Бывший друг

Из повести "Нерушимая связь"

1

В пересыльной камере городской тюрьмы долго не задерживались. Сюда я был переведён в тот же день, когда судья  зачитала мне приговор. Теперь я - СОЭ, социально опасный элемент, и мне припаяли "десятку" - 10 лет заключения.
Управление ГУЛАГа быстро разбирало свежие кадры по соответствующим местам: на стройки н.х., на лесоповал, на горные разработки, на фабрики... - на все гулаговские предприятия.


Вохровец вывел меня в коридор, приказал:
- Мордой к стене, руки за спину!
И повёл по тускло освещённым лабиринтам в "зал для свиданий". Это оказалась просторная комната вроде старинных палат. Вдоль дальней стены сидели на табуретках женщины. Напротив них стояли пустые табуретки. Только две из них были заняты зэками. Скорбь и печаль исходили от женщин, пришедших к своим несчастным мужчинам...

Я искал взором знакомое лицо и вдруг наткнулся на горячие, сильно заплаканные глаза - те самые, любимые, единственные на свете... Первое, что пришло мне на ум - отвернуться и бежать отсюда... Но я стоял перед ней. Охранник объявил:
- Десять минут. Разговаривать только сидя. Не приближаться, ничего не передавать.
Когда он отвернулся, Наташа кинулась ко мне и быстро поцеловала. Губы у неё были податливые нежные и как будто разбитые...
- Наташа! Ну зачем ты здесь!
- Лёня! Я же люблю тебя!
- Ты рискуешь, родная. Не надо было тебе оформлять это свидание. Тень от меня упадёт на тебя, на всю твою жизнь, сломает твою судьбу...
- Лёня, ты что же? Гонишь меня?
Слёзы, стоявшие у неё в глазах, теперь потекли откровенно.
- Наташа... Ты пойми... Между нами всё кончено. Я закрыт с этого дня на десять лет!
- Я всё равно буду ждать! Я дождусь! Я к тебе приеду - туда. Только напиши...
- Нет, ничего не надо. Не надо меня ждать, Наташа! Я - хромой инвалид, может быть, даже скорее всего - не доживу. А если и случится досидеть до звонка, я выду уже никакой... Понимаешь? А ты... Ты - в самом расцвете... Что будет с тобой? Эти десять самых лучших твоих лет ты будешь отворачиваться от всех радостей жизни?.. Невеста зэка? Да?
- Не от всех... Я дождусь тебя! Дождусь! Вот увидишь. Только не гони меня, прошу! Не прогоняй, как собаку...
- Ты не понимаешь... Даже если я отсижу благополучно эти десять лет, у меня будет поражение в правах. Я выйду не на свободу, нет... Придётся жить в какой-нибудь глухомани, на поселении...
- И я тут же приеду к тебе. Мы поженимся. Ведь ты возьмёшь меня замуж?
Её лицо робко осветилось надеждой... Но мне было не до сантиментов.
- Ты - дура! Ничего этого не будет. Уходи. Убирайся прочь! Между нами всё кончено! И... я не люблю тебя! Да, признаться, никогда и не любил.
- У тебя есть другая? - наивно по-женски спросила она, кажется приходя в себя.
- Да! - рявкнул я, собрав все силы свои в кулак. - Другая. И не одна. Спроси в институте, наведи обо мне справки. Тебе всё расскажут... И там... как только устроюсь, сразу заведу себе бабу. И тебе советую не дремать. Встретишь хорошего парня - выходи за него. Нарожай детей...
Она поднялась. Вытерла съехавшим с головы платочком зарёванное лицо.
- Ты это - серьёзно, Лёня? Ты хорошо подумал?
- У меня было время поразмыслить...
- Сказал - как отрезал. А ты изменился, Лёня...
- Тюрьма меняет.
- Значит, гонишь?
- Судьба так распорядилась. Не спрашивая нас...
- А если бы не это?...
- Не знаю... Может, разлюбил бы тебя через год-другой... У меня здесь помимо тебя было много женщин...
- Ты всё врёшь. Хочешь, чтобы я ушла...
- Забудь меня навсегда. И больше не вспоминай. Я - тот камень, который утянет тебя на дно.

