Невероятные очевидности

          Откуда мы на этом свете? Случай, подарок, наказание, испытание? Вечные вопросы, о которых люди размышляют тысячи лет, но так и не осознают главного - мы ценны только для самих себя. Для природы,  Высшего разума, - мы как травинки на лугу, - среднестатистическая единица вида. Вся наша исключительность, которую мы так остро ощущаем в своих душах, лишь самогипноз собственного «Я». Жизнь течет волна за волной, одна травинка сменяет другую, и для мироздания это просто самовоспроизведение вида, зато для каждого из нас это нечто огромное, божественное и неповторимое в ощущениях, мыслях, наслаждениях. Трудно уместить эти взаимоисключающие вещи в одной голове, травинке, песчинке…. Каждая частица ощущает красоту и уникальность целого мира, а в глобальном смысле она –  лишь песчинка, и эти песчинки сменяются волна за волной тысячелетиями, подчиняясь непреложным законам миропорядка. Неутешительная картина, но в качестве компенсации можно предположить, что эти волны разумных песчинок являются неким коллективным  разумом с накопительным коммулятивным эффектом прогрессирующего развития.

     Мы считаем, что в нашем появлении на белый свет нет ничего удивительного, будучи убеждены, что мы, и только мы, должны  были появиться. Но если проследить извилистый путь каждого индивида по жизненному полю, и вспомнить море случайностей, в результате которых индивид  А и индивид В встретятся и полюбят друг друга, то факт  нашего рождения почти всегда чистая случайность.  Лотерея человеческих хромосом для природы не имеет значения, зато для каждого из нас она полна смысла и многозначительности.

     Раньше, когда люди перемещались мало и были привязаны к одному месту  (деревня, город, страна), браки заключались  предсказуемо в рамках узкой группы, ограниченной сословием и местом  проживания. Теперь, когда все перемещаются активно, вероятность контактов в самых разных  точках мира  очевидна и закономерна.

     К периоду  моего рождения происходил слом  патриархальных традиций  на более подвижные и непредсказуемые. Однако случившаяся война полностью  смешала  все карты и взорвала естественный ход событий. Она  перемешала судьбы огромного количества  людей, а заодно и выкосила половину. Моих родителей как раз она и свела. В 1945-м году, к концу этого жесточайшего испытания в сухом остатке живых и здоровых людей оказался мой отец и моя мама.
 
     Мама, всю жизнь прожившая в карельском Пудоже, и отец, сибиряк, попавший в эти  края  по долгу службы из далекого Иркутска, отвоевав финскую и отечественную кампанию на Карельском фронте, здесь и познакомились. При каких-либо других обстоятельствах им не суждено было встретиться никогда, и это означает, что я не должен был появиться на свет, и случилось это совершенно непредсказуемо.

     Поэтому  факт моего рождения можно считать совершенно невероятным. К тому же важно  добавить, что мама еще стала вдовой в первые дни войны, осталась с малым ребенком (Колей) на руках, и, останься в живых отец Николая, я, опять же не мог бы  появиться.  Слушая рассказы отца о  годах войны,   неожиданных перемещениях и  коллизиях, диву даешься, что эта встреча, в результате которой появился именно я, все же случилась.  Хочется назвать факт моего рождения  чудом с исчезающе малой вероятностью.
 
     Когда это все же случилось, и стало исторической реальностью, тогда только начало казаться, что именно так  и должно было быть.  Судеб, таких как моя, было множество, и  можно сказать, что мое личное чудо случилось на фоне множества аналогичных чудес. Природа яростно стремилась затянуть образовавшиеся бреши, чтобы жизнь вида продолжалась, во что бы то ни стало. Мирозданию абсолютно безразлично, кто конкретно появится на свет, я, ты, он, она, - главное  сохранение вида, -  звучит обидно для нашего «Я», зато точно соответствует суровой правде.
 
