Фельетон про старого приятеля

Семён Стромилов  – третьестепенный поэт 1830-х годов. Так его именуют исследователи. Справедливо ли это? Может, да. Может, нет. Нужно узнать. Поэтому я пишу эту работу, точнее эту подготовительную пробную страницу, где растекаюсь мыслию (мысею?) по древу, как сказано в известном «Слове о полку Игореве», пытаясь собраться с этой самой мыслию (мысею?), залить её, растекающуюся, в сосуд собственного разума, чтобы возникла наконец картина ясная, научная, а не пиитическая (мысей в сосуды лучше не совать). Пиитические вещи как раз писали романтики исследуемого мною и многими другими периода, который давно уже пора доисследовать, ведь и других много, а одно и то же поле перекапывая вряд ли что новое обнаружишь, только предшествующих тебе копателей ненужной грязью засыплешь и сам попачкаешься.
 
Романтики-эпигоны писали обильно, нескладно, неуклюже, неумело. Ямбы их были далеко не пушкинские, хореи хромали, но не грациозно, как у какого-нибудь Архилоха, а тяжко и досадно. Интересовались романтики фольклором и всякими другими любопытными темами. Белинский наблюдал за ними и говорил, что, подобно тому, как декабристы разбудили товарища Герцена, всякие там бенедиктовцы и печенеговцы разбудили юного товарища Некрасова, но чуть не совратили будущего издателя «Современника» с истинного пути натуральной школы и прибыльной журнальной деятельности, ибо вышеозначенные «–овцы» заставили гениального Некрасова писать всякую чушь. Лишь через несколько лет, почувствовав свежие общественные веяния, отгонявшие дух загнивающего романтизма, товарищ Некрасов написал стихотворение «Поэт и гражданин», которое филологи называют программным (потому что оно включено в школьную программу?).

Где в этой истории господин Стромилов? Белинскому он не нравился, пьяница Раич его любил, как родного сына, народу полюбилось одно его стихотворение, ставшее русской песней («То не ветер ветку клонит...»). Но вообще поэзия погибала, на первый план выступала проза, и к летающим персям и пылающим ланитам в глазах влюблённых юношей (из «чувственной» лирики Бенедиктова) читатели были, выражаясь языком наших дорогих авторитетов-исследователей, индифферентны. Один лишь петербургский чиновник, говорят, в 1840-е годы услыхал стихотворение означенного пиита Бенедиктова и запечатлел его на обороте казённого донесения с припиской: «Должно быть, Пушкина сочинение!» Гинзбург увидела эту запись и поспешила, следуя Гегелю, из тезиса (Пушкина) и антитезиса (Бенедиктова) получить синтез (Пушкин и Бенедиктов), отчего и появилась на свет одноимённая с синтезом работа, на которую обратил внимание ваш покорный слуга.

Эта тенденциозная работа была изорвана в клочья и размётана передо мной путешествующим во времени Ницше и ранним Фадеевым. «Так говорил Максимов», – сказал мне Ницше. Я подумал про день сурка и сжёг мосты. «Президиум предлагает вам подумать, товарищ автор, на своём ли вы месте», – пригрозил ранний Фадеев. Я помолчал. «Товарищи, я не наш человек!» – вскричал я, взбежав на кафедру, и зал огласился аплодисментами и воем. Ницше осклабился. Фадеев подчеркнул моё имя красным карандашом. Бумажные ошмётки были брошены мне в лицо, и вдохновение моё погибло, но сердце заболело любовью к истине и простоте. С этих пор я нахожусь в поиске новых тем и новых путей.

P. S.

А Семён Стромилов – мой старый приятель. Мы с ним водку пили у Раича. Максимова и Гинзбург с нами не было.

Весна 2016