Сигарета. Испанец. Меч

               
Повествование истории почти невыдуманной ведут двое от первого лица: журналист и разведчик, - полуиспанец, полурусский…

Пролог.
Разведка – это «глаза и уши. Может быть поэтому «летучая мышь» символизирует эмблему ГРУ: мышь хорошо всё слышит и бесшумно летает. Это маленькое существо всегда считалось одним из самых таинственных и скрытных, действующих под покровом темноты.


Испанец: Плен.

   Спичка горит семь-восемь секунд, сигарета – семь минут. За это время надо успеть, как ужик, проползти мимо сурового, бородатого охранника, пока он отвлечён своим любимым делом – перекуром косячка, любуясь звёздами и Луной. Я – стажёр разведроты, контуженный и схваченный чёрными людьми, сидел на краю ямы и ждал. Вот чиркнула спичка, как выстрел стартового пистолета, для моего побега из ямы. В тот же миг я стремительно пополз, краем глаза косясь на огонёк. В ночной темноте горящая сигарета описывала полукруги. Курящий  выпустил клуб бурого дыма: сигарета с коноплёй. И, словно глухарь на току, «борода» ушла в состояние туманного кайфа: ничего не видела и не слышала вокруг, хоть стреляй...

   …Прошлым днём я пришёл в себя после контузии, когда двое чёрных людей тащили меня за ноги по ущелью, голова болталась и ударялась о камни. Затем бросили в холодную, глиняную яму, как мешок с картошкой. Яма, или зиндан, была метров шесть глубиной. Я определил это, исходя из своего роста и по тому, что были видны звёзды со дна тёмного колодца даже светлым вечером. В ней было очень холодно. Я чувствовал, что с заходом солнца, с голоду, просто околею на дне глиняного мешка. Придётся питаться корешками упавших звёзд.
В таких условиях холодной реальности ни один живой организм не сможет долго существовать нормально, любой сойдёт здесь с ума за неделю или месяц. Моя новая мертвенно-холодная яма-постель, недремлющая, безумная, стояла на самом краю холма, среди множества таких же вырытых, таинственных дыр, заключая в себе тьму, мрак и живое существо.

   Вечером в проёме ямы показалась местная девушка. На ней сияли украшения, как у невесты. Мы встретились с ней взглядом.
«Какие глубокие и голубые глаза, как у Светки, – промелькнула светлая мысль. – Замечаю красоту, значит, ещё жив».
Я понимал, что из плена выбраться шансов один на сто. В кармане нашёл клочок бумаги огрызок карандаша. Быстро нацарапал прощальное послание жене, скомкал записку, прилепив кусок глины внутрь, бросил наверх:
– Лови! Передай, если сможешь.
Она поймала комочек и спрятала в кармашек. Это зацепка. Я улыбнулся ей. Девушка что-то жевала, но при этом, не мигая, смотрела на меня. Оставшийся кусок уронила в яму.
«Сушёная дыня», – сразу понял я. Если есть экономно, то хватит надолго. Благодарно подмигнул ей. Она продолжала внимательно смотреть на грязного белого мужчину и что-то говорила, показывая по сторонам. Я понял, что вокруг много таких ям: немного изучил язык чёрных людей. Девушка ещё сказала, что пленники живут здесь годами. «Рабство в 21 веке, какая дикость!» – подумал я.
Незнакомка продолжала смотреть, и я понял, что ей понравился. Она заглядывала в глаза, а я подыгрывал ей, улыбался и показал на пальцах: «Как бы выбраться к ней?» Она этот жест поняла по своему и вдруг с осознанностью зрелой женщины отцепила от волос муйбанд – индийскую металлическую заколку и бросила в яму:
– Это тебе от меня! – прошептала она на своём, послала воздушный поцелуй и, покраснев, скрылась из виду.

   Эта ночь имела свой цвет: холодная синева и свинцовая мгла нависли над ямой. Всё тёмное время я ковырял в глине ступеньки этим спасительным маленьким предметом, согреваясь от работы. Под утро из проёма показалась моя ошалевшая, сонная голова. Ещё минуту назад бывший раб не понимал, радоваться ему или его часы отсчитывали последние минуты.
Сонные собаки бестолково брехали на всю округу. Стражник в тёплой бурке с надвинутой на глаза папахой курил в стороне. Я отполз от ямы по гадючьи: тихо и вкрадчиво. Чуть ниже была речка, где воробью было бы по колено. Я в неё зашёл так, что якобы уходил вниз по течению в сторону российской воинской части: в иле могли оставаться следы. Поэтому через несколько метров резко развернулся и пошел вверх против течения. Нормальная тактика: облава бросится ловить беглеца вниз по ходу к своим, а я тем временем смогу отсидеться наверху, наблюдая с горки погоню. Потеряю день, но выиграю жизнь. Таинственный мир воды и растений закрывал живой ширмой мой беглый след.

   Утром, лишь забрезжил рассвет, с высоты своего убежища я осторожно наблюдал, как по моему следу стремительно бежали чёрные люди с автоматами. По дороге вдоль реки проехала пара чёрных джипов, из окон которых торчали снайперские винтовки. Минут тридцать спустя услышал отдалённый гул летевших из-за леса вертолётов и тогда я, как учили, вообще свернулся калачом под упавшим с ветвями деревом и видел, как они проносились мимо, сверкая оптикой биноклей. Животный страх втянул мою голову в плечи, подобрав под ветки ноги: «Лишь бы не увидели! Иначе конец!»
Когда звук винтов стал стихать, я наскоро с удовлетворением оглядел своё родное голубое небо. С успокоившимся сердцем отметил, что крылатые птицы тоже выкрашены чёрной матовой краской. Только тогда, когда гул за кронами деревьев стих вовсе, выполз из под спасительного бревна.
Ещё одни сутки скитался в дальних уголках леса свободного от аулов и кишлаков, перекусывая спелой ягодой, попадающейся по дороге. Ночь провёл на дереве, подстелив два брёвнышка и мох с ветками, вооружившись, на всякий случай, камнями. Заснул и вскоре послышалось, как кто-то ползёт рядом по стволу. Я понял, что этот кто-то не человек и бросил в него камень. Большая тень тут же метнулась наземь и затаилась. Я перегнулся через лабаз, но в окружающем лесном пейзаже не было видно никого, кроме тускло мерцающего света, подкрасившего один край неба в багрово-алый цвет, чтобы показать ему, где восток, куда пробираться к своим. Поёжился, покрутил головой и услышал сквозь пронизывающий холодный горный ветер – одинокий, как и я сам, крик: то ли последняя ночная птица отходит ко сну, то ли проснулась первая дневная. Какой там сон! Я тихо спрыгнул со своего гнезда, повернулся лицом на зарево и пошёл вперёд, периодически оглядываясь назад.

