И. Любарский. Из польского восстания 1863 г. Ч. 1

И.В. ЛЮБАРСКИЙ. ИЗ ПОЛЬСКОГО ВОССТАНИЯ 1863 Г. ЧАСТЬ 1.
(Рассказ крестьянина-очевидца)

К ИСТОРИИ ПОЛЬСКОГО ВОССТАНИЯ 1863-1864 ГОДОВ

Современная орфография С. В. Федоровой

(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника «Любарский И. В.  Из польского восстания 1863 г. // журнал Исторический вестник.  Москва. 1899. Год двадцатый, апрель-июнь, Т. 76.  С. 886–894.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)

КОММЕНТАРИЙ АВТОРА. Факты, изложенные в этом рассказе, совпадают со сведениями, упомянутыми Н. И. Павлинцевым в его "Седмицах польского мятежа", Т.V. Эти "Седмицы" были представлены еженедельно в Бозе почивающему государю Александру II, и потому заключающиеся в них сведения имеют значение официальной достоверности.

Что мы пережили в то время, невозможно рассказать никакими словами. Не дай Бог никому испытать то, что мы перестрадали во всё время этого несчастного нашего повстанья. Особенно невыносимо было наше положение в самом начале повстанья и при конце его. Я был тогда ещё подростком, но некоторые происшествия 30 лет как вспомню, то дрожь у меня пробирает по всему телу.

Помню, как после той ночи, в которую повстанцы напали на войска и резали сонных солдат и офицеров, т.е. 22-го (11-го по старому стилю) января, к нам в Санники приехали верхами ксендз - монах Щавикского кляштора (монастыря)отец Стефан Скупинский и соседний молодой помещик Стжичковский, а через полчаса пришли ещё шесть вооружённых людей, которые составили конвой этих довудцев (командиров) Монах был мужчина высокий, плечистый и сильный; смотрел он всегда сердито, даже когда отправлял мшу Божию (обедню); на сутане у него были нашиты шнурки, как на венгерке или чамарке; с одного боку карабеля (турецкая сабля), с другого револьвер. Стжичковский с головы до ног был увешан разным оружием. У нас рассказывали, что этот самый монах, которого мы все хорошо знали, потому что часто ходили Богу молиться в монастырь, - за несколько дней перед этим, предводительствуя вооружённою небольшою бандой, отбил партию новобранцев, следовавших из г. Гостынина в Варшаву. Прежде всего он собственноручно застрелил жандарма, чем навёл такой страх на безоружных людей, сопровождавших партию, что они разбежались кто куда. После этого Скупинский отвёл новобранцев в лес, верстах в 7-ми от нашей деревни, раздал им ружья, косы, ножи, привёл их к присяге на войну с москалями и, объявив себя начальником польского полка, пригрозил смертью всякому, кто ослушается его приказаний. Если же кто надумает бежать, то будет живым изрезан на куски. Очень может быть, что он участвовал где либо поблизости и в ночном нападении на русские войска.

Понятно, что появление этого монаха в нашей деревне не предвещало ничего хорошего. И действительно, он приказал солтысу указывать ему те семейства, в которых находились люди, способные к военной службе, сам ходил по хатам и диктовал Стжичковскому, исполнявшему при нём роль адъютанта, кого записать в народное войско; после чего записанных выводили на улицу и оставляли под надзором повстанцев. В список вошли почти все мужчины нашей деревни в возрасте от 18-ти до 40 лет. Из всех записанных едва ли кто шёл по охоте, несмотря на повторяющиеся внушения ксендза, что долг повелевает всякому честному поляку идти в бой с врагами, так как он обещал час избавления отчизны от московского ига, причём он обещал всякому, кто примет участие в повстанье, большие награды и льготы в будущей свободной Польше, а на том свете - отпущение всех грехов и райское блаженство. Но эта проповедь мало помогала, и вскоре те хаты, из которых завербованы будущие повстанцы, огласились рыданиями женщин и раздирающим плачем детей. Некоторые крестьяне, пока до них не дошла очередь, узнав, в чём дело, прятались кто на чердак, кто в подвал, или сарай; убежать совсем из деревни было рискованно, так как местность у нас кругом открытая, и на белом фоне только что выпавшего снега беглец был бы замечен и, пожалуй, пал бы под пулей, как не раз грозился Стжичковский. Если в хате не оказалось мужчин, намеченных солтысом, то повстанцы начинали шарить по всем закоулка дома и двора и всегда вытаскивали "бедаков", появлявшихся пред грозным монахом с виноватым и растерянным видом. Тогда Скупинский тут же объявлял своему адъютанту резолюцию отпустить "лайдаку" в лагерь столько-то батов (кнутов), обыкновенно от 20 до 50.

Был у нас в Санниках отставной вахмистр, человек очень почтенный, которого уважала вся деревня. Жил он со своею старухой очень бедно на одну только свою пенсию, потому что работать уже не мог, ни земли и никакого хозяйства у него не было, а единственная его замужняя дочь, проживавшая в дальней деревне, также не могла давать отцу никакой помощи. Вот и пристал к нему довудца, чтоб непременно шёл в повстанье.

- Смилуйся, ксенже добродею, какой уж я вояка! Спросите у всех, нот и солтыс знает, что я едва ходить могу от старости и болезней, - отнекивался унтер.

- Мы тебе коня дадим, - возразил ксендз, - а ты можешь быть ещё полезен народному делу. Я тебя назначаю инструктором, и ты обучишь новобранцев стрельбе и военной муштре.

