Молитвы бабушки Домны

(Отрывок из моей повести "Бобровая падь. Роман в записках полковника Чапыжникова"

По-настоящему верующую душу я встретил, когда к нам на несколько недель переселилась от тётки Лукерьи, старшей мамкиной сестры, бабушка Домна. Её необычное, кажущееся грубоватым имя совершенно не гармонировало с редкой бабушкиной добротой. Доброжелательность светилась в её голубовато-серых, проницательных глазах, её морщинах и морщинках, исходила от её губ, рук, от всей  сутуловато-грузной и не очень подвижной фигуры.
- Пидойды, чадушко! – осветившись улыбкой, подзывала она, на своём кубанском наречии.

А когда я подходил, бабушка, ласково глядя мне в глаза, прижимала к себе и проводила ладонью по моей  коротко и неровно стриженной голове. Меня всего охватывало какое-то сладкое, успокаивающее блаженство и чувство огромной благодарности за эту ласку. В один же из вечеров бабушка поразила и даже напугала меня как раз своею набожностью.

Я простудился. Пощупав мой лоб и убедившись, что у меня жар, мать дала мне попить какой-то горьковатой настойки и уложила  на ночь на топчане в большой комнате. Той, в углу которой, под узорчатым рушником, находилась икона – старинный, потрескавшийся список с  «Троицы» Андрея Рублёва. Недомогание вроде бы начало проходить. В окно, не мигая, пристально, вглядывался узкий месяц. Под его жидкое, бледное сияние я сонно закрыл глаза. Вдруг тихо стукнула дверь. Вздрагиваю. Всматриваюсь. В полумраке различаю вошедшую бабушку. Поглядела в мою сторону, прислушалась и, тяжело вздыхая, опускается на колени перед иконой. Осеняя себя крестными знамениями, кланяясь так, что лбом касалась пола, она зашептала молитвы. Причём, горячо, страстно, а для меня – и страшно. Особенно, когда шёпот перерастал в слышимый, взволнованный голос, судорожные всхлипы и даже – в сдавливаемые рыдания. Продолжалось всё долго. Наконец, вздохнув, опираясь на руки, она встала и в полупоклоне, не отрываясь взглядом от иконы, попятилась к двери и скрылась за нею.

«Вот, оказывается, как надо молиться Богу!- потрясённо думал я. – Вот, как надо разговаривать с Богом!». И уже с ужасом: «Должно быть бабушка сильно заболела, раз так долго молилась и, плача, что-то просила у Бога». На другой день, улучив момент, я к ней:
- Бабуля, зачем вы вчера ночью так долго молились?
- А ты што ж, слухав?
- Да, - повинно клоню голову.
Вижу – недовольна. Седые брови шевельнулись, меж них  - бороздка. Глаза построжели.  Как всегда, лишь на чуток. Потом, положив свою ладонь мне на голову, ласково, по-свойски улыбнулась и говорит:
- За себя молилась. За тебя, твою мамку, твоего батька, братика твоего Алёшу, твоих сестричек. И за вашего дедушку. Чёловика,  значь, мужа моего, - горестно всхлипнула она.
- А где он?.. Этот наш дедушка. И другой ещё?
- Ось выростишь, чадушко, и узнаешь. Если захочешь! – опять участливо, по доброму улыбнулась она и погладила руками мои плечи.
- А я знаю! – ободрённый её расположением ко мне, выкрикиваю хвастливо. – К нам,  когда мы жили в том, не нашем доме, бабушка Оля приезжала. Она тогда много-много рассказывала. И про какого-то Митрофана, и про Ари-а-анда… Нет, Адриана… Его высокого перевосходительства. И ещё про шашку на его столе. На ней написано: «За Веру, Царя…» и за это, как его, «за Отечество!» А сама она, бабушка  Оля, такая красивая-красивая, городская-городская. И не жадоба!..

Побелев, как та побелённая тётей Нюрой печь, бабушка растерянно, с испугом глядела на меня. А я, опомнившись, жалостливо, трусовато, начинаю её уговаривать:
- Бабуля, только вы мамке об этом не говорите. А то она меня отлупцует. Она пугала, что б я про бабушку Олю никому-никому языком не ляскал.

Вскоре бабушку Домну вновь забрала  к себе тётка Лукерья. Однако бабушка всё же успела помочь мне выучить молитвы «Отче наш» и «Верую». А через два месяца, в самый день Светлого Воскресения, она умерла. Молитвы же её во мне до нынешних, прихваченных седым морозцем, пор.