Сказка о книгах и людях...

Совет молодому уму

Не отчаивайся, мой дорогой маленький друг, если ты ещё не читал всех книг, упомянутых в этой сказке. У тебя ещё всё впереди. Просто знай, что тебе предстоит открыть целый мир красоты, справедливости и настоящего счастья. Вперёд же, в путь...

Начало

Эта презанимательная история произошла в одном из государств, которое вы все хорошо знаете. Как последний масленичный блин, на который не хватило хозяйке теста, растеклось оно по горячей сковороде планеты: и круг не круг, и овал не овал, плеснули, поджарилось — ешьте!

Указ Государя
На столе у секретаря, коллежского советника, дипломата, судьи, губернатора, а также других значительных персоналий... — у всех на столе, без исключения, лежала одна и та же бумажка, на которой было написано: «По указу государя! От сего дня всем высшим чинам полагается дату во всех обращениях своих ставить в начале своего письма, средним и нижним чинам - в конце. Дабы каждый знал место сие, а государь — подданных своих!»


Секретарь

Летят, трясутся, шелестят письма в государеву канцелярию со всех бескрайних просторов страны: просьбы, доносы, мольбы о помощи, редкие строки благодарности. Открывает секретарь их своим серебряным ножичком одно за другим. Как же точны движения его рук - хороший хирург и тот бы позавидовал: «Чик», — и письмо открылось. Взглянул на расположение даты: если вверху — оставляет на столе, внизу — под стол кидает. Такой же государственной деятельностью заняты его коллеги в соседних кабинетах. «Чик» — «Чик» — только и слышится из их кантор. Как же возрадовались чиновники мудрости их правителя: “Теперь легко, не то что в старые времена. Бывало, глаза в мозоль сотрешь, прежде все прочитаешь. Вот так и нужно плевелы от семян отделять!» — шептались секретари, крутя друг дружке пуговички на сюртуках. Так и получается, что одни пишут для государя, а другие — для мусорного ведра. Каждому своё место! Равноправие? Да перестаньте же быть наивными, я даже в сказке про это стесняюсь сказать. Чины и медальки, сословия — вот настоящие рычаги влияния, а коли у вас нет на груди расплющенной штучки, нет звучной, знаменитой фамилии, то соизвольте же скатываться вниз.

Но жизнь наша была бы ошибкой, если бы в ней не жила сказка. А потому, когда наступает вечер, толстый, с обвисшим брюхом секретарь, практически ничем не отличающийся от своих коллег по письмо-фасовочному цеху, только вот жену его, кажется, звали Дашенька, вместо Оленьки, идет домой…

Господин чиновник со свинячими глазками и старомодным посеребрённым пенсне, поднимал свое тельце со стула, и одновременно с ним поднимался из-за стола завтрак, обед и сладкий кофе со взбитыми сливками, и все вместе они шли домой. Не поэтому ли секретарь всегда ближе к вечеру был в хорошем расположении духа? Конечно, ведь на работу он шёл в одиночестве, а возвращался уже с компанией.

В последнее время участились странные, не поддающиеся логике инциденты. Секретарь заметил, что многолетняя пыль, покрывающая его солидную библиотеку, перекочевала с книг на пол, и каждый раз, приходя утром в свою служебную опочивальню, находил он куда большее количество писем, нежели оставлял вечером. Но, как мы все прекрасно знаем, большинство чиновников — баклушники, а чревоугодники - уж точно все. Априори, чтобы жить у кормушки, нужно иметь хороший аппетит. Каждый раз, когда ему приходила мысль, что что-то не так, он опускался на свой стул, подтыкивал подушечки под копчик, думал о скором завтраке, и его руки будто бы сами сжимали своими пухлыми пальчиками серебряный ножичек, и он принимался за своё любимое дело: «Чик», «Чик»... Сколько пришлось обмануть друзей, сколько старожилов подсидеть, дабы получить заветное местечко, но всё это позади... Сейчас же нет ничего, кроме гор писем и маленького ножичка. «Только бы до пенсии доработать», — шептал он, звонил в колокольчик и просил швейцара тут же смести со стола неизвестно откуда взявшуюся пыль.

