Эпизод Четвертый Конец Всему. Глава 3

Новейшая медицина

Явились наши молодые на одно заявленное мероприятие, касающееся то ли определённой медицинской направленности, то ли научной деятельности людей, осведомлённых в некоторых вопросах, и уж не скажу точно, ибо сам не ведаю. Одно мне лишь известно, что всё то имело непосредственное отношение к области медицины, которую у нас всякий мимо проходящий господин счёл бы проявлением шарлатанства, и посему, может, даже плюнуть отказался бы в сторону того мероприятия. Но, как и во всяком деле существуют исключения, так и на той конференции народу понабежало достаточно, и все какие-то воодушевлённые, некоторые приличного вида, в очках да при параде и как будто даже профессора. На их фоне Григорий Александрович немного сконфузился от своего простоватого вида, но то лишь поначалу, ибо после вошёл в разболтанное состояние, при котором не то чтобы на разговор не вывести человека, но и банальные рамки приличия могли начать сыпаться и оголить на свет истинные чувства, которые тот человек не оголял только по причине собственного воспитания. Вот и Наволоцкому оказалось невдомёк, ради какого же великого дела он явился на подобное пошлое представление человеческой глупости и вынужден был смотреть на акты надувательства и эпикурейства. Может быть, Григорий Александрович и не сунулся бы в место, подобное конференции какой-то «Новейшей медицины» (эх, сволочь, медицина-то у них новейшая, а способы водить людей за нос всё старые!), потому что считал, мол, в подобных местах ничего путного ждать не стоит. Даже если учесть, что сам Наволоцкий был уверенным скептиком, но, помимо того, он ещё был убеждённым реалистом, а это, как ему самому виделось, было уж поважнее различного рода скептицизма или же оптимизма.
«Дурь-то прозрачная, на земле возлегает, — думал Григорий Александрович, снимая в вестибюле пальто, — хоть бы чем её прикрой, хотя бы и телом своим — всё равно! Правда, конечно, может зачастую скрываться в определённых событиях, но всё-таки, как мне кажется, её не утаишь, хоть ты и будешь слеп и глух! Эх, Виктория, Виктория... Смотрю я и диву даюсь: как же тебя угораздило повиснуть на удочке у лукавых шарлатанов? Это же всё, видно, по доброте душевной и всеобъемлющей вере в людей. Я так думаю, ибо невозможно же взрослому человеку в подобное дурное состояние войти, и с горящими глазами на него глядеть! Невозможно! Впрочем, я, может быть, утрирую по своему несносному состоянию, ибо болезненность всё ещё цветёт внутри, и то ощущаю явно, хотя и желал бы похитрее от того отделаться... Это то дело виновато, и я знаю наверняка! Ах ты, проклятый незнакомец и такой же  проклятый безумец, что на пару застряли в моей голове! Убирались бы вы все прочь!»
Григорий Александрович себя внутренне одёрнул, ибо стало казаться, что со стороны он мог иметь вид подозрительный, гневный, а того ему и не нужно было вовсе. Чтобы как-то слиться с толпой разношёрстного люда, он попытался нащупать середину промеж кричащей бездны и некоторого золотистого свечения, которое у нашего героя ассоциировалось с катарсисом. Но упомянутые мысли, видимо, были важны исключительно для самого Наволоцкого, и никто на него не смотрел и настроений не изучал, и, надо заметить, им, вероятно, всё равно было на то, что в душе; бедно одетого господина происходит.
Виктория, что была единственной из всех, кто мог заподозрить неладное под своим боком, так и вовсе неожиданно обратилась в какое-то дитя: ходила по роскошным залам с некоторым воодушевлением и как бы стремилась всё пощупать да потрогать (ну, не по-настоящему, конечно, а так, исключительно взором). В тот момент девушка была чрезвычайно увлечена экскурсией в самое чрево «Новейшей медицины» и мало обращала внимания на состояние своего супруга и даже как бы позабыла о нём. Судить Викторию Олеговну за ту очевидную слабость будет не с руки, ибо у неё на подобное поведение имелось объяснение. А суть крылась в том, что с недавних пор Наволоцкая увлеклась одним научным делом и о том неоднократно сообщала своему мужу. Последний, больше из уважения к супруге, эти рассказы выслушивал с определённым скептицизмом (и поскрипывал зубами на самых неразумных, на его взгляд, моментах), но всё же на экспрессивные речи Виктории Олеговны ответ держал. Но когда в один день жена примчалась и торжественно сообщила, что её давешнее увлечение, наконец, способно облачиться в материальные черты и как бы открыть завесу над некоторыми тайнами природы, Григорий Александрович вошёл в испуг и даже сконфузился. Но уже после, выслушав доводы Наволоцкой и смиренно приняв приглашение посетить «какой-то там непонятный съезд и конференцию» (именно так обозначил сие мероприятие Наволоцкий в своём трактате), даже проникся идеей и задумался над вопросом изменения собственного мнения насчёт «всей этой мудрёной терминологии».
Замечу, что те мысли в голове у Григория Александровича народились спонтанно, и народились они не оттого, что наш герой как-то мнение в одну минуту радикально поменял. Совсем нет! Метаморфозы произошли только по причине большой любви и, конечно же, уважения к своей супруге. Наволоцкий явно осознавал, что псевдонаучные вопросы его нисколько не интересовали, как могло случиться с какими-либо чувственными вещами. Он эти вопросы целенаправленно отталкивал от себя, видя внутри лишь пустословие и определённые экономические выгоды для людей, что, разбрызгивая слюни, яростно доказывали их особую значимость для всего общества. И хотя наш герой был приверженцем подобного мнения и свои взгляды менять не собирался, но воодушевление Виктории Олеговны затеяло с ним иную игру, заставив всецело подчиниться. Григорию Александровичу представилось, что выпадал прекрасный шанс показать собственную любовь и заботу, поддержав в начинаниях жену; и пускай ему-то было противно от одного осознания, что придётся пойти на какое-то сомнительное и пошлое мероприятие, но тем не менее он стал готов к жертвам, ясно понимая: Виктории то принесёт удовольствие.
Подобные мысли испытывал наш герой в самом начале и тем руководствовался. Но дело с затеей разнится, как говаривали у нас ещё очень давно, посему в тот день выходило так, что хотя Наволоцкий и взял на себя обязанность мероприятие высидеть и вытерпеть, но стоило лишь пересечь порог, как он уже начал раздражаться, и всё как бы на пустом месте.
