, выросшей в свете, такая привязанность к дочери бедного водоноса. Ведь в ней нет ровно ничего привлекательного – даже привлекательного личика.
    — Вы ошибаетесь, друг мой! Если бы вы знали Зизину так же хорошо, как я, вы бы поняли, что она, без сомнения, достойна любви. Такая славная, с такими способностями!.. О, она не похожа на других детей! Бедняжка, когда я её взяла к себе, у неё не было ровным счётом ничего.
    — Вы могли бы всячески заботиться о ней, обеспечивать её — кто бы стал возражать? Но отдайте её в какой-нибудь пансион.
    — Это что же, удалить её от меня? О нет, никогда! Даже если я когда-нибудь… когда-нибудь выйду замуж… это не помешает мне оставить Зизину при себе.
    При этих словах Стефани покраснела. Сколь невинной она ни была, она понимала, что рано или поздно станет чьей-то женой, и раз уж была влюблена, то ей естественно было подумывать о браке.
    Эмиль ничего не ответил. Слова «выйду замуж», сказанные Стефани, казалось, смутили его; он видел, что разлучить Зизину с её любимицей-хозяйкой — дело почти невозможное. А это значило, что ему следует подумать об иных способах, чтобы добиться своего.
 
    Какое-то время спустя бабушка Стефани заболела, у неё поднялась температура. Доктор опасался за жизнь г-жи Дольбер, поэтому Стефани всегда оставалась рядом с ней, у её постели. Она не покидала бабушку ни на минуту. С помощью Зизины, которая делала всё, чтобы быть полезной, девушка ухаживала за больной с таким усердием и заботой, что через несколько дней та была уже вне опасности.
    Однако за всё это время Стефани не удавалось ни разу поговорить с Эмилем; она чувствовала бы себя виновной, если бы стала тратить время на кого-то ещё, кроме бабушки. Когда г-н Делаберж появлялся в дверях комнаты больной, Стефани удостаивала его молчаливым взглядом или, — когда бабушка выздоравливала, — улыбкой.
    Эмиль не смел жаловаться; он наблюдал и терпеливо ждал момента, когда сможет действовать свободно.
 
    Мадам Дольбер была вне опасности, но её выздоровление затянулось, и доктор рекомендовал ей быть крайне осторожной. Ей велено было поздно вставать и рано ложиться, ибо покой был теперь главным условием её поправки. Впрочем Стефани и теперь предпочитала постоянно быть рядом с бабушкой.
    Тронутая заботами внучки, г-жа Дольбер, тем не менее, настаивала на том, чтобы Стефани немного отвлеклась; она гнала её от своей постели, говоря:
    — Я уже не больна! Всё, что мне сейчас нужно, это покой. И тебе, дитя моё, не обязательно постоянно сидеть со мною. В твоём возрасте необходимо движение. Прошу тебя, вернись к своему фортепьяно, к своему рисованию, пойди повеселись со своей маленькой протеже, принимай друзей… одним словом, не сиди сиднем, радуйся жизни!.. Я так хочу, и ты должна мне подчиняться - так, как я подчиняюсь предписаниям моего врача.

    Уступая этим настойчивым просьбам, Стефани снова появилась в гостиной. Теперь она могла видеть Эмиля чаще, чем когда-либо. Иногда и другие знакомые г-жи Дольбер заходили ненадолго к Стефани, однако Эмиль всегда находил возможность побыть с ней наедине, задерживаясь позже других.
    Но так ли уж наедине? Увы, не совсем, потому что Зизина неизменно была поблизости; если она и покидала гостиную на минутку, то тут же возвращалась. Вот и теперь, едва возлюбленный Стефани успел поднести к губам хорошенькую ручку, которую та неохотно протянула ему, как малышка прибежала обратно, чтобы усесться рядышком со своей патронессой.
    — Ну что за мучение! — проговорил Эмиль, отпуская руку Стефани и бросая сердитый взгляд на дитя.
   Но Стефани, казалось, и не замечала его досады. Она положила голову Зизины себе на колени и развлекалась, погружая пальцы в ее длинные мягкие волосы.

   От Эмиля не укрылось, что вот уже какое-то время девочка ходит опечаленная. Вскоре обнаружилась и причина: Зизина больше месяца не навещала своего отца. Во время этих её визитов девочку всегда сопровождала Стефани, но поскольку болезнь г-жи Дольбер не позволяла ей теперь выходить из дому, то бедняжка Зизина была лишена своей обычной маленькой радости.
 
