Начало мировой войны Вдали от России ч15

  ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

  НАЧАЛО МИРОВОЙ ВОЙНЫ



      Глава 1



   В течение последующих дней события нарастали, как снежный ком. Австрия объявила Сербии войну. В ответ Россия и Франция приступили к всеобщей мобилизации войск. Германия немедленно предъявила России ультиматум с требованием отменить мобилизацию, а Францию призвала соблюдать нейтралитет.
   31 июля прозвучал еще один страшный выстрел: в центре Париже был убит Жан Жорес, самый неутомимый борец за мир. Его убийцей оказался 29-летний безработный из Реймса Рауль Виллен, которому враги Жореса внушили, что этот депутат является злостным немецким шпионом. Подкараулив Жореса в кафе, где тот обычно обедал, сидя за столиком у окна, националист выстрелил Жану в спину.
   Этот выстрел стал предупреждением для всей международной общественности – мир находится в большой опасности. На следующий день Германия объявила России войну, еще через два дня – Франции и, нарушив нейтралитет Бельгии, вступила на ее территорию. Бельгийское правительство обратилось за помощью к Англии, с которой была договоренность о защите нейтралитета Бельгии. В тот же час все английские суда получили приказ начать военные действия против Германии. Английские войска высадились в Бельгии.
   Произошло то, о чем так долго и упорно спорили между собой политические партии, призывая друг друга к бдительности и международной солидарности, не сделав в этом направлении ни одного решительного шага. Теперь они разделились на два лагеря, и каждый активно поддерживал правительства своих стран, желая поражения другой стороне. 4 августа на похоронах Жореса Жюль Гед призвал французов довести войну до победного конца, прекратить классовую борьбу и соблюдать национальное единство. Гюстав Эрве, еще недавно утверждавший, что у социалистов нет родины, кричал: «Это справедливая война, и мы будем сражаться до последнего конца». Его газета «Гер сосьяль» («Социальная война») изменила заголовок и стала называться «Виктуар» («Победа»).
   Немецкие социал-демократы вместе с депутатами буржуазии и юнкерства единодушно проголосовали в Рейхстаге за военные кредиты. То же самое проделали в своем парламенте английские лейбористы и австрийские социалисты. Ганс Дейч откровенно заявил о неизбежности и целесообразности этой войны, которая, наконец, избавит Австрию от сербского кошмара.
   Одни только большевики, германские левые во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург и левые в других социалистических партиях оставались верны своим антивоенным лозунгам. Большевики желали поражения своему царю и гибель ненавистного самодержавия, однако мало кто понимал, что они выступали ни против самой войны, не во имя мира, а во имя «превращения империалистической войны в гражданскую». Именно этот лозунг Ленин поставил на повестку дня, надеясь таким образом установить власть диктатуры пролетариата. Социал-демократическая фракция в Государственной думе отказалась вотировать военные кредиты, раскритиковав политику России, как империалистическую.
   Ленин резко осудил все социал-демократические партии Европы и лидеров бывшего II Интернационала, назвав их подлецами, лицемерами, изменниками, полуидиотами, дураками, сволочами, а сам Интернационал – скопищем мерзавцев, и заявил о полном с ним разрыве.
   В это «скопище мерзавцев», наверное, попал и Кропоткин, бывший ранее непримиримым критиком милитаризма, а теперь увидевший в германском солдате угрозу мира и социальному прогрессу. Особенно его беспокоила судьба Франции и ее революционных завоеваний. Петр Алексеевич призывал страны «Антанты» дать Германии достойный отпор. Многие анархисты категорически осудили своего учителя. Среди них были самые близкие его друзья и единомышленники: Эмма Гольдман, Александр Беркман, Иуда Гроссман, Александр Шапиро, Николай Рогдаев и др. Один только Карелин, как всегда, вилял хвостом, не желая ссориться с Кропоткиным. Он вроде бы и поддерживал Петра Алексеевича, но вместе с тем был против того, чтобы анархисты шли в армию, они должны сохранить себя для дальнейшей борьбы с царизмом.
   Кое-кто из эмигрантов, боясь, что по возрасту их призовут во французскую армию или заставят вернуться в Россию, бывшую союзницей Франции, сразу уехали за границу: в нейтральную Швейцарию, Испанию, Америку, латинские страны. И, как оказалось, вовремя: вскоре все сухопутные границы с Францией были закрыты.
   Уехал в Женеву и Рогдаев. Хотя их взгляды на войну с Николаем Даниленко резко расходились, расстались они друзьями. Перед этим они одни, без Андри и Ольги, всю ночь просидели в ресторане, пили густое крепкое вино и вспоминали свою борьбу с Карелиным. Рогдаев сокрушался, что не добили до конца этого зазнавшегося франко-масона. У него было плохое настроение. Он считал, что война окончательно погубит все анархическое движение в России, отчасти обвиняя в этом и Кропоткина, посеявшего смуту в головах людей.
