Восстание жукобразов

Шмукурли был обычным жукобразом — точнее, настолько обычным, насколько вообще может быть обычен представитель вида, похожего одновременно на знойного японского жука-скарабея, стройную богомолову и металлического краба, отлитого неведомым мастером из темного бронзового сплава. Его панцирь блестел густым, теплым, почти медовым оттенком, на ощупь был гладким, но с микроребрами, которые под разными углами издавали тихий, певучий звон. Восьмеро фасеточных глаз, расположенных в два полумесяца, давали ему обзор почти на триста шестьдесят градусов, что бывало удобно, когда нужно было заметить раздраженного начальника за спиной или, наоборот, спрятать любимую булочку от соседей-жукобразов, вечно жующих всё подряд. Лапы — шесть основных и две манипуляторные — были тонкие, но невероятно крепкие, с когтями, способными вскрыть стальную дверцу так же легко, как пакет с маринованной кукурузой.
Он был переселенцем с планеты Жужужу — места, которое даже в галактических каталогах значилось с усталым вздохом, будто само космическое ведомство понимало, как скучно там жить. Жужужу была безупречной, стерильной сферой гармонии: вечные сумерки под плотным янтарным небом; леса из хитиновых деревьев, шелестящих будто целлофан; равнины, где миллиарды жукобразов вылуплялись из гигантских яиц, сразу умея думать, летать и телепатировать. И именно потому, что умели все и сразу, им было абсолютно нечего делать. Они не строили домов — жили в естественных хитиновых сотах. Не создавали технологий — их тела были совершенны. Не вели войн — они были слишком сильны, и любая битва закончилась бы взаимным избиением без смысла. Не создавали искусства — телепатия убивала тайну и драму, а без тайны и драмы не бывает вдохновения. Жизнь на Жужужу текла ровной, вязкой, как густой мед, и столь же приторной.
Поэтому контракт с германской фирмой «Шмидт-унд-сон», которую иностранцы упорно называли то «Шмидт-унд-зон», то просто «Шмундзон», пришёлся Шмукурли как нельзя кстати. Он прибыл на Землю тридцать третьим рейсом в рамках межзвёздной программы трудовой миграции: раньше людей для неприятных, пахнущих и непрестижных работ завозили из других стран, потом — из других континентов, а с ростом межзвёздных сообщений стало проще брать гастарбайтеров там, где рабочая сила была дешёвой, неприхотливой и с панцирями, устойчивыми к едким испарениям хрящевых складов. Люди же, как выяснилось, охотно перекладывали тяготы — и особенно запахи — на тех, кто соглашался на такие контракты.
Марс жадно поглощал говяжьи хрящи, копыта и рога — там они считались деликатесом, лечебным средством и строительным материалом одновременно, в зависимости от района. Германия же охотно торговала всем, что можно было упаковать, сертифицировать, проветрить и вывезти во вселенную.
Шмукурли стал обычным маклером технического отдела — должностью, где жукобразные лапы оказались даже полезнее человеческих. Он переписывал и перекладывал бумаги: тонкие, шуршащие, пахнущие типографской краской, иногда — старой кожей архивных папок. Он отправлял корреспонденцию по фрахту: телепатически сверял формы с электронными бирками, расправлял углы, распределял через сортировочные аппараты. Он занимался таможенными декларациями, санитарно-эпидемиологическими справками, протоколами о радиационной чистоте, сертификатами происхождения рогового сырья, накладными, счетами-фактурами — всеми теми бумагами, что способны свести с ума даже выдержанного земного бухгалтера. Шмукурли ставил печати — ловко, всеми восемью лапами сразу, каждая из которых ухитрялась держать свой штемпель. Щёлк! — красная. Шлёп! — синяя. Тыщ! — круглая. Хряк! — овальная. Он штамповал, брошюровал кипы документов, прошивал суровыми нитями, обрезал края, приклеивал марки, затем отправлял всё в архив, где запах старой бумаги, клея и пыли смешивался в аромат, который жукобраз поначалу считал омерзительным, но вскоре странно полюбил — возможно, потому что он впервые пах хоть чем-то отличным от безликой Жужужу.
