Вторая попытка штабс-капитана Сабурова

Зимнее небо над альма-матер вызвало у штабс-капитана Сабурова тоску и ощущение безвозвратной потери. Любой страх в своей жизни Константин преодолевал простыми действиями: сделал одно, следом другое — и бояться уже некогда. А когда падал, как котёнок в обувной коробке, в неуправляемом аэроплане, делать было нечего, только молиться. Он выжил, но понял знак: Господь дал ему две ноги, а крылья в штатной оснастке не предусмотрел — значит, пора возвращаться в кавалерию. И всё же к началу занятий Сабуров вышел на лётное поле, из чистого любопытства.

В дальнем конце, над краем армейской палатки, торчала макушка аэростата. В ту сторону от казармы тянулась жидкая цепочка кадетов. Сабуров пристроился в хвост, чуть подотстав. Ветер доносил до него обрывки негромкого разговора.

— Я, господа, не вижу никакого практического смыла в сегодняшнем занятии, — с юношеской надменностью сказал один из учеников.

— Отчего же? — удивился другой.

— Покидать кабину падающего аэроплана считаю трусостью. Прав был Его Императорское Высочество: изобретение господина Котельникова разжижает нравы военлётов.

— Вы так судите, потому что сами в такую переделку не попадали.

— Никогда труса не праздновал, и тут бы слабину не дал. Сомневаетесь в моей смелости?

— Упаси Бог!

Храбрец свысока взглянул на своего товарища, на верхней губе топорщились ещё жидковатые печоринские усики. Сабуров сбавил шаг, чтоб не быть уличённым в недостойном подслушивании.

Под брезентовый полог учебной палатки он вошёл последним. Внутри горела чугунная жаровня, но влажная стылость гасила тепло в сажени от огня. Пахло мокрым брезентом. По центру лежала открытая алюминиевая фляга-переросток, стропы из неё, аккуратно выложенные зигзагом, кончались сложенным куполом. Кадеты с любопытством взглянули на незнакомого штабс-капитана. Заметив Сабурова, поручик кивнул ему и объявил:

— Господа кадеты, имею честь представить: выпускник нашей авиашколы, штабс-капитан Сабуров. Военлёт, герой войны и георгиевский кавалер.

Кадеты, молодые и не очень, зашептались. Один, уже знакомый Сабурову по редкой юношеской поросли и отважным речам, развязно сказал:

— А я читал про вас, господин штабс-капитан, в “Инвалиде”. Расскажете о своём приключении?

— Кадет Тышкевич! — одёрнул его Акулов. — За “приключение” георгия не дают!

— Ничего, Пётр Никитич, — сказал Сабуров, пристально глядя в глаза не по чину дерзкому юноше. — Про “приключение”, как выразился господин Тышкевич, извольте, почему б и не рассказать: презабавный анекдот вышел. Но не здесь и не сейчас. Вы, господа, кажется, не фронтовые байки собрались здесь слушать?

— Великий князь Александр Михайлович не одобряет… — начал Тышкевич.

— Его Императорское Высочество изменил своё мнение о парашютах в авиации, иначе мы бы тут с вами не стояли, — перебил его Акулов. — Кадеты! — повысил он голос. — Вы все мечтаете стать военлётами, но большинство из вас выйдет из школы со снисходительной пометкой “учился летать”. Диплома военного лётчика окажутся достойны единицы. Вот вас, кадет Тышкевич, может и миновать чаша сия. Единственная дисциплина, к которой я вижу у вас несомненные способности — словесная дерзость, но на выпускном экзамене её не будет.

По шеренге прокатились задушенные смешки. Акулов выждал немного и сказал:

— Отставить смех!

Тышкевич стоял, выпятив кадык, и рассматривал потолок над головой преподавателя. На его бледных скулах разгорелись пунцовые кляксы. Акулов невозмутимо продолжил:

— Подготовка военлёта обходится казне очень дорого. Если спасти аэроплан невозможно, нет доблести в том, чтобы погибнуть вместе с ним. Учебные прыжки с парашютом не входят в обязательную программу вашей подготовки. Однако я настоятельно рекомендую каждому из вас освоить эту науку. Возможно, когда-нибудь это умение спасёт вам жизнь и сохранит Отчизне опытного лётчика. Добровольцы есть?

Акулов обвёл взглядом строй кадетов. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну что, покорители неба, неужели никто из вас не готов испытать себя?

— Может быть, господин штабс-капитан покажет нам пример? Для героя войны прыгнуть с парашютом — сущий пустяк, — подал голос Тышкевич. — После такой демонстрации и добровольцы сыщутся.

