Дроздование пана Хрипновича. Акт 30. На кону

Сатирическая пьеса. Все совпадения имен случайны. Присутствует мистика!

Акт 30-ый.   НА КОНУ

   Когда королевскому летописцу пану Ершевичу передали приглашение от старика Хрипновича, матерый авантюрист-экзорцист задумался: чего хочет этот доходяга, что ему нужно?
   Хрипнович был всем известен как занудный дятел, что нового могли придумать его заржавевшие мозги? Однако пакости и сплетни он изобретал, надо признать, без устали и передыху. Поэтому Ершевич твердо решил не ходить к старому дураку, не тратить зря время. Тем более он трудился над философским трактатом о бесовщине.

   Но тут историк-прорицатель встретил в королевских покоях доктора пана Дубровичуса, и известный лекарь с искренней печалью поведал, что погибает выдающийся человек, старый пан Хрипнович —  конец ему пришел,  видимо, вот и хочет покаяться, приглашает к себе даже врагов своих. И надо бы сходить к нему, ведь такого чудесного дурака не в каждую эпоху встретишь.
   
    Так и порешили: пойдут вдвоем, пан Ершевич проведет над ним свои воспитательные эксперименты и запечатлеет их для истории, а пан Дубровичус осуществит свои медицинские опыты и занесет их в королевский лечебник. Выбрали и время для визита к старцу, Ершевич отвечал за коньяк (из ограбленных погребов) и перья для письма, а Дубровичус — за колбасу краковскую без мухи и чернильницу-невыливайку. Бумаги для записок каждый взял своей.

   В назначенный час оба гостя стояли на пороге хаты Хрипновича, которую селяне в шутку называли дворцом. На крыльцо довольно резво выбежал сам хозяин, в каком-то камзоле времен его молодости, слегка подъеденном молью, но ловко заштопанном его рачительной супругой. Хрипнович не толстел, а наоборот, со временем усох, и зеленого сукна камзол казался великоват в плечах. Раньше пан Хрипнович слыл франтом, теперь же он наплевал на все внешнее, кроме внутреннего, а внутри у него кроме кишок было сердце, сердце настоящего патриота, каким он себя считал. Была ли у него и душа, трудно сказать —  может быть, там, между внутренностей пряталась очень глубоко. Он никого не жалел, кроме себя. О душе он не думал, даже ухитрился в стане католиков прослыть атеистом, причем православным. Зная о чудачествах старика, его не сожгли на костре как еретика. Один раз пытались, но он выскочил из дымящегося хвороста и диким воплем отпугнул зевак. Решили, что он дружит с самим бесом, и больше его не трогали, по доброте короля всея страны процветающей. Атеист стал держать в доме иконы, лишь бы отстали от него.

   Опытный экзорцист, пан Ершевич порадовался, что догадался спрятать в складках своего пышного камзола  небольшой кол осиновый, накануне остро заточенный. Уже с крыльца особняка Хрипновича пахло нежитью.

   Пан Хрипнович, казалось, насквозь видел Ершевича и заметил кол осиновый. Но виду не подал и широким жестом указал на пестрый половик в проходе, ведущем в гостиную. Гости поклонились хозяйке, тут же ушедшей в покои, и уселись за дубовый стол, на котором стояли тарелки и миски с едой, а также небольшой жбан с квасом.
Ершевич достал бутыль коньяку, а Дубровичус — обещанную колбасу. Увидев гостинцы, Хрипнович повеселел.
— Пригласил я вас, панове, — начал он свою речь строгим, слегка заунывным голосом, — чтобы спросить прямо: когда кончится это безобразие? когда закончатся эти нападки на несчастного Хрипновича?