Работа была скучной, механической, рутинной — но всё же лучше той вязкой пустоты, где он вырос. Самое главное — Шмукурли получал деньги. Настоящие земные деньги, на которые мог покупать вещи, каждая из которых казалась ему чудом: часы, в которых тикает время; трусы, нужные непонятно для чего, но выглядящие забавно; шлем — блестящий, с застёжками; пистолет — чтобы просто иметь; лыжи, хотя он летал намного быстрее; маленький фонарик, который давал луч света, хотя он и так отлично видел в темноте.
Он тратил деньги с восторгом, который люди утрачивают уже лет в десять. И каждая покупка казалась ему новым смыслом существования.
После работы, возвращаясь в свой жилище — специальный сотовый дом, сооружённый по образцу пчелиных ульев и приспособленный под размеры жукобразов, — Шмукурли позволял себе маленькие земные радости. Он зажигал фонарик, кружа им по стенкам соты, наблюдая, как свет разбивается на янтарные лучи, которые дрожат на хитиновом потолке, словно стая золотых рыбок. Он мог часами водить лучом по полу, вспыхивающему то медным, то зелёным отблеском, и это казалось ему чем-то невероятно уютным и почти волшебным. Или же включал старенький транзистор, который подобрал на барахолке за смешные деньги. Из него лилась чудная, неровная музыка — со скрипучей, живой гитарой, ленивым саксофоном, дерзкой ударной партией, где-то вдали бормотал контрабас, будто разговаривал сам с собой. Мелодии то взлетали, то срывались, то кружили вокруг, как диковатые птицы, и Шмукурли, не понимая, что это джаз-рок и блюз, просто двигал своими конечностями, покачивая манипуляторными лапками в такт. Иногда он переворачивался на спину и начинал вращаться, как положено жуку в брачный сезон: приподнимал лапы, изображал приглашение к танцу, постукивал коготками по полу.
На Земле, правда, никакого брачного сезона для него быть не могло — гастарбайтерами приезжали лишь особи мужского пола, чтобы не создавать лишних проблем. Люди, проходившие мимо его окна, порой замечали эти вихряшки жукобраза, останавливались, кривили рты и что-то ворчали. Одни бросали взгляд, полный боязливого отвращения, другие перешёптывались, качали головами, будто наблюдали не веселящегося работягу, а помешанного насекомого, нарушающего их унылый порядок.
Так проходили дни, недели, годы. А жукобразы живут долго — по земным меркам удивительно долго. За это время ушли в иной мир многие коллеги Шмукурли: кто не выдержал земной атмосферы, кто заболел, кто решил вернуться на Жужужу. Пять раз сменился шеф фирмы, десять раз офис переезжал — то в Штутгарт, то во Фрайбург, потом в Мангейм, Кассель, Дортмунд, снова в Мангейм — словно хотел спрятаться от клиентов, налоговой или собственных сотрудников. А Шмукурли всё сидел за своим столом, штамповал бумаги, перекладывал папки, соблюдая грандиозную, как ему казалось, пользу: он честно выполнял работу, которая позволяла германскому рынку говяжьих хрящей и марсианскому спросу на них существовать в гармонии.
Хотя любили ли его? Уважали ли? Трудно сказать. Часто он слышал за спиной презрительные возгласы, ощущал на панцире холодные, влажные плевки — люди плевали высоко, но редко попадали мимо. Иногда, покупая еду в автомате, он обнаруживал в батончике или салате странные порошки. Они не могли убить жукобраза — для этого потребовалась бы химия посерьёзнее, — но вызывали такое расстройство желудка, что бедный Шмукурли несколько часов лежал на полу, слабо шевеля лапками, стараясь пережить приступ. А стоявшие рядом хохотали, подталкивали его ногами, как футбольный мяч, и выходило у них это очень удачно — панцирь хорошо катился.
Но Шмукурли не обижался. Он просто не понимал. Зачем им, людям, всё это? Какое удовольствие они получают, выплёскивая на него — маленького, трудолюбивого гастарбайтера — свои негативные эмоции? Ведь не он виноват, что у кого-то слабое здоровье, кто-то ревнует, кому-то не дали премию, а где-то прорвало трубу и затопило в навозе полдома. Он вообще не имел отношения к человеческим катастрофам. Он просто делал своё дело.
Иногда, глядя в окно офиса, он видел марширующих землян — обычно вечером, обычно после нескольких кружек пива. Они несли самодельные плакаты и выкрикивали:
«Инопланетяне — вон с Земли! Это наша планета!»
И били всех подряд — жукобразов, плюшкомузов, паркасув, рвотоблюков.