— Скоро поедем к Жерому, — как-то объявила девочке Стефани, — однако я не хочу выходить из дому, пока бабушка вполне не поправится.
— А вдруг  мой отец тоже заболел? – грустно вздохнув, ответила Зизина.
— Отчего ты так решила?
— Я так давно его не видела! Он совсем перестал бывать у нас.
— И ты прекрасно знаешь почему. Он ведь сказал - у него нет времени, чтобы часто сюда приходить.
— Да, но он может подумать, что я забыла о нем - это его сильно огорчило бы.

    Эмиль слушал этот разговор, не прерывая. Вдруг он спросил:
— Послушай, малышка, где живёт твой отец?
— На улице Сент-Оноре, месье, вот его адрес — я записала его для урока письма.
— Дай-ка это мне, завтра я туда съезжу и хорошенько поразузнаю о твоём отце. А вернусь, обо всём тебе расскажу.
— Ах, месье, вы очень добры — тысяча благодарностей!

    И Зизина в знак признательности готова уже была броситься на шею почтенному господину, если бы тот не успел повернуться к Стефани, которая, протянув ему руку, сказала:
— Ох, вы так заботливы, что ещё и это берете на себя! Я в большом долгу перед вами.

    Вскоре Эмиль собрался уходить; он выглядел рассеянным, погруженным в себя; ему хотелось, чтобы скорей уж наступило завтра. У него был план — кажется, он придумал способ избавиться от несносной девчонки, которая была преградой на его пути. Прощаясь, он повторял про себя: «Ещё несколько часов, и Стефани будет моей!».

    Наступило утро, и Эмиля ждали у мадам Дольбер с бо`льшим нетерпением, чем обычно. Зизина надеялась получить вести об отце, и Стефани не сомневалась, что они рассеют грусть её маленькой подопечной. Но день шёл на убыль, а Эмиль всё не появлялся.
— Где же он? — вздохнула Зизина.
— Вечером он обязательно придёт, — успокоила её Стефани. — Ты же видела, после того, как бабушка пошла на поправку, он редко упускает возможность составить нам компанию.
    Действительно, Эмиль предпочитал приходить под вечер, — в основном потому, что по вечерам они редко кого-то принимали. А в этот раз он явился даже позже обычного: ему хотелось быть уверенным, что его планам никто не сможет помешать.

    Стефани и Зизина были в гостиной, и появление Эмиля было встречено радостными возгласами. Малышка возбуждённо спросила:
— Узнали  что-нибудь о моем отце, месье?
— Извините, что так запоздал, — проговорил Эмиль с видом крайней усталости, — у меня было много дел, притом совершенно неотложных — пришлось поездить туда и сюда… Из-за них я и задержался, иначе б давно уже был здесь.
— Но мой отец, милостивый государь? — с нетерпением повторила Зизина. — К нему вы ездили?
— Прости, дитя моё, что так разволновал тебя обещаниями... однако знай — я никогда не обещаю того, чего не могу исполнить... Так вот, я отправился к нему на квартиру… и нашёл её без труда…
— Ах, месье, вы просто чудо! Вы его видели?
— Увы, нет... Его я не видел, зато встретил соседку, которая ответила на все мои вопросы. Мне больно это говорить, мой маленький дружок, но твои опасения подтвердились: твой отец заболел.
— Он болен!.. Боже мой! Боже мой! Видишь, Стефани, я была уверена, что он болен… Однако, что с ним?
— Точно не знаю, женщина не могла объяснить… Но, кажется, он сильно обеспокоен тем, что давно не видел своей дочурки.
— Ах, он хочет меня видеть!..  Бедный мой, бедный отец!.. Да, да, я тоже хочу его видеть, и притом непременно. Милая Стефани, вы же отпустите меня повидаться с ним?
    Умоляюще сложив руки, Зизина обернулась к своей благодетельнице, крупные слезы катились по её щекам. Стефани обняла её и попыталась утешить.

— Ты обязательно поедешь… Но на дворе вечер, уже совсем поздно. Как ты собираешься это сделать? Взгляни, уже девять часов.
— Ах, мне всё равно! Мой отец болен, и я должна пойти и позаботиться о нем, — как вы заботились о своей бабушке. А ведь бабушка была не одна, у неё были служанки. Тогда как мой бедный отец совсем одинок! Сами видите, я ему действительно необходима.

