Воспоминания о Москве 1941 года

Приближалась зима. Уже в начале ноября 1941 года отдельные падающие снежинки объявили о своем скором начале. Город был серым и неприглядным, и поскольку красочные плакаты с лозунгами и карикатурами на Гитлера и его армию висели повсюду на заборах и стенах Москвы, то, по крайней мере, они придавали безнадежной, серой городской унылости что-то яркое.

Эвакуация ведомств, заводов и различных учреждений шла полным ходом. То, что я первоначально считал трусостью перед лицом врага, оказалось тщательно подготовленной и проведенной в долгосрочной перспективе мерой безопасности. Я не знал тогда, что уже 24 июня 1941 года был создан Совет по эвакуации, задачей которого было переселение промышленных предприятий, угрожаемых врагом, в восточные районы страны, т.е. в Поволжье, на Урал, в Западную Сибирь, в Казахстан или в Среднюю Азию.

Все больше людей покидали город. Вскоре мы с мамой остались единственными жителями Метростроевской No 46. В течение нескольких недель все наши соседи были эвакуированы из города, за исключением старой Евгении Людовиковны Тиц, высокообразованной дамы немецкого происхождения, которая десятилетиями влачила почти бесчеловечное существование в неглубокой пристройке во дворе.

Это было, наверное, в начале ноября, когда тетя Ксаня неожиданно появилась у нас. Тетя Ксаня и дядя Всеволод Горохов были с нами в большом родстве, вероятно, со стороны деда по материнской линии. Из-за того, что дядя Сева рано стал инвалидом, тетя Ксаня должна была обеспечивать семью средствами к существованию, и она годами с трудом сводила концы с концами. Только в последние годы тетя Ксаня нашла стабильную работу в только что созданном московском военном училище младших офицеров артиллерийских частей. Теперь тетя Ксаня сидела напротив нас, нервная, торопливая и серая в лице.

«Я ужасно тороплюсь, у меня нет времени!» — сказала она моей матери. «Вы знаете ситуацию, мне не нужно больше говорить об этом ни слова...  Город потерян... Те, кто остается здесь, подписывают себе смертный приговор!   ... Наше артиллерийское училище завтра эвакуируют...   от Казанского вокзала... куда-то на Восток...  Мишу могу взять с собой как родственника.... Затем он должен будет поступить в училище в качестве курсанта-артиллериста.   Но это все равно лучше, чем попасть в руки фашистов! Решать вам! Поезд стоит на боковом пути на Казанскомь вокзале и отправляется точно в 11 утра. Подумайте об этом хорошенько... У меня нет времени на дальнейшие объяснения... У меня хорошие намерения. Прощай, Елена и прощай, Миша...  Не забудьте.... 11 часов   утра». И тетя Ксаня снова ушла.

Решение далось мне очень тяжело. С одной стороны, я был привязан к маме и не хотел оставлять ее в этот трудный час. С другой стороны, я по-прежнему считал эвакуацию трусостью, бегством от врага. Как ни странно, я по-прежнему не испытывал никакого страха перед наступающими немцами. Наоборот, мне хотелось познакомиться с ними втайне. Но я об этом не говорил.

Мама не согласилась. Для нею дело, было в первую очередь в моей безопасности. Она хотела держать меня подальше от фронта как можно дольше. Поэтому она и рассуждала по-другому. «Тетя Ксаня права», — решила она. «Будет лучше, если ты присоединишься к семье Горохов. В артиллерийском училище ты пока в безопасности. Теве придется хотя бы год проучиться в школе, прежде чем ты отправишься на фронт, до тех пор многое может произойти здесь, в Москве!»

Мама упаковала в рюкзак белье и одежду, а также все продукты, которые были в наличии в доме. Я не мог заснуть по ночам. Я не мог себе представить, как я могу со дня на день уйти от матери и провести остаток жизни с Гороховыми, с которыми у меня никогда не было интимных и близких отношений.

На следующее утро, незадолго до 11:00, я добрался до Казанского вокзала. Здесь мне все было так знакомо, потому что отсюда я каждый год ездил на дачу в Первомайку. С трудом я отыскал путь, по которому стоял длинный поезд артиллерийского училища, состоявшийся сплошь из товарных вагонов. Вскоре я также обнаружил тетю Ксаню в сопровожденивии высокопоставленного офицера, передающая инструкции и заботящаяся об организации в качестве секретаря.

— Вот ты, наконец, — сказала она почти небрежно, — у меня нет на тебя времени, но ты уже можешь сесть в наш вагон. Он чуть дальше впереди... ты его найдешь... До скорой встречи!» Потом она снова убежала, потому что ее позвали. Я прошел немного вперед и вскоре нашел вагон. Я увидел дядю Севу, который сидел подавленный, как кусок страдания, и махал мне рукой. Мне показалось, что мое присутствие его совсем не устраивало. Я также видел их сына Диму, рассеянно вертящего пушок бороды и, видимо, не осознавая, что происходит вокруг.

И, наконец, я обнаружил их сына Шуру, который, в своем слишком большом артиллерийском мундире, чувствовал себя намного выше меня, штатского, выпячивая грудь и спрашивая меня с напыщенным превосходством, не хочу ли я присоединиться к ним и знаю ли я, что моя прежняя умная жизнь закончилась и что законы артиллерийского училища теперь в силе.

Вдруг я почувствовал себя таким странным, таким ненужным с этим больным и внутренне таким болезненным дядей Севой, с предприимчивой тетей Ксаней, с инвалидом Димой и высокомерным, напыщенным Шурой. «Мне здесь не место», — подумал я. «Я москвич, и мне место в городе. Я не трус и не уезжаю из города, если в этом нет необходимости. Я останусь с мамой, что бы ни случилось!»

