Rodendron Rassolnikoff ч1 гл4

Письмо mutter (мамуля) Роденчику о том, как его sister (сеструля) Дуся продинамила сексуальные домогательства одного старпёрда и решила задорого выйти замуж за другого, но помоложе – кого этим ныне удивишь? Какая девчуля ныне не мечтает сочетаться браком с «богатющим папиком», ничего не делать, лишь бездумно тратить деньги в бутиках. Родику в этом вопросе всё в письме мамули было глубоко фиолетово (авт. безразлично), кроме строчек относительно своего личного благополучия в фирме шурина. После прочтения матушкиного контента на пейпер (paper-бумага) главнейшая суть замужества сестры была решена в его голове незамедлительно и окончательно: «Пусть делают, что хотят, и к черту лысому этого лысого господина Ужина! Пусть этот богатый индюк морочит мозги нищей Дуньке!»
Нет, Дусечка, я всё вижу и знаю все твои бла-бла-бла наперёд. Ты сестричка наверняка думаешь так: «Выйду замуж за богатого старпёрда, чтобы кататься на красивенькой машинке, покупать в заграничных бутиках красивые платьишки и жить в богатеньком домике… А после ужина пойду в опочивалинку со своим суженым, который мне не нужен с тупой фамилией Ужин и решу насколько нужен мне с ним интим. Хотя стрёмно быть Дуськой Ужиной, надо взять сценический псевдоним на америкашечный манер: госпожа Евда Юджин – звучит нормуль. Два раза в год мы будем летать в турецкий пятизвёздочный отель «олинклюзив» - исполнять мой райд минимум».
Серотонино-адреналиновый коктейль закипал в Родене всё сильнее и, если бы теперь встретился с ним господин Ужин, он, кажется, напился бы с ним, чтобы получше узнать сокровенное об его внутренностях!

Маманя-то с чем в Долгобред заявится? С тыщей денег на кредитной карте бсербанка? Чем же жить-то в Долгобреде она надеется потом-то? Здесь шаурма стоит, как её полпенсии. А снять квартиру на что? Она за бабки Офуняю Ивановичу Ватрушкину торчит на свою пенсию и наивно надеется на благородство чувств господина Ужина: «Сам, дескать, предложит, упрашивать будет». Держи электронный кошелёк шире! Нет, Дуня, как была ты дурой наивной, так осталась.  Не та была сестрёнка, сколько я знал, и… ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст-то, а для другого вот и продает! Для милого, для обожаемого братца готова в домашние эскортницы продаться! Вот в чём вся штука-то и состоит: за брата и за мамашу своё молоденькое, розовенькое, да тёпленькое тельце продаст недёшево! О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, всё, всё на барахолку отнесём. Пропащая моя жизнёха! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы воздушными своими чуствами. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и всё всем ясно, как божий пень. Ясно, что тут сам Родендрон Родионович Рассольников в лучах самолюбования стоит и светится изнутри от батарейки тщеславия. Кроме моей тупенькой и смазливой сеструни кто сможет, в универе на платнике меня обучать, совладельцем бизнеса сделать и осчастливить на долгие годы; чтобы на Мальдивах умереть, захлебнувшись ромом и задохнувшись дорогой гаванской сигарой. Кто не мечтает так «героически» сгинуть в преклонном возрасте? С какого фига мамаша меня деформировала в никчёмного Роденчика! Мы же в этом болотце, как семейка пиявочек с неутолимой жаждой присосаться к богатому кошельку поближе! О, наивные тёханы! Да чего: тут мы все пребываем в восторге от гениального Дусиного плана! Сонечка, Сонечка Чупачупсова, моя ягодка сочная и манящая! Тыж, Дуську-то обскакала в своём умении стремиться к счастью? Люблю твои маленькие ничем незамутнённые мозги. Ой, если дяденьки платят свои денежки девочкам – значит это кому-нибудь нужно. Про это так писал Сензюк Пери в своей детской книжке про сказочного мумятролля. Знаете ли вы мамусик и сеструсик, что моя Сонечка не только вас опередила в эволюции мозга, но предвосхитила Дунечка, что Сонечкин вариант ничем не сквернее мезальянса с господином Ужиным? «Любви тут и с воробушкину какашку не наберётся», – пишет маманя. А что, если, кроме любви-то, и уважения нужно просто прекрасное кайфовое времяпрепровождение, что же тогда? А и выходит тогда, облико морале блюсти придёться. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что Ужинская состоятельность всё равно, что и Сонечкина чистота конгруэнтны, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчёт, а там просто-запросто выпиваем и закусываем! «Дорого, да не дороже денег через дорогу стоит ангельская невинность и думает, как ловчее сорваться в греховную пучину!»
