Прогулка, рассказ Ч. 2. За наше счастливое детство

   

                «Лучше бы Ленин  жил, а учение его умерло».
                (Из фольклора)
                “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство”
                (Из лозунга физкультурников)
               

        У меня такое чувство, что всё начиналось гораздо раньше. И эта незатейливая прогулка тоже. Стоит только начать вспоминать недавнее, как память пробуждается и выносит наружу отдаленные события.
        В пору моего детства и юности я жил в деревне, учился в школе. Видимо мне было предначертано нечто определенное в судьбе, как тысячам моих сверстников. О будущем я пока не думал, но жизнь показывала две дороги. Первая — школа, училище, армия, колхоз или завод и вторая — школа, техникум или институт, далее не понятно.

                * * * * *

      Наверное, Сашке Горошкину и Наташе Латышевой (имена и фамилии изменены), моим одноклассникам, было суждено погибнуть в молодом возрасте.

       Понимаю, что это звучит глупо и жестоко. Но я определенно чувствую влияние некоего рока, нависавшего, как топор, над всеми нами. Это влияние формировало наши реакции, оттачивало их до автоматизма и прятало в подсознании до поры до времени, а потом случался тот роковой шаг, который ставил точку на судьбе человека, ничего не подозревающего и считающего, что он поступает по свой воле.

       А, если ему вдруг удавалось спастись, он недоумевал, — какая хрень погнала меня “на эти галеры?!” Зачем я собирался это сделать? За-че-м?!

       Здесь у меня появляется догадка, топор трансформируется в перст указующий, упиравшийся каждому в спину и управляющий нашим движением. Недаром, Ленина мы повсюду видели в виде статуй с протянутой вперед дланью.
       “Мы говорим Ленин, подразумеваем — Партия. Мы говорим Партия — подразумеваем Ленин!” Партия издает указы, указует нам путь, создает туннель, снабжает туннельным зрением массы и светом в конце бесконечного туннеля, чтобы понятно было куда идти.
       Я всерьез подсчитывал сколько мне будет лет, когда наступит коммунизм, Никитка обещал через двадцать лет. В детстве он хотел учиться, но ему удалось окончить лишь три класса ЦПШ, зато потом он давал указания академикам.
       Впрочем, топор можно заменить и серпом. А теперь уже и молот становится всё более востребованным.

       Да что я вам рассказываю, вы и сами всё знаете, до оскомины. Мне многие стихи Маяковского, нравятся. Между прочим, он вольно или невольно раскрыл в чеканных строках суть коммунистов, которые на полном серьезе утверждали свой основной принцип, — говорить одно, подразумевать другое, делать третье. А реальная жизнь оказывается чем-то четвертым, пятым, десятым, шиворот навыворот, набекрень.

       Сашка работал электриком и погиб, попав под удар током. Возможно он был поддатым, в этом состоянии электрику кажется, что своих ток не тронет. Я сам, даже в трезвом виде, попадал под электрический разряд. По случайности, по глупости, по неосторожности.
       А может дело в том, что у нас привычно — многое, если не всё, делается абы как и с нарушением норм ТБ (техники безопасности). Потому, что вечно у нас чего-то не хватает. Помните, в репризе Аркадия Райкина: “Пусть всё будет, но пусть чего-то не хватает!” А если нет того, что надо, делаем из того, что было и есть. Бывало, что вместо нового оборудования, мы ставили просто перемычку, авось пронесет, небось и так сойдет.
       И еще, потому, что “всё делается через ж…” — так говорят в народе, но говорим мы это про других, а сами делаем так же. Я впервые задумался об этимологии этого выражения. В него заложен вполне очевидный смысл, ведь нелепо начинать дело с окончания (с конца), а не с начала.

      
       Классе в пятом мы с Сашкой чуть не подрались из-за какой-то мальчишеской глупости, хотя начали с борьбы, потом помирились. А классе в седьмом, мы случайно встретились летом в нашем поселке, он повзрослел и начал дразнить меня тем, что кричал какие-то полуматерные частушки на улице, а я пытался его остановить. Это я к тому, что он был не так-то прост, со своеобразным ехидством и чувством юмора. Он знал, что я буду стесняться его выкриков, потому что был «сынком директора», моей мамы. Потом наши пути с Сашкой разошлись навсегда.

