de omnibus dubitandum 22. 458

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)

    Глава 22.458. С ЛЕГКОМЫСЛЕННОЙ УВЕРЕННОСТЬЮ, ЧТО ИХ НЕЛЬЗЯ СОБЛАЗНИТЬ…

    Незнакомка беседовала с маркизом де***, и хотя речь шла всего лишь об опере, мне почудилось, что в голосе его звучит нежность и что она отвечает ему тем же. Они даже как будто обменялись несколькими многозначительными взглядами. Это причинило мне острую боль: красавица казалась мне столь достойной любви, что ни маркиз де***, ни другой мужчина, по моему глубокому убеждению, не мог бы взирать на нее равнодушно; да и сам он был настолько опасен для женского сердца, что едва ли домогательства его могли остаться безрезультатными.

    После того как появился маркиз де***, она перестала обращать на меня внимание, и это было лишним доказательством их взаимной любви. Не в силах перенести эту мучительную мысль, я встал и вышел.

    Но, вопреки своему огорчению, ушел недалеко: мне хотелось еще раз увидеть ее; к тому же я надеялся выяснить без посторонней помощи, кто она; все эти соображения остановили меня; я задержался на лестнице. Вскоре появилась и она; маркиз де*** поддерживал ее под руку. Я последовал за ними. К подъезду подали карету без герба на дверце; маркиз де*** сел в нее вместе с незнакомкой. Лакей на запятках тоже был без ливреи – и я ничего не узнал. Следовательно, только случайность могла подарить мне счастье увидеть ее вновь.

    Меня утешала одна мысль: столь редкая красота недолго останется безвестной. По сути дела, я мог на другой же день поехать к маркизу де*** и избавиться от снедавшей меня тревоги.

    Но как объяснить ему столь нетерпеливое любопытство, чем его оправдать? Как бы я ни скрывал истинные его мотивы, можно ли было сомневаться, что маркиз де*** тотчас разгадает их?

    А если мои подозрения справедливы, то было бы весьма неосмотрительно уведомить его о появлении соперника. В полном смятении вернулся я домой, уже не сомневаясь, что я влюблен по-настоящему, тем более что страсть эта возникла в моем сердце внезапно, точно гром среди ясного неба, а во всех романах пишут, что это первый признак большой любви. Я не только не боролся с новым увлечением, но, напротив, видел в столь необыкновенном начале лишнее основание, чтобы предаться ему всецело.

    Среди вихря мыслей, проносившихся в моей голове, мелькнуло и воспоминание о Марии-Анне Граппэн – оно было неприятно, оно было помехой. Не то чтобы она совсем утратила в моих глазах прежние чары; но они как-то померкли по сравнению с красотой моей незнакомки, и я решил окончательно и бесповоротно, что больше никогда не заговорю с Марией-Анной о любви, и всецело отдал сердце новому кумиру. «Какое счастье, – думал я про себя, – что она не любит меня.

    Что бы я теперь делал с ее чувствами? Мне пришлось бы обманывать ее, выслушивать упреки, предотвращать попытки помешать моей любви. Но, с другой стороны, – возражал я самому себе, – любим ли я тою, ради кого совершаю неверность? Мне это неизвестно; возможно, я ее больше никогда не увижу. Маркиз де*** влюблен в нее, и если я сам вынужден признать его достойным любви, как же должна ценить его она? Таков ли он, чтобы им жертвовали ради меня?..».

    Эти размышления возвращали меня к Марии-Анне Граппэн: тут уже было положено начало любовным отношениям; я мог видеть ее когда угодно; она мне все еще нравилась, у меня оставались кое-какие надежды на успех – все это были основания не покидать ее. Но что значили они по сравнению с моей новой страстью?