«Эко меня судьба занесла, даже слов найти невозможно, — думал Григорий, идя позади Виктории Олеговны, опустив голову в кафельный пол и засунув руки в карманы брюк, — и если уж и можно было отыскать место, совершенно для меня чужеродное и непонятное — то вот оно, нашлось! Вы только посмотрите на присутствующих! Франты разодетые, в блестящих тряпках, будто бы торгаши на рынке. Видно, мнят себя богатеями! — Наволоцкий поднял голову, потому что краем глаза захватил кучность, собравшуюся возле одного из выставочных стендов. — А там что? Стоит фанфарон какой-то, в пиджаке, с головой лысой, да выражением таким хитрым... Рассказывает что-то и руками при том размахивает, будто берёза ветвями и серёжками в ветреную погоду. Разоделся, и такой деловитый вид имеет, что меня прямо-таки тошнит от того зрелища, ей-богу! Ох, и Виктория двинулась в ту сторону, как магнитом притянутая...»
В тот момент припомнилась Григорию Александровичу иная сторона всего дела, и припомнилась как бы с болезненной обидой, ибо вложены были в неё особенные обстоятельства. А дело крылось в том, что в последнее время Григорий совершенно перестал сдерживаться в собственных эмоциях и на Викторию Олеговну стал налетать с чрезмерными претензиями или же упоминанием фактов, имевших место в семейной жизни. Наверное, это происходило оттого, что как раз после трагической смерти странного незнакомца на Елоховской площади (точнее заявить, после эпизода с молчаливыми слезами Виктории Олеговны), девушка изменилась и в короткое время обросла тайнами и недосказанностями. Если раньше молодёжь постоянно разговаривала и всё на разные темы, то уж после вовсе перестала и как бы дверь промеж собой закрыла с целью более никогда её не отпирать. Казалось, что каждый избрал дело себе по душе и безмолвно отошёл в свой угол, никого не оповещая о дальнейших намерениях. Помимо того, Виктория Олеговна начала с завидной периодичностью отлучаться в неизвестные места и после работы иногда подолгу задерживалась, и то стало в порядке вещей. На колкие вопросы, касающиеся подобных обстоятельств, лишь пожимала плечами, как бы сводя всё к тому, что и у неё дела появились, и не собирается она перманентно в четырёх стенах сидеть. Впрочем, ни разу безмолвно не отмахнулась и всегда находилась ответом, хотя бы те ответы и казались Григорию Александровичу выдуманными. Он, может быть, и хотел бы жену вывести на откровенный разговор, сесть да в лицо спросить определённые вещи, но всё как-то не решался и себе давал единственное оправдание: мол, девушка, помимо разлада в супружеской жизни, испытала одно потрясение (пред глазами у Григория Александровича при таких мыслях всегда возникал толстый незнакомец в своей чёрной куртке нараспашку и глядел на нашего героя, будто бы в ожидании чего-то фатального). Оттого, по мнению Наволоцкого, некоторое время ей было дано на внутренние переживания.
На то, хотя и возможно было не обратить никакого внимания, но всё-таки существовало обстоятельство, на которое Григорий Александрович глаз не закрывал. Он даже в порыве безудержных чувств как-то выдал начисто Виктории Олеговне, и всё с определёнными упрёками. Заявил он в тот раз, что жена его любимая совершенно запамятовала о доченьке их совместной Машеньке, должным вниманием обделила, а то, по мнению Григория Александровича, уж совершенно ни в какие ворота не лезло. Но Виктория в ответ на заявленные претензии лишь плечами пожала да выговорила, мол, ничего такого в реальности не было, и мужу как бы привиделось. Также добавляла с определённой обидой в голосе, что коли затеял разговор подобного содержания, то он, Григорий Александрович, мог бы и самостоятельно, без всяких там намёков, усердно заняться Машиным досугом, если его душа требует; к ней же, Виктории, в претензию входить не следует, ибо она «и без подобного рода заявлений мать любящая и обязательная».
Пред глазами всё поплыло. Картинка болталась в пространстве, то обостряясь в собственных чертах, то вновь размываясь, будто кто-то на холст вылил растворитель и пустил коту под хвост все старания художника. Григорий Александрович услышал (и то было как бы в удалении), что кто-то громко разговаривал, но будто бы под толщей воды, и слов невозможно было различить; пред взором нашего героя шатались размытые фигуры, похожие на грязные пятна среди белоснежного ватмана.
Сквозь цветное марево прошмыгнул один господин с одутловатым лицом, с бледной, но блестящей кожей. Незнакомец громко рассказывал какой-то жизненный анекдот, выставляя напоказ свои зубы, покрытые плёнкой желтоватого налёта; под руку вёл старуху, которая была настолько вековая и дряхлая, что казалось, будто в любую секунду могла завалиться на глянцевитую плитку, испустив свой дух.
«Расчёт», — подумал Григорий Александрович, провожая взглядом странную парочку, но не успел понять, куда же те двинулись, ибо прямо перед его взором выскочило лицо Виктории Олеговны и как бы повисло в воздухе: знакомое, прямо-таки до сжимающего волнения в сердце лицо, представилось самым красивым во всём белом свете и было (как нашему герою показалось) окутано золотистым свечением.
— Ты меня слышишь? — лицо открыло свой аккуратненький рот и бросило те слова в Григория Александровича. — Да это же большая беда сейчас станется!
— Дурнота одолела, вот и весь анекдот, — вырвалось у Наволоцкого, и всё то как бы в виде мыслей, и, кажется, наш герой не знал, произнёс ли он это или же просто так подумал. Голос был приглушённый, будто бы рвался прямиком из глубины и был настолько тихим, что услышать сказанное было весьма тяжело.
Прошло минуты две. Парящее лицо исчезло и, кажется, вернулось к своему давешнему занятию, совершенно бросив Григория Александровича. Потоптавшись на месте ещё немного, Наволоцкий двинулся прочь, на ходу потирая воспалённые глаза. Кто-то по-хамски задел его плечом, и то как бы с силой: послышалась брань, но всё так, вполголоса. Григорий от этого тотчас же вынырнул из мучительных мыслей и внутренне ощутил, что давешнее состояние совершенно растаяло, оставив после себя лишь неприятные впечатления.