       А Наташа, не уверен, что именно так ее звали, уже в седьмом классе была крупной девчонкой с большой русой косой до пояса, хорошо училась. Конечно, не заметить ее было трудно. Мы едва ли обменялись с ней десятком слов за время учебы, но она мне запомнилась. Может быть, потому, что лет через двадцать я узнал, что она утонула в нашей коварной речке, таящей в себе многочисленные ямы и водовороты. Рассказывали, что тогда Наташа работала на хорошей должности в районном магазине. Это случилось, когда она со своими сослуживцами, ездила отдыхать на реку. 

       Вспоминается еще одна девчонка, соседка моего приятеля одноклассника, ей было лет десять. Она погибла совершенно неожиданно — попала под трактор у самого своего дома. Мне приятель это сообщил. Там была большая куча песка, приготовленная ее отцом для строительства пристройки к их дому. Тракторист, а может это был ее отец, что еще ужаснее, не заметил ее, играющую в песке. Мне было жаль ее и не верилось, что такое вообще возможно. Хотя я видел ее издалека лишь несколько раз, приходя в гости к приятелю.

       Галя, моя одноклассница приехала в нашу деревню с семьей в пятом классе. Она была не против со мной общаться, потому что ее старшая сестра дружила с моей старшей сестрой, они нас познакомили и хотели, чтобы мы подружились.   
      Она была девочка умная, смелая и веселая. Но я, может из упрямства или вредности, а может из-за стеснительности, не проявлял большого внимания к ней. Мы общались редко, в классе. Однажды, мы шестиклашки, вместе участвовали в уроке по ГО (гражданской обороне). Когда нам учитель объяснял, что по сигналу тревоги мы должны собраться в бетонном бункере, чтобы уберечься от ударной волны и вредных газов, кто-то из учеников тихонько пошутил: “А что, если кто-нибудь пукнет в бункере?”.
       Тогда вся страна болела этим поветрием. А может и весь мир.

       Галя со своими друзьями нередко ходила на нашу речку, к небольшому возвышению, типа насыпного кургана у реки, высотой метров двадцать или больше. На стороне, обращенной к реке, было много песка и можно было строить замысловатые песочные замки и города. Ходили слухи, что это был ритуальный курган для захоронения погибших воинов одного из ханов, может Кучума, обитавших в наших местах во времена Ермака, покорявшего Сибирь.
   
       Мне было запрещено ходить на курган, особенно одному. Я и сам не стремился на реку, потому что не умел плавать и даже тонул один раз на мелководье, там было много водоворотов и холодных течений.
      
       Однажды, часть кургана осы; палась, сошла в речку и погребла под собой ребятишек. Двоим повезло, им удалось быстро выбраться, третьего вовремя откопали, а Галя погибла. Она старалась выбраться, но не смогла. Это стало понятно, когда Галю нашли. Я всегда испытывал к ней смесь чувств — вину, раздражение, сочувствие и сожаление, хотя я не был там и не знал, как всё случилось.

       Были еще смерти в нашей деревне, сильно зацепившие меня. Например, один из старших сыновей начальницы почты, сосед моего товарища Мишки Флэшмана, позвал нас похвастаться служебным револьвером своей матери. Конечно, револьвер положено было хранить в сейфе, он и хранился в сейфе, до тех пор пока до него не добрался старший сын.

       Он был мальчишкой лет шестнадцати, а нам, десятилеткам, казался очень взрослым. Он небрежно орудовал револьвером, возможно, это был Смит-и-Вессон или Наган, и даже в шутку говорил что-то угрожающее или ироничное, я не разобрал. Это продолжалось минут десять, пришла мать ковбоя, отобрала револьвер, накричала на сына и, кажется, слегка побила. Мы с Мишкой сбежали, там еще оставалась младшая дочь почтарки, как ее называли в деревне. Девчонке бежать было некуда. Примерно через два-три месяца, по деревне пронеслась весть, что этот парень по неосторожности выстрелил в себя и погиб.

       Моя бабушка в детстве пела мне песню:

“…Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.

Ой, беда приключилася страшная!
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас — голова бесшабашная —
Застрелился чужой человек!”

       Но этот парень был наш, а не чужой.