   Николай возражал ему, что дело не в Кропоткине, а в том, что анархисты не сумели вовремя объединить свои силы и создать хороший фундамент на будущее, как это делали все последние годы большевики. Недаром с началом войны они не растерялись, а, наоборот, активизировали свою работу в России, наметили дальнейший план действий, решив усиленно разлагать фронт. «Ты, Коля, как был марксистом, так им и остался, – грустно изрек Рогдаев. Это были его обычные слова, когда ему нечего было возразить своему тезке. – И все-таки я тебя люблю и искренне рад, что мы с тобой так долго были вместе».
   Неожиданно его удивил Леня Туркин. Поглощенный последними событиями, Николай редко встречался с ним, и все собирался ему позвонить, чтобы узнать его настроение и планы в связи с войной. Как-то вечером Леня сам позвонил по телефону на квартиру Андри и напросился в гости. Они решили, что Леня вслед за остальными товарищами собирается уехать в Швейцарию.
   Открыв дверь, Николай увидел незнакомого человека с короткой стрижкой, небольшой бородой и усами. Человек улыбнулся, и Николай сразу признал в нем старого друга. Тот не выдержал и бросился его обнимать, возбужденно повторяя.
  – Не узнал меня. Признайся, Коля, что не узнал.
  – Не узнал, пока ты не улыбнулся. Усы и бородка тебе очень идут и сильно молодят. походишь на парижского франта.
   Андри поставила на стол вино и легкую закуску.
  – Что с тобой, ты весь светишься, – спросил Николай, открывая бутылку бордо.– К тебе вернулась Алла или Нина?
  – Коля, о чем ты сейчас думаешь? Я возвращаюсь в Россию, – радостно воскликнул он, и его большие глаза, обычно печальные, от избытка чувств наполнились слезами.
   – Ты с ума сошел. Тебя там арестуют, – сказал Николай с тайной завистью.
  – У меня два паспорта на разные фамилии, и я, как видишь, поменял свой внешний вид, даже ты меня не сразу узнал. Мне Европа вот так осточертела, – он провел рукой под горлом и погладил свою бороду и усы, к которым не успел еще привыкнуть, – сейчас я на родине нужней, чем здесь.
  – Ты с Кропоткиным или его противниками? – спросил Николай.
  – Я сам по себе. Пожалуй, даже больше поддерживаю большевиков, которые хотят разрушить изнутри царскую армию, а за ней и самодержавие. Только действовать не их методами, а нашими, анархистскими.
  – С кем же ты там будешь работать?
  – Помнишь Гаранькина и Гребнева? Они в Москве. Найду еще людей по старым связям. Организуем группу, типографию. Теперь газеты и листовки приобретают первостепенное значение. Мы скажем солдатам: «Не бросайте свое оружие, пока не сведете счеты со своими угнетателями и не захватите в свои руки землю, заводы и фабрики».
   Леня был в эйфории. В Женеве и Париже он особенно не проявлял активности в анархистской деятельности, а тут заговорил о планах под стать самому Рогдаеву.
  – Откуда ты знаешь о Евгении Федоровиче и Викторе?
  – Я все время поддерживал с ними связь. Звал с собой в Россию Труфимова и Аристова. Саша хочет вступить во французскую армию, а Моисей резко критикует Кропоткина и тебя заодно с ним.
  – Мне Моисей ничего не пишет. Молчит, как рыба в воде. О-ч-чень ин-те-ресно! – протянул с обидой Николай.
  – А с Карелиным вы успокоились?
  – Теперь не до него. Рогдаев уехал в Женеву. Не успели провести третейский суд.
  – Все прошлое теперь кажется суетой сует. – Леня вытащил из кармана свой именитый портсигар. – Помнишь, подарок Аллы? Ушла, даже не попрощалась. Ты мне пиши в Москву на центральную почту до востребования. Имя и фамилия – Федор Платонович Бузанов, я буду тебе отвечать. На всякий случай оставлю адрес моих родных в Москве, вдруг приедешь туда после войны.
   Он протянул листок с адресом и улыбнулся своей грустной улыбкой.
  – Как, по-твоему, Коля, революция в России может произойти?
  – Не знаю. Войны часто становились для этого толчком.
  – Вильгельм – сильный и хитрый, а Николай II со своим дядей – полное дерьмо.
   Николай опять удивился: он никогда не слышал от Лени резких выражений, тем более в присутствии женщин. Андри переглянулась с Николаем и покачала головой. Что ж, война уже сейчас изменила людей, что-то будет дальше.
   Николай пошел проводить друга до метро. По пути заглянули в ресторан «Ларю», считавшийся у русских эмигрантов близнецом московского «Яра». Еще раз по-русски хорошо отметили отъезд Лени, а потом пошли гулять по вечернему Парижу. Леня вспоминал своих любимых женщин: Аллу и Нину, читал стихи, посвященные им. Они были трогательные и очень грустные. И такая же несказанная грусть была в тихом, задумчивом небе над головой, как будто оно тоже, как и Леня, прощалось со своим прошлым и всматривалось в будущее, покрытое мраком.
   На Больших бульварах спустились в метро, и еще долго стояли на платформе, пропуская один поезд за другим. Наконец Николай решительно обнял Леню и подтолкнул его к дверям подошедшего вагона.
   Ему было грустно. Леня – последний человек, который связывал его с пансионом Ващенковой, женевскими друзьями и Лизой. Он запрещал себе думать о ней, но сейчас почему-то задумался над тем, как она в своей Америке приняла известие о войне и вспомнила ли в связи с этим хоть раз о нем, или его судьба ей окончательно безразлична?