   Всё утро и день перебежками и ползком добирался до расположения своего полка, и вот уже показалась вышка наблюдателя. Метров за пятьдесят я встал, замахал руками: «Я свой!» и тут же выдал себя: попал под огонь вражеского снайпера. Но тот стрелял не метко, это я понял, когда резанула боль в ноге: он не взял нужное упреждение на расстояние, снайпер-двоечник. И я упал, притворившись мертвым…
…Получается, теперь у меня два дня рождения: сначала я появился на свет как младенец мужского пола в поразительно ясный декабрьский день 1951 года в Крыму, а потом в марте 1977 в виде офицера средне-молодцеватого возраста в палате скорой помощи. Но на самом деле дней рождений моих было больше. Я – полуиспанец! Мать – русская, отец испанец, уехал в Россию в 1939 году, убегая от режима Франко. 
Однако всё по порядку…

Журналист: Поиск Испанца.

   В вагоне пахло потом и жареной курицей. Старенький поезд дальнего следования извивался вдоль белоголовых отрогов Тянь-Шаньского хребта и трясся так, что казалось, вот-вот развалится. Но состав, как ползучая киргизская кляча, уверенно тащил меня – журналиста, в шумную Москву после репортажа о горячих боях погранотряда с наркоконтрабандистами.
Я лежал на своей нижней полке, забронированной для прессы, в первом купе плацкарты, листал книги о восточных единоборствах и постоянно зевал. Здесь на высокогорье, где кругом чистый разреженный воздух, постоянно хочется спать. Но, так как я с детства увлекался борьбой, зачитывался каратэ, кодексом самураев, то своим увлечением гнал туман назойливой сонливости. Пытался понять и по-своему ответить на вопрос: «Как они жили? Зачем умирали?»
Я выглянул в окно: альпийские луга на фоне гор, да высохшие соленые озера и суслики, как колышки, торчат вдоль дорог. Киргизия – горно-степная страна, на востоке соседствует с Китаем, имеет один хребет на двоих. Поэтому восточные учения здесь в ходу.

   Мне известны способы победы над другими, но я не знал главное, как победить себя. Я никак не могу согласиться с тем, что если человек не достиг цели и продолжает жить, он проявляет малодушие. Если же он не достиг цели, то должен умереть, это действительно фанатизм и собачья смерть. Но ведь каждый нормальный человек пытается найти себе оправдание, чтобы не умирать. Я – журналист и писатель, мотающийся по горячим точкам, видавший много раз, как погибали на глазах, и не понимал…
И вдруг оказался очевидцем схватки невысокого «японца» с тремя огромными грабителями в вагоне поезда из Бишкека в Москву.
Девяностые годы, из всех углов вылезла вся грязь, которая копилась в стране Советов годами, а может и столетиями…
Но сначала, мы с Ним оказались в одном купе. Мой сосед, чернявый мужчина, южной национальности, посматривал в окно, где паслись огромные стада животных на ржавых маковых полях. Он  некоторое время молчал, присматривался к соседям, а потом сказал одну фразу, и мне стало ясно, что это необыкновенный человек, совсем не такой, как все, окружающие меня люди. Его одежда, манера держаться, взгляд, речь, всё выделялось из нашей серой жизни. Его звали Эмиль – русский испанец.
Я профессионально напрягся, собрал все свои университетские знания, попытался разговорить его. Но, всё, что узнал – это то, что он едет с южного города страны, где родился и жил ребёнком с матерью в женском лагере врагов народа. А теперь, навещал старых друзей, отдавал им долги, и вновь обратно в столицу по своим коммерческим делами. И это в лихие 90-е. Дел тогда было несчетное количество, попробуй, догадайся.

   Внезапно в вагоне началось какое-то шевеление и потасовка. Трое грабителей выхватили сумку у богато одетой красивой женщины. Она беспомощно протягивала руки, умоляюще смотрела на всех. Баул с нехитрым добром, собранным, наверное, трудом всей жизни. Но все в страхе сидели по своим местам и только молча возмущались. Не меня же ограбили. Двое мужиков попытались отбить, но сильными ударами были брошены на деревянный пол вагона. У одного грабителя блеснуло в руке лезвие ножа.
Мой невысокий собеседник, неведомыми мне приёмами за несколько секунд повалил нападавших на пол, когда те попытались пробежать с добычей мимо него. При этом трость, на которую он опирался, превратилась в меч, самурайский меч-катана. Пока мы все пришли в себя, он уже куда-то исчез. Но я машинально успел снять его на фотоаппарат. Оставшиеся в вагоне мужчины связали лежащих, и дали показания сотрудникам правопорядка.
На станции дорожная милиция, выслушав описание короткого боя, сказали – это восточное учение, наверное, ученик пленных японцев, обучавших тогда здесь бусидо. Местные знали их всех поименно и уважали…

… Тайна восточного учения повернула меня обратно на юг: пересел в поезд, но в другом направлении. Я был поражен и хотел узнать про бусидо как можно больше.
 В городке я нашел лагерь, а в нём пожилую женщину, знавшую всё и обо всех.
Смотрительница по фото вспомнила того мальчугана, который превратился в моего необычного знакомого попутчика.
– Это Эмилька, сын Марии, жены испанского партизана, которого расстреляли, как врага народа, а её беременную сослали сюда. Здесь она и родила этого славного мальчишку. Мы его по очереди прикладывали к своей груди, всем хотелось почувствовать себя матерью. Но он смышленый сызмальства был, кусал нёбом сосок, соображал, что грудь подставили без молока, и выплевывал – весело вспоминала пожилая женщина. – Потом, когда ему было лет шесть, Эмильчика, как самого толкового, выделил один японец-ниндзя, и начал с ним заниматься, изображая из палки меч. Пленных Квантунской армии, после поражения в конце сороковых было много в городе. Они часто сидели на корточках и грелись на солнышке, как воробьи, весело поглядывая на наших играющих детишек.
Я их запомнила в заскорузлых сапогах, в тяжелых грязных куртках, с каплей на кончике носа – потели от жары и от работы, строили разрушенные войной дома. Ботинки у них были хорошие, так сняли наши охранники с них и себе надели.
А ещё, что Эмилька учудил, когда в четырнадцать лет сбежал на Кубу в трюме корабля, помогать отрядам Че Гевары сражаться за независимость. Он тогда уже знал иностранные языки и, в том числе, фарси. Семь дней голодным тайно плыл к острову свободы. Там его, конечно, поймали, и чекисты вернули домой. Но школу Эмилька закончил с золотой медалью, такой умный что ли был. Мы удивлялись, все медали были строго распределены между начальством – дочь прокурора, сын секретаря обкома, и вдруг – сын врага народа. Уличная шпана его боялась, он защищал слабых и девочек в обиду не давал, дрался как волчонок. А после школы он уехал поступать в Москву, на товарняке. Денег на билеты у мамы не было, не говоря уже про оплату его учебы. Но он поступил в юридический, где-то кем-то работал и вот вернулся. Отдавать всем свои долги, как он говорил. Все кто ему помогал, получили то, что хотели бы иметь в нашей бедной стране, вот и я получила ткань на новое платье. Шить себе буду, вспоминая его. А мечу своему он обучал в столице детей, так он нам рассказывал. И добавила, в степи и горах сотни дорог, но лишь одна твоя, и он её нашёл.