       Все эти случаи для меня свиваются в единый клубок и переплетаются в виде плетки или петли, загоняющей всех нас в череду неизбежных событий, диктующих нам судьбы, вроде бы разные, но в чем-то, может быть главном, единые. Лучше Владимира Семеновича, не скажешь:
 
“Пей отраву, хочь залейся!
Благо, денег не берут.
Сколь веревочка ни вейся,
Все равно совьешься в кнут!
…
Ни пожить, ни выжить!
Ты не вой, не плачь, а смейся —
Слез-то нынче не простят.
Сколь веревочка ни вейся,
Все равно укоротят!
…
Сколь веревочка ни вейся —
А совьешься ты в петлю! “


       Удивляюсь, вспоминая себя и осознавая свои принципы, впечатанные, вдавленные в меня окружающей атмосферой, которая была вся пронизана коммунистической моралью и пропагандой. Конечно таких слов я тогда не знал. Мы воспринимали это как данность, привыкли и не пытались отделиться от нее. Как мы не можем отделиться от своего тела, даже если оно болеет или хуже, чем у других.

       Хитросплетенная пропаганда впиталась в нашу кожу, проникла в суставы и внутренние органы с помощью маргарина, который даже не каждый мог себе позволить, но был в каждой ватрушке (если я не ошибаюсь); с помощью овощей, пропитанных пестицидами. Химизация после электрификации была у нас на слуху и в повседневной жизни. Помню, однажды папа предложил мне сравнить запах головок лука домашнего и магазинного. Я ничего не унюхал, только много позже узнал, что ДДТ применялся повсеместно. И «Юра-музыкант» увековечил его в названии своей группы. Но главное, — пропаганда сочилась из всех щелей и утюгов. Мы впитали ее с младых ногтей.

       Милитаризация мышления (с детства я играл в солдатиков, изучал погоны и артиллерию по энциклопедии), имперское самохвальство (“мы — лучшие, у нас особый путь”. У меня эта болезнь, если была, то в легкой форме) покрывало всё плотной пеленой и оседало цементом в душе, подкреплялось яркими образами «красных дьяволят», внушенных нам в позитивном смысле на примерах Павки Корчагина, Мальчиша-Кибальчиша, Тимура и его команды, Володи Дубинина, мальчика на посту, в революционных песнях и песнях военных лет, в суровом героическом примере Павлика Морозова, впечатанном в повседневную жизнь в названии десятков тысяч пионерлагерей.

       А товарищ Сухов из «Белого солнца пустыни», так любимый космонавтами, и мне, когда-то, зацементировал наше легендарное прошлое. И вишенкой на торте была, амбивалентная фраза Верещагина: «За державу обидно!» Я искренне впитал в себя всю эту лаву повторяющейся инфы, всепроникающий многоуровневый поток. Тем горше, и противнее прозревать и чувствовать себя неотделимым от нашей общей болотистой почвы. Галич, здесь неожиданно дает мне поддержку: «По капле — это на Капри. А нам подставляй ведро.»

       Отчетливо помню свое чувство гордости и сопричастности, при чтении рассказа «Честное слово», в котором мальчик стоит на посту по заданию старших мальчишек, играющих в войну и назначивших его сержантом, а потом забывших его, и не желающий покинуть пост без приказа вышестоящего офицера. Мы так тоже играли с пацанами, под честное слово. 
       Очень ловко и психологически тонко автор играет на чувствах героя рассказа, выказывая ему доверие и уважение, «как большому», покупая его самозабвенную, стойкую верность. Маленький герой  демонстрирует стойкость и верность слову и одновременно — покорность иерархической системе государства.

       Вот это стойкое сознание своей верности системе было для меня естественным и не подвергалось сомнению, наоборот, всё более укреплялось по мере узнавания новых фактов, чтения книг, просмотра кинофильмов. Ведь всё, что мы (народ) воспринимали из окружающих источников и с чем мы сжились в повседневной информационной и житейской реальности, было пропитано ложью, как единым коммунистическим мировоззрением. Важнейшей целью было подавление индивидуальности, побуждение каждого к действию во имя общей цели. Тот кто сомневался, задавал вопросы, попадал под пресс партии и общества.

       Прекрасно помню фильм “По ту сторону” (1958 г.). Смотрел его в начале 60-х. Там один комсомолец, побуждая другого комсомольца убить предателя, точнее, того, кто, по его мнению, предаст их при первой возможности, говорит: “Есть такая подлая порода людей, которые любят, чтобы грязную часть работы за них делал кто-нибудь другой. Такие люди бесполезны. Потому что подвиг у человека бывает один раз в жизни. А грязная работа каждый день.” Эту фразу тогда я не запомнил (но, может быть, где-то в подсознании), а песенку С.Филиппова в роли карикатурного персонажа — анархиста, запомнил.
 
“У тебя дрожат коленки, мой братишка дорогой!
Я тебя поставлю к стенке или кто-нибудь другой.”