     Мои родители в  конце войны  по-прежнему оставались также молоды и  неопытны, как и в её начале. Влюбленности, судьбоносные решения, принимались с жадной поспешностью к мирной жизни. Мама, оказавшаяся вдовой в начале войны, наверное, очень хотела найти опору в жизни, тем более что   дефицит молодых свободных мужчин только возрастал и был огромен.  Она искала спутника, и отец ей показался самым, может быть, надежным, потому что обязался вырастить ее сына как своего, раз ему суждено было уцелеть в этой войне. На нее это произвело впечатление, и она согласилась. Была ли там любовь со стороны мамы, не знаю, но отец был влюблен, безусловно. Потом появился я, и завершилась цепь вероятностных случайностей, превратившись в объективную реальность. Они жили как многие неровно, хотя мы с Колей этого не замечали. Культ детей и их благополучие поддерживались всеми доступными средствами. Времена были  трудными,  скудными, с жизнью в коммуналках и отсутствием каких-либо бытовых благ и удобств, но, благодаря заботе родителей, мы этого не осознавали, пребывая в состоянии безоблачного детства, а мешок кускового сахара, который привез отец после отмены карточек и сказал: «Ешьте, сколько хотите», воспринимался нами как вершина счастья.

     Я обижался, что мне все приходится донашивать за Колей. А мама, проявляя недюжинные способности к моделированию одежды и портновскому искусству, все перешивала, перелицовывала, переделывала из папиного обмундирования и любых доступных тряпок, сначала Коле, а потом и мне. Я брыкался, но так жили в то время все. При этом  мама с ее талантом умела одеть нас и себя со вкусом и даже шиком. Она была красивая дама во вкусе того времени: полноватая с женственной фигурой. Отец ее очень любил и во всем на нее полагался. Она, седьмая девочка, росшая за шестью старшими братьями, выросла женщиной избалованной, властной, и, я бы сказал, авторитарной. Папа, однажды сделав свой выбор, больше вопросом брака, семьи  не задавался, считая, что  его задача – тянуть свою ношу, какая бы она не была. То, что жена может быть капризной, властной или несправедливой, он воспринимал философски, как  фронтовик, которого ничем нельзя ни удивить, ни расстроить. К тому же у нее было много достоинств, и он отдавал ей должное уважением и заботой.  Так они и жили, она нападала, он все ей спускал на тормозах, и умело сводил на нет, с терпением и стойкостью мужчины, который выше любой женской слабости. Он был счастлив  тем, что жив, работает, содержит  семью и любит   своих детей, братьев и родственников.

     Мама действительно содержала дом в идеальном состоянии, была  весьма изобретательной по части создания в доме уюта и комфорта, а отец делал карьеру на службе, обеспечивая необходимый достаток в доме. Она не работала, и все время посвящала нам, кормлению, воспитанию, одеванию, урокам и прочим заботам. Кулинария ей была чужда, она готовила самые простые блюда из самых простых продуктов. Я объясняю это тем, что на севере люди не приучены к кухонным изощрениям. Лук, мясо, рыба, картошка, зелень, - вот и все. Правда, пирог с капустой или картошкой, луком и яйцом она делала прекрасно, и здесь просматривается следующее. В русской печи все готовила бабушка, и никто с ней в этом сравниться не мог, да и не пытался, к пирогам Юленька, седьмая девочка после шести братьев, видимо допускалась – отсюда и сноровка. Когда я был студентом, мама после каждого моего приезда домой на побывку отправляла со мной в Москву что-нибудь рассчитанное на всю нашу компанию, жившую в одной комнате общаги, то есть на четверых. Особенно ценилось у нас, если она посылала запеченную в духовке тушку венгерского гуся. Как только я заходил в комнату, мы этого гуся тут же съедали,  и это было несложно для четырех вечно голодных студентов. Но главное, запасливый Джапар откладывал на потом гусиный жир, упакованный венграми в отдельный мешочек, как и субпродукты.  В последующие дни он делал великолепную поджарку макарон или картошки на этом гусином жире. Это была пища богов для нас, не слишком-то избалованных кулинарными изысками. Студенческая бедность была не позорной, а даже почетной частью нашей советской студенческой бытности. Поговорка «Лучше переспать, чем не доесть» была правдой, приправленной здоровым юмором.  Мамины посылочки очень поддерживали нашу дружную вечно голодную комнату. Особенно мои папа и мама сочувствовали Джапару, потому что он был круглым сиротой, и всячески старались его поддержать. Например, он приехал из Ашхабада в одной рубашке, так мой отец подарил ему летную куртку и фактически спас его от первых надвигающихся холодов. Не удивительно, что они пронесли искреннее чувство благодарности к моим родителям через всю жизнь, и при наших встречах первый тост поднимали за них. Мне было очень это приятно, потому что доброта моих родителей была искренней и человеческой, не рассчитанной ни на что, доброта в чистом виде. Джапар, которому теперь уже за восемьдесят, эту куртку вспоминает до сих пор, потому что в те годы, в его ситуации она его, можно сказать, спасла.
 