Так проходили его дни, и сегодня опять всё было то же самое. День прошёл, пыль сметена, письма открыты и государственный деятель покатился домой.


Наш государственник по привычке перед уходом всегда подтягивает распухшие за день штаны на ещё в детстве потерявшуюся талию. «Лучше бы его желудок следовал примеру его головы», — скажет читатель, и я с ним, конечно, соглашусь, улыбнувшись его острому уму.

Выключается свет, латунный ключик проворачивается в замочной скважине, тем самым закрывая вход к казенным тайнам.


Время книг

Весь вечер в кабинете было тихо. Но когда часы пробили полночь, зажёгся свет, и откуда-то сверху раздался чей-то сухой кашель:
 «Кхе-кхе-кхе...
Yesternight the sun went hence,
And yet is here today.»

— Кто это у нас там стихи читает? — спросил чей-то звонкий голос с верхней полки. — Да это никак Джон Донн собственной персоной!
— В обложке! — ответил другой голос и засмеялся. — И двенадцать детей он прихватил с собой?
— Не двенадцать, а тринадцать, — сказала книжечка «Sweetest love, I do not go.»
— Пожалуй, не стоит об этом, — сказал Коран, стоящий на самой верхней полке. — Как мне подсказывают мои сто четырнадцать сур, однажды святого пророка Мухаммеда спросили: «Ты же учишь, что рай везде: от облаков до земли. Если это так, тогда где находится ад?» Он ответил: «Где ночь, когда приходит день?» Это значит, мои дорогие братья и сестры книги, что ад и рай не конкретные места, а больше состояние нашей души. Вот в чём дело!

— Да нет же, просто включился свет! — сказала тоненькая книжечка Бенджамина Франклина "Обзоры и эксперименты с электричеством".

— Нужно следовать внутренней логике, если мы уж здесь все вместе собрались. Организовать, упорядочить религию! — спокойным голосом девственника ответила на это книга "Journal" Серена Кьеркегора. — Нам стоит поговорить об индивидуальной ответственности в становлении человека!

— Да зачем нам о них говорить, если они нас даже не читают! — высказались в один голос две книжки Жан-Жака Руссо: "Эмиль" и "Об образовании".

— Друзья, давайте наконец-то займёмся делом! — сказал учебник логики для Духовных Семинарий. — Наивно ожидать от камня умения плавать. Если даже запустить этот камень, и он сделает несколько прыжков по поверхности воды, всё равно в конце концов он потонет, уйдёт ко дну, найдя там своё последнее пристанище.

— Так и наши чиновники. Для людей они — камни, прыгающие по воде, а тот, который кричит: “Я вас спасу! Я знаю, как удержаться на плаву!” — ещё более опасен. Нужно всё самим брать в свои руки и творить! Творить! — вещала книга Халиля Джебрана "Пророк".

Тут она спрыгнула с полки на секретарский стол. — Позвольте мне в этот раз зачитывать письма! В прошлый раз по очереди читали собрание сочинений Шекспира, а до этого два вечера всех обхитрил Лао-Цзы. Как-никак, но я тоже  какой-никакой знаток человеческих душ и вполне могу отличать любовь от предательства, счастье от печали и лесть от дружбы!

Возражений не последовало. — Пожалуйста, начинайте! — раздалось с полок.

— Я думаю, что для начала нам следует смело поменять письма местами. Те, что лежат в мусорке под столом, мы положим на стол, а те, что государев приспешник отобрал, положим под стол, — крикнул томик Данте Алигьери "Божественная комедия".

— Справедливое замечание! — похлопали своими корками "Метаморфозы" Овидия.

Книги попрыгали с полок и выстроились в два ряда. Одни передавали друг другу письма из-под стола на стол, а другие — со стола в мусорку. Делали они это презанимательно, зажимая письма между своих страниц, выстукивая при этом ритмический рисунок "Маленькой ночной серенады" Моцарта. Ряд, который отвечал за перемещение писем под стол, справился с работой быстрее и, закончив дело, тут же начал помогать второй линии перемещать письма простолюдинов.