       Интересно, что служение великой цели (эти комсомольцы везли деньги и шифровку партизанам в Хабаровск) обосновывает в их понимании возможность и необходимость убийства подозреваемого. То, что в фильме 1958 года считалось бесспорным, сейчас приобретает другой смысл.

Два комсомольца, Матвеев и Безайс, в фильме душевно поют запоминающуюся “Песню о тревожной молодости” на стихи Л.Ошанина, музыка А.Пахмутовой:

"Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная,
И нету других забот!

И снег, и ветер,
И звёзд ночной полёт.
Меня мое сердце
В тревожную даль зовёт.

Пускай нам с тобой обоим
Беда грозит за бедою,
Но дружба моя с тобою
Лишь вместе со мной умрёт.

Пока я ходить умею,
Пока глядеть я умею,
Пока я дышать умею,
Я буду идти вперёд!

И так же, как в жизни каждый,
Любовь ты встретишь однажды, -
С тобою, как ты, отважно
Сквозь бури она пройдёт.

Не думай, что всё пропели,
Что бури все отгремели.
Готовься к великой цели,
А слава тебя найдёт!"

       Интересно, что этот элемент пропаганды — всесторонне описывает личность и естественными человеческими качествами обосновывает идею самопожертвования ради великой цели, принимаемой за аксиому, то есть, не обсуждаемой.
      
       Гласность, провозглашенная в середине 80-х, в отличие от свободы слова, только спускала пар, не очищала общество от лжи. Рак не лечится примочками. Как сказал король в шекспировском “Гамлете”, - “Отчаянный недуг / Врачуют лишь отчаянные средства / Иль никакие.” (IV / 3, перевод М.Лозинского).

       Система образования, пионерский,  комсомольский, партийный, коммунистический нерушимый каркас общества, всё это укрепляло новую веру, отрицающую предыдущую веру — христианство, но по структуре повторяющую ее. А пережитки прошлой тотальной безграмотности, беспросветная скудная повседневная жизнь, посконное бытовое затуманенное обывательское сознание, было дополнительной подпоркой для застойной жизни.

       Будучи октябренком, я не понимал, куда я попал, но деться никуда не мог. Пионером я был убежденным, мне нравился мой красный галстук. Я даже был барабанщиком и сопровождал знамя, когда его выносили к пионерам.
       А вот уже при  вступлении в комсомол, в пятнадцать лет, меня “терзали смутные сомнения”, я в это время уже учился в ФМШ — лояльной кузнице умеренных вольнодумцев. При приеме в комсомол, всех “проверяющих из штаба” почему-то искренне интересовало, сколько уже орденов у комсомола. И они терзали этим вопросом всех претендентов на членство в комсомоле. Вот когда пригодился бы интернет.
       Хорошо, что математика, как и любая наука, не позволяет корректировать равенство 2х2=4 в соответствии с меняющимся курсом партии. Но это не мешает ей служить неправовому государству.
      
        Интересно, что пассивное сопротивление коммунистической системе, было невольно встроено в сам порядок приема в КПСС. Это была маленькая, но действенная палка в колеса системы. Против этого, система ничего не могла поделать, при всём тотальном охвате населения пропагандой и повсеместно работающей машине пролетарского насилия. Этой закорючкой, палкой, черной точкой на голубом официальном небосклоне была беспартийность большинства населения.

        В этой точке сходились противоречивые свойства реальности. В партию многие хотели попасть, иначе не было возможности занять хоть какую-нибудь должность на производстве. В партию стремились и карьеристы, и реальные лидеры, которые хотели честно делать реальное дело.

        Но партия не резиновая, иначе она станет неуправляемой и произойдет девальвация легенды о когорте избранных, поэтому не обязывали поголовно всех вступать в партию. А беспартийные не спешили вступать в ряды. Сами «уклонисты» обычно говорили, что поддерживают линию партии, но чувствуют, что еще морально не готовы вступить в неё. К тому же коммунистам возбранялось пить и разрушать семьи, хотя они продолжали это делать и их “пропесочивали” на собраниях.

       Вспоминается, — «Я себя под Лениным чищу», — писал В.В.Маяковский. А позвольте спросить, что происходит с Лениным, если приходится заниматься самоочисткой, стоя под ним? К этому вопросу примыкает анекдот: «Петров, вечно ты куда-нибудь вляпаешься! То в г…о, то в партию вступишь». Но за анекдоты сажали, между прочим. А так, всё было хорошо. Да?

