Деваться некуда

   Все несомненно считают, что евреи поголовно умные. И тихие, как будто пристукнутые. Ошибка, дамы и остальные господа. Не поголовно, а на раз и еще раз.  – Стой кто идет.  – Так мы. - Кто мы. – Евреи. – А сколько вас. – Раз.  Так вот, евреи по природе своей - индивидуалы. Не самые скажем хищники, но и записать огульно в вегетарианцы я бы не спешил.  Евреи отлично работают, когда им помогают все внутренние я, и вскрывают те сейфы, какие надо сейфы, не делясь с соплеменниками планами за сбыт.

  Скажем так. Евреям противопоказан массовый кагал, где от одинаковых носов с ушами глаза слезятся. Представьте, как рыбий косяк, сплошь, на нерест рвется, несмотря на крупных, собравшихся загодя, пожирателей.  И толкается косяк до того камня, куда ходили и раньше, и раньше, чем раньше. По мифам Танаха, конечно.  Но там неожиданно рыбьи животы рвутся, прямо по пересечению черты доплытия, и, как следствие, откладываются яйца с победным выражением окончательного фиаско.  И косяк, прямо скажем, отдает концы. И это не от большого ума.  Ведь когда живот вспорот – в море не вернуться.  В нем соленая вода завершит начатое. И соленая не от наших с вами слез.  А потому что так вышло. Не надо уподобляться рыбе, хотя бы потому, что рыба холодной крови, а у евреев есть температурные режимы, как бы им ни хотелось казаться.

  Все несомненно считают, что евреи особенные. И таки да.  Хотя. Особенность евреев не в том, что кузен имел кузину, а чад, образовавшихся от страстей в потных углах тесных лачуг, поселил в районах ультраортодоксальных, дабы подрастающее пускало обильную и неконтролируемую слюну сразу на чахлые цветы. Тем самым экономя на системах полива. Особенность евреев - не бесконечные молитвы за победу, добытую вдруг светскими маменькиными или бабушкиными мальчиками.   Особенность евреев в том, что Бог, по их мнению, имеет еврейское начало, в то время как Бог наполнил общим воздухом, из азота и кислорода и остальных смесей, легкие мусульманцев, христианцев и атеистцев. И у Бога общий для всех человеков конец.

  Посреди евреев, понимаешь, что деваться некуда. И оттого набрасываешь этюдов.  Не таких, где Капабланка дерет Алехина.  И не таких, где верткий представитель моего народа крутится юлой как та невеста перед первой брачной ночью, услышавшая от раввина, что не важна длина рукава, не важна форма ворота сорочки ночной, не важно количество рюш, а важно то, что тебя отымеют до рассвета. Однозначно.

  Ты закрываешь вначале один, потом другой глаз, а потом открываешь, и живешь пока живется. А атлас, некогда добротной кожи, имеет сказать за тусклость.

  За четверть века я накопил историй.  С мешок гоя Деда Мороза.  Но дело в том, что этот мешок тяжелеет и тянет.  А историй не то, чтобы много.  Их бесконечно. Виной всему моя наблюдательность вместе с наивностью, замешанной на вере в людей. И истории подобны снежному кому с горы Хермон, куда в эту зиму не пришлось, потому что там стреляют по живым людям те самые мусульманцы, не совсем правильно прочитавшие данные нами до них легенды об улетевшем в небо Мохамеде, которому в очередной не сумелось собрать обратно русский гранатомет. А христианцы, как и положено, терпят и мусульманцев, пыряющих крестоносцев тупыми ножами в районе Старого города, и ортодоксов, плюющих на них ту самую слюну, которая обильно выделяется посредством эволюции кузена с кузиной, в районе того же Старого города.  Вот им всем сдался  Старый город. Там и Богу не развернуться, а тут такие перипетии. И снова неудобно за того, из кого мы все. А общий Бог, с общим его до нас концом, скучает и ему неудобно. -  Да ладно тебе.  Ты же глину мял.  Теперь вот любуйся. Идиёт. И Он берет зеркальце и щерит зубья, до которых давно не добирался дантист. 

