Жуткая история

            
               
Неизвестный факт о Колыванском восстании
  Памяти тех, кто кормил Россию из века в век

    Эксперименты  нашего института (сибирский филиал ВИМ) по использованию скоростных  тракторов  переросли в масштабное изучение  эксплутационной надёжности этих машин  в совхозе  Чикский  Коченёвского района Новосибирской области.
 И  два года, начиная с ранней весны и до поздней осени, а я квартировал в деревушке Чик (четвертое отделение совхоза) у двух симпатичных старичков, живших посреди деревни в уютной чистой хатке. В этой же деревне жили двое их сыновей своими семьями и в собственных домах. По моим наблюдениям старики не очень привечали жен сыновей, потому почти с ними не общались. Меня они взяли на постой по просьбе директора с обещанием привезти к зиме машину дров. Я им тоже, чем мог, помогал, имея в распоряжении машину. Возил им хлеб из города – лучше местного, сахар, подсолнечное масло и другую мелочь.
Хорошо помню плакат, который висел на кухне у моих хозяев, где была запечатлена грудастая крестьянка с кучей овощей и лозунгом «День летний – год кормит!». Мой хозяин в ту пору перевалил семидесятилетний рубеж, но был и подвижным,  и в здравом уме. Он в войну прослужил конюхом при каком-то военизированном заведении, а жена до самой пенсии промантулила телятницей на небольшой ферме (раньше в деревне был колхоз). Они были настолько дружны, что я,  только что женившийся и недовольный  сложившимися отношениями с женой и тёщей, искренне им завидовал. Мы иногда с Михалычем, когда была непогода, распивали бутылочку, и он очень осторожно развязывал язык. Я все пытался узнать, чем он занимался в революцию, что делал, где служил, но обычно ничего толком не узнавал кроме одного – он был травлен немецкими газами в первую мировую. У Колчака не служил, но против него тоже не выступал.
Ему однажды надоело отмахиваться от моих назойливых вопросов, и он воскликнул в сердцах: « Чё ты пристал! Я с войны пришел инвалидом и скорей хотел жениться да нарожать  детей, бо в госпитале под Бобруйском мне врач сказал, что «машинка»,   может,  и не будет работать. Так что ни красные, ни белые ко мне не приставали».
Потом он ушел в горницу и через какое-то время принёс и показал мне два Георгиевских креста.
– Я их ни разу в тылу не надевал,  и даже сыновья про них не ведают, вот только Нюрке, да тебе-прилипале известно. Ты только не болтай нигде, – он опять завернул награды в белую тряпицу и положил за образа.
– А награды за Отечественную у вас есть? – спрашиваю я, поскольку знаю, что все, кто служил,  получали медали за Победу.
– Так у меня и орден «Знак Почета» есть, получил еще до войны и медали всякие есть, но все где-то завалялось,- безразлично ответил он и предложил допить бутылку водки.
Я понял так, что только кресты им и ценятся. А ведь их, насколько я читал, давали за героизм на передовой,  и кавалеры трех «Георгиевских» имели большие привилегии. Вот легендарный В.И. Чапаев был полным кавалером, а наши твари – анекдотчики  представили его недоумком. Сами недоумки. Мало им было  анекдотов армянского радио.
Его жена, когда он слегка пошатываясь, пошел спать,  сказала  мне, убирая со стола:
 «Я сама- то всего пару раз  видела эти кресты. Он и сыновьям их никогда не показывал, а спасся потому, что всю жизнь держал язык за зубами и меня приучил. Вот что-то к тебе привязался здорово. Чем ты его пронял?»
– Может,  уважением к вам обоим? – парировал я.
– И то правда. Мой старшой  говорит, что ты ученый, а что это такое мы и не знаем.
– Да какой я ученый! Только собираюсь им стать. Вот собираю данные,  сколько и почему трактора ломаются. Может,  удастся что-то новое узнать, а потом механизаторам помочь.
– Это хорошо. Уж больно тяжкая у них работа. Вот мой младший Вовка еще и сорок ему не стукнуло, а уже все у него болит. Ты его знаешь?
– Знаю. Я почти всех механизаторов знаю. Каждый же день все отделения проезжаю.
Этот Вовка вышел у них в отличие от старшего сына–учетчика, щупленьким и маленьким, зато жена у него была невероятных габаритов,  и над ним на культстане постоянно подшучивали  по этому поводу коллеги–механизаторы.
Таких бесед за два года набралось много, но тематика почти не менялась. Сегодня бы разговоры были иные и на иные темы, а тогда правил Хрущев, который умудрился кое-где крестьян загнать в пятиэтажки,  и те на лестничных клетках держали коз и овец. Что бы было сегодня с нами, если бы он успел все крестьянские подворья прихлопнуть тогда?
Однажды я из города привез бутылку болгарского коньяка, и мы с Михалычем засели вечером поужинать. Бабушка Нюра, хотя иногда и садилась с нами, но ничего не пила, ссылаясь на какую-то болячку, на что всегда следовала реплика ее мужа: «Нам больше достанется, давай наливай этой твоей мути, попробуем напиток «братушек». Я их помню по фронту».
Мы уже допили бутылку, как он вдруг мне говорит: « Слушай, сынок, сюда. Ты не сцы за сараюшкой, там место святое», – и он замолк, склонив голову к столу.
