4. Ирина. Где ты?

Автор:    Ирина



Лучше всего было бы оказаться на необитаемом острове. Оттуда не услышишь ни выстрелов, доносившихся из телефона человека, что сидел неподалёку, ни криков младенца, которого никак не могли утихомирить. Я провожала глазами пробегающие назад дачные дома, перелески, посёлки, опять дома, представляя, как жила бы там и там. И никто бы не знал меня из тех, кто знает сейчас.

Свободных мест в поезде не было, не пересядешь. За мной без умолку трещали три цыганки. Я думала – мы с разных планет, а сидим рядом, движемся в одном направлении. Сколько таких полярных миров пересекаются, в миг пересечения как-то взаимодействуют друг с другом, раздражают, восхищают, убивают и снова разлетаются в разные стороны. Разговаривали цыганки на своём, поэтому в какой-то момент я перестала их слышать, ребёнок стих, гражданин наконец догадался достать наушники, и мои собственные тараканы снова забегали в голове.

Что Павел делает? Он в отчаянии? Не забудет ли завтра полить декабрист и маранту? Что он будет есть на завтрак? Эта последняя мысль была совсем уж нелепой. Даже повзрослевший ребёнок, отпочковавшийся от нас год назад, довольно быстро приспособился питаться самостоятельно, иногда даже готовил что-то вроде яичницы или бульона с вермишелью. А вот я, с тех пор, как он вылетел из гнезда, слетела с катушек, стала упорно изводить без причины и себя и мужа.  Павел-то не вёлся на мои выкрутасы и этим ещё больше меня раздражал. Всё терпел, даже ободряюще кивнул однажды – что, мол, маешься, решила, так давай уже.
Действительно, продолжать в таком духе было невозможно. Но я ещё долго тянула – то злилась не пойми на кого, то мучилась угрызениями.  И вот сбежала всё-таки, уехала.

Оксане на месяц нужна была чертёжница на раскоп, я и ухватилась. Оксана – энерджайзер на двенадцать лет младше. Рядом с ней любой почувствует себя малахольным тугодумом. А я тем более. Но, между тем, мы прекрасно ладили.

Она предложила на выбор – жить у неё или прямо на объекте. Там стоял дом под снос с электричеством и водой. Приятно было тешить себя надеждой, что этот дом, который на деле, по закону жанра, должен бы оказаться полной развалюхой, станет началом нового витка в моей жизни. Начать всё сначала? Наплевать, что поздно? Эта мысль и пугала, и вдохновляла.

Вдруг цыганка громко сказала по-русски: "Ох, где ты, миллай?!" И эти трое расхохотались.

:::::::::::::

– Господи, как жалко, что его снесут, – охнула я, когда Оксана припарковалась около моего нового жилища. Дом казался совершенно нормальным, крепким и надёжным.

– Ничего не поделаешь. Не памятник. Наличники забрали в музей деревянного зодчества. Они не отсюда были, – ответила она, открывая багажник. Оксана никогда не тратила силы на то, что не имело смысла. Похоже, дом и правда был обречён.

Довольно большой, бревенчатый, он стоял окружённый сочной порослью сныти. Просторная прихожая, почти веранда, три комнаты и кухня, чердак и крохотный пустой подпол. Окна выходили на все стороны. Из комнат – на юг и запад, во двор, где кипела работа на раскопе, из кухни – в проулок к девятиэтажному дому, из прихожей – в сторону калитки, близ которой жались к забору берёза и яблоня.

– И берёзу с яблоней спилят?

– Да хрен его знает, Любка, мне б твои заботы! Ладно, ты обустраивайся. Завтра выходи работать. Сегодня отдыхай. Расслабляйся.

Оксана клюнула меня в щёку и "вернулась к своим баранам". Я открыла окно, смахнув паутинки подвернувшимся под руку облысевшим веничком, выглянула. Раскоп был просторным, "баранов" много. Одни шуршали лопатами, другие бегали с тачками. У отвала громоздилась куча корней, здесь наверняка недавно вырубили сад. По дороге от вокзала Оксана захлёбываясь рассказывала мне про остатки ювелирных мастерских, найденных при раскопках, следы богатой усадьбы ХVI века с красивой поливной керамикой, обломками печных изразцов и множеством женских украшений. Это была её стихия, она сама себя называла чудовищем, повёрнутым на археологии.

