Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РАЗОРВАННОЕ ВРЕМЯ


Глава первая. Чем была Франция?

У западного фасада парижской мэрии, у набережной Сены, — статуя: человек с суровым скорбным лицом, на боевом коне, с мечом в руке. Меч он держит не за рукоять, а за клинок, то ли принося клятву, то ли желая вручить меч тому, кто готов сражаться. За его спиной в маленьких нишах стены — фигурки знаменитых парижан. Но всадник один, конкурентов нет. Кто же это? Не король, не маршал, даже не рыцарь. Это Этьен Марсель, торговец сукном. В Париже есть улица его имени, есть станция метро. Знаменитый Камиль Сен-Санс сочинил оперу «Этьен Марсель». За что такая четь, чем знаменит? Во Франции вопрос вряд ли зададут. Этьен Марсель — герой, стоящий в одном ряду с Жанной д’Арк. Его помнят столетие за столетием: слишком глубокий оставил след. Помнят по-разному. Для одних он разрушитель государства и национальный предатель, для других — зачинатель Франции будущего. Говоря языком двадцать первого века, его рейтинг столь же высок, как и антирейтинг.

В России о нём знают мало. Между тем революция, душой которой он был, явила сценарий революций последующих времён в разных странах. В этом сценарии обнаруживается сходство с широко известными по опыту второй, Великой французской революции Учредительным собранием и Конвентом, с фигурами типа Мирабо и Дантона, Марата и Робеспьера, термидорианцами и Людовиком Желанным. Прослеживается и логика всех революций: от общего подъёма и единения, через радикализацию, через отпадение удовлетворённых или устрашившихся — к диктатуре. Писавшие о становлении начиная со Средневековья французской демократии хорошо видели эти аналогии. А отцы-основатели Соединённых Штатов в своём революционном законотворчестве едва ли не дословно воспроизводили то, что было сформулировано за четыре столетия до них. Пожалуй, наш пробел в знаниях о том времени, о тех событиях, о человеке с мечом на коне стоит восполнить.

Этьен родился в самом центре Парижа, в том месте, откуда за века до него пошла Франция: на острове Сите. Родился на Старосуконной улице, в доме своего отца Симона, младшего из шести братьев Марселей, торговавших сукном. Поблизости, на том конце, где остров-корабль встречает воды Сены, над кварталами островерхих домов в два, редко в три этажа господствовали башни-близнецы собора Нотр-Дам. Им исполнилось полвека, собор же строился второе столетие, воплощая идеи готики — слово, которого тогда не знали. А закончен полностью будет уже при Этьене возмужавшем.

В другую сторону от отцовского дома, вниз по течению, городское пространство до самой оконечности острова — «острия», остроугольного мыса, — занимали здания королевской администрации и королевский сад. Над ними возвышалась Святая Капелла, Сент-Шапель, где хранился доподлинный терновый венец Христа — величайшая реликвия. Когда Этьен был маленьким, в первое десятилетие века, возле их дома кипела стройка. Король перестраивал правительственный квартал. Это был могущественный и грозный король из династии Капетингов, правившей уже три века. Рослый и красивый, как и трое его сыновей — надёжный запас, не пресечётся династия! — король нравился многим подданным не только обликом, но и делами во имя величия державы. О нём можно сказать: государственник из государственников. Его звали Филипп, Филипп Четвёртый по прозвищу, разумеется, Красивый.

Чтобы понять, чем была при нём Франция, надо представить себе, чем была Европа на рубеже тринадцатого и четырнадцатого веков. Её можно уподобить реторте демиурга-химика или, скорее, алхимика в соответствии с модным тогда увлечением, которое церковь не одобряла, но смотрела на него сквозь пальцы. Алхимики собирались возле Нотр-Дам, чтобы обменяться научными результатами, нисколько не опасаясь задержаний. К слову, и за ведьмами ещё не охотились. Колдунов и ведьм в тюрьмы сажали, но как вредителей, а не вероотступников. В их контактах с дьяволом и полётах на шабаш большинство духовенства усматривало выдумки, навеянные, конечно, тем же врагом человечества, но не имевшие отношения к реальности. Лишь век спустя всё станет гораздо серьёзнее.