Вокруг мало что поменялось: мраморные стены всё так же блистали глянцем, несколько слепя усталый взор; не спеша бродили разодетые посетители «никчёмной конференции», бесконечно переговаривались и передавали друг другу красочные буклеты. Беспорядочная толпа возле лысого фанфарона не только не растворилась, но даже приумножилась. Григорий неотрывно глазел на кучковавшихся ротозеев и всё бранил в голове, приписывая им качества, которыми те, возможно, никогда и не обладали. В этом дурном настроении наш герой припомнил одно обстоятельство, о котором почему-то забыл, и теперь оно выросло явно, будто сам могучий Сурт поднялся из нескончаемого багряного пламени и возвысился над простолюдинами, накрыв их своей великой тенью.
«Была одна статья, что читал я, и которой при прочтении чрезвычайно проникся определёнными чувствами, а сейчас припомнил особенно ярко и даже в мельчайших подробностях. Гляжу на франтов этих разодетых, что бродят по залам туда да сюда, и прям вижу шарлатанов и обманщиков в их лицах; и хочется выскочить да закричать о том что есть силы. Докладывают они, видите ли, с умным видом, и терминологией швыряются, будто белка орехами... Как там клиника называлась, где иностранного господина к праотцам отправили? А, впрочем, какая разница! Все эти проходимцы на одно лицо! И никто же им в упрёк не поставит их бесстыдный обман! Никто же за руку не схватит и не посадит куда следует, а только потакают этой дряни и словно даже рады! Ну и пускай, коли мир желает быть обманутым, пусть он и будет обманут».
Виктория Олеговна всё крутилась да вертелась вокруг того лысого господина, но никак поближе не выходило подобраться, да получше расслышать реляцию на известную тему. Уж после, как бы отчаявшись в своих действиях, она потянулась в другую сторону, на ходу приняв из рук одной молодой особы цветастый буклетик. С этим самым буклетиком Наволоцкая и приблизилась к стенду, изображавшему то ли человеческие клетки, то ли какие неведомые структуры. Григорий так и не понял, что демонстрировал тот стенд, ибо в медицинских вопросах был крайне некомпетентен, да и особой нужды не испытывал, чтобы собственную темноту каким-нибудь образом развеять.
Не успела Виктория приблизиться к тому стенду, как вдруг, будто бы из самого затхлого воздуха, внезапно возник один расфуфыренный господин, хоть и престарелый на вид, но всё ещё молодящийся. Наряжен был в хорошенький костюм серого цвета, украшенный какой-то блестящей ленточкой у самой груди. На ногах имел чёрные лакированные ботинки, вычищенные настолько знатно, что казалось, коли наклониться, то можно, как в зеркало поглядеться. Седеющие волосы зачесал назад и смазал их то ли специальным маслом, то ли каким другим средством. Лицо же имел голое, бороды и усов не носил и тем самым как бы вываливал на всеобщее обозрение все морщины, что одолели его с возрастом. Гость был тучный, толстопузый, с широкой физиономией, на которой застыла колючая усмешка, оголявшая пожелтевшие зубы. Франт покрутился возле Виктории Олеговны, словно бы оценивая возникшую пред ним добычу, и ещё раз, наверное, больше для надёжности, пригладил свои блестящие волосы, после чего обратился к Наволоцкой:
— Романов моя фамилия. Юрий Станиславович я. Ох, а что здесь у нас за прелестное существо, — он наигранно растянулся в едкой улыбочке и чуть склонил голову, как бы горячо приветствуя то создание, о котором говорил давеча. — Я, может быть, здесь и не главное лицо, но, стоит уместно заметить, тоже роль имею немаловажную! Заведую определёнными разработками в сфере стволовой инженерии и состою на должности главного врача сети «Новейшей медицины». Приятно познакомиться! Как погляжу на вас, моя ненаглядная, и сразу ясно становится: безудержный интерес у вас затаился к этому стенду! Не стоит... Позвольте поухаживать и в курс дела ввести, — жирный франт одним лёгким движением развернул Викторию к информационному стенду, а после встал, закинув руки за спину. — Это же всё особая заслуга господина Лейно (правильно мыслите, моя дорогая, он с севера!). Скажу вам так: мировой человек! Да... Считайте, что на нём наше с вами обозримое будущее и держится; только его руками будет выстроена необходимая канва... Как я уже заявлял давеча, это и есть стволовая инженерия, и за ней (не побоюсь заявить подобное) находится прекрасное будущее! Мы ведём в настоящий момент определённые проекты, а результаты... результаты, моё дитя, выше всяких похвал... Состояние, болезнь... Теперь это никакой не приговор, и всё так, пустяки! Представляете, мы можем создать всего одну такую таблетку, которая способна излечить любую закоренелую болезнь...
Виктория Олеговна стояла подле того расфуфыренного господина и таяла на глазах от его слов: всем телом обмякла и поглядывала то на красочный стенд, то на склизкого франта. Григорий Александрович мигом уловил её настроение и в сознании как бы обратил всю волю в каменный конгломерат, ибо подумалось, что он, Григорий, не обмякнет как супруга, и быстро малоприятному гостю обозначит все доводы, что выстраивались в голове у нашего героя, пока он молчаливо наблюдал за нелепыми ухлёстываниями за Викторией Олеговной. Дабы перетянуть на себя внимание, Наволоцкий нарочито громко откашлялся, расстегнул одну пуговицу на своём пиджаке и, запустив руки в карманы, подошёл к старику поближе, тем самым как бы вызывая того на словесную перепалку.
— Я, может, и несведущ в должной степени в медицинских вопросах, но рассуждать, как светский человек, способен. То право у меня никто не в силах отобрать, пусть я и гадости даже говорить начну, — пока объяснялся, Григорий Александрович имел вид деловитый, несколько неприятный со стороны, и всё по причине того, что в собственных словах зарыл едкую иронию, и хотя изъяснялся возвышенно, с применением каких-то научных терминов, но тем не менее в его словах направо и налево сквозила некоторая издёвка, и любой слушатель способен был ту особенность раскусить. — Да хоть что... с меня-то как с гуся вода, ибо я человек посторонний, и, можно сказать, что так, просто мимо шёл... Подождите! Мне вот вдруг стало интересно. Особенно это приключилась со мной после того, как вы заявили давеча, будто способны любую болезнь излечить. Посмотрите на мой облик, видите дефект глаза? То-то же! Наверное, чутьё намётано на разные хвори, не то что мы здесь, неучи да праздношатающиеся! Распишите мне, невежде, как же работает ваш препарат?
Человек скривил рот, как бы брезгуя разговором с Григорием Александровичем, но всё-таки взор на выскочку обратил, хотя и сделал то с большой неохотой, и всем своим видом демонстрировал, что желания прервать беседу с очаровательной девушкой подле Наволоцкого у него не обнаружилось.