После этих слов наступила тишина, и Сабуров почувствовал слабость в коленях. Он поймал торжествующий взгляд Тышкевича, и услышал, как заговорил Акулов — тихо и плоско, едва слышно за испуганным биением сердца.

— Господин штабс-капитан находится в отпуске по ранению после аэрокрушения. Состояние здоровья не позволяет ему участвовать в таких испытаниях.

— Понимаю, — с плохо скрываемым ехидством протянул Тышкевич, — такое нервическое происшествие.

— Кадет Тышкевич! — вскричал Акулов. — Вы, кажется, забыли, где находитесь?!

— Пётр Никитич, оставьте! — Сабуров погасил первый приступ паники. — Моё здоровье, спасибо докторам, полностью восстановлено. — Он подошёл к дерзкому кадету. — Я смотрю, вы пользуетесь авторитетом у товарищей. Давайте поможем господину поручику успешно закончить это занятие. Я готов прыгнуть первым, а вас приглашаю за мной. Судя по речам, человек вы отважный, и не откажете мне в этой чести. После вас, уверен, захотят попробовать и остальные.

Деревянной походкой Сабуров прошёл в угол палатки и поднял один из заготовленных парашютов. Всё ещё не веря, что поддался на провокацию, он натянул алюминиевый ранец на плечи и застегнул ремни.

— Ну что же вы, господин кадет?

Тышкевич облизнул пересохшие губы. Однокашники выжидающе глядели на него. Акулов стоял молча, заложив руки за спину. Немая сцена затянулась. Тогда Сабуров взял второй парашют и сам подал его Тышкевичу.

— За мной, господин кадет! Пётр Никитич, проведёте мне краткий инструктаж?

Они вышли из палатки, и Акулов оттащил Сабурова в сторону.

— Вы с ума сошли, Константин Георгиевич? Без подготовки, после госпиталя! — зло зашептал он в лицо. — Ну зачем я позвал вас на это занятие?! А вы? Тоже хороши! Поддались на провокацию этого молокососа!

Акулов бросил взгляд через плечо. Виновник его треволнений с парашютом за спиной угрюмо сбивал снег с пожухлой травы. Его товарищи толпились возле входа в палатку.

— У меня этот Тышкевич вот где! — Акулов рубанул ребром ладони по горлу. — Его отец — большая шишка в военном министерстве, вхож в императорскую семью, с самим Александром Михайловичем запанибрата. Мог бы пристроить сыночка к себе, а не вешать на мою шею. И вы ещё… Эх! — Он с досадой махнул рукой.

— Ну, будет вам! Ваши кадеты ждали: решусь я или нет — они по мне свой страх меряли, не мог я дать слабину. Откажусь — и ваше занятие пропадёт втуне.

— Это я бы как-нибудь пережил.

— Да не было у меня выхода, сами понимаете. Расскажите лучше, что делать надо.

Акулов покачал головой и сменил тон на деловой:

— Мы поднимемся на аэростате на восемьсот метров. По команде прыгнете из кабины, падать надо лицом вниз. Как прыгнули, отсчитывайте: “тысяча один, тысяча два, тысяча три” и дёргайте вот за эту петлю. Пружины высвободятся и выбросят парашют. Когда он расправится, вы услышите громкий хлопок, это ещё две секунды. Хлопок — это хорошо, значит, всё в порядке и никакого риска нет. У земли ноги держите вместе и полусогнутыми, это погасит удар. Сразу валитесь на траву и стягивайте под себя стропы, чтобы погасить купол, а то понесёт вас по полю. Перед прыжком обязательно проверьте шнуровку на ботинках, лучше второй узел навяжите. Ещё раз: вы хорошо подумали? Я, как преподаватель, могу запретить вам прыгать, урона чести не будет.

— Нет, Пётр Никитич, ни в коем случае. Теперь это решительно невозможно. Ну что, посмотрим, так ли крепок духом наш разговорчивый юнец?

Втроём — Акулов, Сабуров и бледный, бодрящийся Тышкевич — они вошли в корзину аэростата. Акулов дал отмашку, и двое кадетов завертели ручку лебёдки. Под лязг барабана, травящего стальной трос, кадеты отвязали причальные концы. Корзина накренилась, и Сабуров стиснул руками плетёный край. Поле медленно поползло вниз. Школьные строения превратились в белые костяшки, расставленные по шинельному сукну. Лысоватые взгорки с редкими клочками кустарника за ними потеряли объём. Земля стала плоской и точной, как топографическая карта, она удалялась и разворачивалась вширь, до горизонта, всё более далёкого.

Взгляд Константина хватался за мелкие детали под ногами, будто только это удерживало его от головокружительного падения. Он обернулся. Сзади, за напряжённой спиной Тышкевича, на сколько глаз хватало, лежало море — серое, холодное, с густым кисельным блеском стылых волн.