   Я с интересом выслушал рассказ и помчался на поиски дальше, в столицу.
Бусидо переводится, как «Путь воина» – это кодекс самурая, его философия и свод важнейших правил, которые следует соблюдать настоящему мужчине.
В столице таких клубов, где летает самурайский дух, единицы. В одном месте, где проходят тренировки будущих воинов с мечом, мне сказали, что знали Эмиля. О нём легенды ходили, передавая новым поколениям кендо – это «Путь меча» на пути воина, то есть – вся техника работы с катана. Сегодня учение бусидо всё больше уходит в спортивную практику.
Всё у Него с обучением в столице начиналось так. Когда Эмиль дал объявление на обучение бусидо в рекламную газету «Из рук в руки», то лишь через две недели один отец привел к нему сына хулигана с безнадёжным видом. Прошло всего десяток дней, как родители уже заметили изменения в поведении двенадцатилетнего мальчика: он навел порядок в своей комнате, стал лучше учиться и вприпрыжку бежал на занятия с мечом. Отец рассказал о сыне друзьям и тут начался бум: в школе бусидо не хватало мест. Тогда Эмиль поднял взнос до ста долларов. Всё равно шли.

Он часто читал своим ученикам свои стихи и стихи классиков:
«Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: «Иди!..»
Все его ученики достигли высоких постов в госслужбе и бизнесе, стали банкирами и коммерсантами. Учение дисциплинировало и вырабатывало упорство, волю, умение идти вперед. Воин, описанный бусидо – это не профессия, а образ жизни, который означает жить в каждый момент, достойно и честно. Десять врагов не совладают с одержимым человеком. Здравый смысл не совершит подобного. Нужно стать безумным и одержимым, когда идёшь к цели. Успех будет при достижении наивысшего уровня гармонии тела и духа. И это не только когда противостоим противнику, но и в любом деле.
Все виды боевых искусств, считал наш «японец», сводятся к тому, чтобы защитить женщину, мать, родину. Спасти, защитить красоту, а красота спасет мир.
«Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив…»
Прошло много лет. Путь длиною в жизнь одного поколения. Лет пятнадцать. Я продолжал поиск ответов на самопознание и развитие личности.
Как-то летом я отдыхал на юге у моря. Прохлада летнего вечера в приморском городе собирает всякий люд на променад на широкой тропе освещенной набережной. Среди гуляющей разношерстной толпы выделялся один невысокий мужчина лет шестидесяти в ярко-синей модной одежде с тростью. Он шёл быстро, с ним все здоровались, кто-то из женщин, не сдерживая эмоций, пытался подойти познакомиться, но наш щёголь шёл, не останавливаясь, вежливо кивая головой.
Вокруг меня зашептали: вот он – генерал, легенда города, у него более сотни костюмов… Я сразу узнал своего пропавшего героя и всем внутренним миром ринулся к нему.
– Вы меня помните? Я тот самый журналист, мы ехали в одном купе из Бишкека...
Он моментально кивнул, улыбнулся и назначил встречу на завтра у памятника Пушкину в Феодосии. Я был счастлив: наконец-то я нашел его, и у меня к нему накопилось множество вопросов. Наконец-то я смогу завершить неоконченную повесть. С нетерпением дождался утра, надел самый лучший свой наряд и отправился к своему «самураю».
Эмиль встретил меня как старого друга, несмотря на свое высокое положение. Как всегда, он неотразим, в каком-то черном восточном костюме. На галстучном платке сверкала брошь с камнем. Шляпа и туфли также были того цвета. В руках трость и на безымянном пальце – гранатовый перстень.
Он сначала расспросил меня, а затем повёл на набережную. Я все время пытался задать ему свои вопросы, но это было сделать просто невозможно. Его постоянно отвлекали прохожие – то приветствовали, то пытались заговорить с ним, а то и сфотографироваться. Он заметил мою нервозность и предложил зайти к нему домой. Сказать, что я был на седьмом небе, это значит, ничего не сказать.
Двухкомнатная квартира походила на музей картин с обнаженными женщинами и всевозможными статуэтками. Вокруг летал самурайский дух, с рыцарством, мужеством и красотой. В красном углу висело снаряжение бойца кендо – шлем, кираса, котэ, юбка и зачехлённые три меча разного размера.
Он искусно извлек меч из ножен и в одно мгновение разрезал пополам падающий мишень-листок острым лезвием клинка настоящей катаны, длиной примерно метр. При этом Эмиль громко выкрикнул «Кияй», что я от неожиданности вздрогнул.
– Лихо вы тогда в поезде дали отпор тем грабителям. Как это у вас так здорово получается?! – вставил я комплимент, наводя его на продолжение темы.
– Тогда я был молодой. Ещё мог бы и вслепую, с завязанными глазами сражаться против трёх. Сейчас уже не тот, – он ударился в воспоминания. – Как-то на Востоке в одной из стран попал в переделку и долго скрывался без связи. Так досталось всем, особенно матушке, когда к ней приходили из органов. Я даже стихи написал об этом:
«– Мать, твой сын тебе писал?
– Писал, и я люблю его как прежде.
– Мать, а может он бежал?
– Значит, так было надо, он мой как прежде.
– Мать, твой сын погиб на войне в огне или в тюрьме!?
– Он жив, я чувствую его как прежде.
– Запутала ты нас, старая, скажи, в какой он тьме?
– Он мой, как прежде, он во мне».

– Ух, – перевёл я дух. – Сильно!
– Писал стихи, несколько сборников издал. Как-нибудь почитаю. Книжечек не осталось, всё раздал друзьям.
Эмиль в свою бытность объездил много стран Ближнего Востока. Везде у него были влиятельные друзья, с помощью которых он мог решать задачи высокого уровня. С ним считались и советовались. Дарили ему дорогие подарки, квартиры, поместья. Он поработал даже в ООН.
После окончания дипломатической службы их брак с женой, который был не по любви, распался. Дети выросли. Он переехал жить в квартиру матери.
Странно, рассказывал мне он, что ему приходилось сеть контактов строить с нуля в шести разных странах, на шести разных языках, выдавая себя за гражданина этой страны. И отношения близкие складывались с людьми, настолько близкие, что новые знакомые готовы были поделиться с ним своими самыми откровенными тайнами.
Шестую связь пришлось создавать на родине, куда вернулся через двадцать пять лет. За это время страна изменилась до неузнаваемости. Здесь он оказался без друзей, «свой, среди чужих», говорящий с каким-то акцентом. Вдобавок, потерял ещё семью.
Как-то Эмиль вернулся после встречи со своим руководством недовольный и грустно промолвил матери:
– Странно, я отличный специалист, знаю языки и никому в этой стране не нужен. Поеду туда, где меня уважают.
Его мудрая мама говорила, что говорить на разных языках не так важно, главное – это уметь молчать на всех языках. Куда бы ты не уехал, а от себя все равно не уедешь. Загляни внутрь себя. Там должно быть спокойствие, штиль, как в глубинах у Нептуна.
– Для этого надо иметь высокий уровень развития в стране. А здесь с утра у дверей открывающегося метро толпы нищих попрошаек устремляются занять лучшее место в вагонах. Значит, люди живут бедно?!
На что мудрая мама просто сказала:
– Это означает, что нищим хорошо подают!
Он все же уехал за границу и открыл там модельное агентство. Но с годами всё чаще и чаще возвращался и жил в небольшом старом приморском городе. На вопрос, почему он выбрал этот городок, основанный при царе Горохе, он парировал просто:
– Люблю то время, когда я был молодым, пусть бедным, но счастливым. Люблю родной совок. Этот маленький город пока ещё остается в том сказочном времени, – сказал он с лёгкой грустью. И я прочитал в его глазах ностальгические мысли. Жаль, что уже не вернуть то время, тех людей, которые его окружали.
Я подумал, что сейчас у него есть всё, а он одинок, хотя его окружают люди, много людей. Здесь, в приморском южном городке, его все знали. Он являлся для жителей этой местности легендой. Каждый хотел бы его потрогать, поговорить с ним.