— Уникальная система внутренней избирательности, молодой человек, — расфуфыренный господин Романов говорил, растягивая слова, и Григорию Александровичу показалось, что тот намеренно использовал в своей речи множество медицинских терминов, дабы обозначить нашему герою ту пропасть, что раскинулась между ним, уважаемым профессором и главным врачом «Новейшей медицины», и этим молодцом без какого-либо выдающегося имени. — Наша терапия помогла уже не одному десятку людей, понимаете ли вы это... Природа человеческого тела настолько уникальна и малоизучена, что вам (он весьма противно протянул это «вам»), видимо, способностей не достанет в полной мере осознать этот факт. Как бы попроще вас просветить... Стволовая терапия способна создать миллионы новых комбинаций, что и так заложены в наших телах с момента рождения; но то есть процесс бесконтрольный и даже фатальный: человек может лишь наблюдать за витиеватой линией жизни, а поделать ничего не в состоянии, как бы он того ни желал. Поиски философского камня, тайны зороастризма, бесконечные мистификации в духе халзардов... Я, как человек образованный, могу вести подобный перечень весьма долго, хоть бы то и не имело никакого смысла. В древности были лишь фантазии да способы объяснения вещей фатальных и основополагающих, но время движется вперёд, и даже самый большой неуч рано или поздно дойдёт своим умом до факта, что человек — существо высшего порядка, и он есть создатель наравне, пусть и с Богом, инопланетянами или даже уродливой Насу... Понятия не имею, во что вы там веруете, посему выбирайте, что больше нравится; мне то как бы всё равно. Вижу, что вы скривились и, вероятно, скептицизм свой показываете... Что же, право ваше, но я всё равно считаю необходимым заявить: коли совершенно не веруете в науку, или веруете, но всё с какими сомнениями, — после этих слов заявленный профессор поддался вперёд всем телом, будто пытался выдавить Наволоцкого из поля своего зрения, — то необходимо избавляться от архаики в уме и начинать принимать утверждения, которые, молодой человек, в ближайшем будущем станут такими же обыденными, как, например, то, что кушать требуется ежедневно, или нужду какую справлять.
Всё то время, пока оратор выдавал тираду, Виктория Олеговна взглядом металась между собеседниками, как бы разрываясь в своих желаниях: послушать заумную речь холёного профессора неведомых наук или осуждающе посмотреть на мужа, тем самым безмолвно сообщая, что ему было далеко в понимании до учёных господ. Но Григорий Александрович не обращал на супругу никакого внимания, ибо расфуфыренный франт ввёл его в раздражение своими речами, и захотелось нашему герою ляпнуть что-нибудь такое, дабы господина как-то оскорбить, да оскорбить пообиднее. На ум ничего толкового не шло, и Наволоцкий с кривой усмешкой лишь стрелял глазами в оппонента и как бы демонстрировал, что на заявленные утверждения ему глубоко наплевать.
— Я давеча читал одну статью, и она меня заинтересовала в крайней степени, — Григорий закинул руки за спину и, кажется, обозначился в собственной стратегии. — Понятно, что вам с вашей современной медициной до того и дела, может быть, никакого нет, но всё же... Есть такой господин, Леонид Хейф его имя, и, кажется, заведует какой-то клиникой в Лаценне. Знать его изволите? Ну да ладно. Читал я расследование одно о том, как в той клинике иностранный гражданин (не из наших, вы не подумайте!), придя на процедуру как раз с этими стволовыми клетками, после, взял да испустил свой дух прямо в кресле, пока беседовал с господином Хейфом. Представляете, как такое могло бы случиться? Не излечился, как вы заявляли давеча, а просто взял, да так, по-человечески, отошёл в мир иной, к Господу. А потом вскрылось ещё то, что боли загрудинные гражданин испытывал, и ввёл этот профессор какой-то препарат, который и вводить-то не стоило...
Григорий смерил взглядом напряжённого господина и отметил в голове, что выглядит тот раздражённо, и, кажется, сведениям, что выдал Наволоцкий, был не рад. В мгновение зрение снова поплыло: контуры тела профессора, будто расщеплялись, оголяя определённые чёрные прослойки, что покоились промеж этих контуров; грудная клетка налилась вязкой чернотой, похожей на густой дёготь или смолу, а посередине наваждения образовалась зияющая дыра, словно профессору вырезали сердце вместе с плотью. Григорий Александрович встряхнул головой, намереваясь нагрянувший морок отогнать, но картина, мало того что не исчезла, но так и вовсе стала расползаться, бесконечно расширяясь в собственном естестве. Наволоцкий отвернулся.
— Юрий Станиславович, не воспринимайте всерьёз слова моего мужа, ведь он просто мало что понимает в вашей работе, потому и заявляет подобные вещи, — Виктория Олеговна влезла в разговор, видно, осознав, что ожесточённая полемика между противоборствующими господами достигла своего логического завершения. Наволоцкая объяснялась смиренно, как бы оправдываясь за Григория, и всё то время, пока рассыпалась искренними извинениями, стояла пред названным Юрием Станиславовичем, закинув руки за спину и выпрямившись по струнке, будто какая девчушка пред своим строгим родителем.
Романов ту кротость принял с некоторой грубою чувственностью, расползся в омерзительной улыбке и отвёл глаза в сторону, как бы показывая: на Григория Александровича зла не держит только лишь по причине того, что за невежду вступилась такая прелестница. Когда дело всё же было улажено, Юрий Станиславович, не обронив ни слова, куда-то пошёл и как бы незримо поманил за собой и Викторию Олеговну. Наволоцкая устроилась рядом с главным врачом «Новейшей медицины», переняв его неспешный шаг.