    В лице девочки было что-то, свидетельствующее о характере, развитом не по годам. Казалось, дочерняя любовь придаёт этому слабому маленькому существу особое мужество, великую твёрдость духа.

— Но как ты поедешь куда-то одна? — сказала Стефани. — Бабушка сейчас в постели, давно спит. Не стану же я будить её, чтобы спрашивать разрешения ехать с тобой?
— Это легко устроить, — сказал Эмиль. – Моя коляска и слуга у входа; слуга вполне может отвезти Зизину к отцу. Хотя, возможно, папаша не так уж и болен, - добавил он как бы между прочим. - Она сможет побыть с ним, сколько ей захочется – мой слуга подождёт и потом привезёт её обратно.
— В таком случае, — сказала Стефани, — мне не обязательно с ней ехать. Зизина, ты ведь не побоишься поехать одна?
— Нет, нисколько. О, месье, как я вам благодарна!
— Ваш слуга надёжен? — спросила Стефани, которую слегка пугало расставание со своей подопечной.
— Ручаюсь за него, как за себя самого. Неужто вы боитесь, что с девочкой что-то случится?
— Зизина, ты ведь скоро вернёшься?
— Конечно! Если только мой отец не настолько плох, чтобы оставить его одного.
— Как только ты у него появишься, он, глядишь, сразу и выздоровеет, —  снисходительно заметил г-н Дольберж. — Эта его соседка объяснила так туманно!
— До свидания, милая Стефани, - сказала Зизина.
— Погоди, я принесу тебе шаль или что-нибудь такое… ты можешь простудиться.
— О нет, я прекрасно себя чувствую. Месье, ваш слуга позволит мне сесть в коляску?
— Идём, дитя моё! Я спущусь с тобой и скажу ему, что делать. Идёмте, но только без шума, иначе мы разбудим мадам Дольбер и только зря её побеспокоим.
— Вы правы, будем осторожны, чтобы не разбудить бабушку!

    Стефани на прощание обняла Зизину, и та последовала за молодым человеком со всей быстротой своих маленьких ног. Спустившись ко входу, Эмиль взял её на руки и отнёс в коляску, после чего сказал несколько слов своему слуге. И потом поспешил обратно. Милая девушка была огорчена внезапным уходом своей маленькой протеже, однако, увидев Эмиля, заставила себя улыбнуться. Он осторожно закрыл за собой дверь в гостиную и сел рядом со Стефани.

— Уехала? – спросила она со вздохом.
— Да. Я собственноручно посадил её в экипаж и поручил слуге. Будьте уверены, она в полной безопасности.
— Я вам верю, и всё же это так странно… Я тревожусь, огорчаюсь… Привыкла, что малышка всегда со мною рядом.
— Похоже, вы и минуты не проживёте, чтобы её не видеть. Не так ли? О, вы любите эту девочку гораздо больше меня — теперь мне это ясно.
— Нет-нет, у меня к ней просто дружеская симпатия, а к вам...
— Ну же… И что ко мне?
— Вы прекрасно знаете, что… Я люблю вас!
— Ах, моя дорогая Стефани! - воскликнул Эмиль. - Скажите ещё раз, что вы меня любите… повторите, прошу…
— Зачем? Или вы сомневаетесь?.. О, могу ли я вас обманывать? Ведь я не в силах скрыть, что чувствую.
— Как я счастлив!.. И как чудесно обменяться этими восхитительными признаниями без лишних свидетелей!.. Ах, Стефани, я так долго ждал этого момента… Наконец-то я могу целовать эти милые руки… эту белую шею… все эти прелести, которыми я так долго желал обладать!..

    Говоря это, Эмиль пододвигает свой стул поближе к Стефани, обнимает её за талию и нежно привлекает к себе, запечатлевая свои обжигающие поцелуи у неё на шее, на руках, на пальцах и даже на платье. Стефани, встревоженная страстностью ласк, которые обрушиваются на неё впервые, краснеет и дрожит; она мягко отталкивает Эмиля и восклицает:

— Но почему вы так сильно прижимаете меня к себе?
— Дорогая Стефани, так удобней… чтобы быть поближе к вам.
— Но это, наверно, неправильно — так меня обнимать.
— Почему неправильно? Ведь мы любим друг друга и всегда будем любить…
— Всегда?
— О, да, всегда, это чистая правда.
— И вы никогда не изменитесь, Эмиль?
— Никогда, клянусь этим поцелуем.