Выкручиваться и возражать, не было смысла. Я действительно ленился сделать еще с десяток шагов к уборной в огороде и устраивался за сараем, в котором когда-то стояла корова, а теперь жили только куры. На мой вопрос, почему место то святое, он пообещал ответить утром.
Позавтракав рано утром, я вышел к машине и стал ее осматривать – привычку эту мне привил один асс-водитель. На огороде уже ковырялась баба Нюра, а Михалыч вывернул с улицы – где-то уже побывал – подумалось мне.
– Василич! Иди сюда – говорит дед, а сам идет за стайку.
– Вот здесь летом 20-го постреляли  мужиков из Колывани, а мне пришлось им могилку сооружать прямо под сараем, запретили ведь суки на кладбище похоронить! – в сердцах выпалил старик.
Я был наслышан о Колыванском восстании, поскольку, будучи сыном белогвардейца, пытался хоть какую-то правду узнать о революции и гражданской войне. Но что тогда можно было узнать, да и сейчас не очень-то власть позволяет эту правду выяснить.
– Как же, Михалыч, это все случилось? – ошарашенный услышанным, спрашиваю его.
– А так и получилось! Их конвоировали в город. Чекисты ехали на подводе, а солдаты с ружьями наперевес вели семь человек мужиков с завязанными руками. Мы про это их восстание хорошо знали. Даже несколько наших мужиков к ним пристало. Им потом головы пооткрутили, выловив из леса у Оби.
Встали они на привал у моей хаты. Мы тогда с Нюркой только сошлись. Их начальник, то ли еврейчик, то ли поляк в кожанке, моей приказал принести закуски. А у нас кроме квашеной капусты  ничего и не оказалось. Сбегали в другие хаты и принесли даже сало, а самогон они с собой везли. Мужиков посадили в кучку у этого сарая, а сами стали выпивать и жрать, что притащили. Один солдат караулил пленных, – тут Михалыч смолк и стал сооружать самокрутку, руки при этом заметно тряслись, видать,  разволновался. 
– Что же дальше, Михалыч? – нетерпеливо спросил я.
– Дальше один конвоир, которого разобрал самогон и жара, спрашивает старшего: «Сколько до города  осталось?»
– Верст двадцать, не меньше. Сейчас поедем, – ответил тот
– Так мы же только ночью туда доберемся! Может,  заночуем, а?
– Заночуем! – пьяным голосом сказал старший и приказал построить мужиков у стены сарая. Потом приказал своим помощникам и солдатам выстроиться против пленных и приготовить оружие.
Мужики не поняли сначала, что их тут же расстреляют, да и я не понял сразу. Но лязгнули затворы,  и тот плюгавый командир выкрикнул: «По врагам советской власти огонь!». Раздался залп. Добивали несчастных штыками. А мне сказали, чтобы закопал трупы и держал язык за зубами. Сами подались обратно в Колывань,  горланя песни. Вот так. Прошло уже сорок с лишним лет, и никто и не спросил,  что тут и как было,  и я никому не говорил. А ведь где-то у них семьи остались,  и,  так же как и ты, какие- то ребята не знают,  где их отцов могила, а она здесь вот!» – он закашлялся от глубокой затяжки самосада и медленно пошел к хате.
Услышанное,  видимо,  стало причиной того, что, выехав со двора и поехав по деревенской улице, я не заметил поставленного шлагбаума и врезался в него капотом, разбив ветровое стекло.
Прошло несколько лет. Я защитил диссертацию и приехал в совхоз внедрять диспетчеризацию. Сразу же поехал к моим милым старикам, но за пару домов уже понял, что опоздал. Окна хатки были заколочены досками. Сын старший, который когда-то поставил шлагбаум, поведал, что его старики почти одновременно ушли в мир иной.
– А что с усадьбой-то будет? – спрашиваю его.
– Продам на дрова, если кто захочет, – так буднично он решил расстаться со своим детством и памятью о родителях.
– И сарай продашь? – спрашиваю, пытаясь узнать, знает ли он о братской могиле.
– А на хрена нужна эта гнилушка!?
  Я долго мучился, стоит ли рассказать сыну  старика  об этой тайне, но подумав, отказался от этой мысли. И, видимо, правильно сделал.
   Еще пару раз приезжал к святому месту. А когда стало возможным что-то предпринять и увековечить память безвинно убиенных, был уже далеко от тех мест.   
Эти строки пишутся в конце 2006 года ровно через сорок лет от описанного разговора,  в день нового праздника согласия. И вот я открываю сайт одной уважаемой организации в Новосибирске и читаю, что Колыванское  восстание организовали кулаки и их прихвостни. Там нет ни слова о том, как его утопили в крови, применяя артиллерию, регулярные войска. Там нет той правды, без которой нам  не примириться. Там нет покаяния за преступления  прохвостов, которые без суда и следствия уничтожали  людей, поднявшихся против окаянной власти из-за безысходности.
   До сих пор наша трудная, порой кровавая история  умышленно строится на   мифах, что  опасно и  недопустимо.

4.10.2006 г.

Прошло ещё 18 лет. Эта история будоражит моё воображение до сих пор.  Мне кажется, что таких кровавых случаев в нашей стране было тысячи и тысячи. И можем ли мы быть спокойными пока история нашей страны будет изобиловать мифами и  враньём? 



21.05.2024 г. Минск