Загадка бытия... , часть 1. 2

3

Формировалось миросозерцание ещё мальчиком, который подолгу наблюдал блики солнца в воде, зависшие паутинки, трепетавшие на ветру «... и паутинки тонкий волос дрожит на праздной борозде», любовался восходами, заворожённо следил за спускающимися в лощины туманами, садился на корточки и внимательно разглядывал цветы, травинки... Ему было всё интересно!.. «... Ребенок был чрезвычайно добросердечен,кроткого,ласкового нрава, чужд всяких грубых наклонностей; все свойства и проявления его детской природы были скрашены какой-то особенно тонкой, изящной духовностью...».[1] Однажды случайно разворошил муравьиный домик, присел и долго наблюдал, как его жители тут же принялись заделывать брешь в нём... Как организованно, строго деля свои обязанности, они не суетясь выполняли работу. Одни переносили отложенные муравьиные яйца, спасали будущее потомство, другие заделывали проходы в своём убежище, третьи стояли на охране... Распрашивал своего слугу, Хлопова Николая Афанасьевича, везде сопровождавшего мальчика. А почему так? Воспитатель прилежно пересказывал своему воспитаннику то, что знал от своих предков. Роль этого дядьки была неоценимая в пересказах народной мудрости, передаваемой в устной форме от поколения к поколению. Она схожая с ролью няни для Пушкина. «Хлопов и подобные ему по своему духовному складу дядьки и няньки были глубоко своеобразным явлением русской культуры и быта. Они воплощали в себе то подлинно народное нравственное начало, которое не могло не передаваться наиболее чутким из их питомцев».[2] Тонкое чувствование, восприятие нюансов оттенков русского языка, его особенностей, внутренних связей, его силы, гибкости и мощи в большей части заслуга Николая Афанасьевича. Сам поэт потом часто вспоминал своего воспитателя и о своих «страстных отношениях во время оно к давно минувшему Николаю Афанасьевичу».[3] Может, от него, от его народного образного языка и явилось проникновение в живую основу природы, в её суть. Это впоследствии неразличимо выявилось в понятиях поэт, философ, дипломат!.. Тайны развития ребёнка загадка... И непонятно, как из того, что для одного проходящее, для другого является точкой отсчёта формирования, огранения таланта, зарождением дум о поэтических, философских, политических страстях своего века. Только ли в силу даров, заложенных природой?.. Вне сомнения! но и отточенных умелыми речами, «руками» наставников.

Мальчик никогда не скучал, каждый день его проходил в разнообразных занятиях, всегда мог сам себя занимать – редкое свойство в детском возрасте... Часто взгляд убегал к синеющему небу и там долго задерживался. Видел ли он что-нибудь в голубизне свода, возможно, и видел - улыбка говорила об этом... Эта убегающая голубизна и пугала, и радовала его, в ней он чувствовал притягательность беспредельного, неохватного глазом, но было в ней и чувство тревоги от необъяснимого, трудно поддающегося описанию словами. Можно было рассказать, какая она даль и ширь, даже описать с цветом, а ночь наступала, эта синь меняла цвет и заполнялась множеством светящихся точек, называемых людьми звёздами, что добавляло много загадочного и тайного... Это заставляло мальчика тревожиться, а что там, за светящимися точками, за звёздами, созвездиями? – тайна, тайна. Эта тайна мальчика впоследствии выливалась в такие слова, что многие исследователи никак не могли дать природу происхождения словосочетаний и смысла их.

Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым небесный свод, —
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.
Под раскаленными лучами,
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках.[4]

Ему многое говорило о вечности, но своими юными глазами как будто уже тогда видел предел жизни, её окончание... В общем «... с самых первых лет он оказался в ней каким-то особняком (в семье), с признаками высших дарований, а потому тотчас же сделался любимцем и баловнем бабушки Остерман, матери и всех окружающих...».[5]

Ещё совсем в юном возрасте, гуляя в роще, он увидел мёртвую горлицу... Какая разительная картина предстала перед взором! Он помнил высоко парящую птицу, грациозно вмахивающую крылами, и это, которое уже не поддаётся описанию, что уже безжизненно принадлежало другому миру, какому? Эта печальная картина поразила мальчика, и он тут же выдал что-то наподобие эпитафии... Об этом вспоминал дядька-воспитатель... Картина с мёртвой горлицей зародила в будущем поэте ощущение живущих рядом с жизнью её антиподов - время, пространство и смерть, которые он впоследствии считал своими врагами. Время, оно неумолимо подвигало всё живое к смерти. Пространство вселяло необъяснимый ужас перед отсутствием пределов, и смерть являла собою законченность, за которой не проглядывало дальнейшее бытие. В пространстве он видел обнажённую бездну, перед которой призрачно и беззащитно человеческое «я». Борьба между здесь, сейчас и вечными небесами, между величием самой жизни и бегом суеты шла через сердце и отражалась болью в нём.