Вдали, за раскопом и невысоким забором, виднелся соседний участок, там тоже стоял частный дом, обшитый евровагонкой. Вокруг него зеленели яблони с уже покрасневшими яблоками. Приспущенные жалюзи и комнатные цветы на подоконниках придавали дому жилой, уютный вид. Стало обидно. Тот будет жить, хранить своих людей от снега, дождя, невзгод, а этот, мой, никому уже не нужен, его снесут. Уже мой, усмехнулась я про себя.

Я включила плитку и поставила чайник. Посмотрела, всё ли в порядке в ванной. Всё было нормально. Только вот интернет в доме не ловил. Прошла по комнатам. Одна из маленьких была полностью заставлена коробками с керамикой, в другой стояла раскладушка. В гостиной от съехавших хозяев остались дощатый самодельный стол, табурет и тумбочка без дверцы. В верхнем ящике тумбочки нашлась шариковая ручка и наклейка с человеком-пауком. На окнах тоже были наклейки – снежинки, снеговик, корабль-призрак. Местами обои были оторваны и болтались неопрятными ошмётками. Местами на них виднелись невыгоревшие пятна от мебели. Я потянула отошедший кусок бежевых обоев за угол, чтобы выбросить, ниже оказался ещё слой – зеленоватый со светло-серыми полосками и золотистыми розетками. Стало любопытно, я подковырнула и его. Под ним виднелись терракотовые обои со светлыми мелкими цветочками, будто ситец. Под ними был ещё один слой обоев и ещё, ещё... под этими культурными слоями пошли наклеенные уже на штукатурку газеты. Мне представилась долгая и счастливая жизнь в этом доме. Родители, дети, первое сентября, яблочное варенье, новогодняя ёлка. Дети вырастают, играют свадьбы, в доме готовятся к празднику на рождение первого внука... Тут я услышала, как на кухне плюётся вскипевший чайник.

 ::::::::::::::

Вечером, обустроившись, сходив в магазин, немного прогулявшись по городу, отужинав, я забралась на чердак. Было ещё светло. В красноватом закатном свете, проникавшем сквозь небольшое арочное окошко, казалось, что чердачок не из нашего времени, из далёкого прошлого. Я подошла к окну. Девятиэтажки отсюда смотрелись миражом. И вообще, всё по-иному выглядело. Я, вроде, немного сменила ракурс, а виден был и школьный двор за соседским домом, и улица. По улице шла беспокойная стайка подростков. Бабуля неторопливо тащила тележку. В розовой солнечной полосе между синими тенями промелькнули сначала ребятишки, потом старушка. Лето.

Я оглядела чердак. Несколько коробок, белый шкафчик-колонка на трёх ножках, прислонённый к балке. Два тюка с барахлом. Развязав тюки, потянула за угол длинную ветхую дерюгу и вслед за ней льняную дырявую скатерть в полоску, мне нужно было что-то приспособить для занавесок в спальню. Тут были ещё рваные детские колготки, другое тряпьё, длинная лента с блёстками, кусочек чего-то, вышитого мелким бисером. Я подошла к окну, всмотрелась в вышитый клочок. Вероятно, это когда-то был кошелёк, затягивающийся шнурком. Возможно, даже начала двадцатого века. Волнистые линии небесно-голубого цвета на перламутрово-розовом фоне, остатки двух красивых пурпурных цветков, похожих на лилии. Я сунула добычу в карман.

Открыла коробки. Сломанные карандаши, пластмассовая вазочка, несколько пластинок с советской эстрадой. В вазочку наберу цветов, решила я. Во второй коробке ничего, кроме пухлой пожелтевшей папки. Я попыталась развязать шнурки, чтобы открыть. Не получилось. Шкафчик-колонка был пуст. Только пыль скопилась на полках.

Прихватив папку, вазочку и тряпки для занавесок я спустилась вниз.

:::::::::::::::

На раскопе было хорошо. Погода нас баловала. Ступая босыми ногами по тёплому слою, я чертила, слушала гомон рабочих, птичьи выкрики Оксаны. Она блаженствовала. Электровеником сновала туда-сюда. Вроде только что была здесь, оп, уже на другом конце участка.

А у меня из головы не шла папка, которую я развязала утром. В ней оказались фотографии крестьянских домов с наличниками и рисунки этих наличников. Причём на каждой фотографии, каждом рисунке на обороте была карандашная подпись аккуратным, почти каллиграфическим почерком – название района и деревни. Оксана посоветовала показать всё это одной даме в музее.

Помимо мыслей о папке меня занимала странная идея.

