de omnibus dubitandum 22. 452

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)

    Глава 22. 452. МЫ ОТКЛОНИЛИСЬ ОТ ТЕМЫ, – И НЕ ПОНЯТНО, ПРИ ЧЕМ ТУТ, Я…

    Высказывая это тонкое предположение, Мария-Анна устремила на меня такой пристальный и блистающий взор, что я окончательно потерялся.

    – Вы молчите; вы смущены, – продолжала она. – Я вижу, что угадала, но, раскрыв вашу тайну, я не хочу ничего иного, как только вывести вас из заблуждения и быть по возможности полезной. Прежде всего я, должна знать, на кого пал ваш выбор; вы молоды, неопытны, вы можете ошибиться. Если она недостойна вашей любви, мне вас жаль; более того: мои увещания помогут вам вырвать из сердца любовь или, вернее, каприз, который еще не пустил в нем корней, питаемых надеждой; тем легче мне будет показать всю его неосновательность. Если же предмет ваш таков, что ни разуму, ни чести нечего возразить, я не только не стану изгонять любовь из вашего сердца, но, напротив, научу вас, как понравиться вашей избраннице, и сама буду следить за вашими успехами.

    Такое предложение с ее стороны удивило меня; хотя в тоне ее голоса вовсе не было строгости, а глаза говорили о чувствах самых нежных, я не нашел в себе сил ответить.

    Взор мой скользил по ее лицу, не смея на нем остановиться; я боялся, что она заметит мое смятение, и ответил лишь вздохом, который напрасно старался от нее скрыть.

    – Ах, как же вы молоды! – заметила она ласково. – Теперь я не сомневаюсь, что вы влюблены; но молчание лишь усиливает ваши муки. Как знать? Возможно, вы любимы гораздо сильнее, чем любите; неужели вас ничуть не пленяет мысль услышать ответное признание? Короче говоря, Сен-Мар, я жду; дружеское расположение к вам вынуждает меня говорить в таком тоне; признайтесь, кого вы любите.

    – Ах, сударыня, – ответил я, весь дрожа, – я буду наказан, если решусь на это.

    При создавшихся обстоятельствах я не мог бы выразиться яснее; Мария-Анна не могла превратно истолковать мои слова, но этого ей было мало, и она притворилась, будто не понимает.

    – Что вы хотите сказать? – спросила она, смягчив свой тон, – вы будете наказаны, если решитесь? Неужели вы думаете, что я открою вашу тайну посторонним?

    – Нет, – отвечал я, – я не этого боюсь; но, сударыня, если бы я любил даму, подобную вам, к чему привело бы меня признание?

    – Вероятно, ни к чему, – ответила она, краснея.

    – Значит, я прав, что храню молчание.

    – Но не менее вероятно, что вы добились бы успеха: женщина, подобная мне, может оказаться не бесчувственной, и даже в большей мере, чем всякая иная.

    – Нет, вы не могли бы полюбить меня! – вскричал я.

    – Мы отклонились от темы, – сказала она, – и не совсем понятно, при чем тут, я. Вы ускользаете от ответа искусней, чем можно было бы от вас ожидать. Но допустим на минуту, что речь обо мне: какая вам беда, если я вас и не люблю? Мы стремимся внушить любовь лишь тем, кого сами любим. А я никак не могу заподозрить вас в подобных чувствах ко мне; во всяком случае, я бы этого не хотела.

    – Я бы тоже хотел, сударыня, чтобы этого не было; я вижу по вашему испугу, что был бы очень несчастлив из-за вас.

    – Нет, – быстро сказала она, – дело вовсе не в том, что я боюсь вашей любви: ведь это означало бы, что вы уже на полпути к успеху. Нам страшен лишь тот вздыхатель, которого мы сами готовы полюбить. Мне не хотелось бы дать вам повод думать, что я уж так вас боюсь.

    – Я ни на что подобное и не надеюсь, – ответил я. – Но все же ответьте: если бы я был влюблен в вас, как бы вы поступили?

