de omnibus dubitandum 22. 472

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)

    Глава 22.472. НЕ ПРОХОДИТ НЕЗАМЕЧЕННЫМ, НЕ ВСЕГДА ПО НАШЕЙ ВИНЕ…

    Я вышел из дому с твердым намерением излить на госпожу Граппэн полную меру заслуженного презрения. Я не желал ограничиться объяснением с глазу на глаз, считая, что так она слишком легко отделается; нет, надо было отомстить по-настоящему и для этого устроить один из тех публичных скандалов, которые губят женщину безвозвратно.

    Воодушевленный столь благородными намерениями, которые позволили бы мне покарать лицемерку и начать светскую карьеру с подобающим блеском, я все же чувствовал, что едва ли сумею их выполнить. Впрочем, я был не настолько низок душой, чтобы долго лелеять подобный план. Кроме того, я отдавал себе отчет в том, что успешное осуществление этой жестокой затеи требует особых личных качеств или, по крайней мере, столь же блестящей репутации, какой пользовался граф де Бриссак.

    Поэтому я избрал легче исполнимый и более приятный для себя способ расправы. Я решил не подавать виду, что оскорблен, а, напротив, воспользоваться вполне ее нежным расположением ко мне, а потом, не теряя времени, изменить ей, пустив в ход весь арсенал оскорбительных выходок, измышленных завзятыми соблазнителями, и таким способом выразить ей свое презрение. Этот злодейский умысел казался мне и легким, и верным, и на нем я остановился.

    Я вошел к ней, чрезвычайно довольный тем, что придумал такую отличную кару, и в полной готовности сразу же приступить к ее осуществлению.

    Я рассчитывал, и как будто не без оснований, что застану госпожу Граппэн одну. Но, видимо, я настолько не угодил ей во время наших свиданий или же ей так хотелось набить им цену, что она решила подвергнуть меня испытанию, принимая в тот вечер всех докучных посетителей, каких судьбе угодно было ей послать.

    Вообразите мое удивление, когда я увидел во дворе карету графа де Бриссака. Это было для меня так неожиданно, что я не поверил своим глазам. Между тем это был точно экипаж графа де Бриссака. Войдя в гостиную, я сразу увидел господина графа. Он не то что сидел, а скорее полулежал в кресле и ослеплял госпожу Граппэн великолепием своего наряда и всей своей особы, ведя беседу в самом развязном и до дерзости фамильярном тоне.

    Пытаясь обмануть наблюдательность графа де Бриссака, Мария-Анна приняла меня чрезвычайно холодно, но я заметил, что при моем появлении на губах его мелькнула насмешливая улыбка, – он, видимо, угадал цель моего визита.

    Я сел, чувствуя себя застенчивым и неловким, что всегда происходило со мной на людях, а тем более теперь, в присутствии графа де Бриссака. Он же, нимало не смутившись, продолжал небрежно цедить слова:

    – Вы совершенно правы, Мария-Анна, – говорил он, – кончился век великой любви, и я, право, не знаю, стоит ли уж так сожалеть об этой утрате. Великая страсть, безусловно, – нечто весьма почтенное, но что она дает, кроме обоюдной скуки? Нет, я считаю, что нельзя насиловать свое сердце. Возьмите меня: лично я никогда так не жажду перемен, как в тех случаях, когда меня стараются удержать.

    – Верю вам, – отвечала госпожа Граппэн, – но как бы вы поступили, если бы заметили, что перемен жаждет ваша возлюбленная?

    – Я разлюбил бы ее еще скорее, – ответил граф де Бриссак.

    – У вас, безусловно, на редкость нежное сердце, – сказала она.

    – О, сударыня, – возразил он, – в этом отношении я ничуть не отличаюсь от других. Все мужчины стремятся к наслаждению и ни к чему иному. Нельзя поручиться, что та или иная женщина будет вечно дарить нам наслаждение и мы, будем ей вечно верны.

    Поверьте, Мария-Анна, ни один из нас не свяжет себя даже с самой очаровательной женщиной, если ему поставят условие быть ей верным навеки.

    Мудрость велит не только не заключать подобного договора, но, напротив, всячески его избегать. Конечно, влюбленные клянутся друг другу в вечной любви, но жизнь показывает нам столько примеров обратного, что мы не пугаемся: это не более чем галантный оборот речи, сродни мадригалу, о котором никто не вспоминает, когда представляется случай доставить себе маленькие удовольствия.

    – Меня удивляет только одно, – сказала госпожа Граппэн, – как при подобных взглядах, которых вы отнюдь не скрываете, при вашей привычке быть неверным из принципа, при вашей скандальной манере поддерживать и рвать любовные отношения, находятся настолько безрассудные женщины, чтобы считать вас достойным любви?