- Свидание закончено! - сказал охранник.
Она порывисто бросилась ко мне, чтобы прижаться - я оттолкнул её, хотя и не сильно.
- Всё кончено! Забудь меня! - как приговор нашей любви выкрикнул я напоследок.
Охранник погнал меня прочь. Я не обернулся на её несчастный растерянный силуэт...

Десять долгих тягостных минут я как мог убивал её любовь ко мне. Это тяжёлая и неблагодарная работа. Тем паче, когда сам любишь. Я же любил её неистово, со свею силой моей души и юношеской страсти. Но мне пришлось разыграть эту трагокомедию - для неё, Любимой, блага.
Я шёл по тюремным лабиринтам, сам не свой, как в страшном сне, шатаясь от чудовищной усталости, жуткого опустошения внутри. Моя душа вся обливалась кровью... Ведь я только что сам своей рукой вырвал у себя из груди своё сердце... Сердце, живое, бьющееся в радостях и печалях - оно давно уже принадлежало не мне, ей, милой моей Наташе с её чистою трепетною любовью...

Обстоятельства сломали мне жизнь, а я в ответ сломал  лучшее, что было в душе любимой женщины - для того, чтобы сохранить ей жизнь.
Но так ли уж ценна сама по себе жизнь, когда всё порушено в душе?


2

Я чувствовал себя убийцей, убийцей любви. Мне было непередаваемо тяжело. И вечером, перед отбоем я всё рассказал соседу, седому старику Ивану Фёдоровичу Волкову. Старик, бывший военспец, а ещё раньше - царский офицер, маялся по тюрьмам и лагерям с 22-го года. То есть уже больше двадцати лет. Его сажали, выпускали, опять сажали... Следователи шили ему и СОЭ, как мне, и КРА (контрреволюционная агентура), а позже - КРД (контрреволюционная деятельность)... А последняя статья у него - ПШ (подозрение в шпионаже). Был бывший полковник Волков "злейший враг народа", и семья его - вся от мала до велика, даже и дальняя родня - все, как один были арестованы и отправлены по этапу. Под условным кодом "ЧСВН" (члены семьи врага народа). Он не знал их судьбины, только догадывался по своим снам, что почти все они уже не здесь... Это только он, виновник торжества, по странному стечению обстоятельств - задержался зачем-то на этом свете.

Я рассказал полковнику о своём сегодняшнем спектакле. Старик выслушал, не перебив ни разу - он будто спал. И ответил не вдруг, поразмыслив:
- Я бы на твоём месте поступил иначе...
- А как?
- Влепил бы ей пощёчину! Чтобы запомнила на всю оставшуюся жизнь. Слова - это хорошо. Но они выветриваются со временем.
- Ударить женщину?
- Для её же блага.
- Нет, не могу.
- Ты не так воспитан. Старое доброе воспитание, сынок... Я вот не дотумкал в своё время, что мне надо было развестись с женой, оставить семью, не накликать на них бЕды. А теперь уже поздно. Ничего не исправить...