      Глава 2



   Прошел слух, что всех иностранцев, не оформивших специальные документы об «отношении к военной службе», будут отправлять в концентрационный лагерь или депортировать на родину. Николая это не испугало, он сам решил пойти в действующую французскую армию.
   В ближайшее воскресенье в пять часов утра отправился в Дом инвалидов, где находился один из пунктов по записи в добровольцы. Несмотря на ранний час, вся площадь перед Домом была заполнена людьми. Некоторые находились здесь еще со вчерашнего вечера. Стояли отдельные ряды русских, венгров, итальянцев, поляков. Все со своими национальными флагами.
   Многие хорошо знали друг друга, собирались в группы, делились последними новостями, договариваясь записаться в одну часть и вместе бить германцев. Настроение у всех было приподнятое. Патриотизм охватил в одинаковой мере и французов, и иностранцев. И, наверное, было весьма символично, что рядом под куполом Собора находилась усыпальница с прахом самого Наполеона.
   В своей очереди Николай увидел несколько знакомых меньшевиков и эсеров, с которыми встречался в эмигрантском кафе и библиотеке на авеню де Гобелен, а когда днем заскочил перекусить в ближайшее к площади кафе, то встретил там своего товарища по екатеринославской тюрьме Михаила Казарина. Они обнялись, как родные люди. Михаил пригласил его за свой стол, где сидели еще три русских анархиста. Они находились здесь, видимо, давно, были навеселе, и шумно отреагировали на появление нового товарища.
   В эти дни стояла страшная жара. Николаю не хотелось пить спиртное и попасть в кабинет врача с запахом алкоголя, но никто не слушал его возражений. Наливали рюмку за рюмкой то абсента, то рома, то коньяка, то водки, произнося тосты за встречу друзей, за Россию, Францию, поражение Германии. Казалось, этому не будет конца. Николай отставил свою рюмку в сторону. Михаил усмехнулся и дал ему пожевать мускатный орех, якобы отбивающий запах спиртного.
   Но пили не они одни. Со всех сторон неслось:
  – Хереса!
  – Рома!
  – Коньяка!
  – Эй, кто там! Еще шампанского и вина!
   Одни люди выходили, другие вваливались целыми группами. Гарсоны едва успевали убирать посуду. От жары и духоты лица их были мокрыми. Они вытирали их длинными полотенцами, ими же смахивали со столов грязь и убивали на ходу назойливых мух.
  – Удивительно, Коля, что мы тут встретились именно в такой момент, – говорил Казарин, теребя свою пегую бородку, похожую на выжатую мочалку. – Посмотри на людей. Они полны энтузиазма. Разобьем Вильгельма и устроим с французами новую революцию.
  – Ты в курсе, что многие наши анархисты осудили патриотизм Кропоткина и уехали в Швейцарию и Америку. Да что там Кропоткин. От меня отвернулись за то, что я поддержал Петра Алексеевича.
  – Сейчас у всех большой разброд в головах. Но мы с тобой, похоже, мыслим одинаково. Все дело в армии и, пока мы будем бить немцев, надо перетягивать солдат на свою сторону. С войны они должны вернуться убежденными революционерами, дело останется за малым: свергнуть их руками царя и правительство.
  – В таком случае тебе надо срочно ехать в Россию, как уехал мой друг, Леня Туркин. Здесь-то ты кого будешь агитировать?
  – Французов. Они первые могут и должны начать революцию, а русские солдаты их поддержат. Тогда наш прямой путь будет в Россию. За нами поднимется вся Европа.
  – Сейчас не 1871 год.
  – Война свое дело сделает. Поверь мне, верному последователю Бакунина.
   Жизнь Михаила, как он рассказал, за эти шесть лет, что они не виделись, была полна приключений. В Екатеринославе он был осужден на 15 лет каторги в Сибирь, по дороге сбежал, подкупив конвоира-башкира, и перебрался за границу. Жил в Барселоне, там связался с местными террористами, попал в тюрьму, на днях был освобожден вместе со своими товарищами.
   От водки и шампанского у Казарина заплетался язык. Он забыл о том, что говорил Николаю десять минут назад о Франции и революции, и теперь убеждал его, что французы намного слабей пруссаков, очень скоро начнут отступать и сдадут Париж. Кропоткин прав, что беспокоится за Францию и ее революционные завоевания. Поэтому-то они с друзьями решили приехать во Францию и вступить в ее армию.
  – Умрем, но швабам в Париже не бывать, – сказал он, повторяя слова, бывшие сейчас на устах у всех французов.
  – Не бывать, – подхватил один из его товарищей Федор Стрельцов, совершенно пьяный, и, вскочив на стул, громко свистнул и завопил: «Долой швабов!», «Vive la Russie!», «Vivе la Francе!»
   Посетители кафе повскакали с мест и закричали: «Vivе la Francе! La mort de William!», «Retour Alsace et la Lorraine!» . На пол со столов полетела посуда. Испуганный хозяин и гарсоны метались по залу, успокаивая расходившихся патриотов. Хорошо, что среди посетителей оказались офицеры. Два выстрела в воздух утихомирили пьяную публику.