«Умей поставить в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о Том…»

– Ещё ребенком обучал меня пленный японец учению бусидо, – продолжал вспоминать Эмиль. – Он говорил, что ещё с младенчества нужно поощрять в малышах смелость, никогда не запугивать их. Ведь если ребенок с детства привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. Ошибку совершают те родители, которые учат детей бояться молнии, запрещают им ходить в темноте или рассказывают ужасы, чтобы те перестали плакать.
Все мои молодые годы меня постоянно вели, и подбрасывали мне на жизненном извилистом пути то нужных людей, то подачки, а то и жену, дочь секретаря райкома. Отец, которого мы с мамой считали расстрелянным, как врага народа, оказался жив. Он служил в разведке и был заброшен в другую страну под чужим именем. Об этом я узнал недавно. Мне показали фото, где вместе с руководителями страны стоял мой отец. Я на него, оказывается, очень похож.
Когда мне предложили продолжить постигать бусидо и владеть катана, я согласился. Так я оказался в школе разведки. Я изучал языки, как полиглот, и знал их тогда около пятнадцати.
Несколько раз меня проверяли на вшивость, даже пытались напоить, но я стойко выдерживал все неадекватные вступительные экзамены. Древние учат, что человек должен принимать решение в течение семи вдохов и выдохов
Если решился действовать – захлопни дверь для тревог и сомнений. В ссору не вступай, остерегайся, а сцепишься, дерись так, чтобы уже остерегался недруг – учили новые мастера.

«Бойся катаны.
Можешь погибнуть в огне.
Воды – спасенье».

Испанец: Афганистан. Бой в ущелье.

   Казалось, что в России уже в то время существовала жизнь, которая шла мимо войны. И вдруг Афганистан. Военная миротворческая миссия.
Стажировку я проходил в Афганистане, что в переводе – «скрытое безмолвие». Его можно смело назвать страной вечных войн. Меня с инспекцией переправляли в разные воинские части, разбросанные между гористых ущелий. Путь на очередную точку вёл меня и несколько других офицеров через воюющие горы и, где-то рядом степи Персии.

   Тогда под Кандагаром было жарко. Военная колонна должна была доставить груз и меня через длинное Панджшерское ущелье. В какой-то момент головная машина остановилась, а за ней вся колонна. В ущелье стало тихо, как в сердце человека в минуты утренней молитвы. Я посмотрел на склон горы. Скала, подернутая зелёным мхом, напоминала изумрудный замок. Такая зелень говорила об экологически чистом воздухе в этом месте. Разведка проглотила эту тишину, а зря.
Смертельные встречи с душманами были часто. Если через час был бой, то через два – похороны. Всегда предшествовала артподготовка врага и внезапность, всё смешивалось с землёй. История гласила, что афганцев, давних предков хромого Тамерлана, ещё никто не захватывал. Здесь каждого мальчика с детства обучают военному делу.
При этом в российской армии были потомственные офицеры, обстрелянные немецкими и черкесскими пулями, арабскими и турецкими ядрами.

   Колонна быстро перемещалась по извилистому ущелью. Зелёная, пятнистая, как ползучая змея, маскируясь в красках гористой местности. Вдруг передний БТР взорвался, запылал огнем и пустил огромный клуб дыма. Началось. Свинец летал, как лазерные лучики. В воздухе смешались все взвешенные частицы – дым, пыль, гарь, сажа. В таком дыму, чтоб выжить — это просто везение! Можно всецело поручить себя богу, а можно действовать, но это, впрочем, одно и то же. И тогда все, как по команде внезапно встали и пошли на прорыв, атака «мертвецов». Ничего и никого не видно, а мне это на руку, меч всегда был при мне. Для меня это был как бой с противником вслепую, с завязанными глазами, игра со смертью. Я только успел крикнуть «За мной!» и пошёл на пролом делать проход, рука неистово работала то вправо, то влево; рубящие, колющие, рубящие, рубящие. Бой без правил, в котором не соблюдаются никакие правила, нет запретов. Выжить. Только выжить. Звук шуршащей одежды, бряцанье оружием, тяжелое дыхание. В сплошном дыму пороховом я иногда мог разглядеть сверкание метавшегося лезвия катаны. Я чувствовал энергетически их всех в этой кромешной пелене биллионов взвешенных частиц. «Духов» было много, как саранчи.
Уже передо мной было чистое ущелье, да ручей родниковой воды, а я всё еще махал по инерции. Как жив остался, я уже не помнил. Наверно, ангел прилетал и был спасительным жилетом. Вдали, как оплавленные воском свечи, догорали автомашины нашей военной колонны. Я только почувствовал, как тряслось внутри всё и поджилки. Почти у всех, кто проскочил через дым, случилась рвота. Я упал в слезах, не чувствуя обмякшего тела. Жадно глотал холодную воду, затем перевернулся на спину.
Облака – ленивые и пышные, останавливались в небе над ущельем, где я лежал без сил, и рядом ещё полсотни бойцов, оставшихся в живых. Эти ватные белые ангелы, будто что-то говорили мне сверху и плыли дальше за горный окоём, уступая место новым проповедям. Я тогда был атеистом, в церковь не ходил, да и сейчас хожу только чтобы замаливать грехи.
Левая рука была в крови. Только сейчас почувствовал боль. Сквозь рукав гимнастёрки сочилась кровь. Я быстро перетянул руку жгутом из аптечки и обработал рану гигиеническим набором. Видно ко-то полосонул ножом в кромешном дыме.

   Из-за горы внезапно показались «Чёрные пантеры» и сразу полоснули из пулемётов, как по «саранче», уложив их в пыль горной  дороги. Затем с вертолётов воздух разрезали огненные трассы. Взрывы разорвали в клочья всё ущелье. Взрывной волной меня бросило в камни-валуны. И больше я ничего не помнил…
Очнулся в плену.

Испанец. Побег из зиндана.