     Отец обладал жизнерадостным характером и превосходным чувством юмора, которое очень его выручало, а маме  явно  недоставало. Мы с Колей всегда были  на стороне отца, потому что  отчетливо видели мамину несправедливость.  Тогда нам казалось, что отец - обычный подкаблучник. Спустя годы, стало  ясно, что на самом деле он был  очень сильный  человек, для которого мамины капризы как шум прибоя, он любил свою семью и своих детей,  он их растил и вырастил, невзирая на  мамины «комариные укусы». Он и в войну и после нее был таким же  несгибаемым патриотом, как многие его сверстники и однополчане. Это был  человек умный и от природы всесторонне одаренный: пел, играл на гитаре, сочинял экспромты и стихи, и в молодости обладал фотографической памятью. Много лет подряд его назначали главным инженером по подготовке самолетов к парадам Победы, и он это безупречно делал, за что был награжден кортиком и пятью рубцами на сердце, как выяснилось уже потом. Его скромность по отношению к себе и полное отсутствие эгоизма – для меня недосягаемый пример благородства и верности долгу. Мы ругаем Сталина за жестокость, но надо признать, он вырастил поколение потенциальных победителей в грядущей войне.  Мой отец, как главный инженер эскадрильи, знал наизусть заводские номера всех самолетов и, шутя, заполнял формуляры. Каждый номер – примерно дюжина цифр, и удержать все это в голове мог человек только с уникальной памятью. В те годы молодежь увлекалась спортом, отец был прекрасным акробатом и всю жизнь сохранял отличную физическую форму и выправку.  Его любимым аттракционом было к всеобщему восторгу сделать стойку на руках на столе или стуле.  Неплохо рисовал и обладал каллиграфическим почерком.  Мог сделать карьеру,  в какой угодно области, но  надо было кормить семью, и он тянул свою лямку. Даже в авиации, как фронтовик, окончив  военную академию, он мог бы  сделать карьеру, но из-за нас  с мамой  не захотел заниматься собой.  Мама иногда злилась на него, что он не дослужился до генерала, но с чисто женской близорукостью не понимала, что сама ему не давала раскрыть крылья, потому что для этого надо было еще терпеть  и терпеть  лишения, а их за войну  все нахлебались полной ложкой. Когда мы  выросли, ему предлагали генеральскую должность директора авиаремонтного завода где-то на станции «Черная», теперь это уже Москва, но она в очередной раз взбрыкнула и сказала: «Нет, она никуда из Коломны не поедет».  Так его  карьера завершилась  пенсией и запасом. Он не приучен был думать о себе,  всю жизнь служил для страны  жил для нас, это  очевидно теперь,  за что ему низкий поклон.
   
      Я как-то приехал домой в Коломну, усталый от сумасшедшей жизни на стройках КамАЗа, и среди дня прилег на диван.  Сквозь дрему  слышу спокойный разговор родителей, музыку, и просыпаюсь таким счастливым и отдохнувшим, как будто в отпуске побывал.  Такого покоя и отдыха как в отчем доме не бывает, наверное, нигде.  Ощущалось какое-то забытое защищенное и безмятежное состояние.  Как будто улетаешь в детство или даже во внутриутробное состояние, когда спокойные голоса родителей тебя  успокаивают и не мешают сладко спать. Я  не сплю на спине, предпочитая более защищенную позу - калачиком. Только в родительском доме я спал в позе полной безмятежности.