  – Дурак! – сказал Михаил Стрельцову. – Умей себя контролировать, когда пьешь. Пошли отсюда.
   Казарин с друзьями стояли в очереди намного ближе Николая и, не обращая внимания на возмущение стоявших позади них людей, поставили его впереди себя.
   Только в два часа ночи он попал во врачебный кабинет: огромную комнату, где за столами сидели люди в белых халатах, колпаках и марлевых повязках. Вид у них был усталый, но, надо отдать должное, они внимательно и придирчиво осматривали каждого кандидата в добровольцы. Николая слушали в трубку три человека – двое специально были приглашены от соседних столов по просьбе врача, занимавшегося Николаем. Все трое сделали заключение, что у него подозрительные хрипы в легких. В результате ему не только отказали в мобилизации, но порекомендовали серьезно заняться лечением.
   Николай расстроился. Он давно забыл о своих легких. Кашлял редко и то только, когда простужался. И все-таки решил еще раз попробовать счастье и встал в очередь, занятую им самим с утра, надеясь попасть в другой кабинет. Но и там врач вынес неутешительный вердикт: к службе не пригоден из-за слабых легких, дал ему визитку и предложил лечь в свою клинику для легочных больных.
  – Это не опасно для окружающих? – забеспокоился вдруг Николай. Ему пришло в голову, что он может заразить Андри, Шарля и всех своих знакомых опасным заболеванием, от которого умер сам Чехов, будучи врачом.
  – Пока опасно только для вас. Находитесь больше на свежем воздухе, а еще лучше переселяйтесь на Ривьеру. Там живут и лечатся все легочники.
   Казарин ждал его в кафе с мрачным лицом. Оказалось, что военный министр Мессими запретил набор иностранцев в регулярные части французской армии. Их направляли в Иностранный легион, известный тем, что туда вербовали иностранных граждан, а также французов, имевших проблемы с законом. И обстановка там была соответствующая: драки, поножовщина, пьянки, которые начальство пресекало железной дисциплиной и суровыми наказаниями.
  – Мы не потерпим насилия над собой, – со злостью проговорил Миша, с силой ударяя кулаком по столу. – Мои товарищи уже сейчас хотят промыть мозги этому Мессими.
  – Ты преувеличиваешь, – пытался успокоить его Николай. – В легион сейчас попадут совсем другие, интеллигентные люди, начальство не посмеет обращаться с ними, как с уголовниками. И потом, Миша, любая армия держится на дисциплине, с этим надо смириться, иначе незачем туда идти.
  – Н-е-т, мы потребуем, чтобы к нам относились по-человечески. Мы идем защищать Францию и ее свободу. За это нам должны сказать спасибо, а не тыкать кулаками в морду. А тебя опять забраковали?
  – Забраковали. По той же причине.
  – Помню, ты еще в тюрьме заходился кашлем. Что ж, это даже хорошо: в Париже останется близкий мне человек. Буду тебе писать и ждать от тебя писем.
  – Вы когда уезжаете?
  – Пятнадцатого в семь утра с Восточного вокзала. Сначала будем проходить спецподготовку в военном лагере.
  – Вот это правильно. Нельзя же необученных людей бросать сразу в бой.
  – Кто это необученные, мы? – усмехнулся Миша. – Мы сами научим, кого хочешь, стрелять и метать бомбы.
  – Зря ты так хорохоришься. В японскую войну воевали в основном регулярные войска и флот, и то, сколько народу полегло, а сейчас и здесь, и у нас, в России, идет массовая мобилизация. На фронт попадут люди, не нюхавшие пороху… У меня на заводе сейчас полно работы, но я обязательно приду вас проводить.
   Андри и Шарль для приличия выразили ему сочувствие, что его «забраковали», но в душе оба были этому рады. Шарль еще раньше Николая ходил записываться в добровольцы в своем округе. Ему вежливо отказали и хотели подарить солдатскую шинель, чтобы он чувствовал себя в рядах французской армии. Писатель страшно рассердился, что его патриотический энтузиазм приняли за детский каприз, и ушел, хлопнув дверью. Такую же шинель потом выдали Анатолю Франсу. Тот был старше Шарля на несколько лет, и, в отличие от него, очень гордился ею.




      * * *



   Из Тулона приехал Франсуа Бати. Его как бывшего резервиста в чине капитана назначили командиром роты, которая, как и Иностранный легион, 15 августа, но на двадцать минут позже отправлялась с Восточного вокзала.
   Накануне отъезда у Бати собрались родственники и близкие друзья. Франсуа был в плохом настроении. Он все еще не мог пережить смерть Жореса, пытавшегося всеми силами предотвратить войну и не сумевшего найти должной поддержки у социалистов других стран. Поворот всех бывших вождей Интернационала к братоубийственному патриотизму казался
   Франсуа самым настоящим предательством по отношению к покойному другу. «Слава Богу, – говорил он с горечью Николаю и Шарлю, – что папа и коммунары не дожили до этого позора!»
Франсуа также стало известно, что еще до убийства Жореса Рене Вивиани дал полиции указание не применять репрессий против нескольких тысяч виднейших социалистов и руководителей профсоюзов Франции, которых раньше намечалось арестовать, если начнется война.