… Пришел в себя после взрыва, когда двое чёрных людей тащили меня за ноги, голова болталась и ударялась о камни. Бросили в глубокую, холодную яму. Не спать. Надо действовать. Мой головной компьютер хладнокровно соображал и вспоминал все боевые заповеди, чтобы погасить дрожь, ибо страх лишает помощи рассудка. Всё, чему учили в разведке в экстремальной ситуации, всплывало перед глазами, но выхода я пока не видел. Однако снова была уверенность, что как-то выползу отсюда.
Через какое-то время снова появились чёрные бороды, бросили веревку. Я сообразил и подвязал ею кисти. Меня, как пробку, выдернули наверх. Лицо сразу обдало горячим воздухом. Духи сразу начали бить: в лицо, по ногам, в грудь. Отхаркнув слюну с кровью, я сквозь зубы прохрипел:
– Дерьмо, даже бить не умеет! Одного, бл*дь, вдесятером!
Мне казалось, что уже всё, конец. Говорил напрямую с Богом, а эти передо мной никто, я их просто не воспринимал. Офицер задавал вопросы. Я отвечал бессвязно. «Блин, только бы не упасть перед этой мразью», – бодрил себя я, но ноги предательски дрожали и подкашивались. Меня снова оттащили к зиндану, но бросать вниз не стали. Понимали, что при падении могу отдать душу аллаху, а потому аккуратно опустили на веревках…

…Из ямы ночной побег удался, раненым я дополз до расположения своей воинской части.
Дополз, добрался до счастливого финиша, где была для меня жизнь, медицинская помощь и нормальная еда. Но рано обрадовался свободе. За мной пришли из особого отдела: был в плену, вдруг завербовали, надо проверить.

Испанец. Подозрение.

   Следователь – молодой капитан, был в круглых очках, худющий, холоден внутренне, как Дзержинский, но задавал горячие вопросы. Я отметил: прислали молодого, значит, дело уже решённое кем-то. Кем? Это надо было выяснить. Где таится источник?
Как только он зашёл в камеру, дверь захлопнулась и чуть больше чем через полчаса, все взлетело на воздух: я не ответил на его, загоревшие ещё в тридцатые годы, вопросы:
– Хочешь спастись! Выйти сухим? Отвечай строго на вопрос? Минута на ответ. Время пошло! На кого ты работаешь? Кто тебя завербовал? Когда с ними произойдёт первая связь?..
Я слушал, хлопал глазами, недоумевал: «Неужели это я? Неужели это со мной?» Когда вопросы закончились, я спокойно спросил:
– Интересно, была бы Америка, если бы Колумб её не открыл, а проплыл бы мимо? Были бы вы, таким проницательным, если бы ваш отец не взглянул на мать твою?
Он вдруг вскочил и заорал:
– Умник. Вот посидишь, подумаешь, а потом поговорим. Встать!
Я понял, что там – наверху, уже всё решили, что бы я не говорил:
– Я никогда не сидел там, где можно лежать! И никогда не стоял там, где можно сидеть!

Испанец: Тюрьма.

   И я фактически угодил из ямы прямо в тюрьму.
– Мне положено находиться отдельно от всех заключённых! – требовал я от начальника тюрьмы, зная свои права и правила.
Однако начальство наплевало на инструкции и решили они меня проучить за моё, якобы наглое, поведение. Вокруг скопилась такая токсикация, что в кабинете следствия и тюремном, подступала тошнота, переходящая в рвоту. Какая-то социальная аллергия на правовую жизнь государства.
«Ни фига себе, втюхался в дерьмо по самые яйца!» – ругался я на следственные органы, перебрав в матерных фразах все свои органы.
Меня отправили в тюремный изолятор на территорию нашей страны. Пока шло следствие, я сидел в камере с разными заключёнными.
Дело «пришили» быстро, но я тут же подал рапорт на пересмотр.
«Интересно, сколько я отмотаю на зоне? – думал я, глядя на хмурые, злые лица осуждённых. – Как-то подозрительно тихо они себя ведут? Звякнуть бы своим».
Наш блок вывели на пятнадцатиминутную прогулку во двор тюрьмы, обнесённый колючей проволокой под током, видеокамерами и вышками с конвоем и собаками.
– А, новенький, блин, первоход, – крикнул мне смуглый разукрашенный татуировками крепыш. – Курить есть?
Сигарет у меня не было. Слышал, что главное – продержаться первые 24 часа. Тебя все изучают, поэтому ты всё время постоянно находишься под пристальным взглядом охраны и зеков. И уже на следующий день про тебя всё всем ясно, кто ты есть.
 – Знаю, что косячка нет, – ответил сам авторитет, остальные засмеялись. – Кто будешь? За что сидишь? Молчишь! Подай-ка мне вон тот камешек?!
Я насторожился, нужна предельная собранность, чтобы выстоять и выжить. Подать, значит, стать «шестёркой», не подать – врагом. Надо показать некую силу характера. И я бросил ему этот камень.
– Лови! – метнул ему прямо в руки.
– Крот, да он тебя не уважает, бля буду, – посыпались провокационные возгласы со всех сторон. – Проучить бы его. Крутой, что ль?!
Шестёрки зашевелились, как варёные раки в кастрюле. Шестёрка в тюрьме – это человек, который для всех сука и вынужден делать то, что говорят все остальные.
Меня пытались обступить, но я стал к стене и все нападавшие шестёрки оказались передо мной. Сначала от ударов кулаками и ногами я уклонялся и отбивал. Их было шестеро: стал пропускать удары. Они могли бы легко меня расквасить. Но я старался их не бить, чтобы не злить старшего. Всё время думал, главное – не упасть. Но мне повезло, вовремя появилась охрана, и все разошлись, прошипев: «Мы тебя ещё достанем!»
– Кротов, сука! Опять порядки свои наводишь? – кричал офицер. – С этим осторожно. Спецназ, ещё нарвёшься. А тебе, нечего было попадать сюда. Терпи наши порядки.

Испанец. Ночь ужасов.

   Сокамерники, видно тоже новички, вели себя спокойно. Но к вечеру в нашу камеру перевели Крота и ещё двух крутых парней. Камера напряглась в ожидании бурной ночи.
– Откидывай копыта, пока дрыхни, – пошутил Крот и остальные заржали.
Все легли спать, а я старался не засыпать, жевал рукав и делал вид, что дремлю. Однако усталость дня победила. Я провалился внезапно в сон:
«Я, в облике Инока со скуфьёй на голове и в чёрных длинных одеждах, строил храм, создавая восьмерик за восьмериком, устремившись отвёрткой вверх, к небу. Потому, что внизу, стояла в грязи моя земля, моя постель была по уши в дерьме и в моче, вокруг сидели какие-то люди в рваном отребье, под присмотром ненавидящих тебя вооружённых ублюдков, орущих мне туда наверх, что я дурак, что строю без фундамента, потому что они забрали его основу, веру и надежду. Они в рупор орали, чтобы я выбрал смерть в собственной грёбаной постели с нечистотами. А я строил и строил, уходил от них всё дальше и дальше, потому, что я выбрал ЖИЗНЬ!!!»