— Может быть, всё это мероприятие, которое вы способны лицезреть сегодня — заслуга господина Лейно, который хотя и был человеком особенным по характеру, но был также и преданным собственному делу, и, я бы даже сказал, делу всей жизни! Когда-то давно он начал с глобальной идеи, которая содержала в себе, так сказать, стволовой ключ — лекарство от всех известных болезней, что только встречало человечество на пути. Армас Касимович начинал ни с чем, а когда уж отправлялся к Господу (дорогая моя, он был крайне набожным!), его имя звучало во многих медицинских кругах и даже определённое уважение вызывало! Вы должны осознать, что господин Лейно был великий человек! Вот оно как! Вы же знаете... Как вас? Виктория? Ох, Виктория... Человек он был великий, пускай, я в том повторяюсь бесчисленное количество раз, но правду ведь не утаишь! Он, между прочим, когда уже ослабел физически и дело к смерти шло (то время обозначило, и сам он не ведал о том!), стал чрезвычайно богатым человеком! Разработка стволового ключа — дело хоть и благородное, но крайне прибыльное. Армас Касимович никогда деньги наперёд не считал, и всё одного дела ради. Однако же человеком умер богатым... Да уж. Финансовое положение — оно же у нас как вода, так сказать! Без денег жить-то можно, да только скованно, ограничено. Кто бы не захотел быть богатым? Все захотели бы! А у премногоуважаемого господина Лейно всё было, ибо человек был, повторюсь, великий, и то богатство, что оставил своему единственному сыну, Итару Армасовичу, заслужил! Вы только подумайте...
Романов принялся говорить несколько тише, обратившись к Виктории Олеговне поближе, словно бы сообщал какую-то конфиденциальную информацию прямо ей на ухо. Григорий заметил, что его супруга даже прильнула к расфуфыренному старику, дабы лучше слышать обращённую к ней речь. С воодушевлённым видом, пока Романов делился чем-то весьма важным с девушкой, она попеременно, то округляла глаза, то руку к груди прикладывала, как бы в крайнем удивлении. Наволоцкого всё это раздражало в известной степени. Он плёлся следом и, засунув руки в карманы брюк, погрузился в собственные мысли, навеянные давешним разговором с представителем «Новейшей медицины», с этим чванливым стариком!
«Нажился на дураках, а те и рады заявленному обстоятельству. Тьфу, так мерзко даже думать об этом... Лейно этот, да сынок его — все заодно в денежном вопросе, ибо я не верю ни в какие чудодейственные средства от всех болезней. Вышел франт жирный, этот Романов, и побрякушками своими золотыми помахал пред моим лицом и ляпнул, и всё так, между делом, что занятие то прибыльное, хотя бы и оттого, что действенное... Известные обстоятельства, как же! Стоял давеча этот Итар Армасович (думаю, что лысый тот!), весь при параде, холёный, да с часами золотыми (а я всё видел!), когда ты здесь стоишь пред ними, ровным счётом нищий в сравнении! И всё только россказни о том, что вы, молодой человек, ничегошеньки-то и не понимаете в медицинских вопросах! Я, может быть, в медицинских вопросах действительно понимаю мало, зато хорошо приспособился узнавать наглую ложь в сладких речах, которую мне всё пытаются подпихнуть за самую натуральную правду. А как этот старик на Викторию смотрел да облизывал губы, ибо думал, что никто не заметит. Эх, господин Романов, а ведь всё про вас известно уж наперёд, и тому даже особый взор не нужен, и сны никакие не нужны, ибо у вас на лице ваша суть нарисована, и тому дополнительных подтверждений не требуется. Знал бы, как оно всё обернётся, так и не пошёл бы никогда, ей-богу, не пошёл бы! Виктория, можно сказать, притащила за руку, и всё с воодушевлением таким, мол, ты всё время спал, а после подобных откровений от этих зажравшихся господ сразу и проснёшься! Какая несусветная глупость!»
Уже к вечеру того же дня Григорий Александрович как-то успел позабыть и о минувших событиях, и о неприятных разодетых франтах, словно бы ничего из того не существовало в действительности. Теперь же наш герой сидел за своим рабочим местом и вымучено глядел на идеально белые листы, разбросанные по гладкой поверхности стола. В голову не забрело ни одной блистательной идеи, и Григорию стало казаться, мол, в последнее время обстоятельства складываются так, что проще к чёрту бросить всё это, так называемое творчество, чем вытягивать из нутра по нитке! Наволоцкий в душе; ругался, подчас неприлично, и крайне раздражался от собственного бессилия: казалось, что, даже имея в кармане должное время для писательства, не всегда под силу вырвать из себя хотя бы жалкую строчку! Поначалу хотел накарябать какой-нибудь посредственный набросочек, может быть, даже самый мизерный, и всё с идеей: тот набросочек его собственный, с особенными мыслями. Но запал как-то уж скоро поутих, и Григорию показалось, что разумно и вовсе ничего не писать, нежели вываливать из себя косноязычные зарисовки, не несущие никакого практического применения.
Под грохот уничижительных рассуждений комнату молчаливо покинула Виктория Олеговна, всё то время восседавшая на диване с какой-то сомнительной книжонкой в руках. Чем там упивалась супруга, Григорий знать не желал, и даже когда девушка оставила его одного, не встал и не пошёл проверить.
Опустевшая комната наполнилась могильной тишиной: домашние затихли, ретировавшись каждый по своим нуждам, и следы их незримого присутствия растворились в бетонных стенах убогой лачуги. Помимо этого, никаких посторонних звуков здесь больше и не было. Повинуясь внутреннему чувству, схожему с наличием какого-либо тайного знания в дремлющем рассудке, Григорий Александрович поднял взор на стену и обнаружил, что часы, прибитые практически к самому потолку, встали. Мёртвым грузом они болтались прямо под потолочным плинтусом и ничем не выдавали хотя бы жалкий намёк на жизнедеятельность внутри остановившегося механизма.
Наволоцкий вздохнул. В то мгновение ему подумалось, что омертвевшие часы очень уж метафорично отображают его текущее состояние: вроде как и живые снаружи, но внутри уж давно распавшиеся на отдельные ткани и жидкости. Хоть был уже поздний вечер, но в голове продолжали метаться обрывки фраз, что услышал Григорий давеча в проклятом логове «Новейшей медицины»: о фантастических умозаключениях (касательно излечивания неведомых хворей), о щегольстве её адептов, о собственной глупости, на которую ткнул пальцем уродливый и похотливый старик Романов. И так это пронзило душу Григория Александровича, что захотелось ему в моменте выскочить из-за своего стола, раскидать по комнате исписанные листы и закричать, что было сил; закричать о несправедливости, лукавстве и, конечно же, о человеческой глупости. Но Наволоцкий в чувствах сдержался и лишь сильнее впился в карандаш, что всё то время сжимал в руке.