   Председатель правительства был уверен, что оппортунисты крепко держат в своих руках власть в социалистической партии и ВКТ и смогут управлять рабочими в интересах государства. Заявления Жюля Геда и Марселя Самба в первые дни войны подтвердили, что премьер не ошибся.
   Шарль уговаривал Франсуа забыть о политике и насладиться последними часами пребывания в кругу друзей и семьи. Жанетт и Андри то и дело вытирали слезы. Остальные гости – мужчины и женщины, были настроены оптимистично. Назначение главнокомандующим французской армии генерала Жозефа Жоффра вселяло уверенность, что французы быстро разобьют пруссаков, и очень скоро Вильгельм запросит Пуанкаре о перемирии. Во всех парижанах жил еще дух коммунаров.
   В подтверждение этого в открытые окна врывался гул толпы, звучали военные марши и слова «Марсельезы»: «Aux armes,citoyens! Formez vos bataillons!»  Солдаты шли и шли бесконечным потоком к вокзалу, сопровождаемые плачущими женщинами.
   Общий боевой дух, вино и шампанское подействовали и на Франсуа. Под конец он повеселел, много шутил, смеялся и уверял жену и дочь, что они быстро разобьют немцев. На нем были синий мундир и алые штаны. Перед уходом он повязал на шею красный шарф своего отца, хранившийся еще со времен Парижской коммуны. Этим шарфом Себастьян Бати перевязал простреленную ногу, когда пленных коммунаров вели в тюрьму.
   На вокзале было так много провожающих, что они с трудом пробрались к своему поезду. Состав с Иностранным легионом стоял на соседнем пути. Николай разыскал Казарина и его друзей и попеременно бегал от одного поезда к другому. У легионеров было веселей. О них особенно некому было страдать. Их матери и семьи жили в других странах, а слезы хорошеньких девушек и случайных подружек в счет не шли. Молодые, красивые парни из Италии, Испании, России, Венгрии пели на своих языках и переговаривались с французскими солдатами из соседних поездов, подшучивая над ними и поддевая их, иногда довольно зло. Легионерам было обидно, что эмигрантам не разрешили служить в регулярных французских войсках. Простые солдаты в этом не виноваты, но, кроме них, не на ком было выместить свое возмущение.
   Неожиданно Николай увидел в окне этого поезда Нину Трофимову. Нина тоже увидела его, радостно замахала рукой и, высунувшись наружу, крикнула, чтобы он подошел к тамбуру. Он помог ей спуститься вниз. Она взяла его руку и прижала к своей груди. Лицо ее светилось.
  – Если бы ты знал, Коля, как я рада, что встретила тебя тут. Ты записался в Легион?
  – Нет, провожаю друзей. Меня не взяли из-за легких. А ты что здесь делаешь?
  – Мы с Димой провожаем наших товарищей: они захотели воевать за Францию. А мы будем пробираться в Россию.
  – Воевать?
  – Возможно, и воевать, – сказала Нина как-то неопределенно, из чего он сделал вывод, что она не захотела открывать ему истинную цель их отъезда. – Я тебе вот что должна сказать, Коля. Ты, пожалуйста, забудь о том, что я тебе наговорила в Женеве. Это я так тогда сказала, со зла.
   Николай не ожидал от нее такого признания, вся прежняя обида на нее и Ковчана моментально исчезла.
  – Я ничего не помню.
  – Мы с Димой к тебе относимся по-прежнему. Ты – хороший товарищ, в Екатеринославе было самое лучшее время.
  – Спасибо, Нина. Я вам с Димой тоже желаю всего самого хорошего.
  – Ты остаешься в Париже?
  – Пока да. Я работаю на заводе, но уверен, что война нам всем откроет путь в Россию.
  – Тогда мы обязательно там встретимся, а сейчас прости, мне надо вернуться в вагон.
   Вскоре она показалась в окне вместе с Димой. Подняв руки, Ковчан дружески поприветствовал его. Николай ответил ему тем же жестом. Николай был взволнован. За последние годы он успел разочароваться во многих друзьях, особенно в эти дни, когда люди отворачивались от него из-за того, что он поддержал Кропоткина. Однако до сих пор его больше всего мучил разрыв с его бывшими екатеринославскими товарищами и именно Ниной Трофимовой и Димой Ковчаном. Приятно было услышать, что они по-прежнему считают его своим товарищем, несмотря на расхождение в политических взглядах.
   Первым отошел поезд с легионерами. Как только прозвучал сигнал к отправлению, лица людей сделались серьезными, смолкли шутки и смех, во всех вагонах дружно запели: кто «Марсельезу», кто «Интернационал», а русские товарищи – любимую песню ссыльных: «Смело, товарищи, в ногу». Высунувшись из окон, легионеры махали бежавшим за поездом девушкам, а те кричали им на своих языках: «Скорей возвращайтесь! Мы будем вас ждать!» Промелькнули в окнах лица Миши Казарина и его друзей. Еще несколько минут доносились поющие голоса, и все стихло.