Мне показалось, что я сошёл с ума. Как-то на вечерней поверке, когда вся разношёрстая орда была выстроена в шеренгу по двое, мне послышалось, будто дежурный выкрикнул фамилию "Купрюхин!" И хрипловатый слабый голосок, как у бывшего друга, откликнулся: "Я!".
Я заподозрил у себя слуховые иллюзии. Но на утренней поверке всё снова повторилось, я уже ясно услышал - "Купрюхин!" - вскоре после моей фамилии "Крылов!". И опять тот же придавленный голосок отозвался хрипловато: "Я!".
Что это было?! Я пошёл шататься по обширной камере, называемой в быту "спортзалом". И в дальнем углу нос к носу встретил друга игрищ и забав - собственной персоной - Игорька Купрюхина! Я только зырнул в его сторону... Мы оба остолбенели. Он тут же отвернулся. Я пошёл восвояси, на свою шконку, осмысливать новое положение.
Вечером я опять поделился с полковником.
- Ты точно знаешь, что это он? - усомнился старик. - Не ошибся?
- Ошибки быть не может. Видел его, как вас...
- Как тебя. Мы же на ты, сынок... Так, так...
- Хочу ещё сходить к нему.
- Зачем?
- Поговорить.
- По душАм? Вообще-то, если ты ничего не соврал мне, то этот Купрюхин, как я думаю, не достоин того, чтобы жить.
- Хочу посмотреть ему в глаза.
- Ну посмотри. Только ничего нового ты не узнаешь. Ведь он - кто? Предатель, стукач.
- Хочу спросить у него, зачем он это сделал.
- Ну спроси. А я бы его убил.
- Тогда мне навесят ещё одну статью. И век воли не видать.
- Надо сделать всё умно, чтобы было шито-крыто. НадУмаешь - помогу.

После завтрака я пришёл к бывшему другу. Спросил его, резко побледневшего, без обиняков:
- Ну, Купрюхин, какими судьбАми?
Он оторвался от затрёпанной книжки, взглянул мимо подслеповатыми глазами (я всегда жалел его за то, что он - слабак, и часто заступался за него, не давал в обиду). Он сделал вид, что не узнал меня. Я повторил свой вопрос. Я навис над ним сидящим на кровати. Слышно было, как предатель судорожно сглотнул. Мне стало противно.
- Ну...
- Дурак я, Лёнь. Полный дурак!
- Здоровое чувство самокритики, товарищ. Не знал, что и у предателей такое случается...
- Да-а...
- А ты хоть понимаешь, сволочь, что ты сломал мне жизнь!
- Не одному тебе только, - хипло прошептал негодяй.
- Ещё, помимо меня, кого-то предал?
- Себя, себя самого!
- И за это сажают?
- Мне дали пятёрку.
- Что ты говоришь? А за что? Такому сознательному гражданину...
- Следователь сказал: "Надо было в первый же день донести на врага. А ты медлил, тянул время. За счёт этого он действовал несколько месяцев, хитро маскировался под студента и бывшего фронтовика".
- Ага. Стало быть, я - враг, а ты - пособник врага!
- Да, так...
Купрюхин сидел сникший, совсем никакой. Грохнуть такого - раз плюнуть. Он и без того полуживой.
- Убить тебя мало... Гада... - процедил я.
- Убей, Лёня, - согласился Купрюхин. - Не ты, так они. От твоей руки смерть будет легче.
- Кому ты нужен, дурак? - сказал я и чуть было не плюнул ему в физию, но сдержался.
- Не сладко мне тут. Хотел руки на себя... Только, видать, ни к чему. Эти оформят...
- Ты на кого намекаешь, бывший друг?
- СВЭ* глаз положили...
- На твой тощий зад?
- В карты, боюсь, разыграют.
- Вот как? Так ты слышал? Или домыслы?
- Так... Обрывок в разговоре...
- Ты бы, дрянь, хоть прощения попросил! - упрекнул я бывшего.
- Лёня! Если б я мог поверить, что простишь... Я бы на колени перед тобой!

* СВЭ - социально вредный элемент (воры, шпана).