Плюшкомузы были мягкими серыми существами, похожими на перекормленных единорогов без рогов, но с короткими лапками и мордочкой грустного щенка. Они издавали тихие сопящие звуки, словно у них вечно был насморк. Прилетали из созвездия Бледной Моли, работали в основном в прачечных: их мягкая шерсть идеально впитывала лишнюю воду.
Паркасув — наоборот, были длинными, гибкими, полупрозрачными существами, похожими на живые водоросли. Прибывали с газовой планеты ТПР01.А231, куда земные аппараты не могли даже приблизиться. Паркасув нанимали в химическую промышленность — они прекрасно выдерживали пары кислот, щелочей и чего-то вообще неподдающегося классификации.
А рвотоблюки… ох, тех невозможно забыть. Они были плотными, округлыми, с бесконечными складками, между которыми скрывались глаза, ноздри и, возможно, рот. Передвигались прыжками, оставляя за собой слегка подергивающийся след. Из пояса астероидов у Альфы Медведицы прилетали в основном туристы — рвотоблюки обожали земную кухню, хотя редко могли различить вкус: их вкусовые рецепторы работали только на оттенки горечи.
Шмукурли, беседуя мысленно с собратьями, узнавал, что кого-то облили кислотой, кому-то проломили панцирь, кого-то избили до полусмерти. Одного даже сожгли из огнемёта — тот просто шёл ночью домой, ничего никому не делал. Мирная Германия, как рассказывали справочники, нередко оказывалась совсем немирной в глубине своих закоулков.
«Зачем приглашать нас на работу, если ненавидите?» — недоумевал Шмукурли, жуя зелёный листочек с дерева. Он почти всегда обедал и ужинал один, сидя в замкнутом пространстве, которое люди называли чулан. Скромное помещение в офисе, где хранили швабры, старые коробки и забытые кем-то зонтики. Там было темно, тихо, спокойно. Не пахло недоброжелательностью.
Люди никогда не приглашали его к себе, не предлагали обедать вместе, не звали на день рождения, не спрашивали, как дела. Для них он был как никто — тень в коридоре, шуршащая лапками по линолеуму. И всё же он продолжал делать своё дело, как будто верил, что когда-нибудь люди всё поймут.
Следует сказать, что за время жизни на Земле Шмукурли изменился куда сильнее, чем представлял сам. В нём появились странные, тревожные чувства, которых жукобраз никогда прежде не знал: обида — тягучая, кислая, оседающая на внутренней поверхности панциря, словно плесень; тоска — тяжёлая, как мокрый песок, давящая на внутренние органы; злость — горячая, колющая, будто иглы под хитином; раздражение — дрожь в лапках, мелкая вибрация крыльев, готовых сорваться в непроизвольный взлёт. На Жужужу такого не бывало. Там все жили ровно, без эмоциональных всплесков, напоминая хорошо смазанный механизм. Появись он сейчас на родине таким, каким стал, его бы счли безумцем, заявили бы, что мозг разжижился и перестал считывать телепатические сигналы правильно.
Но дело было не в безумии: Шмукурли просто адаптировался к человеческой жизни. Тонкие, странные петли человеческих эмоций, изломанные тени того, что люди называли когнитивным диссонансом, депрессией, шизофренией, реактивным психозом, олигофренией, психопатией — всё это впиталось в него, как в губку. Он жил среди людей, дышал с ними одним воздухом, поэтому и перенял многое из того, что с ними было неправильно.
И постепенно в нём нарастала ненависть. Не вспышкой — тихим, накипающим кипением. С годами она становилась плотнее, гуще, и Шмукурли понимал: конец неминуем. Естественно, нехороший.
В один день он шёл к лифту, держа под мышкой пухлую папку с годовыми отчётами, чтобы доложить шефу об итогах пятилетнего экспорта. Когда двери лифта открылись, он сделал шаг внутрь — но тут несколько людей резко оттолкнули его. Один ткнул локтем в панцирь, другой пнул в лапу, и все трое, смеясь ехидно и грязно, словно сорвали с кого-то шутку, протиснулись внутрь. Один сказал:
— О, жукопуз не успел! Быстрее, жми кнопку, пока он тут не насрал кислотой! Ха-ха!
Двери закрылись перед мордой Шмукурли, прорезав короткий луч света, и лифт умчался вверх, оставив его в растерянности.