    С этими словами дерзкий Эмиль без колебаний приникает к девственным губам юной девушки. Стефани чувствует, что вся горит, охваченная неведомым ей доселе волнением, однако находит в себе силы быстро встать и вырваться из объятий возлюбленного.

    Весьма удивлённый тем, что Стефани ускользает от него, Эмиль застыл на стуле неподвижно, продолжая наблюдать за нею — тогда как девушка поспешно удаляется в другой конец комнаты.
— Стефани, вы избегаете меня? — ласково спрашивает он.
— Нет, я вас не избегаю, — отвечает Стефани, опустив глаза, — но это было… сама не знаю, что я почувствовала… я испугалась.
— Вы боитесь меня, Стефани? В самом деле? О, я слишком несчастен, если внушаю вам страх… Ведь я так люблю вас — только для вас одной и дышу!

    Эти слова были сказаны таким трогательным тоном, что Стефани невольно упрекнула себя, что заставляет Эмиля страдать. Она подняла к нему свои чудесные глаза, в которых уже не было досады. Молодой человек тотчас вскочил со стула, подбежал к ней, взял за руку и нежно сжал в своей, взглядом стараясь пробудить в груди девушки те страстные желания, которые испытывал сам. Однако Стефани снова стыдливо опустила взгляд.

— Совершаю ли я преступление только потому, что люблю вас? — спрашивает Эмиль, нежно увлекая очаровательную девушку к стоящему рядом дивану.
— Нет, конечно, нет! — отвечает Стефани, весьма растроганная, садясь рядом с возлюбленным, — но мне кажется… что незачем… что это нехорошо… что…

    Губы девушки сомкнулись, она не смеет сказать: «Вам не следует обнимать меня таким образом», хотя думает именно так. В глубине нашего сердца всегда присутствует нечто такое, что позволяет нам отличать хорошее от дурного.
    Однако Эмиль легко угадывает то, что Стефани не осмеливается произнести, и обвив её руками, восклицает:
 
— Но если мы любим, разве не естественно это показывать? Взаимные ласки влюблённых — самое великое блаженство, какое нам позволено знать. Стефани, когда я касаюсь вашей руки… ваших пальцев… когда прижимаю вас к своему сердцу, я
поистине на вершине счастья. Если вы любили бы меня так же страстно, как я вас, вы чувствовали бы то же самое...
— О, я тоже вас люблю, но… вы же меня сейчас совсем раздавите!
— Стефани, разве я не тот, кому ты отдала своё сердце?.. О, позволь мне обнять тебя ещё крепче… сорвать поцелуй с этих уст, которые поклялись любить только меня!

    Стефани не знает, что на это и ответить. Но Эмиль не дожидается позволения для новых объятий; юная девушка чувствует, что теряет власть над собой, тогда как её возлюбленный становится всё предприимчивее. Она пытается оттолкнуть его, но силы её на исходе.
 
— Пощадите! Пощадите! — бормочет Стефани, понявшая теперь всю степень опасности, в которой очутилась.

    Но Эмиль не слушает. Ещё мгновение, и он восторжествует над её слабым сопротивлением, но тут в коридоре, ведущем в квартиру, вдруг слышатся шаги. К дверям кто-то приближается. Едва Эмиль успел отстраниться от Стефани, как дверь гостиной отворилась - это вернулась Зизина; она бежит, чтобы броситься в объятия Стефани.
 
— Девчонка! Так быстро!.. — бормочет Эмиль, в ярости сжимая кулаки. — О, это просто какой-то злой дух… И этот несчастный Дюпре позволил ей вернуться?..
— Вот и я! — воскликнула девочка, обвивая руками шею Стефани. — Я не слишком долго пробыла там? Наверно, вы не ожидали меня так скоро?
— Милая Зизина! Ох, тебя послало небо... Теперь ты никогда меня не бросишь, о нет, никогда! Как хорошо, что ты вернулась!

    Стефани поцеловала девочку и, чтобы спрятать свои пунцовые щеки и мокрые от слез глаза, прижала её к себе, — в то время как Эмиль, сидевший в другом конце комнаты, в сердцах притопнул ногой, уже и не пробуя скрыть досады.
 