   Вдруг меня разбудил какой-то непонятный слуху шум. Я вскочил, сел на угол кровати и прислушался. Из угла, где лежал, обкуренный наркотой и напоенный чифиром Крот, долетали странные звуки уже совсем не похожие на дыхание. Какое-то хрипение и едва различимый шёпот сквозь стон: «Помогите!»
Я встал и пошёл на звук. Узкая полоска света через щель под дверью осветила бледного, задыхающегося авторитета, который держал руку на сердце и еле дышал.
«Сердечный приступ», – сразу подумал или сказал вслух я. Его верные помощники не знали, что делать и просто переглянулись, но меня подпустили. С трудом нащупал пульс дрожащей, потной руки. Пульс почти не прощупывался, дыхание Крота становились всё реже.
«Помоги!» – хрипел он из последних сил. Я подумал, что я не врач, но в такой ситуации помогают даже зверю. Первую помощь я знал, как оказать, но здесь нужна целая реанимация. Терять время нельзя. Я положил ладонь на его грудь и начал делать ритмичные толчки. А «вышибалу» отправил колотить в дверь. Сокамерники заорали, почему им спать мешают, но прояснив ситуацию, примолкли.
Крот через некоторое время задышал. А в дверях показался сонный надзиратель: «Что надо, суки? Спать не дают!» Когда ему объяснили, что человек умирает, он с понятием сказал:
– Я сообщу наверх. Но не забывайте, что здесь тюрьма, а не пятизвёздочный отель, поэтому врач раньше утра не появится.
– Он до утра не доживёт, – вступился я в разговор. – Срочно сообщите начальнику тюрьмы, что это Крот, он его хорошо должен знать.
– Не умничай, – пытался показать свою важность равнодушный сержант. – Раскомандовался тут, у себя будешь, если выйдешь.
Меняясь поочерёдно с крепкими парнями, мы какое-то время поддерживали дыхание сердечника, но вскоре появились санитары с носилками и унесли тяжело дышавшего Крота, который уже ничего не мог говорить, а только мычал.
Утром сокамерники возмущённо ворчали:
– Он тебя, сука, чуть не убил, а ты ему, блин, помогаешь. Сдох бы нахрен, как собака, и нам легче жилось бы. Борзый, б**дь сука, стал. Достал всех.

Испанец. «Новый авторитет».

   Тюремные новости разносятся быстро. На следующий день вся колония уже знала, что произошло. Все были поражены человеческим поступком. От Крота пришла малява: «Ша, урки. Новичка не трогать. Он блатной. Я в долгу перед ним!»
Так я из новичка мгновенно превратился в авторитета, уважаемого всеми зеками и надзирателями. Угощала теперь зона меня чифиром, сигаретами, мылом. Всё необходимое появилось вмиг.
А мне хотелось побыстрее отсюда выбраться домой. Но наши следователи не спешили пересматривать дело.
Мой авторитет и спецподготовка были впечатляющие, и связываться со мной больше никому не хотелось. Кличку мне дали «Знахарь» – это потому, что Крота спас.
Сам к себе я относился философски: было ощущение и успокоение от того, что я уже ударился о самое дно, дальше падать некуда. Не надо переживать, что завтра будет хуже, чем сегодня: хуже уже некуда. И надо полагаться на судьбу. Здесь, в тюрьме, каждый жил с чувством обиды на судью, на полицейских, считая, что его несправедливо посадили на такой срок.
Я чувствовал себя несчастным, но дышал свободой и был уверен, что скоро там, наверху, разберутся и отпустят меня на волю. Конечно, понятно, что моя карьера была под угрозой, и я думал, хотя бы дали дослужить до пенсии в другом виде войск и уйти в запас. Иначе опять всё надо будет начинать с «нуля».
Испанец. Связь с родиной.

   Единственной радостью были письма от близких и друзей. Особенно от матери. Жена написала один раз, что, мол, она с детьми будет ждать и всё. Интересно, дойдёт ли к ней моя записка, пересланная через девочку-спасительницу из плена. Я вспомнил, что я тогда в сердцах написал, прощаясь с жизнью:
«Светка, привет! Если ты получила моё сообщение, то значит у тебя всё хорошо, а меня уже нет. Не повезло мне в этот раз. А ты всегда называла меня везунчиком. Это фактически моё завещание. Живи за меня и дочь поцелуй».
Однако она оказалась здесь права, опять повезло. Но почему она не пишет. Ответ был короток: «Ты меня знаешь. Не люблю писать!»
Мать же писала часто, это на неё было не похоже и почерк не её. Я всё понял до конца, когда в камеру для свиданий вошла стройная женщина, представившаяся конвоирам моей сестрой. Это была Татьяна. Моя школьная подруга, мой верный друг.
– Танюшка, как же я рад тебя видеть, – не удержался я в комплиментах. – Как там мать?   
– Мама Анна попала в больницу и просила меня тебе писать, а я вот не удержалась и приехала, – выпалила она на одном дыхании. – Вот здесь пирожки, мясо, фрукты. А что тебе ещё надо, я принесу?
Я смотрел на неё сквозь накатившиеся слёзы и думал, что вот какой должна быть жена декабриста. А то некоторые если приедут к заключённому, то могут испортить ему всю каторгу.
А здесь, милое, доброе, любящее создание природы. Затискал бы, если бы было можно. Как же я любил Танюшку в эти минуты. Вспомнили школьные годы чудесные.
– Я думаю, что скоро выйду отсюда и приеду, поэтому мне ничего не надо. Всё у меня хорошо. Так и передай матушке.
Мы улыбнулись друг другу и двери свободы со скрипом захлопнулись. Мрак продолжался.
Некоторые заключённые писали письма и чертыхались. «Косой», молодой шустрый парень, писал и напевал: «А мой нахальный смех всегда имел успех, И моя юность раскололась, как орех!» Вдруг посмотрел на меня и спросил:
– Знахарь, ты у нас нашпигованный, а научи-ка нас полюбовные исповеди нашкрябать?
Я подумал, посмотрел на братву, почему бы не помочь красиво написать письмо любимой.
– Давай, продиктую, записывайте.
– Ша, братва, – бросил клич «Косой». – Все в кружок.
Несколько молодых заключённых, бросив буру и чефирить, быстро пристроились с бумагой, ручкой и посмотрели на меня, как на гуру.
– Пишите, если обращаетесь к ещё не окрепшей любви, то на «Вы», если к жене – на «Ты»! Поехали, под диктовку. Не отставай. Ошибки потом проверю. Итак, с красной строки:
«Любимая! Здесь, каждый ставит имя своей подруги. Душа моя рвётся к вам. Поэтому пишу вам снова, любезная Катенька, поскольку выдалась свободная минутка. Я здесь оказался случайно, однажды связался с дурной компанией. Но не ищите в хорошем плохое, а ищите в плохом хорошее. Да, я хулиган, бесстрашный, но нежный и ласковый с вами. Я буду защищать вас, ибо мир такой несправедливый. Давайте вместе зажжём огни нашей любви!
Я наконец-то с вами смог обрести смысл в жизни. И когда я выйду на свободу, то мы вместе сможем зажечь и сберечь очаг нашего счастья. А пока одинокий голубь будет вам, моя голубушка, слать сладкие письмена.
А ежели вовсе не судьба нам свидеться, то мне и жить-то без вас нет надобности. Люблю вас пуще жизни своей, моя вы незабвенная, Солнце моё ясное…» 
– Любовь, как пуля, прямо в сердце бьёт, лезет в карман, потом выходит боком, – это писать не надо, ответил я на вопросительные взгляды. – Шутка!
Все «кавалеры» довольные и радостные, облизав конверты языком, отправили любовные послания своим девушкам в надежде на встречу. А я подумал про себя, что в лучшем случае эта липовая переписка просто прервется – либо когда вашему корреспонденту все это надоест, либо она найдёт более лучший вариант. Сейчас уже не ждут годами, как это бывало раньше.