О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..[6]

В десятилетнем мальчике уже рождались такие строки, пусть хвалебные в честь своего отца, но какие!?..

И вот что сердце мне сказало:
«В объятьях сча;стливой семьи,
Нежнейший муж, отец-благотворитель,
Друг истинный добра и бедных покровитель,
Да в мире протекут драгие дни твои![7]

Из бесед с наставником и воспитателем?.. Из бесед с ним он черпал глубинную связь с природой, народом, со всем, что окружало его... Природа в его стихах - это как живое существо, которое одухотворено, которое дышит, чувствует, радуется и грустит. Каждое стихотворение поэта пронизано какой-нибудь тайной природы, её загадкою, чем-то таинственным, от этого и удивительное всегда в поэзии, редко встречаемое. Прекрасные картины природы встречаются в строчках других знаменитых поэтов, но такой необычно-таинственный колорит встречается у единиц.[8] По собственному признанию Фёдора Ивановича, он начал «чувствовать и мыслить именно в Овстуге, среди русских полей и лесов «...». В часы, когда над землей сгущались весенние сумерки, он любил бродить по молодому лесу возле сельского кладбища и собирать душистые ночные фиалки. В тишине и мраке наступающей ночи их благоухание наполняло его душу «невыразимым чувством таинственности» и погружало в «состояние благоговейной сосредоточенности».[9]

Это чудо природы, загадочную душу звали  Фёдором, Феденькой... Родился он в Орловской губернии Брянского уезда в имении Овстуг... Родители Феденьки Иван Николаевич и Екатерина Львовна были выходцами из старинных дворянских родов. Екатерина Львовна состояла в близком родстве с семьей Льва Толстого. Была она очень красивая, тонкая, поэтичная женщина, «женщина замечательного ума, сухощавого нервного сложения...». Считается, что черты внутреннего поэтического устройства, живого восприятия протекающей жизни, она передала своему младшему сыну Фёдору. Всего в семье Тютчевых родилось шесть детей. Последние трое детей умерли в младенчестве.

Начальное образование Феденька, как и многие его современники, дети дворян, получил в домашних условиях... Его первый наставник был Раич Семен Егорович, молодой, очень образованный человек. Нельзя не упомянуть, что потом он стал наставником и другого великого поэта, которого последующие поколения будут знать, как Лермонтова Михаила Юрьевича. Раич писал стихи и занимался переводами. Занимаясь с Федором, наставник склонял его к стихосложению. При выполнении домашнего задания он часто устраивал соревнования - кто быстрее сочинит четверостишие. Уже в тринадцать лет Фёдор был отличным переводчиком и всерьёз увлекался написанием стихов. Благодаря наставнику, а также своему таланту и упорству, Феденька, а позднее Фёдор Иванович, свободно говорил и писал на нескольких иностранных языках. Но вот что интересно, все свои стихи Тютчев писал только на русском языке. Занимаясь со своим учеником, вскоре Раич нашёл в нём такого собеседника, что считал равным себе. Позднее писал: «С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, — признавался учитель, — когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоём с Фёдором Ивановичем выходили из дома, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии».[10]

«...Благодаря своим удивительным способностям, учился он необыкновенно успешно. Но уже и тогда нельзя было не заметить, что учение не было для него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знания...».[11] Стихи Тютчев начал писать еще подростком, но выступал в печати редко и не был замечен ни критиками, ни читателями, ни собратьями по перу. Таков он был! «... никогда не повествовал о себе, никогда не рассказывал сам о себе анекдотов, и даже под старость, которая так охотно отдается воспоминаниям,никогда не беседовал о своем личном прошлом...».[12] Случай уникальный, даже известные имена, что оставили свой вечный след в литературе, написали воспоминания или повести о детстве... В тщеславии, как отмечали современники, у него был«органический недостаток», свет салонов аристократии он любил, и это отмечают почти все, но не личный успех в нём, не ради утехи раздутого самолюбия влекли его туда. Но это потом, а пока...

4

Из Овстуга на зиму семья Тютчевых переезжала в Москву. Жили в доме Остермана Фёдора Андреевича, сына видного государственного деятеля времени Петра Первого и императрицы Анны Иоановны... Вполне возможно, что назван был Феденькой именно в честь Фёдора Андреевича. Маменька Тютчева, Екатерина Львовна, урождённая Толстая, была племянницей жены Остермана. Детей своих у них не было, растили Екатерину Львовну как собственную дочь в любви и заботе, дав прекрасное воспитание и образование...