:::::::::::::::

Не знаю, что на меня нашло, я весь день об этом думала и вечером стала увлечённо отрывать верхний слой обоев в гостиной. Он отходил на удивление легко. Я с таким удовольствием отделяла хрусткие куски, словно с каждым шматком освобождаясь от чего-то. Через пару часов гостиная стала медно-зелёной с сероватыми и золотистыми вкраплениями. Я свернула обрывки в несколько увесистых кульков и почувствовала такую приятную усталость, такое удовлетворение, словно не сумасбродничала, а совершала нечто значительное. Комната выглядела совсем иначе. Другие окна, потолок, другой букет ромашек на подоконнике, другая я. Напротив среднего окна на обоях оказалось пятно, по всей видимости, от висевшего здесь когда-то зеркала. Даже дырочка от гвоздя сохранилась. Я нашла на кухне гвоздь и приладила сюда небольшое зеркало с отбитым краем из ванной. Получилось здорово – овальное зеркало в тёмной раме пятна. Странно, подумалось, неудобно же смотреться против света. С удовольствием я протёрла его, долго вглядывалась в своё лицо. Светлыми были белки глаз и лоб. Тёмные, почти чёрные радужки, светящийся в контражуре ореол кудрявящихся волос делали меня похожей на негатив.

Рядом на обоях осталось ещё одно пятно, в сумерках оно было похоже на тень от большого невидимого шкафа. Я представила, как открываю дверцы, а там платья и шубы. Шерсть, ситец, крепдешин. Длинное вечернее из синего шёлка, лёгкие сарафаны в цветочек. Поеденная молью вязаная жилетка, что спасала в мороз зимой. Внизу на дне валеночки и кремовые туфли-лодочки. Я погладила стену и прошла в кухню, заварила чай. Потом села за стол с чашкой. Свет зажигать не хотелось. Глядела то в окно, то в зеркало, в котором отражалось это окно, вечернее небо, соседская яблоня и кусочек моего тёмного силуэта.

::::::::::::::

Оксана решила, что я тронулась умом. Зелёной гостиная побыла дней пять и стала терракотовой в мелкий ситцевый цветочек. Зеркало переместилось на другую стену. Оно теперь отражало не окно и меня с чашкой, а красноватые лучи заходящего солнца. Вместо ромашек в вазочке завёлся букет-ассорти – донник, мышиный горошек, тысячелистник, веточка шиповника.

::::::::::::::

Через полторы недели я отпросилась на полдня с работы, чтобы сходить к Ирине Дмитриевне в музей по поводу найденной папки.

Ирина Дмитриевна оказалась вальяжной и полной дамой в летах. Балахонистое платье, массивное колье на шее. Седые волосы собраны в высокую причёску.

Она с интересом просмотрела рисунки и фотографии.

– Люба, чудесная находка! И всё подписано аккуратнейшим образом! И всё по районам разложено! Представляете, ведь половины этих домов уже нет, наверняка нет. Мы возьмём на хранение. Вы ведь не в курсе... В этом доме жил замечательный человек. Я его застала. Он умер, кажется, в середине семидесятых. Краевед-любитель, интересовался наличниками, утварью, ездил по области, фотографировал, записывал, зарисовывал, кое-что привозил. Пётр Николаевич Глебов.

Интеллигентнейший человек, старая гвардия. Скромный был, работал гардеробщиком в театре.


– Так жалко этот дом. Его ведь сломают.

– Да, я знаю. Там патовая ситуация, никак невозможно было ничего сделать. Борьба с ветряными мельницами. Да и родственники хотели квартиру.

– Дети, внуки его?

– Нет. Племянница. Он не был женат.

– Понятно. Грустная история.

– Да уж. Весёлого мало. Вам спасибо большое, что нашли время, занесли.

Придя домой, я растеряно оглянулась. Вроде всё было обычно, но совершенно по-другому. Где счастливые родители, повзрослевшие дети, новогодняя ёлка, синее шёлковое платье? Племянница с престарелым дядей совершенно не собирались у меня в голове в картинку счастливой семьи. Я поставила в вазочку новые ромашки, заварила крепкий чай и попыталась выкинуть всё это из головы.