****

     Мне лет семь-восемь. Я загорелся сделать парусник.  Во сне и наяву представлял, как он плывет, накренившись в крутой бейдевинд, пушки палят, волны брызгают через борт, а на корме, крошечный кормчий упрямо держит курс почти против ветра. Корпус – это самое трудное во всем проекте, он должен быть прочным и хорошо рассекающим волну. Ничего лучше долбленого из цельного куска здесь не придумать. Я искал подходящий брусок, а когда он нашелся,  мысленно прорисовал уже размеры и пропорции корвета. Для того чтобы выдолбить из деревянной чурки лишнюю древесину и придать обтекаемую форму корпусу, нужен инструмент. Я подобрал из того, что было у папы в доме, нож, стамеску, молоток, напильники. Мама была в полном ужасе, так как квартирный уют был для нее, можно сказать, идеей фикс, но безропотно выделила мне угол в гостиной. Я бешено работал, инструмент был ужасный. В то время каждая вещь хранилась в доме годами, и не было никакой возможности пойти в хозмаг и купить все, что надо, поэтому инструмент был раздолбанный донельзя. Я  работал, стучал, пилил, строгал и сделал, хоть и далекий от совершенства, но все же корпус шхуны с выдолбленным нутром. Но речь не об этом, а о том, что и мама, и папа как-то  тактично выносили такого рода мои увлечения, полагая, что мальчику надо иметь умелые руки, и эта их педагогика была абсолютно правильной, она действительно очень помогала моему развитию. Я еще много чем увлекался и мастерил, и родители относились к этому с пониманием.  Я не помню, чтобы они на меня   давили, скорее,  ждали, когда я сам чем-то увлекусь. В этом был  такт и бережное ко мне отношение, которого я, может, и не заслуживал. Но нет, эта тактика оказалась правильной, и я стал тем, кем захотел по-настоящему – архитектором. Об этой области деятельности никто в доме ничего не знал, и мне пришлось постигать профессию с самых азов. Мы с другом Вовкой Сытых нашли в Коломне изостудию в доме культуры завода тяжелых станков, пришли туда с улицы. Когда мы объяснили  нашу цель – через год поступить в МАрхИ,  руководительница студии – выпускница художественного училища, молоденькая, не очень симпатичная девушка невысокого росточка, согласилась учить нас академическому рисунку. В студии занимались на добровольной основе пролетарии, работники завода тяжелых станков, которые поначалу нас просто не замечали, так как уже рисовали вполне прилично античные гипсовые головы в свободное от тяжелых станков время, а мы – два «сосунка», были абсолютно «нулевыми» рисовальщиками. Однако она ли очень постаралась, мы ли оказались не без способностей,  усердно  работали, слушали, схватывали все яростно, потому что через год надо было поступать, и не куда-то, а в столичный престижный и загадочный ВУЗ. Эта мечта казалась невероятной и недосягаемой, но притягательной до ужаса. В общем,  под руководством нашей наставницы мы быстро продвигались и начали делать кое-какие успехи в академическом рисунке, да так, что «гегемоны» начали с нами здороваться и вести себя вполне уважительно, потому что академический рисунок осваивается по-настоящему трудно, и чтобы достичь в нем успеха, нужен  талант,  упорство,  острый, точный  глаз, и что-то еще неуловимое, что вызывает глубокое уважение у тех, кто понимает, как это трудно. В общем, мы оба поступили вот так  с нуля и с первого раза, и опять же, ни папа, ни мама не мешали и не возражали, но и не помогали. Я первый раз в жизни уехал в Москву самостоятельно, подал документы в институт, жил в общаге для абитуриентов в Пушкино, готовился в электричках и поступил, хотя поступить в этот ВУЗ с первого раза удавалось единицам, и  в основном москвичам, потомственным архитекторам, которые хорошо знали, как готовиться и с кем. Чудо случилось, и когда я увидел просветлевшие лица папы и мамы от вести, что  поступил, то понял, как они переживали за меня. Их методика невмешательства  и всяческое содействие моим увлечениям оправдалась.
    
     Единственно, что не состоялось по их вине – это мое музыкальное образование. В детстве меня водили в музыкальную школу, и было сказано, что у мальчика хороший слух и можно учиться на пианино. Однако из-за отсутствия оного, и, видимо, денег не его приобретение этому не суждено было случиться.  Мы жили  без излишеств, хотя папа как военный специалист считался элитой. Народ жил еще скромнее.  Страна   только  училась жить без войны.

     Большая часть нашей бытности прошла в коммуналках и переездах. Самым большим достижением в нашей семье было переселение в отдельную двухкомнатную квартиру в Коломне, когда я был учеником пятого класса, а Коля - десятого. Это была самая обычная «хрущевка» с низкими потолками, крошечной кухней, прихожей и проходной гостиной. Мама была счастлива, хотя вчетвером жили мы довольно скученно, и только с момента, когда Коля уехал на учебу в университет, а через пять лет и я, они стали себя чувствовать достаточно комфортно. Ни машин, ни мотоциклов, ни дач у нас  не было. Уже на пенсии родители купили «Жигули», и поездки в лес за грибами  или на шашлыки стали главным знаком красивой жизни и благополучия, но это уже было другое время.