Испанец. Освобождение.

   А я пока сидел, то от тоски по родине, по свободе набросал вот такое стихотворение:

Душою  всей любовь  свою лелея,
Тебя, Россия – Родина люблю.
Быть может всё сказать, пока не смею, –
О дорогих друзьях сейчас скажу.
Минувших дней судьбы, большой и ясной,
В душе моей не меркнет яркий свет.
И нашей юности, далёкой и прекрасной,
Мне память пишет дорогой портрет.
Обняв жену, увидел, как в тумане,
В её глазах событий карусель,
Как дом осиротел рассветом ранним,
Когда я молча уходил в метель.
И пусть вокруг раскинулась чужбина, –
Бой будет трудным в тот и в этот раз!
Пусть нас вернётся только половина,
Исполним честно Родины наказ.
Я вспоминаю с болью дни былые.
Струит Луна холодный мёртвый свет.
Вы все в душе – герои боевые,
Те, кто со мной и те,  кого уж нет.

   Прошло буквально два месяца и я покинул места не столь отдалённые для белых ворон. Меня освободили за отсутствием веских доказательств измены. Всё это случилось быстро, благодаря моим друзьям. Они ускорили процесс пересмотра судебного дела, дойдя до самого верха. Главный прокурор, который посадил меня, сажал тогда всех, ему надо было выслужиться, чтобы попасть служить в Москву.
Спасибо друзьям, что не бросили выживать одного.

   Прошлое бывает, что оставляет в твоей душе глубокие раны, и это прошлое – Афганистан. Я был расстроен, четвертован, распят. Я оставался в долгу не столько у государства, сколько в долгу у друзей. Долг передо мной был у врагов и у зеков, у следователей, которые, не разобравшись, накрутили вину по советскому шаблону, бросили в пекло, а потом скостили, замяли. Но уже до прежней точки отсчёта у меня возврата не было. В душе погано, за спиной череда оборванных цепочек, дел. Осадок неприятный остался.
Стоял мёртвый сезон года, когда меня освободили. За металлическими воротами в белоснежной сорочке встретила босая зима. Ледяной горизонт выглядывал лаконичен и строг. Я поёжился, кутаясь в военный бушлат.
Душа моя на какое-то время отлетала, очищалась, снимала усталость от телесной суеты. А когда она вернулась, то вдруг тела не застала. Лишь на том пустом месте записочка лежала: «Я и сам теперь не знаю, где себя теперь найду!» Из денег, – ни гроша. Лишь жетон с личным номером звенел талисманом в нагрудном левом кармане да ветер сквозь дырки гуляет. Ветры дуют на воле не так, как хотят в кабинетах вожди, ветры слушать приказы устали. Но пройдя Афган, огонь, Крым, Рим и медные горы, набравшись опыта, придётся жить иногда по правилам и без. Я смотрел на небеса, как здесь не перекреститься: там песчинкой на Весах жизнь моя качалась на самом кончике перочинного ножа.
Подошла чёрная «Волга». Из неё выскочили люди в штатском. Посадили на заднее сидение и увезли. Это были мои друзья.

   Жизнь продолжается. Ты остался жив – это главное.
Помню, как бабушка в детстве говорила:
– Цыплёночек-то погибал. Я его вынесла на русь – он и ожил там сразу, крылышки расправил. Мы русью светлое место зовём. Где солнышко. Да и вообще, всё светлое, почитай, так зовём. Русый парень. Русая девушка. Русая рожь – спелая. Значит, убирать пора. Не слыхал, что ли, никогда?
Я, конечно, не слыхал, не знал, впервые услышал, и слова вымолвить не мог. У меня от радости слов не стало. Русь – светлое место! Как это здорово! И здорово, что на свободе! Ура!
Дрожащею рукою достал я спичек коробок с гротескным названием «Пламя революции». Под фонарём полуослепшим я папиросу «Беломорканала» искурил, какая проза. На ум лезли всё больше мятежные стихи, поэзия вперёд звала. Докурив, оторвал зубами бумажный мундштук, покатал его во рту. На ум пришли смелые строки будущего рассказа. Слова, слова, как сердца сорванная пломба с неуспокоенной души. «Эх, выпить бы сейчас!» – подумал я и, смяв пустую пачку, бросил в урну, сплюнул.   
Зашагал в новую жизнь, к трактиру, найти в надежде хотя бы сто граммов по-братски на троих и, плавленый деля сырок в придачу.

Журналист. Меч – душа мужчины, а зеркало – женщины!

   «Бамбук поёт на ветру. Пустые стебли, в которых – жизни уж нет».

Мы с Эмилем выпили саке. Третий тост он поднял – за тех, кого с нами уже нет. Помолчали. И в этой нависшей тишине можно было повесить меч, он бы завис на вершине горы воспоминаний. Сколько их полегло?
Спиртной напиток нас никак не брал. Оказывается саке – это иероглиф, обозначающий любой алкоголь в Японии. А сам напиток, который на Западе называется саке, в самой Японии носит название нихонсю, прямо как не хочу. Мы выпили, закусили суши и сасими – тонкие ломтики сырой рыбы. Нет, всё же я его хочу пить.
– Но больше всего мне нравится самогон, – вдруг заявил Эмиль. – Ух, какой же это стратегический напиток, продирает кожаную человеческую оболочку насквозь. А давай-ка, по чуть-чуть?
Вообще-то я пью совсем мало, но как в такой редкостной компании, не откажешься. Тут же рукоять трости превратилась в финку. Эмиль лихо нарезал огурцы, сало, сыр. Пир продолжился.
– Меч – душа мужчины, а зеркало – женщины, говорят на востоке, – продолжал свой рассказ Эмиль. – Но, есть меч дарующий жизнь (катцу дзин - кен), а есть – убивающий (сатцу). Один меч, но две разные, абсолютно противоположные, философии. Ты с мечом - это тоже форма. Для человека важно, что у него внутри, какой теории он придерживается, идеология, вера. От этого человек будет приобретать ту или иную форму в поступках, в речах, и держать её столько, сколько позволят его убеждения и воля.
Чем менее форма для тебя естественна – тем тяжелее её держать. Каждая твоя форма оставляет на тебе свой след. Только тебе самому решать, какую форму и на сколько принять. Если ты выберешь любую другую форму – ты становишься уязвим.
Кендо – путь меча, продолжатель бусидо, учит тому, что меч не для убийства, а для защиты чести.
И вообще, настоящего профессионала в любом ремесле отличает наличие системы. Надо сплести сеть, иметь свою философию и стратегию. И не допускать ошибок в причинно-следственных связях. Такова формула успеха.
В итоге беседы я понял, что дух времени уходит безвозвратно, однако, дух самурайского меча не растворился полностью, а повис в сознании этих людей, чтобы воскреснуть из столетий в бамбуке, буке и грабе. И на его безопасном лезвии остались лучшие зарубки всех поколений. Если раньше стригли головы, то сейчас только ногти, и при этом, тщательно следят за собой. После оттепели пятидесятых годов сделана правильная остановка меча, до удара. Замах и разрез нового времени сделан так искусно, что отрезок нового пути буси, прочно удержался и не упал.
«Молнию видишь? Это – катана моя. Милая рядом».