:::::::::::::

За три недели я постепенно прибрала везде, помыла окна. Мне нравилось ухаживать за домом, мыть дощатый пол, как когда-то у бабушки в деревне. И он, дом, отвечал мне солнечными квадратами на стенах, янтарными бликами в чашке с чаем, прохладным перебором половиц под босыми пятками. На рассвете отдавал остатки вчерашнего тепла. Я лежала с закрытыми глазами, дожидаясь звонка будильника, из форточки до плеч добиралась утренняя свежесть, слух бередили далёкие звуки оживающей улицы. Закутавшись в простыню, растягивала удовольствие, нежилась в уютной полудрёме. Потом чашка кофе у окна, гомон пришедших рабочих, Оксанино звонкое "Утро добренькое" – как сигнал для выхода на работу. Погода стояла не жаркая и не холодная, красота.

Оксана заходила ко мне пообедать, но это было одно название. Она проглатывала еду за пять минут, наскоро запивала чем-нибудь и бежала "к своим баранам" – чертежам, металлоискателю и совочку. А я не торопилась. Открывала все три окна, наслаждалась ветерком, сидела, поглядывала во двор. Там суетилась Оксана, жевали и курили наши землекопы, порой по-хозяйски дефилировал соседский рыжий кот, зрели за забором яблоки. К вечеру звуки стихали, я запирала за всеми калитку. Пила чай в терракотовой гостиной, обласканная косыми лучами солнца.

Самое забавное, я совершенно не задумывалась – а что дальше. Словно не было у меня ни прошлого, ни будущего. Собственно, я добилась своего, ведь именно этого я и хотела. Уехать на необитаемый остров, выскочить из замкнутого круга зашедших в тупик отношений. И будь что будет. А было пугающе легко. Кто бы мог подумать, что все страсти, переживания стихнут во мне так покорно. Как будто всё это понарошку.

Но вот, в свой последний выходной мне взбрело в голову содрать обои в гостиной до основания.

:::::::::::::::::

Я старалась до пяти вечера, когда дошла до газет. Газеты были с ятями и ерами. Запестрели разнокалиберные заголовки: "Земское собрание", "Продовольственный вопросъ", "Хроника". Четвергъ, 11 мая 1917 года. Обалдеть, думала я и зависала над статьями. К сожалению, целыми листами газеты от штукатурки не отрывались, так что в музей их нести не было смысла. Оставалось насладиться самой. Наверное, всё это есть в архивах. Но вот так вот столкнуться с живой историей – волшебство волшебное.


"Если такъ, то объявите врагами техъ, кто сеетъ смуту в армии, говоритъ о сепаратномъ мире, об измене нашимъ союзникамъ.", "За май месяцъ производится выдача сахара и белой муки. Цена сахара 30 коп. фунтъ со склада Продовольственного Комитета, сахарный песокъ 25 коп. фунтъ." Прочла я всё про сахар, муку, косы, серпы, новые оклады, оторвала очередной лист и... из-за него посыпались фотографии. Очистив от газет кусок стены, я собрала всё что было. Разложила на столе. Молодые офицеры, генерал, дамы в перчатках, пожилая разодетая пара. Фотографий было тридцать восемь, все без подписей. На многих я заметила одного и того же молодого человека в военной форме.

:::::::::::

Утром я сломя голову помчалась в музей, отпросившись у Оксаны на часок. Ирина Дмитриевна сразу узнала в молодом военном Глебова.

– Надо же, Люба. Наверное, это именно тот Глебов...

– Ну конечно, дом-то его.

– Нет, я не об этом. Недавно всплыла история, связанная с эмиграцией, с русским зарубежьем. У нас один коллега это всё досконально изучает. Вы ведь знаете, уезжали многие после революции, в семнадцатом году и позже. И была семья генерала Сабурова. Вот это – фото генерала. Точно он. У нас много материалов о нём, очень заметная была фигура в губернии. Документы есть, вещи и картины из генеральской усадьбы, много всего. Генерал с дочерью Лилией Глебовой и внуками уехал в семнадцатом, и зять должен был к ним перебраться в Турцию, а потом во Францию. Но по непонятным причинам он, зять, где-то затерялся, пропал, думали, что умер. Я и предположить не могла, что это Пётр Николаевич. Имя зятя как-то не всплывало, а сопоставить – генеральский зять Глебов и... тишайший старик-гардеробщик. Подумать только! Пётр Николаевич!

– Ничего себе... жена, дети. Как же так? Почему же он не уехал?

– Не знаю, Люба. Не знаю...

:::::::::::::

Вечером я снова разглядывала фотографии. Изучала лица Петра Николаевича, его жены Лилии, генерала Сабурова. На двух девочек в белых платьицах, сидящих по обе стороны от матери, почему-то смотреть не хотелось. Как будто я виновата перед ними.