       Парторгам приходилось провозглашать лозунг нерушимого союза партии и народа, коммунистов и беспартийных. Эта попытка закрасить или затушевать злополучную точку, в реальной жизни не работала.
       Мой папа был беспартийным и когда его пытались направить по правильному пути под знамена Ильича, чувствовалось, что это ему по-настоящему чуждо. И вот этот искренний отказ работал. Он разрушал единство партии и народа, не деланием, а неделанием. Это было хорошей прививкой моему молодому уму, хотя со мной папа об этом никогда не говорил. Иногда дети слышат гораздо больше, чем считают взрослые.
      
       Мама вступила в компартию, потому что с молодости работала директором школы, избиралась в сельские и районные Советы, была общественным деятелем и реально помогала простым людям, строила и развивала школу, в которой была директором.
       Иногда мама и папа обсуждали неблаговидное или хамское поведение партийного и хозяйственного руководства, стараясь, чтобы мы с сестрой не слышали, но это вносило в мое сознание хорошую порцию противоречий между лозунгами партии и реальностью. Но я об этом особо не задумывался.
       При этом, они не возражали против «Морального кодекса строителя коммунизма», хотя об этом мы тоже не разговаривали. Папа ценил Ленина и ничего не рассказывал о своем репрессированном и расстрелянном при Сталине старшем брате Борисе. Он работал в бухаринском институте Красной профессуры. Много тайн приходилось хранить, чтобы выжить в том мире. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» 

       Тогда не было известно про Ленина ничего плохого, кроме хорошего. Никакого собрания фактов и цитат (типа “Гастгеливать!..”) не было известно и Веничка Ерофеев еще не издал свою “Лениниану”.
       После смерти Сталина, Борис был реабилитирован. Но папа об этом так и не узнал. Мама, сестра и я узнали об этом только  лет через тридцать после реабилитации.

      Впервые я прочел про сталинские репрессии в середине 70-х, случайно наткнувшись в читальном зале на трехтомник Ильи Эренбурга “Люди, годы, жизнь”. Когда я рассказал о нем одному своему товарищу, он перестал со мной общаться. Но никуда не сообщил, тем более, что это было советское издание в советской библиотеке, хотя не на вынос, а только в читальном зале. Советские люди (и я в том числе) испытывали подсознательный страх, говоря на тему репрессий.
       
       Отчетливо помню, теперь, как курьез, что однажды, засыпая, я испытывал чувство радости, что родился в СССР, — “Как же мне повезло”, — думал я.

       Леонид Ильич говорил о чувстве глубокого удовлетворения. Тогда считалось в порядке вещей лидерам государства при публичных встречах целоваться в губы, взасос, троекратно, как минимум. Даже был такой фотоплакат — встреча Леонида и Эриха. Видимо, это считалось ритуалом наиболее сердечного гостеприимства для друзей.

       Можно только удивляться тому, что за десять лет до перестройки не было и речи про репрессии. В середине 70-х я практически ничего не знал о сталинских репрессиях, только самые общие пересказы о XX съезде КПСС и докладе Хрущева, да трилогия Ильи Эренбурга. Я даже сделал чеканку — портрет Ф.Э.Дзержинского — в подарок своему дяде. Да даже и до самого 1985 года большинство людей жили в неведении и я, в том числе.

       Только после 1985 года, когда была объявлена перестройка и гласность, из архивов хлынули потоки правды и полуправды, недоговорок и искажений, пробило плотину молчания, запретов и цензуры, у всех желающих появилась возможность прозреть и охренеть, задуматься и возродиться к новому пониманию истории, к новой жизни.

       В 1986 нам пришлось пережить Чернобыль. Это скрывалось от людей, которых гнали на майские демонстрации.
       Как раз, когда он случился, мы с выпускниками беспечно отмечали в ресторане десятилетие нашего институтского выпуска. А те, кто ликвидировал аварию, шли на неминуемую смерть.

       Перестройка продолжалась. Стали известны и получили слово многие противники коммунистического строя, потом пала Берлинская стена. 
В конце 80-х, начале 90-х, страна изменилась существенно и необратимо. Так тогда казалось очень многим, и мне в том числе.
В 1991 г. КПСС сделала попытку реванша, создав ГКЧП, но была побеждена за три дня и распущена.

       Частично открылись архивы, была закрыта компартия, огромного чугунного “Феликса Эдмундыча” сначала подвесили на тросу с помощью крана, а затем низвергли с пьедестала, а ведь еще совсем недавно он казался вечным, хотя Мавзолей остался и партия коммунистов воскресла в обновленном виде. Как с гуся вода. Это должно было насторожить, но, увы…               
         
       Затем, постепенно, но стремительно (1993, 1996, 1999) всё затянуло привычным липким туманом.

