Титрания

                1

– А давай мы с тобой как будто в интернате будем жить!- предложила мне однажды моя старшая сестра Зоя. – Как будто у нас нет родителей. А я так же буду старшей, но не такой, как сейчас, а совсем взрослой. А тебе будет столько же лет,  как сейчас.

Сестра была старше меня всего на два с половиной года, но очень любила мной покомандовать.

– И у нас будет наша интернатская школа, – продолжала она фантазировать. Уж на что, на что, а на выдумки Зоя была горазда.– Мы придумаем твоим одноклассникам имена и фамилии – целый список!

Но как-то не вязалась взрослость Зои с житьём в интернате. И тогда мы решили, что она работает в нашей интернатской школе воспитателем, и мы живем вместе.
Для начала мы стали придумывать мне одноклассников. Даже не мы, а Зоя, – мне как-то ничего не приходило в голову. На  букву А «в классном журнале» первой появилась девочка – Лола Алмазова.  Уму непостижимо, где Зоя услышала такое необычное имя. И фамилию к имени прилепила такую звучно-красивую, что я сразу невзлюбила  свою несуществующую новоявленную одноклассницу.  Тут же решила, что дружить с ней никогда не буду. Да и ей вряд ли захочется со мной водиться. Я девочка простецкая, ничем не отличаюсь от всех в нашем интернате. По мере возрастания списка как-то вдруг сразу для задаваки  Лолки нашлась приятельница –  Лида Пеликовская, такая же зазнайка и красавица с  довольно представительной фамилией.
 
Эти барышни держались особняком в нашем классе. Некоторые девочки пытались подражать им, но таких было немного. Я не входила в их число.  Да и ни с кем из девочек по-настоящему не сдружилась, хотя мне хорошо запомнились и даже почти нравились   две одноклассницы с фруктовыми фамилиями: Алла Яблочкова и Алла Виноградова. Они же были неразлучными подругами и одна без другой почти не появлялись. Но  для них я не была подружкой, скорее между нами сложились просто хорошие отношения.

Я больше водила компанию с двумя Васями, которые тоже не разлей вода. Светловолосый сероглазый Вася Великанов вполне соответствовал своей фамилии, слыл добродушным увальнем, хорошо знал математику и физику, никого не задирал и не обижал, но при случае мог заступиться за любого, кого считал несправедливо  ущемленным. Мог и кулак под нос сунуть обидчику, но только так, для острастки. Васиных кулаков и так все боялись.

А Ваську Пахомова все так и называли Васькой, ну, разве только учителя не допускали такой фамильярности с никогда не унывающим учеником, вихрастым, задиристым, рыжим и конопатым, находящимся в вечном движении, которого даже на уроках они постоянно одёргивали,  пытаясь настроить его внимание к процессу. Учился Васька тоже неплохо, стоило ему угомониться на уроке, как он всё схватывал на лету и никто не знал, когда он учил уроки, потому что Вася всегда был чем-то занят, но только не домашними учебными заданиями. Иногда мог схватить двойку, но на следующем уроке  удивлял учителей и одноклассников отличным знанием предмета. Как ему это удавалось, никто не мог объяснить. На все нарекания друзей  из-за плохой оценки, как, впрочем, и на похвалу, запихивая книжки в потёртый портфель, неизменно отвечал: «Ну и чо?!».

Вот так я начала жить в придуманном мире с придуманными людьми.

                2

Характеры моих одноклассников обозначились в наших с Зоей разговорах, обсуждениях школьной жизни. Зоя начинала с вопросов типа «Как там Васька, двойку не схватил сегодня?».  И мне приходилось на ходу придумывать, как там Васька сегодня вёл себя, что происходило в школе, в классе,  в интернате.  Мои отношения со сверстниками строились именно так, как я их и воображала, рассказывая свои фантазии сестре.

В стенах школы-интерната нам становилось тесно, и тогда Зоя предложила нарисовать карту города, в котором мы якобы жили. Город получился  небольшим, строгим, с прямыми улицами, безо всяких площадей, фонтанов и прочих украшений. Но карта нам особо не  требовалась, в конце концов, она оказалась нам совершенно ненужной,– просто служила доказательством того, что у нас есть город и мы в нём живём.
Городу присвоили странное имя – Бган. Зое очень нравилась актриса кино Ольга Бган, сестра считала, что они похожи друг на друга, и хотя я не находила никакого сходства между ними, Зое не перечила.

Наши фантазии неудержимо развивались.  Иногда мама, сидевшая за швейной машинкой, невольно становилась слушателем наших «интернатских» диалогов с сестрой. В разговоре мелькали несуществующие имена и фамилии,  описывались воображаемые ситуации виртуальной жизни.  Мама посмеивалась,  а иногда, изумленная такой небывальщиной, кратко и благодушно выражала своё отношение к происходящему: «Ну и болтушки же вы!..».

И тут я влюбилась! Первый раз в жизни.
 
– К нам новый мальчик приехал. Будет учиться в вашем классе, – сообщила мне однажды сестра.

– Кто такой? – довольно равнодушно спросила я.