****

     Вспоминается такой эпизод. Я – ученик четвертого класса, мы переехали в Коломну. Папа нас привез со всем скарбом  в частный сектор Коломны, где нам предстояло найти съемное жилье, выгрузил посреди улицы на снег весь скарб, запакованный в ящики из-под авиабомб. «Студебеккер» надо было отпустить. Сам, как человек военный, тут же уехал на подготовку парада в Москву, а мы с мамой остались в незнакомом городе под зимний вечер, ходили по домам, искали, кто нам сдаст комнату. С двумя мальчишками никто не соглашался, пока не нашелся дом, в котором жила семья тоже с двумя сыновьями. Мама была в ужасе, потому что хозяйские мальчишки были на вид хулиганистые. У младшего, моего сверстника, уже был выбит глаз, а старший по ужимкам  имел криминальные наклонности.  Ночь поджимала, и мы сняли у них две комнаты. Хозяева  оказались люди очень хорошие, но совсем простые, деревенские. До получения папой комнаты в коммуналке,  мы  прожили у них года полтора, и, надо сказать, очень неплохо. Мы дружили, и, набегавшись в трескучий мороз, можно было залезть у хозяев на русскую печку и согреться.

     Частенько заезжал к нам в гости дядя Павел, самый близкий мамин брат. Она о нем много рассказывала с любовью и уважением. Павел Федорович был знаменитый на всю Карелию партизан, совершивший в войну несколько сложнейших рейдов на финскую территорию во главе  диверсионных формирований. Это были секретные  рейды глубоко на финскую территорию. Ошибкой наших стратегов было то, что соединения были слишком крупными, чтобы сохранять скрытность, и  каждый рейд проходил  с большими потерями.  Постоянно на хвосте висели финны, и диверсионные задачи выполнялись ценой  неимоверных усилий  и  потерь. Их называли смертниками, так как от половины до двух третей состава погибало. Дядя Павел был начальником штаба отряда «Верные друзья» и выжил только потому, что был блестящим спортсменом, охотником и в любом лесу чувствовал себя как дома. За войну он прошел несколько таких рейдов, когда товарищи гибли слева и справа, а на нем – ни царапины. Он был уверен, что бабушка-праведница  молилась за него и всех своих детей, да так, что все ее пятеро сыновей прошли через  передний край, и все остались живы. Умер только самый младший, который не был призван, работал на Пудожской электростанции; простудился и умер от воспаления легких, пенициллина в Пудоже тогда не было.

     Я дядю Павла после маминых рассказов обожал, а он всегда охотно  к нам заезжал, после командировок в Москву. Они  дружили с папой, потому что, когда дядя Павел уходил в Финляндию, на аэродром приезжал секретарь комсомола Карелии Андропов Ю.В., который дружил с дядей Павлом, прекрасно знал моего отца и курировал эти рейды. Отец паковал с Андроповым грузы для  заброски  самолетом к нашим в финскую тайгу. Андропов обязательно другу Павлу клал посылку с куревом. Отец рассказывал, как Лешка Анохин, герой СССР, самый бесшабашный и смелый летчик,  возвращался с задания, кричал и ругался, что три условных костра загорались неправильно. Выбравшись из самолета, срывал шлемофон, швырял его о землю, топал и ругался страшно.  Финны постоянно сидели у наших на хвосте, и костры то потухнут, то не загорятся.  Тюки с грузами забрать под обстрелами финнов не всегда удавалось, в общем, все было драматично и там и тут. Так вот, дядя Павел вышел из всех этих жутких передряг живой и невредимый, но пережитый стресс догнал и его, он пил, и всем было понятно, почему. Такое количество смертей боевых товарищей, наверное, переживет не каждый. Мама его очень уважала и любила, но очень страдала, когда он напивался, а напивался он всякий раз, когда был у нас дома, и это тоже было понятно. Я тоже пугался  непонятной для меня метаморфозе с моим кумиром. Это была самая близкая наша родня, и всегда, когда мы ехали к бабушке в Пудож, заезжали в Петрозаводск к дяде Павлу и тете Клаве. Их дети - Федор и Вера были с нами примерно одного возраста,  мы дружили и частенько отдыхали у бабушки вместе. Со времен минувшей войны, дружеские отношения между отцом и  дядей Павлом стали родственными, и потому общались они с особым фронтовым юмором. Я обожал наблюдать их взаимные подколы и хохмы, из которых я и половины не понимал, но чувствовал утонченность иронии и, понятную только им, изысканность оборотов.
 