Пётр был строен и высок, ему удивительно шла военная форма. Прямой нос, открытый благодушный взгляд. Лилия выглядела строгой, серьёзной. Она была невысокого роста брюнеткой с тонкими губами, смотрела прямо, будто впиваясь взглядом в объектив камеры. Генерал казался спокойным и равнодушным. Рядом с фотографиями я положила обрывок кошелька, вышитого бисером. Мне теперь думалось, что он принадлежал когда-то Лилии.

Зеркало нынче у меня стояло на полу. В нём отражались порванные газеты, которые уже не хотелось убирать, белый потолок с ослепительной лампочкой Ильича, засохшие ромашки, угол стола с чашкой.

Мне представлялось, как Пётр провожает семью, целует жену, дочерей. Паровозный гудок. Три лица в окне вагона – два маленьких детских в светлых кудряшках и печальное лицо женщины. Она смотрит не отрываясь, старается запомнить любимые черты перед разлукой. И не ведает, что эта разлука навсегда.

Как же так, вертелось у меня в голове, может он её не любил? Может разлюбил? Но дети, дети же?! Я поглаживала приятно-шершавый прохладный бисерный клочок, словно он мог дать мне ключ к разгадке, перебирала снова и снова фотографии... А она ведь ждала, ждала его. И девочки ждали.

В обед я узнала адрес племянницы Глебова и теперь прикидывала, как я приду завтра к совершенно незнакомым людям.

:::::::::::::

Повторив про себя пару заготовленных фраз, я позвонила в дверь. Открыла женщина моих лет с пушистой чёлкой. Я заученно проговорила свою речь.

– Это, наверное, к маме. Проходите пожалуйста. Ма-ам!

Она провела меня в большую комнату. За компьютером сидел мальчик в наушниках и даже не обернулся. Женщина показала мне рукой на диван: "Садитесь пожалуйста" и ушла.

Вскоре появилась старая дама, худая и довольно стройная для своих лет, с прямым длинным носом, как у Петра Николаевича. Она представилась Ольгой Антоновной. Рассматривала фотографии, молча слушая мой рассказ. Потом пригласила выпить чаю. Мальчик так ни разу и не обернулся.

– Да, наш род старинный, мама упоминала. Старинный и обнищавший. Мама произносила слово "обнищавший" с особенным чувством. Словно обнищание было главной заслугой наших предков. Она была и осталась до конца дней убеждённой большевичкой, коммунисткой. Несмотря на то, что дядя сидел по пятьдесят восьмой и многие друзья её тоже сидели.

– Дядя сидел?

– Да. Он не смог уехать, потому что умирала моя бабка. А моя мать была занята более важными делами. Ну, она так считала, что не было тогда важнее ничего общественных дел. Колесила с первым своим мужем по стране. Война, голод, разруха. Она была и санитаркой, и медсестрой, и кем только не. После похорон дядя заболел и болел тяжело, долго. Его выхаживала одна женщина, Антонина. Она в театре всю жизнь работала гримёром. И он уже не смог уехать. Или не захотел. Не женился на ней, потому что был женат. Они всю жизнь как бы дружили с Антониной. Нам этого не понять. Теперь таких людей не бывает. Ездили вдвоём по деревням, фотографировали наличники. Поступил он в аспирантуру в институт, увлёкся этнографией. В конце двадцатых его приняли в музей на службу. Но он был на учёте в органах из-за происхождения, достаточно было незначительного сигнала, а сигнальщиков, Люба, тогда хватало. Ну, загремел по контрреволюционной статье на четыре года. А потом уже не взяли его обратно ни в институт, ни на старую работу. Боялись. Он гардеробщиком устроился к своей Антонине в театр.

Кстати, мать пыталась хлопотать о нём. Удивительно, как у неё в голове всё это стыковалось. В её окружении позже, в конце пятидесятых, это называлось перекосами. А тогда да, хлопотала, писала письма. А ведь и сама безумно рисковала. Страшно подумать.

– А как же они уживались? Такие разные.

– Уживались прекрасно. У дяди был очень удобный характер. Тихий. И он был рукастый, с удовольствием занимался домом и садом. В выходные разъезжал по области. С апреля по октябрь, и в отпуск тоже. А мать с утра до вечера в своей больнице. Они с отцом всего три года прожили. Он подо Ржевом погиб. Я его и не помню почти, моего героя. Так что... – мы помолчали.