 
Нахрена столько кипиша, если вопрос только в наличии желанного количества денег? У кого деньги, тот и рулит по этой жизни, а остальные прозябают на нищенские копейки. Умереть в болезнях и зависти – удел большинства. Богатые богаты не потому, что у них много денег, а бедные бедны потому, что денег у них мало – просто у них разные веры: одни верят в то, что они - бедные, а другие в то, что – богатые. И богатые потеряют, и бедные не обретут.
Он вдруг очнулся и остановился.
«Во придурки: делай, как все делают в этом больном мире и «не ошебёсся»! Ведь деньги-то им в залог под пенсион да под господ Ногодригайловых под заклад достаются! От Ногодригайловых-то, от Офуняя Ивановича Ватрушкина чем ты их убережёшь, миллиардер будущий, олигарх, их судьбою располагающий? Через десять-то лет эту ипотеку можно? Ну, придумай-ка, что может быть с нами через десять лет? Догадался?», - так веселил Родик себя, прикалываясь этими вопросами, даже с каким-то наслаждением.
Вокруг столько удовольствий, что глаза разбегаются, но все они не бесплатные. Даже, чтобы сожрать тупую шаурму и запить её газированым говном – требуются деньги!
Либо идти работать какую-нибудь тупую работу «Врубаешься ли ты, что значит, когда за финишной ленточкой уже некуда больше идти? – вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Чупачупсова, – ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…»
Полуголодной башке Рассольникова всегда булькали мысли сначала одни, затем другие и в конце смешивались в сумбурное пюре. Чтобы прийти в себя и успокоиться он начал искать скамейку для отдыха. Благо в районе Сталинградского бульвара они ещё были. Ближайший магаз виднелся впереди, шагах во шестидесяти семи. Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати трёх, идущую неуверенной походкой симпатичную «тёлку» в тоненькой джинсовке, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах. Ему уже много раз случалось проходить, например, домой и совершенно не помнить дороги, по которой он шёл, и он уже привык так ходить. Но в идущей молодой особе было что-то такое странное и, с первого же взгляда, бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться – сначала нехотя и как бы с досадой, а потом все крепче и крепче. Родику вдруг захотелось понять, что именно в этой чувихе такого странного? Возможно в нём взыграли студенческие самцовские гормоны и возникла половая заинтересованность. Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла по такой жаре простоволосая без головного убора, как-то прикольно размахивая руками и заплетала тоненькими ножками. На ней было джинсовое платьице, но тоже как-то очень чудно надетое, едва застегнутое и сзади у талии, в самом начале разорванный до бедра подол эротично приоткрывал девичьи секреты. Бретелька лифчика сползла с плеча и как-то криво болталась в воздухе. К довершению, девушка была реально в состоянии серьёзной нетрезвости. Маленькая торчащая грудка с острым соском возбудила, наконец, притупившийся мужской аппетит Рассольникова. Он поровнялся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она вдруг рухнула мимо неё, едва не долбанувшись с лавки башкой на асфальт. Вглядевшись в неё, Родион плотоядно догадался, что она совсем была пьяна в драбодан и возможно легкодоступна для устройства стихийного перепихончика. Странно и дико было смотреть на такое явление в двадцать первом веке. Он даже подумал, не ошибается ли он. Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет восемнадцати, даже, может быть, только девятнадцати, – маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и как будто припухшее.