— Ветер удачный, слабый норд-норд-вест. — Акулов указал на белую ленточку, привязанную к одной из строп. — Сядете близко к центру лётного поля. Господа! — он повысил голос. — Опустилась облачность. Ничего страшного в этом нет, просто видимость будет ограничена.

Тышкевич обернулся к поручику. Его тонкое лицо было бледным до голубизны, а губы приобрели синюшность гнилой черешни. На Сабурова он старался не смотреть.

“Хоть бы сердце в прыжке не разорвалось!” — подумал с досадой Константин. — “Его гибель будет на моей совести.”

Беспокойство за дерзкого кадета убавило собственный страх. Сабуров расслабил напряжённые до судорог мышцы ног и повторил про себя:

“Шагнуть, выждать три секунды, дёрнуть петлю, выждать две секунды, хлопок, свести вместе ноги и немного согнуть в коленях, стянуть стропы и погасить купол — простые движения, ничего сложного. Шагнуть… Просто шагнуть. Один шаг. Одно движение. Одно мгновение. Даже не секунда…”

Воздух сгустился, фигуры спутников стали нечёткими и белесыми. Сабуров протёр стёкла очков, но тщетно — аэростат вошёл в облако. Их окружил плотный туман, запахло талым снегом. Лицо Константина покрылось мелкими капельками воды. Корзина ползла вверх в тишине, ставшей почти совершенной, только поскрипывал стальной трос, выбирая длину. Пол дрогнул.

— Приехали, господа, — объявил Акулов. Его голос звучал глухо и отдалённо. — Мы находимся на высоте восьмисот метров. Сейчас вы по очереди покинете кабину. Первым — штабс-капитан Сабуров, вторым — кадет Тышкевич. Прошу подумать ещё раз. Прыжок с парашютом — дело добровольное, любой из вас может от него отказаться прямо сейчас. В этом нет ничего постыдного. Константин Георгиевич?

Сцена удивительно напоминала дуэль — тот момент, когда секундант в последний раз призывает к примирению. Сабуров посмотрел на до смерти перепуганного Тышкевича и ответил:

— Нет, я прыгаю.

Стреляться с юнцом Константин не стал бы, а прыжок — личное дело. После него пусть кадет сам решает — прыгать или нет. Прыгнет — молодец, значит может преодолеть страх. Не прыгнет — растеряет спесь и авторитет у товарищей. Петру Никитичу легче станет.

Акулов открыл дверку — за ней клубился туман. Легко было представить себе, что корзина стоит на поле, и сейчас в этом молоке появится любопытная физиономия какого-нибудь ученика. Сабуров подошёл к краю, и иллюзия исчезла. Облако под ногами никак не напоминало пуховую перину.

“Восемьсот метров. Чуть больше двенадцати секунд, если парашют не раскроется. Терпеть недолго…” — подумал Сабуров, и следом в голову пришло: — “Хорошо, турок внизу нет, как в последнем вылете…”

Он взялся за края корзины и замер. Ноги будто вросли в пол и не желали двигаться. Секунды шли, Константин загривком чуял напряженный взгляд Тышкевича, его страх, торжество и надежду, что штабс-капитан струсит, а, значит, и ему не придётся шагать в бездну.

Акулов не выдержал.

— Штабс-капитан Сабуров! Властью преподавателя авиашколы я запрещаю вам прыгать! Отойдите от края!

Издевательский смех Тышкевича зазвенел в голове штабс-капитана — заливистый, всхрюкивающий. Ему робко вторили смешки других кадетов, сначала несмело, потом так же громко, перекрикивая друг друга, соревнуясь, кому смешнее. Будущие лётчики, хлопая по коленям, хохотали, а униженный Сабуров быстрым шагом уходил с лётного поля, прикрывая рукой “Георгия”.

— Ну нет! —сказал он, перекрестившись, и шагнул. Выпал в холодный, почти непроницаемый туман, один, без аэроплана, с громоздким алюминиевым бидоном за плечами.

- * *

— Готовьтесь, господин Тышкевич, — сухо сказал Акулов. — Прыгайте по моей команде.

Собравшись с силами, кадет шагнул вперёд и впился пальцами в края корзины. Под ногами, почти незаметно, мешался туман, иногда он истончался, и Тышкевичу казалось, что он видит бесконечно далёкую землю. Сабурова внизу не было.