    Я, опасался, что, вернувшись домой, застану Марию-Анну у моей матушки: я так боялся свидания с ней, хотя еще сегодня утром о нем мечтал! Ее не было в гостиной, когда я вернулся, но радость моя длилась недолго: она вошла почти вслед за мной. Ее появление смутило меня. Хотя я был полон вражды, хотя твердо решил разлюбить ее, она все еще имела над моим сердцем больше власти, чем я сам предполагал. Незнакомка сильнее пленяла мое самолюбие, я находил ее более красивой; две эти женщины нравились мне совсем по-разному, но все-таки обе нравились, и если бы Мария-Анна захотела, она могла бы в то мгновение одержать полную победу. Не знаю, что рассердило ее, но на мое простое приветствие она ответила с какой-то непонятной, даже неуместной надменностью.

    При том настроении, какое владело мною в тот вечер, я, счел такое высокомерие более недопустимым, чем оно показалось бы мне еще два дня назад; более того, вопреки расчетам госпожи Граппэн, оно почти не опечалило меня.

    Дурное настроение не покидало ее весь вечер и даже еще ухудшилось из-за моего нескрываемого равнодушия. Мы расстались одинаково недовольные друг другом. На следующий день я ее не видел, да и не искал встречи. Меня обидела ее вчерашняя манера держать себя, и я тем легче мирился с разлукой, что нашел, чем отвлечься.

    Весь тот день я посвятил поискам моей незнакомки. Театры, сады – я обошел все, но нигде не видел ни ее, ни маркиза де***, и решил, наконец, что при первом случае осведомлюсь у него, кто она такая. Поиски мои продолжались два дня подряд и ни к чему не привели, но от этого страсть моя нисколько не уменьшилась. Я беспрестанно рисовал себе ее прелести, с блаженством, какого еще никогда не испытывал. Не было ни малейшего сомнения, что благородством имени она мне не уступала – к этому заключению я пришел, вспоминая не столько ее красоту, сколько выражение достоинства и прекрасные манеры, свойственные женщинам высшего круга и не покидающие их ни в каких положениях. Но любить и не знать, кого любишь, – это было нестерпимой мукой. Да и какого ответа на свои чувства мог я ожидать, если не уведомил о них особу, пробудившую их в моем сердце? Никакие препятствия не помешали бы мне видеться с нею, как только я узнаю ее имя. Я принадлежал к лицам того круга, которые вхожи всюду; и если даже знакомство со мной не могло быть для нее почетным, оно никак не могло ее унизить. Эта мысль ободрила меня и укрепила мою любовь. Возможно, я поступил бы разумнее, если бы попытался ее подавить; но мне сладко было льстить себя надеждами.

    Прошло целых три дня, а я не видел госпожи Граппэн; разлуку с нею я переносил без труда. Не то чтобы мне не хотелось порой увидеться с ней, но желание это было мимолетным и угасало, едва возникнув.

    Нет, то не была любовь, с которой человеку невозможно совладать. После встречи с незнакомкой общество госпожи Граппэн не доставляло мне удовольствия, и я мог бы расстаться с ней без сожалений. И все же меня еще влекло к ней чувство, которое часто именуют любовью; мужчины, во всяком случае, присваивают ему это название, а женщины соглашаются на обман. Я был бы не прочь воспользоваться слабостью госпожи Граппэн, но не хотел бы возбудить в ней страсть и дать ей право требовать страсти от меня.

    Победа над ней, в которой еще так недавно я видел все счастье моей жизни, уже не казалась мне достойной целью. Я хотел бы установить с нею те удобные отношения, какие связывают нас с кокеткой: они льстят и забавляют несколько дней и прерываются так же легко, как начались.

    Но ничего подобного я, по всей видимости, не должен был ожидать от Марии-Анны; сторонница, судя по ее рассуждениям, платонических взглядов на любовь, она не уставала повторять, что плотские чувства не имеют ничего общего с любовью, особенно с любовью благородного сердца; что скандальные положения, в которые то и дело попадают люди, запутавшиеся в сетях страстей, случаются не столько из-за любви, сколько из-за легкомыслия; что любовь может быть слабостью, но в сердце добродетельном никогда не станет пороком.