Демиург, если продолжить сравнение, наблюдал в своей реторте, как взвесь мелких частиц створаживается в комки, которые некоторое время живут, а потом по преимуществу распадаются. Это было время образования больших государств, иногда прочных, чаще эфемерных. Комок Франции был большим и самым стойким. В реторте Европы возникали государства и крупнее Франции. На другом конце континента ордынская империя, всего полвека назад в жестоком завоевательном походе поглотившая русские княжества, простиралась до Тихого океана. Другие русские земли, днепровскую колыбель Руси, подобрала Литва, ещё одно огромное государство. Росла территорией Польша в борьбе с государством тевтонских рыцарей, большим было королевство Венгрия в самом центре Европы. На Балканах славянская Сербия, готовая объединиться с Болгарией, провозгласила себя империей. А Францию с востока окаймляла от Северного моря до Средиземного «Священная Римская империя германской нации», как претенциозно именовало себя аморфное объединение княжеств, включавшее даже славянскую Чехию. Но гиганты, когда на смену сильным государям приходили преемники, обнаруживали тенденцию к дроблению. Почти все они были этнически разнородны, все были втянуты в бесконечные войны. В реторте демиурга не прекращались створаживание и растворение, и означали они неизменно страдания и гибель тысяч и тысяч, год за годом, десятилетие за десятилетием.

На этом фоне Франция вызывала удивление. Здесь, внутри страны, забыли, что бывают войны. Крепостные стены, опоясывавшие города, обветшали: не было нужды ремонтировать. Франция удивляла чужестранца и густой заселённостью. За три столетия Капетингов число жителей увеличилось вдвое, достигнув, по оценкам исторических демографов, пятнадцати миллионов. Для сравнения: в Англии обитали не более трёх с половиной. Неосвоенной земли почти не осталось, леса сменились пашнями, пастбищами, фруктовыми садами, виноградниками. Другая удивительная особенность: Франция была страной городов. В какую сторону ни пойди — через несколько часов на горизонте возникал город, подобный утёсу среди равнины: каменные стены, плотная застройка внутри стен, шпиль собора над массивом домов, облепившие стены снаружи домики ремесленных пригородов. В каждой французской области — герцогстве или графстве непременно существовал крупный по тем временам город тысяч на десять-пятнадцать обитателей: центр управленческий, судебный, религиозный, ремесленный, торговый, финансовый, культурный. И снова сравнение: на всю Англию таких городов — три, включая сорокатысячный Лондон.

Эти особенности не могли не иметь последствий. Франция подошла к рубежу, за которым маячил призрак новых времён, новых порядков. И совсем рядом, на севере и на юге, призрак уже материализовался: призрак капитализма. В экономике соседней Фландрии, прославленной сукноделием, с крупными промышленными городами Гентом, Брюгге, Ипром, графы которой приносили присягу вассальной верности французскому королю, историки-экономисты обнаруживают полноценные капиталистические циклы. Фламандцы осмеливались даже устанавливать у себя демократическое правление, изгоняя графа, и королю Франции приходилось протягивать ему руку братской помощи.
На другом фланге, у итальянцев, дела которых французские власти никогда не считали чужими, в ранневозрожденческих городах-республиках также народился несомненный капитализм. Банкирские дома раскинули по Европе сеть филиалов, финансировали государей и крупных сеньоров, боролись за контроль над мелкими государствами, изобрели векселя, транспортировать которые, конечно же, легче и безопаснее, чем сундуки с монетами.

Перспектива, однако, не была однозначной. Дорога в будущее раздваивалась: бифуркация, говоря языком систем. Крупные торговцы и финансисты вовсе не жаждали конкурентной торговли, свободы предпринимательства и демократии черни. Неплохо устроившись в тени королевских и княжеских дворов, они дёргали денежные ниточки, управляя политическими фигурами в своих интересах. Этот симбиоз государей, вечно нуждавшихся в деньгах для удовлетворения своих амбиций, для завоевательных авантюр, и торгово-финансовых воротил, охотно деньги ссужавших в ожидании жирных прибылей при любом исходе дела, лежал в основе другой, альтернативной нарождавшемуся капитализму формации, которую будут называть абсолютизмом, позднее – Старым порядком, а в российской версии — самодержавием. Франция уже вступила на этот более понятный для сильных мира путь. И только чрезвычайные, почти невероятные обстоятельства, целая цепочка таких обстоятельств могли заставить задуматься об альтернативе. Если бы они вдруг реализовались во Франции с её огромным потенциалом и влиянием на европейские дела, вряд ли мы сегодня сможем вообразить, каким бы стал мир к нашему времени. Столетия деспотизма растворились бы в виртуале, так и не наступив. Полезно помнить, что, как скажет известный историк-альтернативист в двадцать первом веке, не факт, что история развивается по наиболее вероятному сценарию.