   В конце платформы стояли его товарищи из Екатеринослава. Помахав им рукой, он вернулся к другому поезду. Жанетт и Андри, повиснув на плечах Франсуа, плакали. Растерянный муж и отец не знал, как их успокоить. Николай обнял Андри и, прижав ее голову к груди, гладил и целовал ее волосы.
   Франсуа сказал, что намерен вести на фронте дневник. Николай тоже должен вести такой дневник, записывать в него все, что будет происходить в Париже, России и во всем мире, вклеивать туда интересные вырезки из газет и письма, которые он будет присылать ему с фронта. «Потом из этих двух дневников, даже, если я погибну, – прибавил он шепотом, чтобы женщины не услышали, – мы составим книгу. Это будет уникальный документ эпохи».
  – Я тоже об этом думал, – обрадовался Николай, – но у нас не было времени поговорить. Сегодня же приду и опишу эти первые дни. Здесь, на вокзале я встретил двух товарищей из Екатеринослава. Они провожали поезд с добровольцами, а сами намерены вернуться в Россию.
  – Большевики?
  – Близкие к Ленину люди. Он пока единственный, кто не опускает руки и продолжает действовать.
  – Да, да. Это так. Следите, пожалуйста, за всеми событиями и чаще мне пишите. Мне интересно будет знать ваше мнение.
   Вскоре отошел и этот состав. При звуках прощального гудка французы дружно запели «Марсельезу». Бати стоял в дверях тамбура, широко раскрывая в песне рот и размахивая красным шарфом своего отца.



  Вперёд, Отчизны
  сыны вы,
  Час славы вашей
  настал!
  Против нас вновь
  тирания
  Водрузила кровавый
  штандарт.
  Слышишь ты в
  наших полях
  Зло воет вражий
  солдат?
  Он идёт, чтоб сын
  твой и брат
  На твоих был
  растерзан глазах!



   Глаза его горели, как у его отца Себастьяна, когда он рассказывал Николаю о Парижской коммуне. Истинный потомок коммунаров, этот человек, не задумываясь, готов был отдать жизнь за Париж и Францию.





      Глава 3



   На заводе, где работал Николай, война ощущалась острее, чем на страницах газет. Все цехи постепенно переходили на выпуск военной продукции. Некоторые участки готовились к тому, чтобы ремонтировать разбитую технику. Ее в большом количестве уже начали доставлять после первых боев с немцами. Сопровождавшие технику солдаты рассказывали о том, что у пруссаков пулеметы и артиллерия намного лучше, чем у французов, они могут часами бомбардировать противника на самом большом расстоянии.
   В их руках уже Люксембург и большая часть Бельгии. Пали две большие крепости на Маасе Льеж и Намюр. Антверпен окружен плотным вражеским кольцом, и с утра до ночи подвергается мощному артиллерийскому огню. Участь его решена. Под давлением превосходящих сил противника французская и английская армии постепенно отступают, открывая врагам путь к Парижу.
   Рабочие молча слушали солдат. Их настроение за несколько дней войны сильно изменилось. Они стали подозрительно относиться к иностранным рабочим. Немцам и австрийцам был объявлен негласный бойкот, и во всех своих, еще недавно близких товарищей по цеху они видели врагов и шпионов. Во время коротких обедов и перекуров рассказывали истории о переодетых немецких разведчиках и диверсантах, о том, что по ночам на крышах Парижа сидят люди и подают сигналы немецким самолетам – «таубам» (голуби), как их называли горожане.
   Кто-то пустил слух, что одного такого диверсанта поймали у них на заводе, не сегодня-завтра их начнут бомбить, а начальство даже не позаботилось о бомбоубежище. В связи с этим срочно очистили от хлама подвалы корпусов, завезли туда мебель, посуду и ящики с продуктами и медикаментами.
   В любом браке продукции, случавшемся теперь чаще, чем раньше, из-за плохого качества сырья и усталости людей, обвиняли рабочих из немцев. Николай беседовал с людьми, напоминая им о международной солидарности и уважении к своим иностранным товарищам, пока один из рабочих не показал ему на появившиеся повсюду плакаты: «Молчите! Остерегайтесь! Вас слушают вражеские уши». Не выдержав бойкота, несколько хороших специалистов из немцев вынуждены были уйти с завода.
   Между тем из-за мобилизации на предприятии оставалось все меньше людей, а объем работы постоянно увеличивался. В начале сентября цехам предложили освоить несколько видов военной продукции. Для этого с казенных заводов стали привозить старые станки, нуждавшиеся в ремонте не меньше, чем поступавшая с фронта разбитая техника. Рабочим, механикам и электрикам, занятым установкой этого оборудования, приходилось работать целыми сутками. Николай теперь часто оставался ночевать в своем кабинете и лишь изредка приезжал домой (к себе или Андри), чтобы привести себя в порядок и немного отдохнуть.
   В конце ноября его неожиданно вызвали к главному инженеру Дельпешу. В кабинете, кроме начальника его цеха Огюста Руане, старшего мастера Филиппа Эштера и главного механика Клода Гарреля, сидели три русских офицера. Это оказались представители русской военной миссии во Франции: военный атташе Алексей Алексеевич Игнатьев и его помощники Ильинский и Костевич. В кабинете находился еще один человек, которого Николай не сразу заметил, так как его никто не представил. Он сидел в углу в кресле и читал газету, как будто все, что здесь происходило, его не касалось. Разговор, как их всех предупредил Дельпеш, был сугубо конфиденциальный.