     Мама, спасибо ей, очень  потрудилась, чтобы привить нам любовь к Пудожскому краю  и уважение ко всей нашей карельской родне. Дедушка умер в 1943 году, но оставался жив  для всех нас в частых воспоминаниях бабушки и сыновей. Пелагея Андреевна была последней, кто воплощал для меня  поколение, жившее еще  при царе. В ее рассказах глава рода Федор Гаврилович был человек очень незаурядный, сделавший карьеру в Питере, но уехавший в деревню по предписанию врача. Из-за почечной колики доктор велел жить в деревне.  Умница, красивый, статный и на все руки мастер. Судя по всему, это был человек действительно недюжинного ума, мудрый и  православный той православностью, которая была у наших предков  неотделима от натуры. Это трудно объяснить, но мы, атеисты – совсем другие.  Изменились глаза, улыбки, выражения лиц. На старых фото люди выглядят наивнее, честнее и прямодушнее.  Секрет гармоничности семьи Смирновых заключается, на мой взгляд, в том, что он был умел и мудр, а она - феноменально деловита, энергична и предана семье и мужу. Из этого союза получилось семеро абсолютно золотых деток, от первого до последнего. В глубине души полагаю, что праведность этой семьи зарядила и последующие поколения некоторой долей везения и покровительством провидения.

     Во всяком случае, моя жизнь сложилась довольно гладко, хотя никогда не была усыпана розами. До приезда в Коломну учеба в сельской школе, куда надо было добираться пешком, а зимой на санях,  не дала хорошей базы знаний, и до десятого класса пробелы пришлось догонять. В институте приходилось прикладывать все силы, наверстывая разрыв с потомственными архитекторами,  чтобы быть на уровне и стать хорошим профессионалом. Есть ощущение, что «праведный» задел, приобретенный моими предками, как-то помогал и в продвижении по жизненному пути, который никогда не был гладким, но неизменно выводил  на достижение намеченных целей или помогал принять правильное решение.   Род Смирновых оказался дружным и на редкость удачливым. Это были умные, разнообразно одаренные, незаурядные люди, особенно на фоне Пудожа, где процветала глухая провинциальность и незамысловатость нравов. Не случайно после войны большинство сыновей осело в Питере, а в Пудоже осталась только бабушка, да дядя Павел в Петрозаводске.

****

     Приезд летом в Пудож – это всегда событие, к которому готовились, ждали, мечтали и стремились.  Бабушка обладала каким-то  женским магнетизмом для меня, и  казалось, что между нами существуют особенно теплые отношения, хотя внуков у нее было много, и с каждым она поддерживала «особые»  отношения без участия пап и мам. Карелия, теплота, пудожский дом,  сливались в моем детском сознании с образом Бабушки воедино, образуя ясный и понятный образ малой Родины.

     Неудивительно, что каждое лето у нее гостили сыновья, невестки, внуки и правнуки, и частенько собиралось много народу. Молодняк спал на сеновале, и только старшие в доме. Как ни странно, это были самые счастливые страницы  детства, когда можно было слушать беседы ветеранов, охотничьи байки, общаться с двоюродными братьями и сестрами, придумывать походы, рыбалки, строить шалаши, ходить на ходулях, заглядывая через глухие заборы соседей, играть в «Рюхи», лазить на старую черемуху и есть вкусные, вяжущие язык черные ягоды, которые шуточно здесь звались «Карельским виноградом»,  купаться в Журавке, где вода никогда не была ласково теплой, а всегда оставалась по-карельски студеной. Если разжечь костерок, то можно было искупаться и даже получать удовольствие. Этот способ использовался местной детворой повсеместно. В памяти остались мальчишки, стоящие на одной ноге у костерка, и трясущиеся крупной трясучкой от холода. Журавка – название шуточное, наверное, потому, что ее как бы мог журавль вброд перейти. Тем не менее, папа исправно, как из магазина, таскал из Журавки хороших щук и вносил разнообразие в рацион всей нашей родне, исправно добывающей всякую дичь, запекаемую в русской печи.