    – Неужели вы рассчитываете получить утвердительный ответ на одно лишь ваше предположение?

    – Решусь ли признаться, сударыня, что это отнюдь не предположение?
В ответ на столь недвусмысленное признание Мария-Анна вздохнула, покраснела, устремила на меня томный взгляд, потом опустила глаза и, глядя на свой веер, умолкла.

    Пока длилось молчание, сердце мое осаждали самые противоречивые чувства. Сделанное над собой усилие совсем опустошило меня; я боялся получить отказ и почти желал, чтобы она подольше не отвечала. Тем не менее, я, объяснился в любви и не хотел, чтобы мои усилия пропали даром.

    – Что же вы посоветуете мне теперь, сударыня? – сказал я, наконец, едва ворочая языком от страха. – Скажите, чего я должен ждать от подобного выбора? Неужели вы будете так жестоки, что после стольких знаков дружбы и доброжелательства откажетесь прийти мне на помощь в таком важном для меня деле?

    – Вам нужен лишь совет? В совете я вам не откажу. Но если то, что вы сказали – правда, вряд ли он будет вам приятен.

    – Неужели вы сомневаетесь в моей искренности?

    – Я бы желала этого из дружбы к вам. Чем искренней ваши чувства, тем несчастней вы будете. Вы же и сами должны понимать, Сен-Мар, что я не могу отвечать вам взаимностью. Вы молоды, и молодость ваша, которая в глазах многих женщин явилась бы еще одним достоинством, будет для меня – даже если бы я испытывала самую пылкую любовь к вам – вечным и неизменным основанием никогда не уступить этим чувствам. Вы не сможете достаточно сильно любить меня или будете любить слишком сильно. И то и другое было бы одинаково гибельно для меня. В первом случае мне придется выносить ваши причуды, капризы, пренебрежение, неверность – словом, все страдания, какие влечет за собой несчастная любовь. Во втором случае вы, слишком самозабвенно предадитесь страсти и, погубите меня своей любовью, не знающей ни меры, ни предела. Страсть всегда приносит женщине беду; но мне она принесет еще и позор; я бы никогда не простила себе подобной неосторожности.

    – Неужели вы полагаете, сударыня, – ответил я, – что я не приму всех мер…

    – Я поняла вас, – прервала она. – Я знаю, что вы пообещаете мне соблюдать крайнюю осторожность; я даже не сомневаюсь, что вы считаете себя способным на это; но вы неопытны в любви и не сумеете подчинить свою любовь правилам внешней благопристойности. Вы не сможете ни управлять своими взглядами, ни владеть своим голосом. Или даже самим усилием сдержать себя, слишком неумелым и явным для всех, вы сделаете достоянием гласности то, что желали бы скрыть. Итак, Сен-Мар, вот вам мой совет: не думайте больше обо мне. Я предвижу с печалью, что вы меня возненавидите; но надеюсь, ненадолго; и когда-нибудь вы поблагодарите меня за прямоту. Но не лучше ли нам остаться друзьями? – прибавила она, протягивая мне руку.

    – Ах, сударыня, – сказал я, – я в отчаянии. Никто и никогда не любил, как я. Ради вас я готов на все; нет испытаний, которые я бы не согласился перенести. Вы опасаетесь всех этих бед только потому, что не любите меня.

    – О нет, – ответила она, – напрасно вы так думаете. Скажу больше, ибо хочу всегда быть с вами искренней: если бы вы не были так молоды, а я так благоразумна, я могла бы полюбить вас всем сердцем. Но я сказала слишком много. Не требуйте большего. Сейчас сердце мое молчит, и я сама не знаю, что в нем. Только время может принести решение, и, может быть, – кто знает – оно ничего не решит.

    После этих слов Мария-Анна встала и присоединилась к кружку гостей, отняв у меня возможность, продолжить беседу.