Журналист. Долги надо отдавать.

   Удивительно было мне узнать, как при живом муже выслать беременную женщину в лагерь за тридевять земель, отправить её туда с малышом на выживание? При этом разведчик выглядел спокойным и ни разу не выдал свои чувства негодования. Но очень хотелось задать этот вопрос его отцу, которого он так никогда и не увидел.
– Долги надо отдавать, – сказал Эмиль задумчиво и посмотрел на меня. – Удача и неудача определяются нашей судьбой. Хорошие и плохие действия – это всё Путь человека. Воздаяние за добро или зло – это всего лишь поучения проповедников. А о том, хорош человек или плох, можно судить по испытаниям, которые выпадают на его долю. Человек, обделенный мудростью, ругает свое время. Тот, кто сдержан в словах, принесет пользу в любые времена, если подумает, как это сделать. Но, у каждого своё предназначение.
– Ну, у вас испытаний было предостаточно. А как же в личной жизни? Простая женщина рядом с вами не сможет удержаться.
– Конечно, я был ещё раз женат. И моя любимая девочка не простая, она была просто необыкновенная. Рисовала, прекрасно говорила, а как пела. Её звали Вера, Верочка. Я её боготворил. Милое создание, небожитель. Но, заболела, и её не стало, вот уже лет пять, как её нет рядом. Вот это её автопортрет, – он показал на самую большую картину.
На меня смотрела счастливая, полуобнаженная женщина, лет сорока. У неё была неестественно большая грудь, может быть так нарисовали. Я в уме подсчитал возраст, разница в годах у них была лет двадцать. Если человек держит себя в руках, имеет молодой торс, модно одет, пострижен, конечно, он будет иметь успех в любом обществе. Я думал, что в своё время, многие женщины были от него без ума.
– Как же вы с ней познакомились?
– О, это случилось в один из поздних весенних вечеров. Я прогуливался по слабо освещенной улице и увидел, как из подъезда служебного выхода театра выпорхнула дамочка в норковой шубке. В этот момент двое парней, якобы куривших у двери, подскочили к ней, и тут же бросились с меховой добычей за угол дома. Ох, везёт мне на грабителей. Через пару минут я возвращал украденное тепло милой хозяюшке.
Вот так мы и познакомились. Эмиль взял статуэтку обнаженной женщины, задумчиво посмотрел на неё, стал тихо и мягко говорить о философии женщины, чередуя эмоциональную речь стихами о любви.
Красота имеет голос. Просто он настолько тихий, что проникает только в самые чувствительные сердца.

«Смысл нашей жизни заключён в любви.
Она – маяк, звезда на небосводе.
Она – огонь, пылающий в крови.
Она – луч света в чёрной непогоде».

– Красота в линиях, изгибах, наконец, в женской мудрости. Вспомним описание Клеопатры, – он перевел взгляд на картину, висевшую на стене за спиной. – Она ведь была некрасивой, но умной бесконечно, как Богиня, с отменным чувством юмора и харизмой. Мужчины были от нее без ума. Она источала мИрру и легко влюбляла в себя даже таких царей как Цезарь и Марк Антоний.
Они не могли никак надышаться ею, и пили любовь из женщины ведрами, но не спеша, по граммулечке, наслаждаясь каждой капелькой, цедя каждую эмоценьку.
И вообще, мужчина порой нуждается в адреналине и играх. Может быть, поэтому он ищет женщину, которая станет для него опасной игрушкой, высекающей эмоции, как искры из-под крутящегося точила.
Но некоторые женщины боятся огня, а другие, наоборот, им становятся и как солнце светят на пути.
Эмиль вздохнул и снова заговорил то о вечной любви, то о тоске по счастью, о какой-то долине слез и долине роз. Слова эти удивительно подходили к судьбе наших женщин. Даже я – журналист, заслушался, так красиво он воспел жизнь.
– Вы, Эмиль, весьма творческий человек, а пришлось  служить. Не кажется ли, что вам пришлось прожить чужую жизнь? – неожиданно возник у меня вопрос.
– Всему своё время. На каждый этап жизни свой сюжет судьбы. Но ты прав: без творчества жизнь была бы величайшей ошибкой.
Испанец с самурайским мечом, знанием пятнадцати языков, но думал он по-русски, и пил по-русски.
Посидели хорошо. Утром, лучше бы не вставал, ощущение как будто вчера проглотил поношенную шапку из тушканчика. Но ничего, зато на повесть материала набрал. Наводку на рассказ он мне дал, но лучше бы с утра на коньяк.
Познать себя через других бывает легко, особенно, когда рядом вдруг оказывается человек на голову выше тебя по всем вопросам жизни. И тогда понимаешь, что надо было с детства овладевать каким-либо философским учением близким тебе по духу. Я мысленно пытался измерить глубину этого человека, но вскоре понял, что не смогу, тону.
Звонок мобильного был отключен на ночь, и аппарат запульсировал на столике в приступе вибрации, как попавший в паутину шмель, чем вернул меня из пучины тумана мыслей.
– Ну что, будем продолжать слушать про учение или уже всё, больше не интересно? – раздался вчерашний голос, который был во мне всё это время.
– Что вы, Эмиль, мне всё было интересно. Не хотелось уходить, – соврал я, но хмель от вчерашнего саке сразу выветрился. – Попробовать бы разобраться ещё в себе достаточно!?
– Так бывает, – услышал я вкрадчивый голос своего мудрого визави. – В один прекрасный момент человеку начинает не нравиться его невозможность управлять собой и своей жизнью так, как ему этого хотелось бы. И тогда возникает желание разобраться в себе, чтобы навести, наконец, в себе и своей жизни порядок. Но ведь у тебя по большому счету всё есть – любящая семья, любимая работа. Живи и радуйся…

Я подумал, вот Эмиль, прошел такой сложный путь ученика и учителя, а в глазах читается одиночество. Раны от меча заживают, а раны от брошенного слова – нет.
А у меня, вроде бы всё хорошо, но не хватает знания своего внутреннего счастья.
Может быть так человек устроен, что ему всегда будет чего-то не доставать.
Совершенству внутреннего «самурая» нет предела!

Путь воина сложный. Он требует тишины, покоя, одиночества.