Прозвучала команда: «В вагоны!». Тетя Ксаня бросилась между путей к своему вагону. «Ты до сих пор не полез!» — закричала она, — «Давай, поторопись, давно пора!» — Я не поеду, — сказал я, — я останусь в Москве! - Тетя Ксаня воздержалась от ответа. Она пробормотала себе под нос что-то, что звучало как «неблагодарный парень» и «ты сам виноват». Раздался свисток, и поезд медленно тронулся с места, быстро набирая скорость и вскоре скрывшись из виду. Я снова вернулся домой. Мама бросилась мне на шею.

— Я так и знала! Я так и знала!» — повторяла она снова и снова. «Ты не трус, не уклоняешься! Ты никогда не подведешь меня и Москву! Теперь мы воссоединились, и поэтому мы хотим вместе нести бремя войны».

С тех пор мама делала все возможное и исчерпала все возможности, чтобы спасти меня от призыва. Она уговаривала Алексея Даниловича устроить меня на работу, в которой я был бы незаменим. В течение нескольких недель я находил убежище на оружейном заводе, где производились различные химические вещества. Но обязательно писались только настоящие фабричные рабочие, а не рабочие малярной бригады.

Выпал снег и пришел мороз, который редко бывает таким сильным и стойким. В течение нескольких месяцев температура была ниже -25°. На улицах валялся снег. Никто его не убирал. Наши запасы тепла были на исходе. В едва заселенном и полностью остывшем доме было практически невозможно получить хотя бы одну комнату достаточно теплой.

Тем временем музыкальная школа, в которой преподавала моя мама, возобновила занятия в скромном масштабе. Я уже не ходил на работу, а три вечера в неделю посещал десятый класс в ремесленной школе при текстильной фабрике «Красный Октябрь». Каждое утро я ездил на лыжах в Парк Мандельштама, где пожилых мужчин, в основном рабочих, учили вести войну на лыжах. Это было странное чувство, когда мне приходилось учить старших, опытных мужчин, сам будучи очень молодым человеком. Но эта деятельность спасла меня от призыва.

Со временем мы смирились с немецкими воздушными налетами. Наши оконные стекла были склеены крест-накрест бумажными лентами, чтобы они не раскололись пополам во время взрывной волны. Перед окнами висели тяжелые шторы, которые защищали от холода и не пропускали свет наружу. Однажды ночью в Парке Горького упала авиамина. Огромная волна давления сорвала оконные створки с крепления, но тяжелые шторы удерживали их от падения и разрыва. Некоторые поврежденные окна мы заменили фанерными панелями или картонными коробками. Температура в помещении была ниже 0°. Мы были одеты в зимнюю одежду и перчатки и легли спать в полной одежде. Я попытался отыскать пушечную печь, дрова для которой я мог бы отколоться от любого забора, но не нашел. Так что мы продолжали мерзнуть.

Кольцо вокруг города сжималось все больше и больше. Погибли Можайск как пригород и станция электропоездов и Красная Поляна. Шум битвы был отчетливо слышен и днем. Враг держал Москву в своих объятиях с трех сторон. Судьба города, казалось, была предрешена в начале декабря – до тех пор, пока Красная Армия, усиленная испытанными зимой новыми войсками из Сибири, в ночь с 5 на 6 декабря не предприняла мощное контрнаступление, отбросив далеко назад потрепанные и ослабленные немецкие части и впервые в молодой истории войны нанеся им тяжелые потери. Не только мы с мамой, но и все москвичи вздохнули с облегчением и вновь обрели уверенность в боеспособности Красной Армии. Казалось, что первый позитивный поворот войны уже не за горами.

Борьба с голодом оказалась гораздо более сложной. Мои сладкие припасы с фабрики Ротфронт были почти съедены. Кто-то сказал мне, что бесчисленное количество конских туш было заморожено на бывших полях сражений вокруг Можайска и таким образом сохранилось. Нужно будет пойти туда только за мясом. Я предложил маме решиться на такую экспедицию, но она не согласилась. В конце концов, до недавнего времени это была зона боевых действий, где до сих пор валяются оружие или мины, сказала она. Советские органы безопасности, безусловно, неправильно поняли бы и предотвратили бы такую акцию по заготовке мяса.

Однажды, когда я был особенно голоден, я вспомнил об огромных полях белокочанной капусты недалеко от Новодевичьего монастыря, которые я видел осенью. Конечно, все капусты должны были быть собраны давным-давно, но нижние листья и стебли могли бы, по крайней мере, быть еще там, подумал я про себя. Может быть, стоило бы пойти туда и выкопать листья. После долгих колебаний мама согласилась на такую попытку доставки продовольствия. Я никогда не забуду тот день. Стоял мороз почти 40° мороза. Оконные стекла трамвая были покрыты толстым слоем льда. Страна замерзла под высоким снежным покровом. Только с трудом я нашел бывшее капустное поле. Липкими пальцами я тыкал лопатой в глубокий снег, то находил полусгнивший капустный кочерыжок, то зеленый лист, который старательно запихивал в привезенный с собой мешок. Моя мать, совершенно замерзшая и нетерпеливая, уговаривала меня вернуться. Из привезенных с собой капустных отходов только очень малая часть могла быть использована для жидкого супа, который, тем не менее, пронзительно пахнул гнилью. Остальное было гнилым и непригодным к употреблению.

                Михаил Сергеевич Михайлов (1923 – 2019)