— Ну вот, мы и закончили! — сказал томик Льва Толстого "Анна Каренина". — Что ни говори, а у меня есть надежда на обычное крестьянство. Хочется им помогать, устроить их жизнь, быт, да и самим поучиться, попорхаться в земельке, помахать косой.

— Начинаем читать! — сказал "Пророк" Джебрана. — Кто будет открывать?

— "Мадам Бовари" Флобера, — разумеется. — Каждый раз, когда приносили конверт от Родольфа, она тотчас же пряталась с ним куда-нибудь, чтобы в одиночестве наслаждаться его содержанием, — высмеял Эмму роман "Опасные связи" Шодерло де Лакло.

— А я против! Лучше дадим слово Достоевскому, "Преступление и наказание", — сказал "Воспоминания о былом" Марселя Пруста.

"Преступление и наказание", заложив странички, как это делал и сам Достоевский (только он закладывал руки за спину на арестантский манер), неспешно шагал к столу.


Письма Государю

— Вот, первое письмо от одного из преподавателей семинарии, пожалуйста, послушайте: “Великий государь! Зная вашу всенепомерную занятость, по возможности буду краток. Во-первых, помните, что есть на свете маленький человечек на Вашем служении, молящийся о Вашем здравии и благоденствии. Получаю с вашей широкой длани довольствие, чему очень признателен. Обучаю будущую смену молитвенников и денно и нощно слежу за обстановкой в кузнице святителей Ваших, делая пометочки в своей книжице.

Спешу Вас, Владыка наш, уведомить, что в прошлый раз, когда Вы соблаговолили освятить своим пречистым ликом нашу литургию на Вербное воскресенье, я услышал нечто тревожное. После службы, находясь за спиной ректора, я стал свидетелем того, как он исказил перед Вами многие факты жизни нашей скромного бытия. Но больше всего меня возмутило его откровенное вранье о вербах. Он заявил, что эти вербы были наломаны в лесу святого источника, где молился Св. Пантелеймон. Я Вас заверяю, Владыка мой, что это ложь. Я сам лично наломал их с ивушек, что растут за семинарским общежитием, рядом с конюшней. Не верьте ему, государь! Высечь бы его этими самыми вербами по самому непотребному месту!

Тут множество книжек засмеялось. Особенно хлопала страницами книжка Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль". Видимо, шутка понравилась Панургу — хитрому и болтливому спутнику главного героя.

— Тише-тише! Господа книги! Самообладание, дисциплина! — сказала "Медитации" Марка Аврелия.

"Пророк" Джебрана продолжал:

— Те деньги, которые были пожертвованы вашим благословением на починку потолка в монашеском корпусе, в самом деле были потрачены на покупку кагора аж из самой Греции. "На кагор?" — скажете вы. А я и отвечу: "Да, государь, на кагор! Великое множество бутылей. Долго разгружали, я сам из окошка видел. В первый день были задействованы семинаристы, но пятнадцать бутылей мы так и не досчитались. Знать, сорванцы увели. Но вы не переживайте, я всё равно дознаюсь, в чьих брюхах осели. Ну ничего, во второй день управились, во славу Божию. Ни одной бутылочки не разбили, хотя у отца Парфена руки тряслись нещадно. И отчего это? Я раньше за ним не замечал...

Вот ещё, Государь, я, как учитель церковнославянского языка, знаю, как надо обращаться с этими студентами-семинаристами. Чертёнок — их лучший друг! Но и меру тоже ведь нужно знать. Учитель церковного пения, отец Роман, кидает в них своей скуфьёй, и они, сорванцы, прослышали про это и уворачиваются. Но и это бы всё ничего, вот сёстрам с регентского отделения от него достаётся: та, что в ноту спеть не может или же глас святой исказит, подкрадётся он к ней как кот и палочкой дирижерской, не по коленке... нет... Вы бы, государь, пошептали его Святейшеству, да и сослали бы — на Соловки, к примеру, или ещё куда. Сами уж решайте. А за пение в регентском отделении не переживайте, я бы порекомендовал свою персону. У меня, знаете ли, от природы мягкий этакой тенорок. Когда вы нашу службу посещали, это я напевал "Хвали, душе..." (я видел, вы ещё улыбнулись). С женщинами работать, конечно, не просто, но да я уж потерплю, ведь не для себя стараюсь. А на своё место я уж присмотрел семинариста-выпускника: немного толстоватый, да ведь щей в трапезной завсегда хватит. Ах, да, вот ещё проблема — замучили эти кошки. Шоркаются возле нашей кухни... Повар наш, отец Гавриил, шпарит их кипятком, а они всё равно плодятся. Кто бы хоть акафист какой написал... Вот скоро весна, тогда что делать будем? Такие у них гонки начнутся, поболе, чем у монашеской братии. Милостивый государь, мочи нет! Может, отца Гавриила куда? Хотя нет, борщец хороший готовит и холодец с чесноком на славу. Оставьте его, владыка!”