Был ли проект фантастического прорыва осуществим? Имелись ли во Франции предпосылки? О необычайной урбанизации уже сказано. К этому надо добавить, что деловые люди начали сбрасывать путы средневековых цеховых уставов, нацеленных на пресечение конкуренции. Вне городских стен не действовали ограничения на объёмы производства, и выпуск товаров стали переносить в ремесленные пригороды. А в 1322 году, когда Этьен Марсель был ещё подростком, администратор, координировавший ремёсла и торговлю в Париже, отменил требования старинных цеховых уставов, запрещавшие работать после наступления темноты, а мастерам набирать учеников и подмастерьев сверх лимита. Противодействуя конкуренции, эти требования тормозили рост парижской промышленности. Теперь разрешалась и ночная работа, и любое число работников, выгодное хозяину. В середине века это решение подтвердил ордонансом сам король.

Конечно, либерализация вела к разорению и обнищанию неудачливых и нерасторопных, да ещё и к безработице, но таков капитализм. Нарождавшаяся индустрия, ещё без машин и станков, уже обрела даровой источник энергии. Множество мельниц на реках и речушках не только мололи зерно, но и валяли сукно — один из важнейших промышленных товаров эпохи, на чём возвысилась и шагнула в капитализм сукнодельческая Фландрия.

Другой ограничитель предпринимательства — религиозный запрет кредитования как якобы торговли временем, принадлежащим только Богу, в действительности не существовал. Преследовался лишь ростовщический процент, посмертное место ростовщику отводилось в аду и нигде больше. Но взимание умеренных процентов, не свыше примерно двадцати годовых, не считалось зазорным и широко практиковалось.

Однако важнее городов для потенциального скачка в капитализм была деревня. Именно тёмную массу деревенских с их общиной, с их косностью считают обычно главным тормозом модернизаций, рифом, на котором терпели крушение корабли революций. Как обстояли дела в сельской Франции начала и первых десятилетий четырнадцатого века?

Старший сын Филиппа Красивого, едва сменив на престоле отца, издал ордонанс об окончательном освобождении крестьян. Но к тому моменту свобода от крепостнических повинностей давно уже стала выгодной не только крестьянам, но и сеньорам. Иноземец, посетивший Францию впервые, удивился бы не только освоенности пространства, но и расчленённости сельской местности. У каждого клочка земли был хозяин, и пейзаж, характерный для Франции тогда и в последующие столетия, это подтверждал: поля, окаймлённые рощицами, узкими лесополосами, повсюду живые изгороди из колючего кустарника, защищавшие хозяйскую землю от вторжений стада или непрошенных гостей. Хозяином же по большей части был не сеньор, а простой крестьянин. Нет, хозяином, конечно, считался сеньор, но его права ограничивались взиманием регулярной платы с пользователя надела — денежной ренты. Права же крестьянина после королевского ордонанса были столь широки, что приближались к правам собственника. Он мог свободно распоряжаться своей, по сути, землёй. Например, кому угодно её продать, если собирался переселиться в город. Покупателем оказывался не только сосед или житель другой деревни, но зачастую и городской буржуа. Сеньору детали сделки были совершенно безразличны, поступали бы деньги.
 
Разумеется, находилось немало сельчан, которые таким способом лишались земли и превращались в батраков или уходили в город нищими. Например, если были обременены долгами за посевной материал и продавали землю для их уплаты. Но всё же среди крестьян преобладали те, кого в другой стране и в другое время назовут «середняками». Совершенствование орудий труда и новые приёмы земледелия сделали сельское производство настолько товарным, что эти середняки, выйдя на городские рынки, вытесняли с них сеньоров, продававших плоды той земли, которую возделывали сами. С помощью батраков, разумеется. Сеньоров это нисколько не огорчало: они находили установившийся порядок более для себя выгодным, чем подневольный труд, наём работников или ренту натурой и рыночные хлопоты.

Что не менее важно, наряду с крепостничеством ушла в прошлое и община. Крестьянин, его семейство освободились и от барина, и от назойливости коллег по так называемому «миру». Место общины заняла деревенская коммуна, подобие коммун городских: свободное объединение жителей для представительства и защиты своих прав в сеньориальных и королевских судах. Там же решали и споры хозяйствующих субъектов. Одним словом, это уже очень напоминало сельский капитализм.

Так мог ли ломавший цеховые рамки городской буржуа вкупе с деревенским частником повернуть Францию от самовластия королей с финансовыми воротилами за их спиной к конкурентному, демократическому, опирающемуся на закон для всех порядку? Как уже сказано, для этого необходимо было чудо обстоятельств, вмешательство Судьбы. Но решающим мог стать и ещё один фактор необычайной силы: город Париж.