– Миша Кошман.

 – И что?

– Краси-и-и вый…  Лидка Пеликовская на него уже пялится.

Этого ещё не хватало! И когда успела познакомиться? Хотя эта белокурая синеглазая девочка всё успевает,  и мальчишки тоже на неё пялятся, как выразилась Зоя. Но я таращиться на него не собиралась. Хотя в груди что-то предательски заныло. 
Его облик как-то сразу нарисовался в моём воображении. Он тоже светловолосый, волосы должны быть густые и красивые, глаза непременно тёмно-серые, и  наверное, спортсмен, и, пожалуй, ещё очень спокойный, вежливый, умный обязательно. Я тогда еще не знала слова интеллектуальный, но почувствовала, что Миша должен быть именно таким.

– Ладно, увидим, – ответствовала я сестре. На другой день разговор продолжился. Начала его Зоя, заявив, что Лида с Лолой после уроков отправились гулять в компании с Мишей и ещё с кем-то из мальчишек.
 
– Ну и что? Пусть гуляют.  А мы с Васьками в кино пойдём.

Мне и невдомёк было, что Зоя заводит эти разговоры о Кошмане не зря, она всячески нахваливала его, постоянно рассказывала что-то интересное о его разных поступках или высказываниях, но чаще всего просто сплетничала об его отношениях с Лидкой.  Этими пересудами она активно подогревала мой интерес к новичку, и я сама уже придумывала ситуации, которые мне явно не нравились, которые я хотела бы изменить. Я просто как воочию видела: вот Лидка с Мишей сели за одну парту, вот Миша несёт Лидкин портфель, вот он провожает её домой после кино, вот он держит её за руку….   Подобные картинки постоянно возникали в моем воображении,  и я уже не знала, куда от них деваться.

Над широкой рекой опустился сиреневый вечер.
Догорают огни над простором полей золотых.
И речной стороной на свиданье  с другой,
Напевая, идёшь мимо окон моих.

Эта песня не давала мне покоя, она звенела в моей голове, я напевала её в одиночестве и тоска порой доводила меня до слёз:

Я хочу, чтобы ты позабыл к ней пути и дороги,
А ко мне приходил на свиданья вечерней порой.
Чтобы пела гармонь про сердечный огонь
Для меня для одной у рябины родной…

Доведённая до полного отчаяния от своей несчастной любви к этому эфемерному мальчику, я однажды сорвалась:

– Ну и зачем ты мне всё это рассказываешь? Ты думаешь, мне это интересно?
Зоя с любопытством посмотрела на меня:

– Ты что, влюбилась? – и засмеялась.  А я заплакала.

Мне было двенадцать  лет.

                3
    
Дальше – больше.   Нас уже перестал  устраивать собственный город,  он оказался тесным для нас. Мы уже грезили о своей стране, в которой  пишут литературные произведения наши писатели, в которой снимают фильмы наши режиссеры, где, наконец, поют песни, родившиеся в нашей стране. И снова Зоя трудилась над картой, прорисовывая реки и озёра, возводя коричневым карандашом  пики поднебесных гор, придумывая названия многочисленным городам и голубому морю, на берегу которого возникла столица – Реур.   А страну назвали Титранией.

Понятно, что в силу своего возраста мы совсем не интересовались политикой и экономикой нашего государства, поскольку ничего в этом не только не разумели, а даже не догадывались о  таких  сферах  человеческой деятельности. Зато с головой окунулись в создание  культуры. Я начала писать короткие страшные сказки, выдавая их  за народные.  Появились первые стихи.  Зоя писала фантастические рассказы, подражая Грину.

А самая первая песня, сочинённая  Зоей,  стала своеобразным призывом к здоровому образу жизни:

                Быстрее, быстрее всё лыжи бегут.
                К трамплинам,  в долины нас лыжи зовут.
                Мой друг, ты всегда и везде закаляйся
                и спортом ещё, не забудь, занимайся.
                А спорт – он поможет повсюду, везде:
                в работе, в учёбе, в труде и в беде!
               
Но самым захватывающим и побуждаемым к необузданным фантазиям стало сотворение кино.  Оно рождалось мгновенно, экспромтом. Мы «показывали» кино по очереди. Один из нас выступал в качестве зрителей, другой сочинял на ходу сюжет, интригу, одновременно играя все роли в фильме, и либо кино состояло из одной серии и заканчивалось по мере  завершения сюжета, либо, выдохнувшись, автор объявлял продолжение фильма в следующий раз. У Зои  первым и самым зрелищным был  сериал «Графы и князья».   Моё воображение, пожалуй, было несколько беднее.  Но в каждом «кинофильме» непременно кипели страсти  не хуже бразильских.

Увлекшись писательским трудом, я размахнулась  на две повести. Одна была про первую школьную любовь и называлась «Когда цветут вишни». Вторая – про сельскую молодежь с многообещающим названием «Жизнь». Но эта повесть у меня как-то не заладилась, хотя я упорно дописывала её, поскольку просто не могла бросить начатое дело, его непременно надо было довести  до конца,  такая уж у меня натура. Закончив свою «эпопею», я чрезвычайно осталась  недовольна ею,  и больше повестей не писала. Став чуть взрослее, переключилась на поэзию. Культура жила, развивалась, но нам и в голову не приходило придумать мнимым писателям и режиссёрам звучные имена и фамилии, чтобы было кем гордиться нашей стране.