    — Вы удивлены, что я снова здесь? — проговорила Зизина. — Сейчас я расскажу, что произошло… О! Прежде всего я рада, что поехала, потому что узнала - отец мой ничуть не болен… Он и не болел вовсе; это злая соседка, похоже, выдумала историю, чтобы рассказать её месье и заставить меня помучиться!.. Послушайте, я сидела в коляске, мы ехали по какой-то улице, не знаю по какой, я плохо знаю дорогу... но слуга месье сказал, что прекрасно знает, куда меня везти. ... Словом, мы проезжали мимо одного ярко освещённого магазина, как вдруг я увидела своего отца... Я сразу его узнала и закричала: "Папа`, папа`! Это я!" ... А слуге сказала: "Месье, пожалуйста, остановитесь, там мой отец" ... Но сколько я не повторяла, он не слушал, всё ехал, не останавливаясь, так что я готова была расплакаться… ... К счастью, отец услышал мой голос, побежал за экипажем, и, рискуя быть раздавленным, схватил поводья, и коляска встала. ... Я объяснила ему, куда еду, и уже собиралась выйти из коляски, как тут слуга остановил меня, говоря, что ему велено за мной присматривать. Отец схватил меня на руки, а слуге сказал: "Послушай, братец, пока я здесь, никто, кроме меня, не будет присматривать за ней"... Бедный отец!.. Когда он увидел, что я еду в коляске одна, ночью, он не знал, что и думать… А когда узнал, как я беспокоилась, предполагая, что он заболел, то сильно растрогался, целовал и сердечно благодарил меня... Потом он спросил, не хочу ли я отправиться с ним домой… Но я сказала, что если он здоров, то мне следует вернуться, как я и обещала вам... Сказала, что здесь по-прежнему очень добры ко мне... И слуга, который всё ещё там караулил, предложил меня отвезти, но отец заявил: "Я сам верну свою дочь её благодетельнице". И действительно, проводил меня до самого дома… а уходя, велел никогда больше не ездить в коляске одной…

—  Славная моя малышка! — говорит Стефани, ещё раз обнимая Зизину. — Твой отец прав, я не должна была отпускать тебя одну, и в будущем никогда этого больше не повторится!..
    Внезапно Зизина замечает на лице Стефани следы слез.
— Но что это с вами, дорогой друг?.. Вы плакали? Вы взволнованы… Смотрите, ваш шейный платок в беспорядке…
— Ах, ничего!.. Мне было слишком жарко … немного не по себе … Но теперь всё позади … Милая, ты вернулась, и я полностью пришла в себя. Садись вот здесь, ко мне поближе.

    Стефани усаживает ребёнка на диване рядом с собой; с момента возвращения Зизины она не поднимает глаз на Эмиля. В объятиях своей маленькой протеже она пробует успокоиться и восстановить душевное равновесие, тогда как Зизина всё ещё смотрит на неё с тревогой. В комнате повисло молчание. Наконец Эмиль решается покинуть угол, куда он сбежал при появлении Зизины, и приближается к дивану, где сидит Стефани. При его виде девушка невольно вздрагивает и, крепко обняв Зизину, прижимает её к себе, словно желая таким способом защититься от слишком настойчивого ухажёра.
    После некоторой паузы Эмиль говорит негромко:
— Что с вами, мадемуазель? Вы, кажется, чем-то сильно встревожены... вся дрожите... Что вас так напугало?
 
    Стефани не отвечает; она продолжает обнимать Зизину, стараясь не смотреть на Эмиля. Тот набирается смелости и садится на диван рядом с девушкой, по другую сторону от ребёнка. Наклонившись к Стефани, он шепчет ей на ухо:
 
— Да что же я сделал такого, что вы так со мной обращаетесь, скажите на милость? Вы не хотите даже взглянуть в мою сторону. Стефани, неужели вы меня разлюбили? Вы прекрасно видите, что пока девочка здесь, мы не можем прийти ни к какому согласию. Позвольте сказать вам словечко наедине, чтобы я мог оправдаться... попросить прощения... Смотрите, уже поздно, вы вполне могли бы отправить девочку спать...