Дом стоял на Ивановской горке, откуда открывался прекрасный вид на всю Москву того времени. Вдали виден был Кремль, и купола множественных церквей сверкали на солнце. Всё пространство проглядывалось до самого горизонта, куда мог долететь взгляд изумлённого видом зрителя. Очевидец того времени и места ёмко и как-то особенно сердечно дал описание его: «Возвышенность и обилие зелени делали эту местность отрадою для глаз, а воздух чистым, приятным и здоровым...». Москва начала девятнадцатого века была двух-трёх этажей, ничто не препятствовало глазу наблюдателя... Особенно Феденька любил, когда на праздники трезвонили колокола... Он маленьким подходил с маменькой к окну и слушал, как вдали начинали бить «по определённому чину» колокола Ивана Великого, что на площади Московского Кремля. Потом колокола двух монастырей в Кремле... «... На первый удар его вдали, подобно эху, отзывается колокол Страстного монастыря, и затем уже разом, как будто бы по мановению капельмейстера, начинают гудеть колокола всех сорока сороков московских церквей...».[13] И постепенно звук доходил до церкви Успения Богородицы на Покровке, потом приближался к соседней церкви Трёх святителей на Кулишках. Удар! и зазвенело всё кругом, малиновый колокольный звон разливался по всей Москве златоглавой. «... Грохнет это в полночь первый удар колокола с Ивана Великого, так словно небо со звездами упадет на землю! А в колоколе-то «...» шесть тысяч пудов, и для раскачивания языка требовалось двенадцать человек! Первый удар подгоняли к бою часов на Спасской башне…».[14]

Весь город был перед взором, горели на солнце золотом купола церквей и соборов. Так и плыл перезвон вперемешку с лучами солнечными, с отблесками маковок церквей и затихал в удалении...

— Что это, маменька? — спрашивал заворожённый Федя.
— Эта красота звуковая, Феденька, есть молитва в звуке, молитва в бронзе. Вот ты читаешь молитвослов и псалтырь по буквам, а звонари извлекают молитву из колоколов, больших и малых.[15]

Этот звук колокольных перезвонов будил в маленьком Феденьке новые области неведомой жизни, звуки наполняли детские глубины его души, раскрывали широкие просторы пробуждающихся мыслей, от этого выступали слёзы, и он плакал не от горя, а от величия и невозможности охватить, вникнуть во всю ширь и глубину тайн загадочной жизни, о которой уже зарождались мысли в детской голове...

Это мироощущение позже, уже во взрослой жизни, вылилось в стихотворение полное своими философскими размышлениями...

Святая ночь на небосклон взошла,
И день отрадный, день любезный,
Как золотой покров, она свила,
Покров, накинутый над бездной.
И, как виденье, внешний мир ушел...
И человек, как сирота бездомный,
Стоит теперь и немощен и гол,
Лицом к лицу пред пропастию темной...[16]


Иллюстрация: Художник Мария Гордеева

------------------------------------

[1] Из воспоминаний Аксакова Ивана Сергеевича «Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк»
[2] Пигарёв Кирилл Васильевич (1911-1984). «Жизнь и творчество Тютчева». Правнук Ф.И.Тютчева и биограф
[3] Из письма к брату Николаю Тютчеву от 13 апреля 1867г.
[4] Строки из стихотворения Тютчева Ф.И. «Безумие»
[5] Из воспоминаний Аксакова Ивана Сергеевича «Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк»
[6] Строки из стихотворения «О вещая душа моя!..»
[7] Строки из стихотворения десятилетнего Тютчева Ф. И. Любезному папеньке! 1813-1814 г.г.
[8] На моё субъективное мнение такими есть Пушкин и Лермонтов
[9] Пигарёв Кирилл Васильевич (1911-1984). «Жизнь и творчество Тютчева». Правнук Ф.И.Тютчева и биограф
[10] Когинов Ю.И. Страсть тайная. Тютчев. Книга первая. Глава 16
[11] Из воспоминаний Аксакова Ивана Сергеевича «Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк»
[12] Там же
[13] «Звон во всю Ивановскую», можно представить и прочитать по замечательному описанию Оловянишникова Н.И.
[14] Отрывок из книги В.А. Никифорова-Волгина "Светлая заутреня"
[15] Колокольный перезвон вспоминают с великой благодарностью многие русские писатели, они восторгались им и некоторые описали в своих воспоминаниях или включили в свои романы, такие как Василий Никифоров-Волгин, Иван Шмелёв, Борис Пастернак, Сергей Дурылин...
[16] Строки из стихотворения 1848 года «Святая ночь на небосклон взошла...»