     Папа и мама очень любили приезжать к бабушке летом, понимая, как это полезно для  детей и приятно для взрослых.  О каких-то иных поездках на Ривьеру не было даже речи.  Не было ни средств, ни возможностей. И, слава Богу, - Пудож оказался настолько колоритным и запоминающимся местом, с которым не может теперь сравниться ни одна точка в мире. Дело здесь  и в суровой первозданности региона, и в том кругу родных людей, которые прошли войну, много повидали и пережили, и все это преобразило в моем детском сознании внутренний мир, придав ему неповторимые черты и краски.

****

     Когда мы жили в Дубровицах, мне было шесть лет. Наш дом стоял фасадом к знаменитой усадьбе Голицыных. Место было замечательное – треугольник между Пахрой и Десной. Церковь петровских времен с привкусом европейской архитектуры барокко. Дворец с помпезным спуском к Пахре. На главном фасаде полуротонда с террасой на втором этаже. Со стороны входа – два мраморных льва с отполированными до блеска спинами, потому что каждый из нас, а нас было  много, поскакал на этой спине не один раз. Дом, в котором мы жили, по современным меркам был ужасен. Детворы было так много,  что этот трехэтажный дом напоминал муравейник. Представьте прямоугольник с  лестничной клеткой, с одной стороны - длинный коридор, на одном конце – кухня, на другом – туалет, и нарезка на комнаты между ними. Рядом с роскошными дворцовыми сооружениями это здание было каким-то вопиющим архитектурным нигилизмом нового времени. Это понятно теперь, а тогда мы были счастливы, как можно быть счастливыми в  шесть лет. Это был дом авиационных работников, и все друг друга хорошо знали со всеми возможными нюансами коммунального проживания на общей территории. У каждой комнаты на табуретках стояли керогазы, на которых шла подготовка еды. Детвора была вездесущей, и если представить, что в каждой комнате проживало один-два ребенка, то это был муравейник и детский и взрослый.

      Днем наша жизнь проходила на  территории между двух рек, и для детей это было раздолье. Старый парк, заросший вековыми липами, таинственный, тенистый, с руинами каких-то беседок и литых оград. Церковь была великолепна, даже не смотря на то, что изрядно запущена и разгромлена. Скульптуры из ниш опрокинуты, и обломки белокаменной резьбы разбросаны по всему лестничному пространству барочных лестниц. Тем не менее, все наши соседи по дому считали своим долгом сфотографироваться на фоне этой удивительной церкви. Царское время было чем-то нарицательным, но красота и роскошь «старого режима» все равно трогала, вызывала эмоции о чем-то ушедшем и очень красивом.

     Курган был сплошь заросшим кустами акации, и спиральная тропинка вела на самый верх, смотровую площадку. Все это великолепие было в совершенно запущенном состоянии, зато идеальным пространством для детских игр.
 
     Посреди обширного двора перед нашим убогим домом и великолепным дворцом иногда привязывался огромный бык. Во дворце размещался институт животноводства, и поэтому бык периодически появлялся, видимо для каких-то племенных мероприятий.
 
     Для нас, детворы, бык казался воплощением дикой мощи и свирепости.  Он
иногда срывался со своей привязи, и сотня мамаш, открыв окна в нашем доме, дикими криками:  «Бык сорвался!» - зазывала детей в дом. Уговаривать никого было не нужно,  в ужасе, сломя голову, все устремлялись в дом.  Из института выбегала молодая девушка в белом халате, смело подбегала к быку и спокойно его усмиряла к всеобщему восхищению. Мы выбегали и продолжали свои игры. В качестве игрового комплекса у нашего дома стоял американский самолет, вернее, то, что от него осталось. Там много чего можно было крутить, залезать в кабину, вращать штурвал и стрелять, голосом издавая «пулеметные очереди». Дома мы только спали, так как свободное пространство отсутствовало.
 
     Как-то папа привез из Москвы телевизор «Ленинград». Это был, наверное, первый телевизор в нашем доме. Каждый вечер, как само собой разумеющееся, в нашу комнату стекалось множество взрослых и детей со своими стульями, посмотреть на это чудо. Жизнь оказывалась полностью парализована. Маме это очень не нравилось, но она сделать ничего не могла. Уют уютом, а отказать кому-либо было совершенно невозможно, потому что мы все советские люди, прошедшие войну, сослуживцы и соседи….