    Госпожа Граппэн допускала, конечно, что и самая твердая в сих принципах женщина может подчас оказаться в опасности; но если она и уступит, то лишь после столь длительной и жестокой борьбы с собой, что поражение свое всегда сможет, хотя бы отчасти, оправдать в собственных глазах. Может быть, Мария-Анна и была права; но последовательницы Платона не всегда последовательны. Я заметил, что быстрее всего сдаются те женщины, которые вступают в любовную игру с легкомысленной уверенностью в том, что их нельзя соблазнить, – потому ли, что они столь же слабы, как и все прочие, или потому, что, не предвидя опасности, оказываются пред нею беззащитными.

    Я был слишком молод, чтобы понимать всю абсурдность принципов госпожи Граппэн, и, не мог знать, сколь редко им следуют те самые дамы, которые провозглашают их с великой горячностью; я, не умел еще отличать добродетель от надуманной и высокопарной строгости; нет ничего удивительного, что я, не ожидал от Марии-Анны большей уступчивости, чем обещали ее речи.

    Привязанный еще к ней нитями желания, но уже увлеченный новой страстью или, лучше сказать, влюбленный впервые, я не хотел полностью отказываться от госпожи Граппэн, раз не имел пока никакой надежды на успех у незнакомки. Я размышлял над тем, как бы мне завоевать одну и в то же время не потерять другую. Однако непобедимая добродетель Марии-Анны делала все дальнейшие попытки безнадежными, и, хорошенько взвесив все за и против, я твердо решил отдать свое сердце той, что нравилась мне больше.

    Итак, я не видел госпожу Граппэн уже три дня и не очень тосковал в разлуке. Она все еще ждала, что я появлюсь; но, удостоверившись, наконец, что я ее избегаю, почувствовала тревогу; боясь совсем потерять меня, она решила стать снисходительнее. Из тех немногих слов любви, которые она от меня услышала, она вывела заключение, что страсть моя несомненна. Но я больше о ней не заговаривал. Как же быть? Требования приличий подсказывали лишь одно решение: ждать, что любовь, которая не может долго принуждать себя, особенно в столь юном и неопытном сердце, вынудит меня еще раз прервать молчание; но это был не самый верный путь.

    Марие-Анне не приходило в голову, что я мог отказаться от нее: она думала лишь, что я потерял надежду и стараюсь побороть любовь, причиняющую мне столько страданий. Хотя такое мое настроение не наносило ущерба ее самолюбию, она боялась надолго оставлять меня с подобными мыслями: другие могли предложить мне утешение, которое я бы с досады принял. Но как открыть мне свою любовь, не погрешив против приличий, к коим она была так неотступно привержена? Она уже знала, что уклончивость со мной не годится, но после выспренних речей о морали не решалась объясниться со мной без обиняков.

    Терзаемая жестокими колебаниями, Мария-Анна приехала с визитом к моей матушке.

    Я вернулся позже, и когда мне доложили, что она у матушки, чуть было не уехал снова. Но, немного поразмыслив, почувствовал, что такой поступок был бы уже слишком нелюбезным; к тому же она может объяснить себе мое бегство робостью и вообще чувствами, которых я к ней больше не питал и которых она не должна отныне во мне подозревать.

    Итак, я вошел в гостиную. Мария-Анна находилась среди матушкиных гостей; она была задумчива, даже как будто озабочена. Я поклонился ей спокойно и непринужденно. Однако в глазах моих, вероятно, не было веселости: я грустил оттого, что весь этот день тщетно искал мою незнакомку. Я немного побеседовал с госпожой Граппэн, – впрочем, о вещах безразличных и банальных.

    Она спросила, где я был, задала еще несколько подобных вопросов с видом холодным и равнодушным; видимо, пока мы были окружены гостями, она не желала начинать разговор. Толпа приглашенных, наконец, поредела, в гостиной оставались только моя матушка и еще несколько человек. Не в силах долее сдерживать желания остаться со мной наедине, Мария-Анна сказала с серьезным видом:

    – Кстати, Сен-Мар, мне нужно поговорить с вами; ступайте за мной.

    И с этими словами она вышла в соседнюю комнату.