    Игнатьев взял на себя инициативу разместить на французских заводах военные заказы для русской армии, под которые нашел кредиты. На их предприятии он рассчитывает получить в самое ближайшее время крупную партию трехдюймовых снарядов, ружейных и пулеметных патронов, а также наладить производство ударных трубок для снарядов, которые начали изготовляться по французскому образцу в России. Объем работы – огромный. Дельпеш убеждал Игнатьева, что определенные им сроки – нереальные: на многих, даже самых тяжелых участках работают подростки, женщины и старики, от которых нельзя требовать полной отдачи. Они не обеспечивают поставки даже для французской армии.
   Тут человек в углу отложил в сторону газету, придвинул к ним свое кресло и уверенно заявил, что через три дня доставит сюда рабочую силу из Испании или Италии. Игнатьев с сомнением посмотрел на него и переглянулся с одним из своих помощников, кажется Костевичем, как его представили при знакомстве. Тот пожал плечами и стал что-то усиленно искать в своем портфеле. Сидевший рядом с Николаем начальник цеха Огюст Руане шепнул ему, что человек, подключившийся к разговору, – миллионер Шнейдер, владелец крупнейшего военного концерна «Шнейдер-Крезо». Умный, энергичный и очень честолюбивый человек.
  – Сколько вам надо людей? – спросил Шнейдер Дельпеша.
   Тот обратился с этим же вопросом к начальнику цеха и старшему мастеру. Те назвали цифры.
  – А вы что думаете, месье Даниленко? – спросил миллионер, поворачиваясь к Николаю всем корпусом на вращающемся кресле. Через большие роговые очки Николай увидел его пристальный взгляд.
  – Вы, кажется, русский?
   Николай кивнул головой.
  – С цифрой можно согласиться, – сказал он, не смущаясь миллионера, – но учтите: эти люди будут не подготовлены к работе. Потребуется две недели, если не больше, чтобы они освоили станки и производство.
   Игнатьев заговорил на русском языке, обращаясь непосредственно к Николаю.
  – Мы с вами соотечественники, Николай Ильич, – сказал он, слегка картавя и показывая ослепительно белые зубы, – можем говорить откровенно. Ни люди и штабы решают судьбу боя, а пушки, пулеметы и боеприпасы. У нашей армии всего этого резко не хватает. Германцы перед тем, как пустить свою пехоту через проволочные заграждения на наших позициях, разбивают эти заграждения многочасовым артиллерийским огнем, и только потом начинают атаку людьми. Потери у них – минимальные. У нас же солдаты идут в бой без предварительной артподготовки, потому что часто отсутствуют не только снаряды, но и сами пушки. Большинство солдат остаются висеть на проволоке, остальные, пробежав два – три метра, гибнут под обстрелом немецких орудий.
  – А наши заводы?
  – Не могу по этому поводу сказать ничего утешительного. Я усиленно выбиваю везде кредиты. Этот господин получил приличный аванс и готов во всем помочь, подыскивая, кроме заводов своего концерна, другие предприятия. Для него это огромные барыши. Меня же волнует судьба наших солдат. Как ни прискорбно, хоть мы и союзники с Францией, но ее промышленники думают о своей личной выгоде, а не о судьбе России.
   От этих слов у Николая сжалось сердце…
  – Я готов вам во всем помочь, – с жаром произнес он. – Поставьте этому господину жесткие сроки, чтобы рабочие были на следующей неделе, взрослые и здоровые мужчины. Вы, может быть, думаете, что на других заводах лучшая обстановка? Везде люди валятся с ног.
   На прощанье Игнатьев оставил ему свою визитку.
  – Информируйте меня обо всех трудностях, и сразу известите, как поступят первые рабочие. Мне постоянно приходится выезжать на фронт. Если меня не будет, передавайте свои просьбы моим помощникам, они свяжутся со мной по телеграфу.
   Военный агент понравился Николаю своей энергией, твердой уверенностью во всем, что он делает, и тем, что, не зная Николая, отнесся к нему с полным доверием. Со своей стороны, Игнатьев разглядел в русском инженере ответственного человека – качество, которое в Париже ему приходилось редко встречать у своих соотечественников.
   После того, как в кабинете остались только главный инженер, Шнейдер и русские военные, Игнатьев предложил Дельпешу поручить Даниленко курировать все русские заказы на заводе. Главный инженер охотно согласился переложить это сложное дело на самих русских. Однако главное слово оставалось за Шнейдером. Тот долго расспрашивал Дельпеша о русском инженере: как давно он работает на заводе, почему он не в армии, и только после этого поддержал предложение Игнатьева.
   Когда они ушли, Дельпеш снова вызвал к себе руководство цеха и объявил, что Даниленко поручено курировать русские заказы. Это означало, что Николай будет контролировать производство изделий, своевременные поставки сырья для них и их качество. На его попытку отказаться от этой обязанности, главный инженер сказал, что таково было пожелание русского атташе, и Шнейдер его поддержал.