- * *

Константин летел вниз. Ужас, охвативший его перед прыжком, исчез бесследно вместе с мыслями. Сознание не потерялось, оно отошло в сторонку, оставив безумного бескрылого летуна наедине с коротким счётом:

“Тысяча один…”

В лицо ему бил студёный ветер, он был быстрее и злее, чем в кабине аэроплана на самой высокой скорости. Здесь не было защитного стекла, только очки-консервы. Встречный поток трепал галифе, как полковое знамя, он был резким, студёным, со злой иголочной моросью, но холодно Константину не было. Перед прыжком его бросило в жар, и лихорадка ещё до конца не угасла.

“Тысяча два…”

Облако кончилось. Поле, исчерченное дорожками, проявилось из белизны, постепенно темнея и обретая геометрическую правильность. Он выпал из небесного пара в настоящий мир на головокружительной высоте. Ему много раз такое снилось, и он просыпался в холодном поту, вцепившись сведёнными пальцами в край кровати. Сейчас он не спал, он висел высоко в небе над лётным полем, морем, Крымом, всем миром и, казалось, не двигался. Маленький муравьишка, который так мелок и незначителен, что, сброшенный с высоты, как ни в чем не бывало встанет на ножки и побежит по своим делам.

“Тысяча три… Петля!”

Он дёрнул за плетёный конец, и пружины за спиной вытолкнули купол с лязгом, еле слышным за шумом ветра.

“Тысяча четыре…”

Сабуров машинально продолжал считать. Ничего не происходило, только домики лётной школы, кажется, стали больше.

“Тысяча пять…”

Ожидаемо, и всё равно внезапно, раздался хлопок. Ремни врезались в тело. Огромный белый купол развернулся над ним, и сразу наступила тишина. Константин ухватился за стропы, не вполне доверяя надёжности упряжи. Он снова летел, это был совсем другой полёт — без рёва мотора и скрипа расчалок, тихий и плавный, в совершенном спокойствии. Воздух, прозрачный и невесомый, держал его и опускал на землю. Она приближалась, всё быстрее, но совсем не так она неслась навстречу, когда турецкий пулемёт сбил его аэроплан. Сабуров убеждал себя: это иллюзия, скорость падения не изменилась, и всё же подтачивало опасение, что удар будет слишком сильным.

Как и сказал Акулов, Константин опускался в самом центре пустого поля. Все полёты в этот день отменили, и самолёты стояли в сборных бессоновских ангарах на другом краю. Сабуров бросил короткий взгляд через плечо. От палатки, где проходили занятия, к нему, подпрыгивая и весело что-то крича, бежали кадеты. Он свёл вместе ноги и согнул их в коленях. Земля ударила в подошвы, резкой болью отозвалась раненая нога. Константин упал на бок и потянул под себя стропы, гася раздувшийся купол.

Подбежавшие кадеты помогли ему освободиться от упряжи. Галдящей стаей они окружили Сабурова, наперебой выспрашивая подробности, а тот с трудом удерживал рвущийся наружу счастливый смех.

— Господа, право, вам лучше попробовать самим, — уверял он кадетов, улыбаясь.

И тут сверху раздался торжествующий вопль:

— Э-ге-гей! Ура-а-а!

Все задрали головы: на поле, махая руками и крича, опускался Тышкевич. Кадеты с гиканьем бросились за ним. Сабуров поймал одного за руку:

— Про Акулова не забыли?

— Двое на лебёдке, у нас всё чин по чину, господин штабс-капитан! — весело ответил тот и убежал вслед за остальными.

Весь остаток дня лебёдка скрипела без роздыха. К сумеркам отпрыгались все, некоторые по два раза, и Сабуров в их числе. В свете керосиновых фонарей в палатке до поздней ночи Акулов показывал, как укладывать парашют, и на этот раз не было ни одного скучающего лица. Оживлённые, возбуждённые, но уже придавленные счастливой усталостью, кадеты ушли в казарму.

Акулов тревожно посмотрел на Сабурова:

— Простить себе не могу, что пригласил вас на это треклятое занятие!

— Напротив, друг мой… Я ведь могу вас так называть?

— Без малейших сомнений.

Сабуров порывисто обнял Акулова.

— Пётр Никитич, я совершенно счастлив.

Утром следующего дня, с попутным грузовиком, Сабуров покинул качинскую авиашколу. Под его ногами стоял объёмистый холщовый мешок с парашютом — чтобы не вызывать любопытства у случайных встречных. Почти всю дорогу до штаба флота он провёл с закрытыми глазами. Шофёр решил, что штабс-капитан с лёгким водочным амбре решил вздремнуть и не доставал разговорами. На самом деле под смежёнными веками Константин пересматривал в памяти картины своего вчерашнего полёта, снова и снова. Ему не терпелось вернуться в небо, которое покорилось ему уже дважды: с мотором и без, и этот, второй раз, был страстнее и интимнее первого.