       А через десять - пятнадцать лет опять “тьма накрыла ненавидимый прокуратором город”. 

       Большинство населения так и не успело проснуться, но кое-что уже невозможно было скрыть и отменить. Новым поколениям комсомолистов и коммуняк предстоит усиленно всё загадить и засидеть, как мухам, чтобы еще раз украсть из мира правду.

       Вспоминается характерный случай из начального этапа бурления, год так 1988-й. Я тогда, окрыленный новым потоком правды, включился в меру сил в популяризацию новых знаний о нашей истории, участвовал в празднике «День города» и там мне предложили сказать с микрофоном несколько слов прохожим людям с импровизированной трибуны на набережной. Я хотел привлечь внимание к нарождавшемуся в нашем городе историческому обществу, которое основали выдающиеся деятели науки и культуры страны. Для меня это было новым и непростым делом, но я, отважно и немного самонадеянно, ринулся вперед.

       В этой точке праздника заведовал аппаратурой некий Сергей, плотный парень в сером пиджачном костюме, 1-й секретарь комсомола в вузе, где я работал. Мы здоровались, но бесед не вели. Он вел себя вежливо, но отстраненно. И я не спешил с ним брататься. И вот, что меня поразило в самую душу в тот момент. Он  проверил, что микрофон работает, — «Раз, раз, раз!» Торжественно вручил мне микрофон. Я, в смятении чувств, обратился к собравшимся нескольким слушателям, внимательно смотревшим на меня.
       Моя вступительная фраза, была единственной, что вылетела из микрофона. Далее я успел сказать и прокричать еще три-четыре фразы, которые заглушал ветер, потому что… Эта комсомольская крыса отключила звук. Еще с минуту слушатели наблюдали мои шевелящиеся губы, но так как ничего не было слышно, быстро рассеялись.
       Я кинулся к Сергею, вопросительно и агрессивно.  «Зачем ты выключил микрофон?» — спросил я у сфинкса. Ответом мне было лукавое молчание.
       Но я ждал ответа и он невозмутимо ответствовал мне: «А что я могу сделать? Ты же видишь, никого нет». В этом объяснении он переставил местами факты. Люди собрались, чтобы меня послушать, но когда он выключил звук, вследствие этого, стали расходиться. А он объяснил так — раз люди разошлись, поэтому он и выключил. Виртуозный саботаж. Это характерное поведение комсомольского вожака. 
       Я был слишком хорошо воспитан, чтобы дать ему в глаз, тем более, что я не люблю и не умею драться. И это противоречило моей позитивной просветительской роли. Будь я Зевсом, я бы испепелил его, а так я даже не нашел слов, что ему сказать.
       Ведь “факты упрямая вещь” — люди же разошлись. В его глазах, мне чудился лукавый прищур Ильича. До провокационных шуток Кобы он тогда, похоже, еще не дорос.
         
       Все, что я вспоминаю о прошлом взаимосвязано в один клубок и жизнь складывается так, что одна небольшая, но фатальная ошибка влечет за собой серию новых ошибок, человек зацепившийся за маленькую колючку неизбежно цепляется за новые и неминуемо скользит по наклонной, он может приостановить это колесо, заплатив отказом от своего развития, пожертвовав своим достоинством и своей субъектностью. Но это колесо всё равно утащит его и перемолет.
       Всё построено на том, что человек является средством, а не целью.
      
       Дорогие читатели, если вам обидно, что я нападаю на те времена, которые многим сейчас представляются очень дорогими воспоминаниями, хочу чтобы вы знали: я ни в коем случае не хочу оскорбить или обидеть вашу память. Я уважаю ваше право иметь ваши представления. Сожалею, если они расходятся с моими, это может быть темой для обсуждения, а можно оставить всё как есть. Авось история рассудит. У меня тоже есть дорогие мне воспоминания, но это не дает мне радости, на них лежит иезуитская тень эпохи.

       В любом случае, я хочу делать акцент на том, что, надеюсь, нас объединяет — стремление к правде и добру. При этом, я стараюсь вырабатывать свое мнение на основе достоверных источников, привлекать всю существующую информацию для осмысления и анализа, а не только то, что мне кто-то разрешил знать. Они не задумываясь отключат микрофон и закроют архивы. Для начала.

                (Продолжение следует)