Сны исчезли. По крайней мере, так почудилось нашему герою, ибо их не было уже какое-то определённое время, отчего в мыслях обустроилось предположение, будто они совершенно покинули ум и более не оставалось места изорванным фантастическим образам в болезненной человеческой голове. Осталась лишь пустота там, где должны были покоиться вещие кинофильмы, посланные кем-то невидимым и, вероятно, крайне могущественным. От сего обстоятельства Наволоцкий даже посмел сравнить себя с брошенной собачонкой, что вышвырнули из тёплой квартиры прямиком под проливной дождь, и то с наказом выживать самостоятельно. Но безграничная грусть не успела толком пустить множественные метастазы в бьющееся обиталище болезной души, ибо не далее как два назад произошло событие вопиющее и как бы коробящее все скомканные сравнения и нарождающиеся сомнения: Наволоцкий увидел сон, явно наполненный сокрытым смыслом, и ко всему прочему, настолько жуткий и непонятный, что Григорий хотя и порешил внутри себя забыть увиденное, но в оконцовке так и не смог.
Во сне Григорий Александрович не спеша брёл по заросшей узкоколейке. Пожухлая трава щекотала голые икры нашего героя. Под нежными ступнями хрустела мелкая галька. По бокам раскинулся неведомый дремучий лес, окутанный бесформенной тенью настолько сильно, что и разглядеть в тех дебрях ничего нельзя было. Вековые деревья, будто хтонические стражи, нависали над несчастным скитальцем, забредшим в жуткое место под покровом суровой ночи, и своим видом шипели в спину: «Иди вперёд и не оборачивайся». В увядшей траве что-то шуршало и, кажется, переговаривалось: Григорий не сумел различить речи, ибо она была тихая, будто старушечье бормотание, и даже отдельные обрывки фраз (которые, как показалось нашему герою, он всё-таки слышал) не поддавались никакой интерпретации. Из высушенной земли торчали острые камни, похожие на выпятившиеся скелетные позвонки, и их мертвенная серость только больше придавала этому месту липкой таинственности. Бушевал взбешённый ветер, раздиравший собственной яростью замершую подлунную природу, и ежесекундно тянул мрачную погребальную песнь, будто тем самым поминал какого усопшего, отринутого миром живых и нынче покоившегося в разваливающемся гробу на дне сырой земляной ямы.
Пока Григорий озирался по сторонам и ёжился от пронизывающего ветра, дорога пошла на подъём, словно бы траурная лента, обвиваясь вокруг безымянного холма. Наш герой поддался инородной воле неведомой силы, двинулся по склону крайне уверенно, будто бы знал наперёд, где раскинулся конечный пункт путешествия. Вековой лес понурил свои мрачные головы и склонил их к самой земле: размер дерев стал сжиматься, и через распадающиеся чёрные кроны стали проступать гротескные каменные кресты, периодически межуясь с обломками ритуальных камней, так же как и там, внизу, торчащими из голой земли. Надо заметить, те кресты выглядели архаично, можно даже сказать, по древнему. Какие-то из них давно обрушились и нынче лежали холодными ошмётками, обернувшись пожухлой травой; какие-то всё ещё стояли твёрдо, хотя изрядно покосились от времени. У оснований некоторых из монументов покоились высохшие стебельки цветов, и по их виду можно было заявить, что тот несчастный, положивший здесь эти некогда прекрасные растения, уж давно не навещал молчаливый покой жуткого и забытого кладбища.
Григорию Александровичу подумалось, что место ему знакомо, и тут он уже неоднократно бывал: этот сон виделся Наволоцкому много раз на протяжении всей жизни, и помнилось, что, кроме бесцельного брожения да разглядывания мёртвой архаики, не приносил ничего, сколько бы раз ни являлся в болезненное сознание спящего Григория. Хотя (как позже вспомнит, карябая эти умозаключения на страницах трактата), за неброским сюжетом всегда следовало событие, что чрезвычайно будоражило нашего героя. Это мёртвое место как бы кричало собственной болью, лишённое каких-либо слов и заявлений: оно кричало о смерти.
Но в этот раз подъём был молчалив и безжизнен. Григорию показалось, что в древнем капище что-то изменилось, обернулось чужеродными образами, и суть давешняя несколько истрепалась, а может быть, превратилась в суть иную. Но сколько бы Наволоцкий ни вглядывался в кладбищенскую тьму, он никак не мог точно осознать, что же переменилось в этом царстве усопших.
Но внезапно, как это обычно случается во снах (особенно кошмарных), взор потерявшегося Наволоцкого оказался прикован к скоплению тёмных дерев, что раскинулись неподалёку. То, кажется, были ивы, что своими прогнувшимися ветками склонились до самой земли, а их зелёные космы раскачивались в такт необузданным порывам гуляющего ветра. Гладкие стволы уходили в низинную тьму, прямиком в вязкую трясину, сокрытую под толстым слоем колышущейся ряски. Григорий Александрович также приметил, что на прогнувшихся тонких ивовых ветвях болтались обрывки сгнивших верёвок, и их было такое множество, что и считать не было никакого смысла.
Возле запруды, на заросшем бережке, лежал старик и, кажется, был совершенно гол. Его дряблая кожа натянулась под торчащими в разные стороны костями, которые будто рвались наружу из высохшего и дряхлого тела. Лицо у него было морщинистое, осунувшееся, а поблёклые старческие глаза, словно давно уж выцвели и, кажется, ничего не видели пред собою. Старик был с длинною бородой; на голове имел седые волосы, что были весьма грязны, сваливались в безалаберные комья и падали на испещрённый глубоким морщинами высокий лоб.
Старик неустанно ворочался на бережке, будто бы силился встать, но на то возможностей не имел; подошедшего Наволоцкого, как бы и не замечал, будто ночного гостя совершенно и не было в этих заросших плакучими ивами топях. Наконец, с большим усилием, сумел перекувырнуться набок, приподнял костлявый корпус и, развернувшись вполоборота, вперил свои белёсые глазёнки прямиком в Григория. Смотрел бесстрастно, словно бы даже сквозь гостя, а после поднял сухой палец и ткнул им куда-то мимо Наволоцкого.
— Семьдесят два повешенных, которых несли сюда девять дней кряду, попадали с гнилых виселиц да расползлись по топям.
Стоя холодным от тягучего и пробирающего до костей страха, Григорий Александрович приметил, что на теле исхудавшего старика, прямо на груди, был вырезан крест, что видом своим несколько перекрутился, будто бы упал, да и воткнулся двумя ножками в изрытую могильную землю. На гранях символа были засохшие кровоподтёки.
«Заявляла, что всему конец настал, и после отвернулась, — голос был омерзительный и жуткий, похожий на речь умирающего. — Теперь бродит призраком по Йесодовым болотам, ибо ведает, что... (то старик произнёс неразборчиво)... будет...»