Девушка, кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила её больше для обозрения, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она пьяная в общественном месте является лёгкой добычей озабоченных самцов, в том числе, облачённых форму стражепорядков.
Рассольников не сел рядом и уйти не хотел, а стоял перед нею в недоумении.
Этот бульвар и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился один гопник, которому, по всему видно было, очень бы хотелось тоже подойти к девочке с какими-то преступными, мерзкими посягательствами на извращённый секс. Он тоже, вероятно, увидел лёгкую добычу и догонял, но ему помешал Рассольников. Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы тот их не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец уйдет. Дело было понятное. Мужчина был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками, и очень щеголевато одетый в тёртую джинсу.
Рассольников ужасно разозлился; ему вдруг захотелось как-нибудь оскорбить этого жирного кабанюку. Он на минуту оставил девочку и наглой походкой подошёл к кинг-конгу.
– Эй, вы, Ногодригайлов! Вам чего тут моим кулаком в твоё рыло захотелось? – крикнул он, сжимая кулаки и смеясь своими запенившимися от злобы губами.
– Паря, у тебя чердак снесло – свирепо буркнул качок, почёсывая огромные кулачища и удивившись смелости.
– Пшёл вон, чмо!
– Ну, сука, лови...
И он взмахнул огромным кулаком, который пушечным ядром  полетел ему в ухо. Родик умело встал в боксёрский челнок и прицелился в челюсть амбала, но в эту минуту кто-то крепко схватил за руки его сзади, между ними матерализовался мент.
– Полно, ребятки, не извольте драться в общественных местах. Вам чего надо? Кто таков? – строго обратился он к Рассольникову, разглядев его дешёвый прикид.
Рассольников посмотрел на полицая внимательно.
– Вас-то мне и надо, товарищ полицейский, – взвизгнул он, хватая его за руку. – я студент, Рассольников… Это и вам должно знать, – обратился он к бугаю, – а вы гляньте, я вам что-то покажу…
И, схватив мента за форменный китель, он потянул его к лавке.
– Вот, смотрите, эта соплюшка малолетняя совсем в дрыбодан, сейчас шла по бульвару: кто её знает, мамка дома гляделки все проглядела. А она бухая или обкуренная!

Посмотрите, какая срамота вывалилась наружу. Щас какой-нибудь маньячело, типо этой гориллы наругается над беспомощной девушкой, может даже несовершеннолетней. Это видно. А вот теперь смотрите сюда: этот хрен, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он её тоже отметил дорогой, сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и снасильничать её, – так как она в таком состоянии, – завезти куда-нибудь в тёмный угол городской аллеи… И уж эта харя так свою подлость задумала; за базар отвечаю. Я сам узрел, как он за нею плёлся, только я помешал этой скотине, и сейчас сволочуга ждёт, когда мы с вами исчезнем. Вон он в сторонке стоит, делает вид будто вайп дымит… Надо ему хлебало начистить, а её домой сопроводить, – это наш с вами гражданский долг, товарищ полицейский!
Полицейский мигом вкурил инцидент. С нищего студента ничего не поимеешь, а с толстячка пару штук стрясти можно. Патрульный постовой нагнулся над нею разглядеть поближе, и на его лице раплылось умиление.
– Ах, какое милое дитя, прям падший ангел! – произнёс он, почёсывая под фуражкой, – совсем ещё, а уже вон чего. Наверное, на вписке была. Эй, красавица, – начал он звать ее, шлёпая ласково по щекам – где изволишь проживать, документики есть? – Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.
– Нате, – сказал Рассольников, протягивая купюру человеку в фуражке с кокардой – вот это вам (он пошарил в кармане и вытащил пятихатку), возьмите таксиста и велите ему доставить по адресу. Только бы адрес нам узнать!