    – А я, – холодно отвечал граф, – не нахожу в этом ничего удивительного; было бы странно, если бы женщины не любили нас за недостатки, которые роднят нас с ними и спасают от нашего презрения. Мы непостоянны, говорите вы; а вы-то разве постоянны? Вы утверждаете, что мы рвем любовные отношения скандальным образом. Этого я, право же, не замечал: по-моему, мы рвем их по возможности без шума, так же как и завязываем; если это, не проходит незамеченным то, не всегда по нашей вине.

    – Прикажете понимать так, что женщины сами компрометируют себя? – спросила госпожа Граппэн.

    – Несомненно, сударыня, – ответил он. – Есть, конечно, женщины, стремящиеся держать свои слабости в глубокой тайне; но, сколько таких, которые любят нас только затем, чтобы это стало известно, и сами спешат оповестить весь свет о своем падении.

    – А госпожа де***? – сказала Мария-Анна. – Она так нежно любила вас и так горячо желала скрыть это от людей. Что же, разве она сама погубила себя? Кто из вас кричал направо и налево об этой связи?

    – Ни она, ни я, – возразил граф де Бриссак, – и мы оба. Она боялась огласки, я был того же мнения и тоже ее страшился. Но, знаете как бывает? Вокруг нас глаза, которые трудно обмануть; люди заметили, что мы любим друг друга. Как мы ни старались уберечь нашу тайну, они стали говорить о том, что видели; напрасны были все мои усилия не допустить скандала, соблюсти приличия, даже пожертвовав собой. Все были уверены, что я влюблен, потому что я и в самом деле был влюблен. И так бывает всегда, даже с самыми осторожными любовниками.

    – А я все-таки считаю, что вы ошибаетесь, – сказала она, – я знаю случаи, опровергающие ваше мнение.

    – Глубокое заблуждение! – возразил граф де Бриссак. – Женщине часто кажется, что никто не догадывается о ее поступках – и только потому, что мы хорошо воспитаны и делаем вид, что ничего не замечаем. Но одному богу известно, как подробно обсуждаются в свете эти тщательно скрываемые сердечные тайны; я, например, не могу, похвалиться особенной проницательностью, а между тем даже от меня ничто не ускользает.

    – Еще бы! – воскликнула госпожа Граппэн насмешливо. – Кто же сомневается!

    – Ах, боже мой, Мария-Анна, – ответил граф де Бриссак, – если бы вы только знали, что мне подчас удается подметить, вы были бы лучшего мнения о моей наблюдательности.

    Например, совсем недавно я был у одной высоконравственной дамы, умной женщины, чьи увлечения скрыты под маской величайшей сдержанности, чьи былые ошибки забыты и сменились добродетелью и благоразумием. Согласитесь, – добавил он, – что такие женщины существуют. Так вот, я беседовал наедине с дамой подобного добродетельного склада. Но вот входит ее любовник; его принимают холодно, как малознакомого человека, – и все же глаза ее при этом блеснули, голос смягчился; молодой человек, совсем еще не оперившийся птенец, смущен до оцепенения, а я… Я все видел, все понял и поспешил уйти, чтобы поскорее разнести новость по всем гостиным.

    И с этими словами, приведшими меня в крайнее замешательство и сильно встревожившими госпожу Граппэн, граф де Бриссак поднялся и стал откланиваться.

    – Ах, граф, – воскликнула госпожа Граппэн, – вы уходите! Это, право, жестоко. Я сто лет вас не видела. Нет, нет, вы остаётесь.

    – К сожалению, никак не могу, – сказал граф де Бриссак. – Вы себе не представляете, сколько у меня дел, уму непостижимо, голова идет кругом. Но если вы сегодня вечером дома и желаете меня видеть, я к вашим услугам, что бы ни случилось.

    Госпожа Граппэн согласилась с такой радостью, будто никогда не питала к нему отвращения, и граф вышел.

    – Вот, – сказала она, когда мы остались одни, – самый опасный фат, самый злобный сплетник, самый скверный негодяй при дворе.

    – Если вы так дурно о нем думаете, – спросил я, – зачем вы его принимаете?

    – Зачем! – ответила она. – Если бы мы поддерживали отношения лишь с теми, кого уважаем, то скоро остались бы в полном одиночестве. Чем меньше любят таких людей, как граф де Бриссак, тем больше с ними считаются. Как их ни ласкай, они все равно будут тебя поносить; но если вдруг порвать с ними, они тебя растопчут. Этот человек высокого мнения только о самом себе и клевещет на весь свет без совести и без милосердия. Десятка два женщин, таких же легкомысленных, безнравственных и, может быть, еще более презренных, чем он, создали ему славу и сделали модным кумиром. Он изъясняется на каком-то особенном жаргоне, в котором соединяет поверхностный лоск светского фата с безапелляционностью педанта. Он не знает ничего, а судит обо всем. Но он носит громкое имя. Он так хвастает своим умом, что, в конце концов, убедил всех, что умен. В свете боятся его злого языка; все его ненавидят, и оттого он всюду принят.