Рассеивающиеся фантомы слов долетали до Григория Александровича слишком уж изорвавшись. Хотя по канве сна он не способен был двигаться (ровно как и до этого, был лишь безвольным наблюдателем происходящего), однако же, без конца силился броситься к костлявому старику и попытаться разобрать несуразную речь.
«Будет... будет...» — бормотал старик.
Но вдруг ночной пейзаж заколотился, будто бы огромное сердце невидимого организма, впавшего в смертельную агонию и выползшего на порог собственной смерти: бледные образы рассыпались в труху, аспидное небо над головой растеклось, будто бы огарок, измученный полуночной работой. На фоне происходящего, один глаз старика потонул в тени, что накрыла его лицо; второй же глаз пронизывающе уставился на Григория Александровича, будто бы намеревался проткнуть насквозь.
«Квартет четырёх, — просипел старик, — будет плясать и истекать кровью».
Виктория Олеговна разорвала нахлынувшее наваждение, когда, вернувшись в комнату, зацепилась ногой за детский стульчик, что стоял возле прохода. Гарнитур упал как-то уж слишком громко, отчего Григорий Александрович даже вздрогнул на своём стуле и уставился невидящими глазами на источник шума. В дверях стояла Наволоцкая и вид имела весьма озабоченный. Замечу, что вид тот был в большей степени доброжелательный, нежели рождённый какими-то печальным обстоятельствами.
— Александра звонила, — заключила девушка, скрестив руки на груди. Невооружённым глазом было заметно, что к своему заключению она намеревалась добавить что-то ещё, но по какому-то внутреннему убеждению, смолчала. Григорий перевёл взгляд на супругу и нахмурил брови: он не понимал, к чему она затеяла этот разговор. В одну секунду даже надумал выдать тираду определённого содержания, но всё же сдержался и продолжил восседать с непонимающим видом, намереваясь больше слушать, нежели участвовать в нарождавшемся диалоге.
Виктория Олеговна, углядев подобные настроения мужа, несколько смягчилась, будто войдя в положение, и всё-таки закончила ту мысль, которую поначалу затеяла утаить:
— Сказала, что беременна. Ты знал?
— Нет, не знал, — Григорий Александрович усиленно делал вид, как будто ищет что-то крайне важное среди исписанных листов, и подробностей заявленного происшествия знать не желает. — Да и не скажу, что очень уж интересовался подобным вопросом, и, коли ты не сказала бы мне, так и вовсе остался бы в неведении.
— Думала, вы общаетесь.
— Я ни с кем не общаюсь, — отрезал Наволоцкий.
«Да как оно ко мне-то относиться должно;? Стоит и смотрит на меня, будто бы я ответственный по разным девицам... Мне, может быть, и нет дела до того: уж времени кануло немерено и всё позабылось настолько сильно, что я скоро уж и забуду, как Александра Романовская выглядит... Кто замуж выскочил, кто помер... Я той информации не выпытывал и ни в коем случае к предоставлению её не требовал. Коли заявила давеча о судьбе своей подруги, так и заботься сама о её благополучии или о чём-то там ещё... А то возымела воодушевлённый вид, и как будто я тоже таким сделаться обязан! Только попробуй скажи, что интереса в том не имеешь! Сразу накинется, как дикий вепрь, и моё же безразличие мне к горлу представит, мол, не по-человечески всё то, и как бы из меня начнёт вытягивать слова лживые, чтобы я поддержал мероприятие и участие определённое принял... Да коли я на каждого проходимца себя растрачивать начну, пусть бы и проходимца знакомого, так что в итоге мне самому останется? Нет уж, не угадала Виктория! Я уже давно собой переменился, и более растрачиваться на пустой звук не намерен!»
Может быть, на лице у Наволоцкого очень уж явно отразились его мысли, что роились в голове, будто бы сгусток пчёл, шуршащих и жужжащих. Девушка приняла; вид озадаченный, опустила уголки губ, как бы в разочаровании, но, тем не менее, дальнейший разговор оборвала и, потеребив прядь волос, что упали на её низенький лоб, заявила, как бы переводя разговор в иную стезю:
— Как глаз твой? Смотрю, что не меняется ничего в том деле... И не подумай, что чересчур уж навязчивой становлюсь, но, Григорий, припомни сказанное...
— Я и рад, да только судьба в моём отношении распорядилась иным образом, и как бы оно мне не нравилось, ничего поделать с обстоятельством не в силах, — Григорий развёл руками, как бы в недоумении. — Настроение такое, что бросить бы всё к чертям, и пускай летит в самую чёрную бездну... А, впрочем, это лишь мимолётно мне так захотелось, и в день иной я, может быть, как-то иначе тебе отвечу... Проблема эта пренеприятнейшая уж спуску мне не даёт, да в дурное положение вводит. Как бы избавиться от неё поскорее, да к привычному состоянию вновь прийти, и чтобы всё как-то по лёгкому сложилось, да в скором времени... Эх, досталась доля на голову... Я же не слепец, Виктория, ты уж про меня не подумай: всё вижу, как на ладони. Третьего дня пошёл в одну контору, думал, да пусть бы так! Хоть бы кем взяли бы, не всё ли равно... Потом одумался, дураком в сердцах назвал самого себя, ну, в голове своей, то есть... Думаю: куда собрался-то? Слепой да больной? И вроде бы так оно и было в самом-то деле, и мысль та явилась как бы спонтанно и к месту. Вот и теперь заявляю ответственно: к лечению желание возымел (хотя бы и поначалу оно отсутствовало), а уж после этого лечения, когда на человека стану вновь похожим, так в то же мгновение — раз! и к труду обернусь... Честное слово даю, хоть бы оно стоило чего, конечно... А что до рассказанного тобой давеча, так ты сильно на свой счёт не принимай, это дело как бы стороннее и никчёмное в определённом роде. Коли озаботиться мне тем нужно, так я озабочусь, и всё ради твоего спокойствия и эмоций. Но если по правде рассуждать, и в позицию вставать истинную, то не хочу и пробовать лезть в такие места, где мне никакого желания нет находиться. Ты уж прости меня за то... Я, может быть, в своих словах и несправедлив даже, или, может, вид какой особый имею и ставлю себя тем в сторону, — только мне и правда до того дела никакого...