– Ты, маленькая, грязнуля наркоманочка! – начал раздражаться мент, приняв деньги, – я сейчас тачку тебе вызову и сам тебя мамке доставлю. Куда едем красотка? Где твоя хата, доню?
– Пшла!.. пристают!.. – пробормотала девочка и опять отмахнулась рукой.
– Ах, ах как нехорошо, сучка! Так нахрюкалась, до свинячего визгу?! – Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и осматривая вены на предмет употребления наркотиков – Ведь вот задача, вроде чистая! – обратился он к Рассольникову, держа его пятисотку в руках.
– Небось сам хотел её того? – спросил он его, сдвигая фуражку на затылок.
– Ой, ну что вы такое говорите, товарищ полицейский: она впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре. Как до лавки дошла, так и хряпнулась на неё.
– Ах, срамотно, как смотреть на это паскудство! Того и гляди щас блеванёт на тебя, юноша! Обманули, это как есть! Вон и платьице до самых булок разодрано… А трусишки, прости господи, набекрень!.. По виду-то ещё на краю пропасти, – и он опять нагнулся над ней поправить юбочку, чтоб срам девичий прикрыть.
– Главное, товарищ полицейский, – верещал Рассольников, – вот этому качку вломить звездюлей! А то ведь эта падла хотел её чпонькнуть! Насквозь видно, чего ему хочется; ишь подлец, слюни пускает  и шары  в кармане перекатывает!
Рассольников не бздел и указывал на амбала прямо пальцем. Тот всё слышал и сжимал кулачищи. Он не знал, что Родик двойной левша в боксе, хотел было ещё побакланить, но испугался мента и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел ещё шагов на десять и опять остановился.
– Э, стоять, куда намылился? Я тебя ещё не отпускал, – грозно сказал полицейский. – щас потерпевшая даст показания на тебя и загремишь в каталажку! – он нагнулся к ней и дунул в симпатичную мордаху.
Деваха вдруг открыла глаза, посмотрела внимательно, как будто поняла что-то такое, встала с лавки и обратилась к полицейскому.
– Фу, бесстыдники, пристают! – проговорила она, подтягивая вниз рваную платьишко, - господин полицейский мне надо домой, а то мамка ругаться будет.
Развернулась и засеменила прочь. Качок-пикапер пошёл за нею, но по другой аллее, не спуская с неё глаз.
– Не беспокойтесь, я девчонку в обиду не дам, – решительно сказал мент и отправился вслед за ними.
– Эх, разврат-то как ноне пошёл! – повторил он вслух, вздыхая.
В эту минуту как будто что-то ужалило Рассольникова; в один миг его как будто перевернуло.
– Послушайте, эй! – закричал он вслед полицейскому.
Тот оборотился.
– Оставьте! Этот дебил ей мухи-чпухи мечтает – да похрен. Вам-то чего?
Полицейский офигел и крутнул ловко на пальце резиновую дубинку.
– Э-эх, самого щас в обезьянник засажу и тебя там бомжики в свой мухи-чпухи закрутят! – осерчал полицейский.
Рассольников молча развернулся побрёл прочь: «И чего я ввязался тут фигнёй заниматься: одна малолетка нажралась, другой извращенец жлобяра её попользовать хочет! Ну, мне ль всем «чоли» помогать? Имею ль я право им мешать жить, как им хочется? Да пусть их переклювают друг друга живьем – мне-то чего? Пятихатка накрылась медным тазом».
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень дискомфортно. Он присел на скамью. Мысли его метались, как мухи над завтраком на даче… Да, и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чём бы то ни было. Он бы хотел всё обнулить в своей башке…
– Бедное дитя!.. Веселится и куролесит, потом мать узнает… Сначала мокрой тряпкой отлупит, а потом высечет брючным ремнём детские, преждевременно надувшиеся булки, больно и с позором, а потом сама будет рыдать над доней… – подумал он, посмотрев в опустевший угол.