Однако Зоя несколько раз придумывала новые имена себе и мне, которые должны были соответствовать титранскому  языку. Свой язык мы тоже придумали, переписав русский алфавит, что называется,  задом наперёд. Буква А в русском соответствовала букве Я в титранском  и так далее. Говорить мы, конечно, не могли, но писать  друг другу, придавая  таинственность переписке, вполне были способны. Нашу абракадабру, естественно, никто не в состоянии был не то что понять, но даже прочитать, настолько это было сложно. Каково было выговорить, например, такую строчку: шогш пмэним но чфуви...  Однажды мы  перевели песню на новый язык, как-то сумели запомнить припев и  даже пели его.

Но я по-прежнему жила в интернате, по-прежнему дружила с двумя Васями, по-прежнему в нашей школе учились «русскоязычные» ученики со славянскими корнями и именами.  И только я была единственной «титранкой» в русском классе в стране Титрания.

                4

Таким  образом,  я жила двумя жизнями ежедневно, и порой больше переживала из-за событий в той, придуманной жизни, чем в настоящей. В этой, которая была реальной и однотонной,  ничего интересного не происходило. Здесь все дни были похожи друг на друга: школа, уроки, домашние задания,  хозяйственные дела и обязанности. В той, в другой – беспрерывное творчество, бесконечные фантазии, постоянная увлечённость и созидание.  И когда вдруг это кончилось, я действительно почувствовала себя сиротой. Не придуманной,  а настоящей,  одинокой,  брошенной….
 
Зоя закончила девятый класс и  заметно повзрослела за лето. Наш интернат мало-помалу перестал её интересовать, у неё появились другие пристрастия и склонности, детство прошло, а с ним и игра. И хотя время от времени она мимоходом спрашивала меня что-то, касающееся нашей Титрании,  я видела, что ответ мой уже ничего не стоит, и  отвечала нехотя,  безо всякого  энтузиазма.  В этой огромной выдуманной стране я осталась одна.

Мне было тоскливо. Моя старшая сестра, воспитательница в интернате, куда-то исчезла. Померкли и мои воображаемые одноклассники,  как-то все отдалились, и даже мои друзья Васи перестали со мной общаться. Или я с ними.  А  настоящие мои одноклассники не смогли их заменить.

И тогда я стала мечтать о семье. О той семье, в которой было бы много сестёр и братьев, были папа и мама, и они все бы меня любили. Мне очень нужна была эта любовь и забота обо мне, ведь я была в этой желанной семье самой младшей.  Я даже придумала маме имя, отчество, фамилию, а с папой как-то не получалось наладить отношения и он остался у меня безымянным. Но прожив столько времени в интернате с одной только сестрой, я так и не сумела завести себе «родителей», не получилось у меня найти приют в родительском доме.  И я смирилась: ну, сирота так сирота.

Я продолжала играть. Но игра вдруг стала мной управлять, а не я ею. Я   как будто стала  подчиняться тем обстоятельствам, в которых оказалась. Мне начали приходить в голову доселе неведомые мысли: ведь интернат – это не детский дом, думала я. Интернат – это место, где временно живут ученики, они приезжают на время учёбы и на каникулах возвращаются к матери и отцу. У них есть дом. Почему же у меня его нет? Значит, я живу в детском доме, а совсем ни в каком не в интернате!
 
Трудно было мне представить, что это такое. Перебирая свою коллекцию фотографий советских артистов, я порой всматривалась в то или иное лицо, и представляла себе, что это – мой брат, а вот это – моя сестра. Наивная  девочка мечтала о большой дружной семье. Тосковала о ней, придумывала родственникам профессии и города, в которых они жили. И писала себе письма от них с теплыми словами в свой адрес, добрые и заботливые, такие, какие хотелось бы получать на самом деле,  и чувствовать это внимание и участие ко мне.  Письма были коротенькие, написанные убористым почерком на половинке тетрадного листка. Иногда я их перечитывала, душа наполнялась нежностью, и  становилось спокойнее.
 
Листочки  хранились у меня в моей шкатулке до тех пор, пока их не обнаружила Зоя. Я застала её за чтением этих писем, и Зоя недоумённо воззрилась на меня:

– Что это?

– Отдай, – попыталась я отобрать свою сокровенную тайну.
   
Но Зоя высоко подняла несколько исписанных бумажек:

– Нет, ты объясни! Кто это такие, что это ты придумала?  Ты смотри, как они тебя любят, какие подарки шлют, – смеялась сестра. – Интересненько, а что тут написано? – развернула она очередное послание.
 
Но я уже не слушала её. Сгребла оставшиеся листочки и вынесла их из комнаты. Сестра ещё что-то крикнула мне вслед, но моя раскрытая тайна уже горела в  топившейся печке.
                май 1924 г.