    Стефани, которая до этого момента хранила молчание, подняла голову и, повернувшись к Эмилю, устремила на него взгляд, который заставил того умолкнуть. Ибо это уже был не взгляд молодой, робкой, влюблённой девушки, но взгляд обиженной и оскорблённой женщины, сознающей свою добродетель и увидевшей бездну, которой ей удалось избежать... женщины, отвергнувшей обещания и мольбы, которыми её старались увлечь к новой опасной бездне. Всё это ясно читалось в её глазах, и Эмиль не мог вынести этого взгляда. Человек этот, самонадеянный, привыкший к быстрым победам, молча опустил голову — перед девушкой, соблазнить которую ему не удалось. Стефани тотчас отвернулась к Зизине; казалось, растерянный вид возлюбленного возбуждает в ней сожаление.
    Итак, Эмиль ходит по гостиной кругами, туда и обратно, то начиная предложения, которые не может закончить, то останавливаясь перед Стефани; он хочет взять её за руку, которую она тут же отдёргивает, - в результате он решает удалиться совсем. Дрожащим голосом, с видимым на лице отчаянием Эмиль прощается с мадемуазель Дольбер; он говорит, но голос его едва можно расслышать:
— Прошу вас, снизойдите и хотя бы взгляните на меня… или же я решу, что моё присутствие вам действительно невыносимо… Если это так, я не осмелюсь больше сюда приходить.
    Стефани колеблется… она размышляет… но сердце у неё такое доброе! Раскаяние, виноватый вид Эмиля трогают её, и, подняв глаза, она награждает его ласковым взглядом, столь же нежным, сколь и печальным.
    Для обычного влюблённого этого было бы достаточно, но для того, кто вполне уверил себя, что этот вечер станет свидетелем его триумфа - слишком мало.


 
    Покинув Стефани и не вынужденный больше сдерживать себя, Делаберж даёт волю своему раздражению. Никогда ещё он не обманывался так жестоко в своих ожиданиях!  План, который выглядел таким продуманным, таким безупречным, с треском провалился - это приводит его в бешенство. Разочарованный, раздосадованный, он забирается в коляску, в то время как слуга его, сидящий рядом и весь дрожащий как лист, тщетно пытается оправдаться.

— Вы глупец, болван, — говорит Эмиль. — Я дал вам указания, и вы должны были задержать девочку любыми средствами, неважно как, пусть даже обманом. Вам следовало привезти её обратно не раньше, чем через два часа, а она вернулась через каких-то двадцать минут.
— Разве я виноват, месье, что нам повстречался её отец?
— В любом случае вам не следовало останавливаться.
— Тогда мне пришлось бы отправить на тот свет человека, который повис на шее у лошади...
— Вы должны слушаться моих приказаний, несмотря ни на что.
— Но, месье…    
— Довольно, довольно, вы уволены! можете оставить службу!
 
    Вернувшись домой, Эмиль удаляется в свою гостиную, и тут его снова охватывает гнев. В результате всё, что попадает ему под руку, летит на пол - роскошные предметы обстановки, дорогие вазы, целая куча прекрасных безделушек, придуманных специально для украшения богатых апартаментов – всё это разбито и растоптано в одно мгновение. Мужчина, желания которого никогда не встречали отказа, вдруг видит, что кто-то противится и мешает ему удовлетворить их – такое с ним случается впервые. Словно избалованный ребёнок, который злится и ломает свои игрушки лишь оттого, что ему не хотят потакать, Эмиль крушит всё, что видит перед собой, всё, что в пределах его досягаемости. Увы, люди – это всего лишь взрослые дети, особенно когда их испортило богатство.
 
— Не вернись эта девчонка раньше времени, Стефани была бы моей, — бормочет Эмиль, в изнеможении бросаясь на диван, — она была бы моей, эта женщина, такая обаятельная, такая невинная, такая влюблённая! Как прекрасны были её мольбы о пощаде! И тут эта пигалица... погубила все мои надежды, разрушила счастье, эта несчастная дочь водоноса! Встала на моем пути – на пути Эмиля Делабержа! Денег у меня хватает, с ними я могу получить всё, что хочу... и я достаточно взрослый, чтобы уметь ими пользоваться. С ними я никогда не терпел неудач — с помощью денег и обещаний, щедро расточаемых, можно достичь всего, что только можно вообразить. А тут меня останавливает какое-то дитя – и счастье уплывает, выскальзывает из рук! И что теперь делать? Стефани понимает, в чем для неё опасность, и будет теперь настороже. Проклятая Зизина! Она мне никогда не нравилась, но сейчас я прямо ненавижу её. Почему я не могу поступить с ней так же, как с этим стаканом?
 