****

     Русский Север всегда обладал притягательностью для русского человека. Там вроде бы ничего особенного нет, есть места поинтереснее, природой или ландшафтом. Однако тень Гипербореи незримо присутствует, создавая флер загадки. Многие, кто побывал в Карелии, открыли для себя ее притягательность. Что уж говорить обо мне. Папа и мама любили Карелию всей душой и всячески прививали эту любовь и нам.  Нам с Колей это давалось легко, потому что наши корни, пудожский дом, история рода этому способствовали. По мере того как я взрослел и узнавал, открывал заново Карелию через творчество художника Попкова, открывшего Русский Север широкому зрителю, ходил студентом по карельским глубинкам, посещал пудожский дом, - моя привязанность только крепла и, сохранившись на всю жизнь, стала потребностью.

****

Когда мы жили в Коломне на съемной площади в частном доме, наша дружба с хозяйскими мальчишками привела к тому, что мы решили покурить. Насобирали «бычков», и тайными тропами ушли от родительских глаз в овраг. Развели костерок, сели в круг и приготовились раскурить первый «бычок». Поднимаю глаза – передо мной стоит мама, и с особым выражением брезгливости на лице, уперев «руки в боки», медленно покачивая головой то к левому плечу, то к правому, всем своим видом показывает, как она разочарована таким  моим поведением. Я как кролик втягиваю голову в плечи, встаю и иду за ней походкой покорности и понимания всей глубины грехопадения. В голове только  одна мысль: «Как? Как она нас выследила, не смотря на все соблюденные правила конспирации?»
 
****

     Когда я, будучи студентом, собрался в первый поход в Карелию, мама не сказала: «не пущу», а наоборот, сшила мне и Джапару джинсы из авиационного брезента. Дело в том, что джинсов в продаже не было, их можно было только увидеть в кино про ковбоев. В этих джинсах мы отходили два месяца. К концу путешествия они классно лоснились на самых эксплуатируемых местах от рыбьего жира и карельской пыли. Вид имели бывалый, однако когда приехали к маме, она нас в квартиру не пустила и заставила раздеться на площадке, отправив одежду в стирку. Мы после войны уже не знали, что такое завшивленность, а мама это знала хорошо и приняла меры предосторожности.

****

     Мама и папа – выходцы из простых семей, но это были люди по тем временам образованные,  развитые, и хорошо воспитанные. Их жизнь – хороший, хоть и не идеальный пример надежности, верности долгу, привязанности к близким,  и обыкновенной человеческой непоказной доброты.
Они сумели прожить жизнь, не запятнав себя подлостью, алчностью, трусостью. Кстати, оба были коммунистами.
 
****

Папа как истинный сибиряк совершенно не боялся подмосковных морозов.  Когда я завязывал уши у зимней шапки, он учил: «В любой мороз надо энергично провести ладонью по ушам, чтобы восстановить кровообращение и все, завязывать уши шапки – позор».

****

     Удивляет то, с каким спокойствием и пониманием родители смотрели на мои мальчишеские увлечения, которые по мере взросления становились только опаснее. Я облазил все церкви и башни в Коломне. Я на целый день спускался в катакомбы в Коробчеево, где исстари добывался известняк. Мы затемно выбрались на белый свет, и только придя домой, я понял, как я травмировал родителей такой отлучкой. Я исходил пешком дремучие места Карелии, и временами это было по-настоящему жутковато, опасно, а иногда и страшно. Став отцом, я начал понимать, как трудно отпустить свое «неразумное дитя» в такого рода приключения, и как хочется прекратить риски такого рода элементарным запретом. Хорошо то, что хорошо кончается, и, оглядываясь назад, те походы и приключения кажутся, чуть ли не самыми важными в формировании всего лучшего во мне.
 
****

     Когда я был малолеткой, мне иногда казалось, что отец больше любит Колю. Я не знал, что он неродной папин сын, но, как и подобает в семьях с двумя детьми, ревность за родительскую любовь – обычное дело.
 
     Однако с годами, когда секрет Колиного происхождения был открыт и перестал быть секретом, я поражался, насколько их взаимное притяжение, симпатия, привязанность стали естественными и привычными. Отец свято хранил данное когда-то маме слово «вырастить Колю как своего», и их отношения были до трогательности искренними. Когда Коля был студентом, родители дали ему адрес его родственников по отцу, и он даже к ним съездил, но, вернувшись, еще глубже проникся симпатией к папе. Мама воспринимала все как должное, а зря, ведь примеров противоположного свойства - множество. Надо сказать, что пример отца и нас с Николаем очень сблизил.

(Продолжение следует)