  За четверть века я научился отличать евреев от арабов.  Не тех евреев, которые на панике из союза республик или чем они там являлись, а евреев в тут.  Наглых, самоуверенных, выучивших что-то одно, но рассуждающих за второе, имея в виду третье. Если не четвертое. Черных, желтых, смуглых, подернутых индийской позолотой, завернутых в бухарские ковры или татов, из придумавших себе субботу чеченцев.  Научился слышать  и давать себе время на глубокий вздох перед тем, как бросить в них слов. Темперамент и боль в каждом. Крики не потому, что кричится, а потому что страшно. За себя, за детей, за этот клочок несчастной, от начала начал, земли. Даже когда смеются так, что фалафель летит во все стороны. Даже когда, играя в интеллигента, встают посреди трапезы и громко заявляют, что неожиданно доставилось пописять (дословный перевод) и куда надо дойти чтобы от доставленного избавиться. А все, продолжая начатое вталкивание вкусностей, спокойно объясняют носителю мочи за направо, а потом прямо. Даже когда тебя спрашивают, а еврей ли ты, ведь кипы нет и констатируют, про езжай, откуда приехал если  такой умный. Даже когда ты Боря, выросший, но оставшийся маленьким. Зато с огромным пистолетом на поясе.  Хорошая Беретта никогда не лишняя если ты метр шестьдесят.

  Боря отвечал в нашей компании за автомобили и все что вокруг них. И очень важничал. Образ включал сапоги-казаки и ковбойскую шляпу. Так как Борина любовь к стране нашей малой и разной выплескивалась наружу, то он поселился за зеленой чертой. И микроавтобус вез мини Борю с его макси пистолетом по жизни, в которой важным эпизодом значилось обучение в Новосибирском общевойсковом на спецфакультете всяких правильных убийц. Как туда занесло именно Борю, одному Богу, следящему за Старым городом, ведомо. Богу, который делает все что ему вздумается.   И в один вечер Боря, уставший, гнал до дома.  К поселку Баркан. В горы, прямо в закат.  И тут в любимый микроавтобус бросили коктейль Молотова. И машина вспыхнула как та субботняя свеча. – Ну наконец то пришла и моя минута, - Боря метнулся наружу. И прямо, как учили в те, правильные и досточтимые, открыл ответный огонь. На поверку их было двое. Вооруженных автоматическими винтовками, ножами и уже брошенным Молотовым.  Первого Боря убрал сразу.  А второй рванул по серым камням. И Боря, царапая казаки и сопя, рванул за рванувшим.  За спиной находилась его новая родина и полыхавший Хендай.  И Боря бежал километра полтора.  И настиг.  Он забрал у нападавшего нож. И стал резать. Медленно, так как требовалось перевести дыхание. Я забыл сказать за немолодые его годы.  – Подождите же минуточку пожалуйста, - наверное, он тогда сказал оппоненту.  - Мне надо отдышаться, - добавил. И рассказал за свои немолодые годы.  А рассказывать Боря умел. Все больше эпитетами. Да и в самом дел куда торопиться? Скорее всего тот, кого резали, был не против этой минуточки. Торопиться до гурий хорошо находясь в мечети, зная, что потом рот наполнит пахлава. Но сейчас о пахлаве речи не велось. Так вот, через какой-то час, а может два, в уже густую, как тот гуталин моего прошлого ночь, Боря вышел до шоссе.  А потом долго пытался объясняться в полиции по поводу. Версия с аффектом не прокатывала.  - Ну, первый это понятно, но второй, зачем так долго бежать.  - Так все побежали. И это. -  Что и это.  -  Я же дал ему минуточку.  И разве можно считать Борю умным? Мог бы и не докладывать. Мало ли от какой причины горят те корейские микро.