    За словом тут же следует действие, рука Эмиля с размаху бьёт по стакану, стоящему рядом с ним на столе; стакан вдребезги, однако и рука не осталась цела, она сильно порезана и кровоточит; это приводит Эмиля в чувство; он обматывает рану платком и, оглядываясь вокруг, восклицает:
 
— Какой же я идиот! Устроить такой разгром в собственном доме! Или я так и не научусь владеть собой? Тридцать лет за плечами … а уж последние десять… сколько ошибок, сколько безумств... Не пора ли остановиться?

    Эмиль какое-то время погружен в размышления; похоже, они не очень приятны, потому как лоб его мрачнеет, потухший взгляд застывает в неподвижности, а дыхание почти замирает. Едва ли можно узнать в нем сейчас того бойкого, блестящего господина, завсегдатая салонов, кумира женщин и предмет зависти мужчин, каким он выглядит обычно. Наконец лоб г-на Делабержа разглаживается, он встаёт, делает несколько кругов по комнате, обретает привычное выражение лица и произносит нечто в следующем духе:

— Есть тысячи других женщин, столь же привлекательных, как Стефани… нужно просто забыть о ней… заняться кем-нибудь другим – только и всего. Что здесь такого сложного?..
 
    В течение четырёх дней Эмиль не появляется у мадам Дольбер; он пытается забыть Стефани, возвращается к своим старым знакомствам, заводит новых. Но и в обществе самых красивых женщин и самых искусных кокоток образ Стефани постоянно настигает и преследует его — и он чувствует, что, пока любовь не удовлетворена, забыть её трудно. На пятый день ему уже не вынести этого; он садится в коляску и высаживается у дома мадам Дольбер.

    После последней их встречи наедине Стефани оставалась грустной и молчаливой; и даже ласковые слова Зизины не могли вызвать улыбку на её лице. Она понимала, что манеры её возлюбленного достойны порицания, но, тем не менее, продолжала нежно любить его, и горевала, что он научил её бояться его. Она вздыхала и наедине плакала из-за его отсутствия; в глубине души она считала, что Эмиль разлюбил ее, раз хотел обесчестить — вместо того, чтобы добиваться ее руки.
    Впрочем, проступок возлюбленного это ещё не повод, чтобы перестать любить его, — часто бывает так, что из-за этого мы любим его ещё сильнее. Ревность, беспокойство и слезы для любви необходимы, без них вместо пламени был бы один только дым.
 
    Поэтому стоило г-ну Делабержу снова появиться у них, как Стефани от радости едва не лишилась чувств. Она сидела в этот момент рядом с бабушкой - та почти совсем поправилась и могла теперь большую часть времени проводить в кресле.
    Эмиля чрезвычайно поразила бледность Стефани. Девушка показалась ему ещё прекраснее, чем когда-либо. Они обменялись быстрыми взглядами – и как много рассказали бы эти взгляды тем, кто cумел бы их истолковать! С одной стороны - любовь, надежда и раскаяние, с другой – преданность, укор и прощение.
    Почтенная госпожа Кольбер осы`пала г-на Делабержа добродушными упрёками - отчего это он так долго не вспоминал о них? Стефани промолчала, она боялась, что голос выдаст её чувства.
    Когда молодая девушка увела Эмиля в другую часть комнаты, он воспользовался этим, чтобы тихо спросить:
    - Ты всё ещё любишь меня?
    Стефани не ответила, но на глаза её накатились две большие слезы, которые она тщетно пыталась скрыть от возлюбленного. 
    Однако напрасно Эмиль ищет возможности побыть со Стефани с глазу на глаз — она избегает этого так же упорно, как он пытается настоять на этом.
 
    Проходит несколько недель. Иногда Эмиль не навещает Стефани три-четыре дня, а потом целую неделю не может с ней расстаться. Он то пытается забыться в светских развлечениях, то вновь уступает своей страсти, всё ещё надеясь на интимный разговор со Стефани, то впадает в полное отчаяние - иногда кажется, что Эмиль уже не понимает, чего он, собственно, хочет.
 
    Наконец однажды вечером, - Зизина как раз играла на фортепиано, - Эмиль берет Стефани за руку и, горячо сжимая её в своей, говорит тоном человека, доведённого до крайности:
 
— Стефани, я не могу так больше! Разве отказывают тем, кого любят? Вы уверяете меня, что я вам очень дорог, однако я не вижу от вас никаких доказательств. Дайте мне возможность побыть с вами вдвоём, наедине, подарите хотя бы одно свидание, одно-единственное — если вы оттолкнёте меня, это будет означать, что вы меня не любите совершенно. Мне останется только уйти, и вы никогда меня больше не увидите.