   Неожиданно Николай встретил поддержку со стороны нового начальника цеха Огюста Руане, заменившего прежнего начальника, ушедшего на фронт. Это был старик 74 лет, с добрым, открытым лицом, седыми короткими усами, торчавшими ежиком над верхней губой, и чем-то похожим на Готье. Когда-то он был на заводе заместителем главного инженера, последние десять лет находился на отдыхе. Вернуться в цех его попросил Дельпеш. Огюст страдал болезнью сердца и одышкой, но, несмотря на это, целый день находился на ногах и терпеливо решал возникавшие тут и там проблемы.
   Выйдя из кабинета главного инженера, Огюст придержал Николая за руку и, подождав, когда все остальные пройдут вперед, сказал:
  – Должен вас предупредить, Николой, что Шнейдер – непростой человек. С ним надо быть все время начеку. Его фирма «Шнейдер-Крезо» считает себя государством в государстве и враждебно относится к другим французским заводам. Сейчас его интересуют в первую очередь иностранные заказчики, с которых можно брать большие деньги в отличие от французской армии. Ведущей программой своего артиллерийского отдела он считает выпуск русской артиллерии.
  – Откуда вам это известно?
  – Одно время я работал у него в техническом отделе, там остались хорошие знакомые.
  – Наверное, на его заводах первоклассное оборудование?
  – Там первоклассные сотрудники и рабочие, но все оборудование – устаревшее, до сих пор стоят прокатные прессы с откатом на холостом ходу.
  – Ничего не понимаю.
  – Разве ваши русские капиталисты не также наживают свои капиталы?
  – Вы социалист?
  – Нет, но я родом из Лангедока, как и Жан Жорес. Когда говорят, что Франция не страна, а цветущий сад, то будьте уверены: речь идет о нашем Лангедоке. Я горжусь тем, что мы с Жаном земляки. Это был человек кристально чистой совести, ненавидел войну и призывал к международной солидарности. Его жестоко предали, теперь враги топчут нашу землю. В такой момент каждый француз должен встать на защиту своей родины. Я стар, чтобы взять в руки винтовку, но могу делать для нее пули.
   Николай крепко пожал ему руку.
  – Я рад, что мы работаем вместе.
  – Вы всегда можете на меня положиться, – заверил его Огюст. – России сейчас трудно, как и Франции.



      * * *



   Шнейдер прислал рабочих не через три-четыре дня, как обещал, а через месяц, и не итальянцев и испанцев, а молодых марокканцев из глухой деревни. Эти крестьяне были напуганы не только городом, но заводом и цехом, где стоял страшный шум, вертелись и гремели станки, под потолком бегали подъемные краны, перетаскивая тяжелую поклажу. Один из марокканцев принял эти краны за нечистую силу и, повалившись на колени, начал плакать и неистово молиться. Его еле-еле успокоили. У них был единственный плюс – они хорошо говорили по-французски.
   Отведя их в зал для заседаний, где начальство обычно проводило совещания, Николай рассказал марокканцам о цехе, объяснил, что им предстоит делать, и, поговорив с каждым из них по душам, разделил их на две группы. С одними, как ему показалось, бестолковыми парнями (тугодумами), решил заниматься сам; других, более сообразительных, прикрепил к старым опытным рабочим.
   Началось страшное испытание для всех. Марокканцы с трудом осваивали оборудование и приемы работы, требовавшие определенных профессиональных навыков, но были на редкость выносливы и трудолюбивы. Иногда они пели песни, и тогда в их глазах появлялась глубокая тоска: молодые люди скучали о родине и своих близких.
   Беда еще была в устаревшем оборудовании, из-за которого чуть ли не двадцать процентов изделий шло в брак. Научившись, наконец, ловко выполнять свои операции, марокканцы недоумевали, почему приемщик изделий (гранат, патронов или ударных трубок) неулыбчивый капитан Пьер Шлефан, две штуки из десяти отправлял в контейнер для брака.
   Что толку, что Николай постоянно вносил изменения в чертежи, предлагал разные приспособления и усовершенствования на станках и в технологическом процессе? Сам он ничего не мог предпринимать без согласования с техническим бюро. Такое здесь было правило. После того, как он отдавал в бюро чертежи с описанием своих предложений, оттуда приходили два молодых человека – какие-то потомки королевской аристократии, сумевшие благодаря своим именам освободиться от армии. С умным видом они рассматривали станки, заглядывали в чертежи Николая и, не обмолвившись ни словом с автором, удалялись обратно.
   После этого именитые отпрыски еще долго что-то решали и, наконец, представляли чертежи на утверждение технического совета во главе с Дельпешем. Если совет все это утверждал (а он всегда утверждал), главный инженер специальным приказом разрешал «внедрять предложения Даниленко в производство». Вполне возможно, что эти двое из технического отдела получали за эти новшества премию или двойной оклад. Николаю было все равно. В такое время смешно было думать об амбициях и отстаивать свои права.
   Руане сказал ему, что завод теперь входит в состав концерна Шнейдера, а тот монополизирует и эксплуатирует мысли своих сотрудников. Вот почему все так долго рассматривается в ожидании «мнения» экспертов Шнейдера. Руане предложил ему больше не обращаться в технический отдел, а делать все самим, и как начальник цеха брал на себя всю ответственность.