- Ей-Богу же, не могу. Ещё бы и был пехотинцем, ну может быть, как нибудь и учил бы. А я ведь кавалерист, пехотной службы совсем не знаю; а что и знал, то уже и забыл, находясь в отставке больше пятнадцати лет.

- Не сметь отговариваться, - сердито крикнул ксендз, - ты должен послужить Польше.

- Воля ваша, а я не могу и не пойду.

- А не хочешь по воле, так пойдешь по неволе. Этого негодяя отвести в лагерь на верёвке, - обратился Скупинский к своим приспешникам.

Тотчас накинули бедному старику на шею верёвку и вывели на улицу к собранной уже кучке. А там отчаянно голосила молодая женщина, с полгода назад вышедшая замуж и находившаяся в благословенном положении. Она судорожно ухватилась за мужа и, обливаясь слезами, вопила: "Не пущу, не пущу Яся; убейте меня, а в повстанье не дам". Скупинский приказал и эту женщину взять на верёвку и всю отобранную кучку людей отвести в лес под конвоем 4-х вооружённых повстанцев.

Затем произошла сцена, которую я до сх с ужасом вспоминаю в нашей деревне. Зашёл ксендз в хату крестьянина Дуная, а его и след простыл.

- Где твой муж? - грозно приступил ксендз к жене Дуная.

- Не знаю, ксенже добродею, сама не знаю, где он, - отвечала дрожавшая от страха Ядвига.

- Врёшь ты, пся кровь, говори сейчас, куда спрятала, иначе плохо тебе будет.

- Сжальтесь, ради Господа Иисуса; не знаю же я, где он, может, на заводь ушёл, а я не знаю, не знаю, - твердила растерявшаяся женщина.

В рыдании она бросилась на колени и стала целовать ноги ксендза. А он лягнул её в грудь так, что бедняжка повалилась навзничь, и приказал оставшимся при нём двум повстанцам отыскать Дуная во что бы то ни стало. Но все поиски оказались безуспешными, и когда об этом доложили ксендзу, то он пришёл в такое исступление, что стал топтать ногами едва живую от страха женщину, а наконец, обратившись к Стжичковскому, крикнул: "Казнить подлую изменницу". Моментально Стжичковский выхватил из-за пояса кинжал и воткнул в грудь несчастной по самую рукоятку. Обливаясь кровью, Ядвига бессознательно пробормотала: "в стодоле, в стодоле" (в риге).

- А, вот когда шельма созналась, - и с этим словом ксендз выстрелил в неё из пистолета. А так как жертва, корчась в судорогах, ещё обнаруживала признаки жизни, то жестокий монах приказал адъютанту добить её, что он тотчас и исполнил, ударив несколько раз поленом по голове.

Но этим не ограничилась месть служителя алтаря; он собственноручно поджёг хату и ригу Дуная, полагая, что там сгорит и хозяин, если он сидит в снопах ржи. Но Дунай догадался вовремя уйти отсюда и, проползши задами к тем избам, где уже побывали вербовщики, спрятался на огороде в картофельную яму и тем спас свою жизнь.

Всё это - и убийство женщины, и поджог строений - навело на всех такую панику, что никто уже не осмеливался скрываться или отнекиваться. Таким образом были отведены в лес и мои отец и старший брат - восемнадцатилетний парень. На хозяйстве осталась одна мать с двумя детьми. Затем ксендз поехал на сахарный завод и забрал оттуда всех, кого считал способным к войне.

Вся наша деревня была объята ужасом и отчаянием. Никто не спал всю ночь. Сходились вместе, плакали, советовались, и никто не мог толком сказать: что следует предпринять. Высказывались робкие мнения, что нужно дать знать начальству; но тут же являлось опасение, что, в случае доноса ксендзу, будет сожжена вся деревня, да и неизвестно теперь, где находится русское войско. Так ничего и не решили.

Между тем, дня через два, совершенно неожиданно, Скупинский вновь приехал в нашу деревню. На этот раз он появился один, без всякого конвоя; очень уж он понадеялся на свою власть и силу. Спешившись, ксендз грозно потребовал: подать ему Дуная, так как он почему-то узнал, что этот здрайца (изменник) не сгорел в стодоле. Тут произошло событие, совершенно неожиданное, которое можно объяснить только тем, что очень уж накипела злоба против мучителя. Без всякого уговора, по одному охватившему всех инстинктивному побуждению, все бросились на ксендза, мгновенно обезоружили его и связали, чтобы отвезти в город, где предполагалась какая нибудь военная власть. Но пока снаряжали повсюду, озлобленные сельчане стали наносить тирану жёсткие побои, и особенно были неумолимы женщины: одни душили его, другие били по чём попало кто поленом, кто кочергой. Попавшийся в беду ксендз сначала грозно приказывал освободить его, потом стращал Божьим наказанием, а наконец стал умолять, чтобы простили его, но разгоревшаяся месть была неумолима, и ксендз скоро испустил свой грешный дух. Некоторые рассказывают даже, что его просто растерзали на части. Так ли это было, не знаю, потому что от страха я смотрел издали на суетящуюся на улице толпу и боялся приблизится к зловещей возне, но помню, что свирепый монах поплатился жизнью, и что он был похоронен ксендзами с большими церковными почестями, как мученик за святое дело.

     Иван Васильевич Любарский, Казань, 1899 г.
         Перевод в современную орфографию русского языка: Светлана Федорова, Казань, 23 мая 2024 г