    Я был так неопытен, что поверил, будто она рассердилась по-настоящему. Я еще не знал, что женщины, редко соглашаются, на длительный любовный разговор с тем, кого хотят увлечь; именно тогда, когда они умирают от желания сдаться, они стараются выказать в первом разговоре как можно больше добродетели. По сути дела, ее сопротивление было самым слабым; но я решил, что она никогда не будет моей, и горько раскаивался в своей доверчивости; я был зол на нее за то, что она вырвала у меня признание; несколько мгновений я ненавидел ее. Я обещал себе, что более не заикнусь об этой любви и буду так холоден с Марией-Анной, чтобы она забыла и думать об этом разговоре.

    Пока я предавался сим мрачным мыслям, Мария-Анна радовалась, что сумела скрыть свое торжество. Тихое удовлетворение сияло в ее глазах. Все в ней внятно сказало бы более искушенному человеку, что он любим. Но нежные взгляды, которые она на меня бросала, ее улыбки казались мне лишь новыми оскорблениями и укрепляли меня в принятом решении.

    Я упорно сидел в своем углу. Она снова подошла ко мне и попыталась втянуть в пустой разговор. Я отвечал ей хмуро, избегал смотреть ей в глаза, и все это служило лишним доказательством того, что я говорил правду; как бы то ни было, ей хотелось властвовать надо мной безраздельно и хорошенько помучить меня, перед тем как наградить полным счастьем.

    Весь вечер она расточала мне всевозможные знаки внимания. Она словно забыла наш разговор, и это притворное спокойствие причиняло мне жестокую боль. Прощаясь со мной, она стала подшучивать над моими огорчениями, и хотя в насмешках ее не было ни капли яда, они меня больно задели.

    Начало наших любовных отношений радовало Марию-Анну в такой же мере, в какой печалило меня. Союз с мужчиной моих лет еще раз напоминал ей о том, как немолода она сама; но для нее, видимо, не имело большого значения дать кому-нибудь еще один повод пожать плечами – ибо взамен она получала гораздо более ценное преимущество: любовника, еще никому не принадлежавшего. Она еще не была стара, но старость надвигалась, а в таком положении женщинам не следует пренебрегать одержанной победой.

    И в самом деле, есть ли для женщины ее возраста победа более лестная, чем любовь юноши, чьи восторги возвращают ей радости первой любви и укрепляют веру в свою красоту? Что может быть приятнее преклонения мальчика, верящего, что его возлюбленная – единственная женщина, готовая не презирать его страсти, примешивающего к любви искреннюю благодарность, дрожащего, от одной мысли чем-нибудь не угодить, не видящего самых разительных изъянов во внешности или характере любимой – ибо ему не с кем ее сравнить и самолюбие, велит ему, высоко ценить свою победу? Со зрелым мужчиной самая прелестная женщина ни от чего не защищена. В его любви больше чувственности, чем страсти, больше игры, чем искренности, больше хитроумия, чем прямоты; он слишком много испытал, чтобы быть доверчивым; перед ним слишком много соблазнов и удобных случаев, чтобы он мог быть верным. Словом, он лучше умеет себя держать, но меньше любит.

    Каких бы промахов ни ждала Мария-Анна от любви столь молодого человека, она страшилась их куда меньше, чем можно было подумать. Если бы даже все ее опасения были искренни, из-за них она любила бы меня ничуть не меньше. Будь я достаточно сообразителен, чтобы намекнуть ей на возможность охлаждения с моей стороны, она, несомненно, пожертвовала бы чрезмерными заботами о приличии из страха потерять меня.

    Не думаю также, что она собиралась долго медлить с признанием в своей слабости. Добродетель не требовала на это более недели сроку. Но моя неопытность, по ее глубокому убеждению, позволяла ей уступить не ранее, чем она сама того пожелает. Только любовь ко мне толкала ее на все эти уловки. Она хотела, чтобы привязанность моя не была мимолетной; если бы нежность этой женщины была меньше, меньшим было бы и ее сопротивление. В те дни ее сердце было мягким и чувствительным. Как я понял впоследствии, оно не всегда было таким; если бы не истинная любовь ко мне, она, я уверен, поступала бы иначе.