Всё то Григорий проговорил на определённых эмоциях и постоянно стрелял глазами, как бы стараясь убедить Викторию Олеговну в искренности своих слов. Но Наволоцкая, казалось, к тому моменту уж совершенно растеряла желание размышлять на эту тему и приняла вид отстранённый, как будто в своей голове уж давно сделала определённые выводы, и сказанное после, для неё уже не имело никакого смысла. Наверное, Григорий в собственных безмолвных суждениях был прав: ровняя по себе, Виктория хотела бы услышать от своего мужа иные слова, преисполненные доброты и заботы, и то, несомненно, нашло бы ответ в её собственных переживаниях. Но на том пути молодых разошлись: девушка отвернулась и, не обронив ни слова, ретировалась прочь из комнаты, позабыв кончить разговор. Григорию Александровичу, конечно, такой манёвр пришёлся не по душе, но срываться и лезть к жене, дабы отстоять собственную точку зрения, он не стал, порешив, что пускай в нынешний момент каждый остаётся при своём мнении.
Настроение и без того было паршивое, а ещё этот скверный разговор примешался и окончательно попортил остатки человеческого, что ещё сохранял Григорий Александрович. Напился в тот вечер наш герой не по какой-то великой нужде, — пусть даже если нужда имела место, — напился так, больше от какого-то внутреннего негодования. Но, само собой, то была не единственная причина, ибо известные обстоятельства подтолкнули нашего героя к такому поступку: ужасное наваждение, что проникло в правый глаз и которое Наволоцкому уж никакого покоя не давало ровно с того момента, как дефект народился в организме. Этот проклятый взор порождал бесчисленное множество фантазий, да таких, какие и описать не решился бы на страницах своей хроники не только я, но и любой другой господин, будь он хоть самым известным смельчаком во всём нашем городе. Григорию Александровичу очень уж хотелось отделаться от дрянных новшеств в жизни, и как-то взять, да стереть, притом сделав вид, что ничего с ним и не происходило. Но обстоятельства складывались такие, что никуда деться нельзя было и то стало проклятием, схватившим глотку Григория Александровича так сильно, что уж проще было задохнуться и умереть, нежели как-то от него отделаться. Именно это и подтолкнуло Наволоцкого к экспрессивному поступку: наш герой надеялся, что, упившись до самой потери сознания, те страшные галлюцинации, — коими и являлся тот морок, — непременно рассыпятся в труху и исчезнут сами собой, оставив за собственным распадом лишь неприятные воспоминания.
Как потом вспоминал Наволоцкий, проснулся он от назойливого звонка мобильного телефона. Наш герой явно сознавал, что не доспал, да и давешний хмель не успел в полной мере покинуть тщедушный организм и отзывался головной болью и дурным расположением духа. Бранясь и чертыхаясь, Наволоцкий вскочил, будто бы кипятком ошпаренный, попутно свалил с прикроватной тумбочки какой-то скарб, ухватился за назойливый аппарат и поднёс к уху.
На том конце была Романовская. В тот момент Григорию подумалось: что за обстоятельства сложились, и будто все вокруг сговорились и что-то требуют от него, несчастного Наволоцкого? Хотелось выразиться в трубку бранными словами, и пусть бы про него подумали что-то неприятное, чёрт бы с ними! В дурном состоянии, человека, пусть бы и сердечного, необходимо оставить да время выждать, пока вся дурнота не выйдет, будто зловредный бес из тела, покаявшегося в своих грехах. Уж много раз приключалось подобное, и я тому свидетель: самые благие намерения обращались в горящее пекло, а размеренная речь — в несусветную брань. Впрочем, пока Романовская говорила и пыталась выудить хотя бы пару фраз из неразговорчивого собеседника, Григорий Александрович сумел успокоиться и свою хмельную дурноту сдержать. Голова кружилась, в глотке застрял тошнотворный ком. Хоть в тот день никаких важных дел у Наволоцкого не было, но сложилось впечатление, будто давешняя подруга зловредно вторглась в хижину мыслей и тем самым отвлекла хозяина от насущных проблем.
Передавать всех деталей того скомканного разговора я не стану, ибо выглядел он несуразно и раздроблено: Романовская пыталась задавать вопросы определённого содержания, а Григорий только зубами поскрипывал да бормотал в ответ что-то невнятное. Скажу одно: наша Александра Викторовна подвела к такому заключению, что им, старым приятелям, всенепременно нужно встретиться и обсудить накопившееся, и сделать то предложила в день настоящий.
Григорий Александрович поначалу хотел отказаться от подобного предложения и в уме стал перебирать различные причины, что могли бы сойти за достаточно веский повод оборвать беседу и отстранить от себя Романовскую, но потом припомнил давешний разговор с Викторией: стало ясно, что Александра осведомлена и о положении его дел, и об отсутствии работы. Вероятно, если высказать всё как есть, — отказ воспримет будто коварный обман и нежелание иметь с ней ничего общего. Может быть, и стоило поступить именно так, но в определённый момент Григорию стало как-то совестно перед старой знакомой, и все народившиеся мысли он отринул, как что-то нежизнеспособное.
«Я не искал общения и не тянул руки к людям, — думал Наволоцкий, — и мне почему-то виделось, что все должны меня в покое оставить в моём убогом состоянии, будто бы я и сам испытывал наслаждение, пока мучился изо дня в день. И почему ненависть кипит в душе;? Может быть, всё оттого, что утверждения сделались для меня панацеей от всей мерзости, облепившей с ног до головы, но люди... Они продолжают проявлять знаки внимания и как бы не замечают всех сокрытых домыслов и действий. Бедная и несчастная Александра Викторовна... Она такая убогая в этом своём виде... Может быть, именно то мне и противно? Мол, втоптал в грязь и, в попытке стереть из памяти, произносил гадкие слова, дабы отделаться как-то по своим внутренним убеждениям. А теперь-то что? Что она от меня требовать вздумала? Лучше оборви разговор, Александра, брось ты эту трубку, ибо ничего толкового из дела не выйдет».
Но Александра трубку не бросала и продолжала тянуть к Наволоцкому свои незримые ручонки, будто испытывала что-то такое, о чём и сам Григорий уже давно позабыл. Чувствовалось в этой ситуации сокрытое, какая-то неведомая заковырка, которую Наволоцкий не смог в моменте разгадать. Может быть, в том и не было ничего, и всё нашему герою лишь привиделось в болезненном пылу, однако же, обстоятельства складывались таким образом, что отказаться никак нельзя было. Григорий Александрович скривил свой рот и нехотя согласился.