Гости переглянулись.
  — А кто, кто нападает?
  — Дроздиха и ее птенчики! Загадили мне все окно, насмехаются, называют идиотом!
  — Да ладно, пан Хрипнович, не принимайте близко к сердцу, что там чирикают какие-то дрозды и дроздихи,  — начал было успокоительную речь пан Дубровичус.
 — Нет! Идет информационная война! Я своей немощной грудью закрываю королевство от очернения пометом дроздих! Мечут грязь и какушки даже в правительство!
  Наступило тягостное молчание. В тарелку Хрипновича упала слеза.
  — А давайте выпьем, старина! — предложил Ершевич. — Вот славный коньячок!
  — Да я помню, из моего подвала, — вяло отозвался Хрипнович.
   Выпили. Старик продолжал:
  — Нету настоящих патриотов. Вот что это за диверсия: подмешивать гадких навозных мух в хлеб? Я три дня не слезал с горшка, после визита Слюнкевича. Принес, понимаешь, хлебу, рогаликов каких-то... А там, говорят, подмешаны личинки черной мухи! Я чувствую, внутри меня теперь кто-то ползает!
— Не может быть! — вытаращил глаза пан Дубровичус.
— Может! Даже жужжит и чихает внутри меня!
  И Хрипнович заплакал навзрыд.

  Бывалому авантюристу Ершевичу, имевшему добрую душу,  стало жаль старика. Дубровичус принялся поглаживать трясущегося Хрипновича по спине, а Ершевич приобнял страдальца и шепнул на ухо:
— Хотите, избавлю вас от нечистого?
— Как это??? — слезы Хрипновича сразу высохли, и он стал напряженно всматриваться в бандита Ершевича. Дожил, несчастный Хрипнович, с бандитом за столом сидит! Бандита о помощи просит!
— А легко. Доктор, измерьте пульс пациенту. А я слегка поглажу его колышком осиновым и прочту заклинания.

Пан Хрипнович напрягся, лицо его побагровело.
— Убить меня решили? Ах вы, злодеи! Вы в сговоре с Дроздихой!
Тут пан лекарь понял, что пора приступать к усмирению больного. Он стал делать замысловатые пассы перед лицом Хрипновича,  тот постепенно впал в оцепенение и затих, закрыв глаза. При этом он сидел за столом и сжимал в руке обглоданную куриную кость. С большим трудом заговорщикам удалось отнять у него эту кость, подхватить Хрипновича на руки и уложить на скамейку.

  — Ты не спишь, Хрипнович, ты все понимаешь. Отвечай: за что тебя в прошлых веках сажали на кол? — негромко, но твердо спросил экзорцист Ершевич, вынув кол осиновый и очерчивая круги над Хрипновичем. — Говори чистую правду, вся судьба твоя на кону.
  Старик, кажется, был в гипнотическом трансе и все слышал.
— За хулу на соседа моего, пана Филипповича, —  промямлил Хрипнович. — Я его немножко оклеветал, чтоб не возносился талантами. Сказал, что пишет королевский портрет и плюется. А он, злодей, доказал, что краски так разводит. Портрет шибко художественный получился, вылитое королевское величество. И вот посадили меня... ой, больно... Очнулся только через пару веков!
  — Заклинаю тебя, сущность неживая, выйди из пана Хрипновича! Имя твое —  зависть, имя твое —   гордыня!
   Казалось, пан Ершевич вошел в неистовство. Он стал чертить своим адским колышком  уже не в воздухе, а по щуплому телу лежащего на лавке Хрипновича какие-то знаки и загогулины. Похоже, он мог бы воткнуть кол осиновый или в грудь, или в живот, или в глаз Хрипновичу, и пан Дубровичус нервно заламывал руки, глядя на процедуру изгнания бесов из старика, королевского охотника.
— Довольно! —  вскричал он, когда Ершевич уже занес кол над приоткрытым ртом Хрипновича, валявшегося в беспамятстве.
  Ершевич недовольно крякнул и оттолкнул руку Дубровичуса.
  — Не мешайте! Нежить должна вылететь из тела Хрипновича со страшным скрежетом!

   Тут раздался ужасный звук, и запахло жареными сверчками, перебродившими в животе несчастного старца.
  Свечи, горевшие под образами, разом погасли. Может быть, оттого, что Ершевич распахнул окно, в которое и вылетела нежить.
 Хрипнович безмятежно спал, и по небритому седому подбородку сползала детская слюнка.
   Доктор и историк сидели за столом и торопились записать все, чему были свидетелями.

Менуэты.

ПРОДОЛЖЕНИЕ — http://proza.ru/2024/05/30/1212

Иллюстрация (королевский балет) найдена в интернете, справа фрагмент картины Франсиско Гойи "Два старика за обедом"