3

Старик Иван Фёдорович по моей ориентировке тоже сходил на тот конец камеры, чтобы хоть мельком глянуть на моего бывшего друга, которму я столь многим обязан. Вечером царский полковник спросил у меня:
- Не пойму, сынок, как ты мог такому типу довериться... У него ж на роже нарисовано, что он - стукач.
- Чем-то он меня зацепил... Так что я обманулся в нём.
- Ну и чем же?
- Думаю, песенкой одной. Он мне сказал, что он сам её сочинил. На гитаре-то он важно брякал...
- И ты её помнишь?
- А то! Выучил наизусть. Я эту песню не раз и сам пел.
- Ну-ко, ну-ко... Спой, светик, не стыдись.
- Ладно...
Мы с полковником огляделись. Никто, кажись, не подслушивал. И я исполнил ему эту песенку - купрюхинскую - вполголоса, а то и тише...


Полковник выслушал, как обычно внимательно, аристократично поаплодировал мне, почти безшумно. Сказал после внятной паузы:
- Огорчу я тебя, сынок... Песню эту я уже слыхивал. Был я засажен в стакан*, в сорок первом... А за стеной ребята пели эту песню. Я ещё подумал: "Надо ж, как оперативно... Война только началась... А кто-то тут же и песню сложил"...
- Выходит, развёл меня бывший друг. И тут облапошил!
- За такую дерьмовую песню, сынок, срок схлопотать... это как два пальца...
- Ну, Купрюхин, ну сука! - только и сказал я.
- Да он враль тот ещё. А ты не разобрался, сынок. Что ж, бывает. Однако дорого нам обходится порой непонимание людей.

* Стакан (жарг.) - одиночная камера.
4

Да-а, сынок... - протянул  старик Волков. - Видел я дураков, сам дурак, но таких как ты, дураков, не встречал... пока. Ты уж не сердись, сынок. Сказал честно -  что думаю!

Я промолчал. Он - прав.

И тут... явился со скрученным одеялом бывший друг и предатель Купрюхин! Собственной персоной. Сказал мне запросто:
- Привет, Лёнь. Можно мне тут расположиться?
У Волкова глаза стали как у филина.
А я сказал, как ни в чём не бывало:
- Койка свободна.
И отвернулся.

Заполночь полковник тихо растолкал меня.
- Решайся, слюнтяй. Я пособлю. А ты его подушкой. Подержишь минут пять. Он и не пикнет. А руки-ноги - моя задача. Уж не беспокойся.
- Нет, - сказал я. - И зачем ты меня будил...
- Если что... вину на себя я беру.
- Идите спать, господин полковник.

Но спать в эту ночь нам не пришлось. Три или четыре тёмные фигуры крались от койки к койке. Это движение чувствовалось где-то на стороне блатных. Я очнулся вдруг - с меня сорвали одеяло. Два монстра зажали мне рот, сковали руки и ноги. Один из нелюдей, осклабясь, занёс над моим горлом топор... Я зажмурил глаза:  конец!
Но рубака сказал вдруг:
- Не наш.
- Всё одно - вали.
- Не. Поищем того.
- Эй ты, - тихо сказал мне душегуб, - чесанёшь помелом, приду. Усёк?
Железные оковы тут же разжались. Тени шмыгнули дальше.
Было тихо в казарме. Но никто не спал.
В этой напрягшейся невероятно жуткой тишине раздались один за другим несколько чавкающих сочных ударов - точно мясник рубил тушу. Топор судя по звукам был наточен острО. И сразу на пол с кровати, где расположился мой Купрюхин, сильно заплющАло. На всю казарму разнёсся запах свежей крови.
Все всё слышали, никто не шелохнулся.
Убийцы довольно хохотнули и убрались восвояси.
Проходя мимо, злодей неторопливо вытер орудие о моё одеяло, постоял...

Утром, во время подъёма открылась страшная картина. На месте  совсем ещё недавно человека - Игоря Купрюхина - было одно кровавое месиво. Санитары вынесли неузнаваемый труп. Уборщики тряпками стёрли кровь и замыли пятна на полу. Зэки между собой не обсуждали ночное событие. Все помалкивали. Даже и мы с Волковым - ни слова о том.