Как письмо прочёл, так и почапал… На переулок Чунга-чангу, к Вразумихину я пошёл, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Вразумихину залетела мне именно теперь в голову? Это с Вовкой всё разрулится замечательно – он ещё тот решала».

Он дивился себе. Вовка Вразумихин был единственным из его прежних товарищей по универу с которым он сошёлся очень близко. При том, что Родик ни с кем из сокурсников особенно не корешился, так как студенты, как и прежде, в основном делились на категории блатных мажориков, бабников-алканов и ботанов-суперменов. На юрикономистов шли в основном мажорики, которых потом пристраивали предки в какие-то конторы с большими зарплатами. Ботаны шли в технари и компьютерщики, так их шансы на безбедность котировались выше. Вразумихин был айтишником и соответсвенно презирал юрикономистов, как бюрократических паразитов, в ряды которых совершенно случайно затесался его друг нищеброд Рассольников. Ни в общажных оргиях, ни в заумных разговорах, ни в чём он как-то рьяно не принимал участия. Занимался учёбой ровно столько, чтобы не отчислили за неуспеваемость. Был он очень весел, гонял за неимением своего авто в универ на троллейбусе и как-то умудрялся быть со всеми в хороших отношениях; тусовался в соцсетях и смотрел на окружающих, как на повод для создания настроения.
Вразумихин с Рассольниковым познакомился совершенно случайно. Пьяными столкнулись в одном гадюшном питейном заведении. Родик с ним почему-то как-то слёту скорешился и теперь постоянно общался, если не лично, то по «вацапу», а чаще ходили вместе в ближайшую кафешку по пивку или винишке.
Вовка был весёлый и сообщительный парень подстать Рассольникову, добрый до простоты, которая иной раз была хуже воровства. Веселил Володька всех своим мобильным телефоном с потресканным монитором, заклеенным скотчем.  Впрочем, под этим шутовством таилась и глубина, и достоинство – качества малоприсущие поколению егэшников. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, а при том лёгок в общении с любой публикой.
Наружность его была выразительная – среднего росточка, основательный, черноволосый. Иногда он буянил и слыл за крепыша в потасовках. По общежитским легендам, однажды в пьяной компании одним ударом нокаутировал одного верзилу в два метра ростом. Более был известен, как человек открытый. Мог квасить безбожно, а мог завязать и совсем не бухать. Вразумихин был ещё тем замечателен, что никакие косяки не выбивали из колеи. Он мог ошиваться в общаге, бомжевать по чердакам, шляться по хатам однокурсников. Часто на мели, добывал кой-какими путями деньги, чтобы набить свой живот дешнянской шавухой. Он знал конторы, где можно было разжиться хоть каким-то заработком. Однажды он целую неделю катался на непонятном электросамокате по городу, развозя по квартирам для лентяев пакеты с едой. Он целую зиму с осени прожил бесплатно, когда подрядился отремонтировать богатую квартиру, пока хозяева не раскусили его хитрость и не вышвырнули на улицу – благо через дверь, а не через окно с двадцать восьмого этажа.
Добыть кусок еды и фужерчик винишка и мелочь на карманные расходы для Вразумихина не было проблемой: к золотым рукам прилагались золотые мозги и всё это граничило с гениальностью. Не было ни одного гаджета или программулины, которые Владимир Вразумихин не мог укротить. Он всё хакал и так же легко всё приводил в рабочее состояние. Он ухмылялся, когда его называли хакером или айтишником, видимо только он мог себе устанавливать цену. Тем не менее его вечная занятость проблемами, не связанными с учёбой, создавали определённые пробелы в зачётной книжке. 

В настоящее время он тоже взял академический отпуск в универе, но дабы не загреметь в солдатушки-ребятушки, тут же восстановился. Рассольников не был у него уже месяца четыре. Раз как-то, месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Родик отвернул свою рожу и даже перешёл на другую сторону, чтобы тот его не заметил. А Вовка хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить кореша.