– Господи... подо Ржевом... А дядя... а Лилия? Они по любви венчались?

– Вот это всё очень туманно для меня. Она в семейном предании была мифической фигурой. Ни моя мать, ни он сам не вдавались в подробности. Я всегда знала, что он собирался уехать, что не смог, но подробности... А то, что дети были, я только от вас узнала, – Ольга Антоновна погладила усохшими пальцами фотографию с девочками, прошептала, – В голове не укладывается...

Мы проговорили с ней до глубокой ночи, про её детство, про войну, эвакуацию, про то, как рано и неожиданно умерла мама, как долго болела Антонина, как много позже, не доставив никому хлопот, ушёл старенький дядя. Ольга Антоновна с благодарностью приняла фотографии. Не отпустила меня домой, устроила спать на диванчике. Я долго не могла заснуть.

Утром, на прощанье, Ольга Антоновна виновато промолвила:

– Мне жаль дома. Но мы без мужских рук, а нам надо мальчика поднимать. Поздний ребёнок, это в нашей семье уж так заведено.

:::::::::::::

Когда я утром шла на работу, издали услышала гул. Сердце ушло в пятки, руки похолодели. Это рядом с домом гудел экскаватор и сдирал шифер с крыши. Я толкала плечом калитку, билась, она не открывалась ни в какую, я барабанила в неё кулаками... кричала:

– Нет! Стойте! Что вы... вы не можете! – Ко мне подбежала Оксана, распахнула калитку, я просто забыла в какую сторону она открывается.

– Что ж ты делаешь, мать! Я тебе с вечера названиваю, а ты не берёшь. Они ещё вчера воду и свет отрубили. Я вещи твои собрала. Не переживай. Вон твой рюкзак. У меня поживёшь.

– Оксана. Ты не понимаешь...

– Любаша, родная, мне косить надо. Они нам уже на пятки наступают. Ты если хочешь, посиди. Я так и знала, что надо было тебе у меня жить.

– Да ты послушай, – она отвела меня к сложенным у забора доскам, где лежал мой рюкзак. Как маленькую усадила на доски, – Послушай меня... это невозможно, нельзя...

– Отдохни. У меня полный трындец. Мне надо... срочно... – и она убежала.

Экскаватор, словно голодный железный зверь, отрывал шифер, доски, вывалил тюки и шкафчик-колонку. На зубьях ковша болталась рама арочного оконца и детские колготки. Веером разлетались труха, пыль, клочки рубероида. Яростным толчком стрелы смяло остатки кровли, и обратным ходом ковш поддел верхние брёвна с досками обшивки, полетела шматками штукатурка. Мне казалось, что удары приходились не по стене, а мне по рёбрам. Я смотрела и думала о молодом человеке в военной форме, о паровозном гудке, о престарелом гардеробщике с его наличниками, об обоях в мелкий цветочек и красноватых отсветах вечернего солнца, об Антонине, Лилии и девочках. Я достала из кармана бисерный клочок и крепко зажала в руке.

:::::::::::::

– Мне надо рассказать...– я даже не удивилась, каким образом тут оказался мой муж. Не знаю, сколько я просидела на досках в оцепенении, наблюдая, как разбирают дом. Воздух стал влажным и зябким, будто перед дождём. Теперь, когда наконец было кому рассказать, меня пробрал жестокий колотун. Павел обнял меня.

– Мне н-надо рассказать, – пытаясь унять дрожь повторяла я, – надо...

– Тише, тише, тише, – убаюкивал меня Павел, гладил по голове, – тише, Любушка, тише. Всё расскажешь, расскажешь.

Я немного успокоилась, отстранилась и, растерянно показывая на разрушающийся дом, прошептала:

– Но где? Где рассказывать?

– Поедем домой?

Он подхватил мой рюкзак, и мы пошли к машине.

– Постой... ты приехал?

– Мне Оксана позвонила. Сказала, что тебе плохо.

– Да.

Я сидела в машине, смотрела, как начинается дождь, на капли, змеящиеся по стеклу, на пробегающие мимо дома и думала, с чего начну рассказ. Да, как поднялась на чердак. Как солнце светило. Надо не потерять бисерный клочок. Он стал влажным от руки. Убрав его снова в карман, я для верности застегнула молнию. В машине было тепло, меня ужасно клонило в сон, мысль ускользала. Так... я зашла на чердак, солнце светило...