Горнист

    "хроники ржавой империи"


  Горнист протрубил рано утром. Прямо в ухо своей жене. Жена дернулась от неожиданности и уронила кастрюлю с горячими макаронами.
- Дело – труба! – крикнул бледный Василий Николаевич. – Война возвращается. Теперь она заявится к нам домой.
- Как же так? – встревожилась супруга.  – Отправляя эту каргу к соседям, нам обещали, что она не вернется.
- Вернулась, как видишь. Я уже разглядел ее вдали.
   Жена посмотрела на горизонт.  Там, в далекой дымке, из тучи похожей на мешок для трупов вылетали хищные ласточки. С жужжанием то ли райских шмелей, то ли вражеских дронов они летели под звуки сирен в сторону дома. 
- Надо отступать! – супруга наступила сгоряча на разбросанные по полу макароны. – Труби общий сбор. Сбылась твоя мечта.
- К черту общий сбор, - махнул рукой Василий Николаевич, - пора собирать чемоданы.

  Однажды, услышав в пионерском лагере легенду про горниста, что сидел на плече Сталина и трубил общий сбор, мальчик Вася почувствовал непреодолимую тягу к должности трубача. Ему так сильно захотелось протрубить общий сбор, что всю смену Вася копировал гордую позу горниста. Он застывал с березовой веткой в разных лагерных местах – в столовой, на стадионе, у доски почета пионеров героев. Но горн, несмотря на все старания, ему так и не доверили. Зато предложили старый барабан. Однако легенда про сталинского барабанщика Васе не нравилась, и стучать, в итоге, он отказался.

   С той поры желание протрубить общий сбор не ушло, а наоборот стало сильнее. Оно вынудило Василия Николаевича купить на блошином рынке горн эпохи колхозного романтизма, пройти ускоренные курсы трубачей в доме культуры ударников труда и организовать пост на крыше в бывшей голубятне. Там, среди птичьих костей и окаменевшего помета, горнист вглядывался вдаль, чтобы первым заметить красную зарю. Символ победы над мировым капитализмом. А затем доложить благую весть громкими звуками и собрать народ ради великого праздника.
  Но, равнодушный к победе над мировым злом горизонт упорно показывал одну и ту же картинку. Без красной зари и шагающего по Европе призрака коммунизма. Только рельеф далекого леса, похожий на кардиограмму больного сердца, да пограничные вышки, замаскированные под электрические опоры. Со временем, Василий Николаевич стал терять дальнозоркость. На его глаза опустилась вуаль возраста, а вера в светлое будущее превратилась в протертые от долгого ожидания штаны. От скуки горнист сочинял прекрасный новый мир, населенный пионерами-героями, удивлялся тому, как он сидя на важном посту умудрился жениться, давал залетным мухам имена членов политбюро и пробовал голубиные кости на вкус. Попав в его дырявые челюсти кости застревали в зубах и торчали потом словно клыки.
  А когда глаза Василия Николаевича почти уже ослепли от холодного горизонта, и он собрался навсегда покинуть пост, окончательно смирившись с мировым злом, вдали что-то бабахнуло. Да так крепко, что все мухи с человеческими именами испуганно вылетели из горна. Затем бабахнуло еще раз и еще. Началась очередная война. Боевые действия по принуждению непокорных людей к счастью в новом мире. Тогда горнист протер глаза ветхим платком, вытянулся по стойке смирно и застыл, приблизив инструмент к губам. Так он и простоял в ожидании скорой победы, пока война не решила вернуться домой...

    - Чемоданы в кладовке! – сообщила на ходу жена, убегая паковать документы.
    Василий Николаевич открыл со скрипом дверь в пыльное хранилище. Представил размеры своего багажа и выбрал самый вместительный чемодан. Высокий, глубокий, похожий на гроб. По семейной легенде, в тяжелые времена он служил колыбелью, иногда брачным ложем и даже грядкой для лука.
     Уверенный, что в такой вместительный чемодан поместится вся его жизнь, горнист потащил его в комнату. Там он откинул крышку и задумался, что паковать в первую очередь. Василий Николаевич обвел внимательным взглядом, хранящиеся в комнате достижения. Привыкшие к далекому горизонту глаза скользнули по закромам пройденной жизни и ни за что не зацепились. Ни за новый выходной костюм, ни за надоевшие книги с чужими судьбами, ни за почетные грамоты из далекого прошлого, ни за тощий семейный альбом. Василию Николаевичу вдруг стало по-настоящему страшно от заваленной хламом пустоты. Добравшись до любимой трубы его взгляд уставился на родные изгибы и в глазах горниста вспыхнула дикая, неукротимая, словно разбушевавшийся вулкан ненависть. То ли к себе-дураку, то ли к музыкальному инструменту, то ли к целому миру.
  А спустя полчаса, обеспокоенная тишиной в комнате мужа, супруга обнаружила Василия Николаевича, лежащим в пустом чемодане. Свернувшись как ребенок, он спал в обнимку с плюшевым Сталиным, похожим издали на куклу вуду. Неподалеку валялся раздавленный каблуками горн. Жена вздохнула с грустью, селя рядом на кровать и прикрыла бережно чемоданную крышку.