— Значит, я никогда вас больше не увижу, сударь, — отвечает Стефани, убирая руку, — потому что я предпочитаю скорее оплакивать потерю вашей любви, нежели собственной чести.
 
    Эти слова вернули Эмиля к действительности, а тон, каким они были сказаны, ясно говорил, что для его безрассудных надежд нет ни малейших оснований. Не говоря ни слова, он тут же удаляется — полный отчаяния и злости. Он клянётся себе, что никогда больше не переступит порог этого дома.
 
    Прошло несколько дней, но г-н Делаберж не появляется; идут недели, а об Эмиле по-прежнему ничего не слышно. Почтенная хозяйка дома, г-жа Дольбер, ничего не может понять. В том, что Эмиль обожает Стефани, у неё нет никаких сомнений, каждый день она ждёт, что он явится и попросит руки её внучки. Она предполагает, что, прежде чем испрашивать её согласия, ему хочется сперва вполне очаровать Стефани, однако теперь, когда г-н Делаберж имел полную возможность убедиться, что преуспел в этом, он вдруг исчез. Такое поведение для госпожи Дольбер совершенно необъяснимо.
 
    Стефани страдала молча. Имя Эмиля ни разу не сорвалось с её губ, и когда бабушка заговаривала о нем, она всякий раз старалась перевести разговор на другое.
 
— Однако это очень странно, — сказала однажды г-жа Дольбер своей внучке. — Вы, что же, поссорились с г-ном Делабержем? Обиделись друг на друга? Должна быть какая-то причина, раз он перестал приходить к нам.
— Нет никакой ссоры, — отвечала Стефани, — и никакой причины для неё. А почему он больше не приходит, я не могу знать.
 
    Добрая женщина покачала головой; она подумала, что от неё что-то скрывают. Стефани удалилась к себе, чтобы поплакать в одиночестве, а Зизине, которая не раз замечала свою покровительницу с мокрым лицом, было сказано:
— Хочешь, чтобы я любила тебя как всегда, не говори бабушке, что видела меня в таком виде.
 
    Так промелькнуло шесть недель, и срок этот показался весьма долгим для девушки, которая считала дни и часы, страдая, но всё ещё не теряя надежды.

    В полдень самого обычного дня, столь же грустного, как и все остальные, было доложено о визитёре: г-н Делаберж явился в дом г-жи Дольбер и снова предстал перед Стефани. Та сидела с бабушкой, не смея поверить своим глазам: человек, который, казалось, распрощался с ней навсегда, неожиданно вернулся. В поведении Эмиля было нечто чрезвычайно серьёзное и, если можно так выразиться, решительное; после обычных слов приветствия он приблизился к госпоже Дольбер и сказал:
   
— Вы давно меня не видели, мадам, дело в том, что мне нужно было уладить кое-какие семейные дела, прежде чем обратиться к вам с просьбой… которая и привела меня сюда. Мадам, я люблю мадемуазель Стефани. О моей семье вам доподлинно всё известно, мой доход составляет около ста тысяч франков. Я прошу руки вашей внучки — если она согласится, конечно, взять меня в мужья.
 
    Трудно описать эффект, который эти слова произвели на Стефани; изумлённая, дрожащая, охваченная радостью, она плачет и смеётся одновременно; она протягивает руку Эмилю и восклицает:
— О да, да! Я охотно беру вас в мужья.

    Тогда как бабушка улыбается - для неё в этой сцене нет ничего неожиданного, она давно была к этому готова. Взяв руку своей внучки и вложив её в руку Эмиля, она говорит им:
— Будьте счастливы, дети мои, соединяйтесь; несмотря ни на что, я чувствовала, что так в конце концов и будет. Г-н Делаберж, я отдаю вам руку моей Стефани.
 
    Эмиль почтительно целует руку невесты, а Стефани, которая больше не боится признаться в своей любви, шепчет ему:
— Негодник!.. Ты не был у нас целых шесть недель!.. О, я просто вся измучилась! Ладно, не буду больше об этом думать... Ах, дорогой Эмиль, какое счастье меня ожидает - я буду твоей женой!
— Да, — отвечает Эмиль. — О да, ты будешь моей женой.
    А про себя добавляет:
    «Что ж, так тому и быть... Ведь это единственный способ заполучить её...»

    _