   Боря подтвердил мою теорию за индивидуализм.  Было бы их в машине два, так начали бы судить-рядить кто первый, кто второй. И такие расчёты могли бы изменить судьбу тех, окропленных, камней.  А камни любят посмотреть. И кто знает, не были ли они раньше тем самым знатоком, водившим евреев вокруг да около. Пока не привел в такое настоящее. Так вот я лично не скажу ему драсти и не пожму ту руку.  Наше настоящее не совсем уж из тишины.  А водивший обещал.   

  За четверть века я научился отличать арабов от евреев.  Не огульно арабов, а именно по сортам, но не пересортице. Арабов Иерусалима Восточного и Абу Дис или Джибл Мукаббар. Арабов хамул Египта, арабов Лода и Рамле, арабов Севера. Бедуинов, как не совсем арабов по арабской версии. Арабов Тулькарема, Шхема, Дженина. Арабов сектора Газа. Арабов Калькилии, Яффо, Хайфы, Акко, Кфар Касема, Кфар Кары, Тиры, Тайбе. По каким-то неуловимым признакам. Вечен выбор - не ошибиться. Угадать.  Цепляясь за овал лица, форму носа и легкий акцент. Удивив тем, что ты хочешь понять и вникнуть. И разделить с ними их нехитрую еду. Кроме вычеркнутого художника. Отодвигая тот момент, когда едой станешь ты.  Поймите, как и евреи они все разные. Они, как и евреи из разных племен.

 - Ты из Умм эль Фахм? Семья Махамид? Или семья Махаджна? – Ну да. -  Ты знаешь Акрама? - Ну да. И тут я уже до Акрама. -  Понимаешь есть один рабочий. Так он в момент сдачи объекта прямо на стене нарисовал красным мелом женщину.  Такую крупную, особенное в нижней части ее. Задница – сочней так поискать.  Куда уж товарищу Рубенсу. Так вот. Он, прикладной художник, земляк твой. Я бы хотел получить от тебя совет или даже действий. Тот интересный молодой человек, чтобы ты понимал, написал силуэт и в такой почти ровной стене, добавил искомый им анус, отбив бетон на нужную глубину. И потом, в ранге Пигмалиона Махмудовича до своей, сотворенной Галатеи Рамзановны, размашистой как всякая пустыня перед первым ливнем, прильнул. И ну ее долбать, прямо-таки, в тухес.  А мы, комиссия, стоим и ждем.  А время идет. Но если честно, то в протокол незначительный, по сути, казус не внесли. - Так и что, ты хочешь на это моих нервов вкупе, - Акрам немного подкипал.  - Ой вей, Акрам из семейства Махаджна, ты уж как-то отведи в сторону искусствоведа и подари ему альбом, где прежние модели имели форм не менее. И Акрам, мой старый знакомый, пряча улыбку и поговорив за важное, пригласил до стаканчика чая. - Я прячу улыбку и приглашаю до чая, - Акрама несло.

  Вычеркнуть идущего в туалет полу интеллигентного Алона, вычеркнуть бегущего по камням, дождавшегося своего мига, Борю, вычеркнуть воспылавшего до монолитного и качественного бетона марки триста Махмуда, вычеркнуть Акрама, прячущего улыбку ли – это вычеркнуть себя, современника их. И прощаться навсегда, отвергая разлуку. Чего проще - научиться смиренно принимать нехитрую истину: пока один кто-то в стену молится, тогда как другой кто-то в нее кончает.

  - А что же Бог?- спросите Вы? А Бог наводит порядок. - Я за каждым навожу порядок,- вздохнет Всевышний.  - Да ладно тебе, не жалуйся.  Ты же глину мял. Теперь вот любуйся. И идиёта я вычеркиваю. И Он, уже в качестве вычеркнутого идиёта, махнув на этот бардак, снова берет зеркальце и щерит зубья, до которых давно не добирался дантист.

24.05.24
Тель-Авив