Пришлось воспользоваться крыльями. Он взмыл по шахте, затем вылетел наружу через технический люк и, подлетев к окну кабинета начальника, влетел внутрь. Стекло громко клацнуло, но не треснуло — у жукобразов хорошая аэродинамика.
Шеф, полный, краснолицый мужчина с дряблым подбородком, вечно потной лысиной и глазами, в которых отражался отчётный квартал как постоянный кошмар, отшатнулся и заорал:
— Ты почему не через дверь, подлый жук?!
Шмукурли вежливо объяснил: лифт занят, пришлось использовать естественные возможности. Но шеф, видимо, не знал о лётных навыках жукобразов, поэтому вдруг побледнел и выкрикнул:
— А если ты террорист? Ты что, влетишь и убьёшь меня?!
Это же его собственный мозг породил ужас — и он сам же на него и отреагировал. Схватил стул, размахнулся и ударил Шмукурли в грудной сегмент.
Бедняга отлетел к стене, панцирь гулко стукнулся о гипсокартон, и на несколько секунд сознание погасло.
Когда он очнулся, шеф уже не был шефом. Его тело распадалось — неспешно, мерзко, будто кто-то налил в человеческую оболочку растворитель. Кожа пузырями отходила от мышц, волосы сползали комками, глаза растекались молочными пятнами. Всё это стекало на ковролин вязкой, серо-розовой жижей.
У двери стояла секретарша — молодая, светловолосая, с вычурными накладными ресницами, ногтями цвета бензиновой лужи и вечной привычкой жевать жвачку, словно ей было скучно жить. Сейчас она бледнела стремительнее, чем успевала жевать. Она смотрела на останки шефа, потом медленно подняла взгляд на Шмукурли — и пронзительный визг выбил стекло в дверце шкафа.
— Помогите! Спасите! Убивают!!!
Шмукурли почувствовал, как тело действует само. Будто древний механизм, дремавший миллионы лет, щёлкнул. Из его нижнего сегмента выдвинулся тонкий, блестящий отросток — орган, о котором он раньше и не подозревал. Он дёрнулся, прицелился и выплюнул струю густого, едкого желудочного сока. Жидкость попала в секретаршу — и в ту же секунду её тело начало пузыриться. Сначала пропала кожа, затем растаяли мышцы, пальцы скрючились, словно из воск, ноги обмякли, череп провалился внутрь, и девушка превратилась в бесформенную, кипящую массу с остатками расплавленного пластика от её украшений.
И почему-то её смерть — и смерть шефа — придали Шмукурли не только удовлетворение, но и неведомую прежде смелость.
Мысленный зов пошёл по невидимой сети. Сотни жукобразов, разбросанных по всей Земле, услышали его. И многие, тоже испытавшие насилие и унижение, включили свои механизмы самозащиты.
Шмукурли вылетел из кабинета — теперь уже через дверь, повиснув в воздухе и быстро перебирая крыльями. Он стал обстреливать людей, встречавшихся на пути: менеджеров, бухгалтеров, юристов, айтишников, уборщиков. Его яд попадал на них, а на полу оставались только бурлящие лужи, где среди мясной жижи плавали пуговицы, кусочки ткани, бижутерия, иногда зубы. Стены были забрызганы разводами, почти художественными в своей хаотичности.
Люди в страхе разбегались. Но Шмукурли летал за ними, смеялся — впервые в жизни это был не смех радости, а смех освобождения.
От собратьев приходили отчёты: «Документация завершена». То есть — убито.
Плюшкомузы, казалось, самые мягкие существа в галактике, вдруг выполнили древний рефлекс: их шерсть наэлектризовывалась, а из тел вырывались разряды такого напряжения, что люди сгорали дотла за секунду. Толстые складки плюшкомузов дрожали от напряжения, а вокруг них валялись обугленные, дымящиеся тела.
Рвотоблюки же, подпрыгивая, набрасывались на людей и втягивали мягкие ткани через складчатый рот-порыв — с отвратительным, хлюпающим звуком. Человек оставался стоять на ногах, но уже без мышц: только скелет, слегка обтянутый кожей, и пустые глазницы.
Начинался хаос, которого Земля не знала.
Люди отчаянно защищались, словно вспоминая забытое ремесло, но память о войне за столетия превратилась в легенду, и жесты обороны были неловкими, будто человечество пыталось удержать ладонями прибой. Когда небо раскололось на гулкие соты десантных капсул, жукобразы спустились на города, как рой прожорливых комет, и всё пошло под откос быстрее, чем кто-либо успел понять.