— Я думаю, давно уже всем понято! — не выдержав, выпалила всегда спокойная книга Торо "Уолден". — Позвольте мне. У меня лёгкая рука. Может быть, что-то дельное вытащу.

Книга взяла из кучи замусоленное, но аккуратно запечатанное письмо, на внешней стороне которого было выведено: "Государю от раба Божьего федора".

— Открывай, "Преступление и наказание".

Дитя Достоевского аккуратно, но не без удовольствия надрезало письмецо.

— Вот те на! Одно предложение, да и то без знаков препинания: "Государь умираем с голоду помоги федор".

— Вот она — жемчужина в грязи! — прошептал томик сочинений Вольтера. — Вот оно, бревно в глазу у монархии!

— Да это, нет спору, остаётся на столе, — подтвердили сочинения Жан-Жака Руссо.

В эту ночь книги прочитали ещё много писем. Над одними они смеялись, над другими плакали. Каждый говорил свою точку зрения по тому или иному вопросу. Да а что ещё остаётся делать книгам, если люди перестали их читать? Только брать всё в свои руки-страницы и вершить историю. Если человеки не могут сами себя рассудить, это придётся делать книгам.

Секретарь и Наполеон

Придя утром на свою работу и повернув несколько раз в замочной скважине латунный ключик, секретарь обнаружил несколько книг, лежащих на полу. Он неспешно подкатился к книгам, хотел было дойти до стола и позвонить в колокольчик, но решил, что будет быстрее самому нагнуться и поднять хотя бы одну из них. И куда он торопился? Видимо, он представлял, что через несколько минут откроется дверь, войдёт человек с подносом, полным еды, и сбоку будет лежать та самая сдобная булочка, потому его язык чуть высунулся из пухлого рта. Он наклонился, ухватил книжку своими пальчиками, испачканными в сладкой сахарной пудре, и не смог подняться. Ножки его подогнулись, он как-то легко сразу завалился на пол, тяжело вздохнул и почил на веки.

Прислуга нашла его через несколько минут и принесла тот самый желанный завтрак: овсяная каша, шматок плавающего в ней сливочного масла, два бутерброда — один с ветчиной, другой с черной икрой, его любимые пышки, сдобренные сахарной пудрой, и горячий дымящийся кофе с жирными сливками. Человек сделал вид, что расстроился, даже закричал, предварительно пивнув кофе из чашечки. Прибежали люди, захлопотали. Завтракая с государственного подноса, человек говорил себе: “И я из высшего общества…”

По случайности, секретарь хотел поднять тоненькую книжечку Гёте "Страдания юного Вертера" и кончил земное поприще свое, держа её в руке. Эта книга хорошо известна как любимая книга Наполеона Бонапарта.

На похоронах секретаря дворовый библиотекарь говорил:

— Бонапарт носил её в нагрудном кармане и читал что-то около десяти раз и даже встречался с Иоганн Вольфгангтом, делясь с ним критическими замечаниями. Так же и наш многоуважаемый... большого ума и таланта человек был. Политический деятель. Слуга государя. Слуга народа. Всю библиотеку перечитал. Ушёл в мир иной, но мы всегда будем помнить и чтить его. Покойся с миром, дорогой наш... гений... равный Наполеону цветок.

Люди плакали, а книги смеялись.