Акулина Андреевна

                (быль)

Она стояла на углу бывшего доходного дома под далеко выступающим круглым эркером, начинающимся со второго этажа и заканчивающимся на шестом куполом, чем-то напоминающим церковную луковицу*. Одна сторона этого дома выходила на  Петроградскую улицу, а вторая – на Пинский переулок. Улица поворачивала в сторону моста Свободы и далее к Финляндскому вокзалу, с которого её муж Василий Васильевич отправился на войну.

Она стояла там с раннего утра до начала рабочего дня, и с окончания работы до позднего вечера. Звали её Акулина Андреевна. Выйдя на пенсию, она уже простаивала там целый день, пока сумерки не поглотят в себя контуры темнеющих домов. Петроградская улица, уходящая к Финляндскому вокзалу, превращалась в тёмный глухой тоннель, где было уже не различить ни силуэта прохожего, ни редких фонарных столбов вдоль этой улицы, на которых не горел ни один фонарь.

Когда наступали белые ночи, казалось, она и спать не ложилась. В какое бы время я не выходил на улицу, она смиренно стояла в своём неизменном всесезонном сером, под цвет асфальта, пальто. Она почти сливалась с таким же серым домом и серым тротуаром.

Единственно, что выделялось на этом живом памятнике – это голубой в крапинку платок, повязанный на шее Акулины Андреевны. Платок этот подарил ей Андрей Андреич перед самым уходом на фронт.

Улица была малолюдной. И когда кто-то, ещё в отдалении, показывался на глаза Акулины Андреевны, она напрягала зрение, теребила в пальцах свой голубой платок и повторяла одну и ту же фразу: «Это, верно, Васильич мой идёт…». По этой улице летом 41-го года он уходил в ополчение, и она долго провожала его взглядом и крестила-крестила вслед. В конце он обернулся, помахал ей двумя руками, крикнул в глубину улицы, где стояла его благоверная жена Акулина Андреевна: «Всё будет хорошо!!! Жди!!!»

И она ждала. Она ждала и после получения из военкомата справки, что её муж Василий Васильевич пропал без вести. Не убит же, а пропал. Это хорошо. Пропал, значит найдётся. Главное, что не убит мой Василь Васильич. Она особенно ждала после снятия блокады, а потом в дни окончательной победы, когда страна ликовала и пела. А потом и в оставшиеся ей для жизни годы.

Не знаю где и как она питалась, в какое время уходила спать. Создавалось впечатление, что она бессменно оставалась на своём посту, чтобы, не дай Бог, не пропустить возвращение своего долгожданного Васи. Она должна встретить его первая. Он улыбнётся ей, обнимет и прошепчет ей на ухо: «Вот видишь, как быстро я вернулся»…

Она было вполне вменяемой. Я иногда заговаривал с ней, спрашивал, не тяжело ли так стоять и в жару и холод, в дождь проливной.

– Что ты! Димуля! – отвечала, – разве тяжело ждать своего счастья? Ведь должен однажды появиться мой Васильич. По-другому и быть не может. Иначе всё зря на этом свете.

Она крестила меня и обычно приговаривала:

– Бог с тобой, милый мальчик! Мой Вася отвоевал для тебя эту жизнь. Береги её. Скоро он и сам вернётся. В этом у меня и сомнения нет. А не он ли показался в конце нашей улицы? Ой, похож!...

Она от волнения стала перебирать в пальцах платочек. Глаза её сузились, присматривая далёкий силуэт идущего. Шея вытянулась вперёд, как у гусыни. Всё лицо было устремлено вперёд, как бы отделяясь от туловища. Я точно знал, что это не Вася. Потом и она убеждалась в том же. Но верила, что через день, через неделю, через год, через всю её жизнь он обязательно появится и скажет: «Ну, здравствуй, моя милая…»  А я лишь заплачу…

Когда мама пекла пироги, всегда отрезала из середины кусок пирога, где было больше начинки, заворачивала его в пергаментную бумагу и напутствовала:

– Снеси Акулине.

Я заранее знал, что Акулина откажется от угощения, скажет: «Что ты, мальчик, что ты, мальчик! Я вовсе не голодная. Передай маме мою благодарность, а пирог съешь сам.