В Пекине первые раскалённые дроны прожгли дыру в Чанъаньцзе, и по ней, как по раскрытой артерии, хлынули тяжёлые штурмовые караки — панцирные твари с клешнёвыми конечностями, дробившими бетон, стекло, броню, всё подряд. Человеческие силы пытались держать оборону у Запретного города, но баррикады рассыпались под бесстрастным напором чёрных хитиновых волн. Лос-Анджелес, ослепший от бликов огня на стеклянных фасадах, рухнул за несколько часов: жукобразы высадились прямо на пляжах Санта-Моники и, продвигаясь вдоль шоссе, срезали город по меридианам, как нож скользит по мягкому фрукту. Париж погиб тише, почти с достоинством — под дымом Нотр-Дама, повторно охваченного пламенем, и под шелест метущихся по брусчатке брюшных пластин; улицы стали сеткой, в которую французская армия угодила, словно в ловчую паутину.
Цюрих пытался держаться дольше всех: банкиры в подземных бункерах и студенты-энтузиасты, вооружённые архивными лазерными резаками из Политеха, создавали квёлые островки сопротивления. Но караки выпустили в город вязкие спороносные завесы, и защитники, один за другим, срывались в беспамятство, оседая на мостовые. Найроби поглотила тьма — не ночная, а та, что шла с неба зернистыми потоками: миллиарды мелких разведчиков-жучков заполнили воздух, и когда они осели на крышах и тропических кронах, город перестал быть городом, превратившись в сплошную колонию инопланетной мантии. Асунсьон, обескураженный скоростью происходящего, пал почти без крика — жукобразы окружили его кольцом, медленно сжимая его, как будто играли в свою древнюю игру «Сферный захват». Канкун, лишённый туристов и шума пляжей, стал мёртвым аквариумом: жукобразы заходили на берег из прозрачных капсул, как ныряльщики, поднимаясь на песок в ровных рядах, и волна за волной заполняли побережье. Аддис-Абеба же сопротивлялась яростно, но недолго: разрушенный Лаэльт и выжженные окрестные холмы легли под тяжёлые пластины инопланетных станков — колонизаторы разворачивали промышленный фундамент прямо по живому камню.
Спустя сутки на Земле в живых не осталось ни одного человека. Планета сменила хозяев. Жукобразы распределили территории, как распределяют клетки муравьиной фермы: в Пекине устроили административный центр юго-восточного сектора; в Лос-Анджелесе — гигантские инкубатории; Париж стал зоной культурной рекультивации, где в хитиновых куполах хранились земные артефакты; Цюрих — финансовым узлом, хоть слово «финансы» они понимали иначе; Найроби переделали под лесоспоровые плантации; Асунсьон — в центр обмена межзвёздных товаров; Канкун — в узел отдыха, где жукобразы медитировали на остатках океанских волн; Аддис-Абебу — в святилище зарождающейся земно-жужужской мифологии.
Для Шмукурли жизнь постепенно стала такой же обыденной, как когда-то на Жужужу. Лёгкая вибрация планеты, её чужие поначалу запахи, даже ржавый привкус земной воды — всё это вошло в его быт, прижилось, как новые пластины на старом панцире. Он как будто вернулся в собственное прошлое: та же повседневная суета, те же очереди за питательным гелем, те же немудрёные споры с соседями по улейному отсеку. Только солнце было другим: ярким, плоским, слегка обидчивым в своём тепле. И всё же — было ли оно ещё чужим?
Шмукурли ловил себя на том, что перестал об этом думать. Земля стала родиной — не прежней, не завоёванной, а просто той, на которой он просыпался и засыпал, слушая ночь. Он иногда вспоминал свои тихие дни в отделе экспорта говяжьих хрящей на Марс, где он, скромный служащий, сортировал партии, жаловался на неизменную логистику и мечтал о приключениях. Теперь приключений было слишком много. И всё-таки каждый вечер он доставал маленький земной фонарик, игрался лучом, метя им по стенам, и включал записи человеческой музыки — голоса и инструменты, которым уже никто не мог дать жизнь.
И от этих звуков, от их хрупкой смелости, в панцире у него зарождалась странная дрожь. Он не знал, что это — память или тоска; возможно, и то, и другое. Он просто сидел под неподвижным земным солнцем и слушал мелодии исчезнувшего мира, который всё же успел стать его собственным.