Я так и делал, поскольку в молодости мне всё время хотелось есть. Все жильцы нашего дома знали Акулину. Она со всеми здоровалась, некоторым, как моей маме, всегда тихо, с каким-то виноватым выражением, тихо улыбалась. Со взрослыми она говорила коротко. Больше любила беседовать с детворой нашего двора, которая относилась к ней с каким-то особым сочувствием. Гладила кого-то по голове, приговаривая: «Как же с вами хорошо, ребятки мои. Без вас было бы вовсе скучно».

Своих детей у них с Васей не было. Не успели нарожать. Кто же знал, что война придёт так внезапно. А Вася планировал четверых: двух мальчиков и двух девочек. Что мы можем знать заранее?

Однажды из соседнего двора подошёл к ней местный хулиган Серёга Мякишев, держащий в страхе всю округу. Сплёвывая шелуху от семечек, спросил:

– Всё ждёшь, Акулина Андревна? Ну, ну – жди-жди. Сколько времени-то прошло уже? Война тридцать лет назад кончилась. А ты всё ждёшь. Да Вася твой канул, как многие тыщи солдат, которых забыли на поле боя. А в лучшем случае попал в плен и не вернулся: нашёл себе какую-нибудь немчурку и поживает себе в благоденствии, и в ус не дует. У них-то там жизть всё получше будет.

– Что ж ты говоришь такое, Серёня? Как же может мой Вася отлучиться от меня, отстраниться от меня. Он скоро придёт, и сам увидишь, что не то ты наговорил.

– Глупая ты баба, Акулина Андреевна! – вот что я тебе скажу. Забудь своего Васю! Так долго не воюют. А он своё, видно, отвоевал. У нас во дворе все, кто ушёл в ополчение, никто не вернулся. А что, у тебя твой Вася особенный? Тогда все под немецкую мясорубку попали и в фарш превратились. Надо иногда хоть мозги включать! Жаль тебя, конечно…

– Не хорошо ты говоришь, Серёнька, – ответствовала на это Акулина Андреевна, – не хорошо. Нет в тебе Божьей веры. Лжёшь всё. А ложь – грех. За это Бог наказывает.

– А если это всё правда, как меня Бог твой наградит? Дом в Крыму подарит, где яблоки растут? Или ещё что?

– Ступай своей дорогой, Серёня. Ничего тебе Он не даст за неверие твоё. А мне Васю моего вернёт. По-другому и быть не может. А иначе зря всё…

Не знаю, каким образом проведали об этом разговоре, но на следующий же день Серёгу Мякишева было не узнать. Лицо – сплошная гематома, глаза заплыли, нос свёрнут набок, правда, слегка: прямо пришелец какой-то из ниоткуда. После этого он к Акулине больше не подходил. Вдруг и правда – это от Бога наказание в лице пришедшего из армии Генки Воронова. Бил крепко, по-мужски. Недаром в десантуре служил. А в конце боя добавил: «Это тебе вместо домика в Крыму. Где яблоки растут».

С годами Акулина Андреевна стала покидать свой пост под эркером, который хоть как-то но защищал её от дождей и снега. И жителям нашего дома было непривычно видеть пустующее место, будто только для неё и предназначенное. Когда она вновь появлялась, спрашивали: «Где пропадала Акулинушка?»

«Отлёживалась. Бока стали болеть, да так сильно, что и мочи нет. Вот, боюсь, что в моё отсутствие и придёт мой Вася. А его и встретить некому. Очень переживаю по этому поводу».

Однажды рано утром нашли её лежащей на тротуаре. Шёл дождь. Под эркером было сухо. Но голова её оказалась за чертой этого архитектурного выступа. Частые капли дождя скатывались по её бледному лицу. И создавалось впечатление, что она плачет. Увидела своего Васю и плачет, плачет и плачет.

Хоронили её всем двором, народу много было. Отпевали в Андреевской церкви на Васильевском острове. Пришёл проводить её и Серёга Мякишев, сменив хулиганское выражение лица на вполне благопристойное: строгое, грустное и ответственное… 

В обтянутом красной материей гробу, выглядела она счастливой. Казалось, что тихая благостная улыбка на какое-то время посетила её лицо. И все мы поняли, что наконец-то она дождалась своего Васю, что Бог подарил ей эту долгожданную встречу. И они теперь навечно вместе.

*- имеется в виду церковный купол похожий на луковицу