Однодневки

В прошлой жизни Семёна было жарко. Там гнулось раскалённое добела железо в бензиновой гари, невыносимая боль разрывала лёгкие. Мозг, оглушённый этой болью, думать был неспособен. Холодная рука держала его запястье, и кто-то устало и тихо считал пульс — очень медленно, будто сердце вот-вот остановится, и почему-то в обратную сторону. В паузах между цифрами голос искушал, сулил освобождение от мучений, требовал немедленного решения, но как можно на что-то решиться, когда каждая клеточка мозга пылает от боли? В последнюю секунду, между единицей и нулём, Семён сдался.

Ему не соврали: боль исчезла, но не всё остальное. От грубого удара в спину он вылетел из машины «Скорой помощи» и уже сам, подгоняемый тычками, под злобное шипение незнакомого седоусого мужика ходил между кричащими и стонущими людьми, ловил трясущиеся запястья и считал. Он не сразу понял смысл этих действий, а, когда понял — ужаснулся, но было поздно.

Тогда Семён почувствовал себя обманутым. Он с яростью кинулся на седоусого, но с тем же успехом можно было колотить кулаками в бетонную стену. «Я тебя, что ли, на работу брал?! Иди людьми занимайся!» — отрезал тот и полез за сигаретами.

Семён сделал всё, что от него требовалось. Вскоре ночную тишину нарушал лишь треск остывающего железа. Потом он сидел в «скорой», глядя отупевшим взглядом на свои измазанные сажей, трясущиеся руки, а седоусый гнал по тёмной дороге. Машина прыгала на ухабах, в приоткрытое окно врывался свежий воздух, трепал волосы, тушил горячку. Понемногу шок отпускал, и Семён думал, что сейчас его могло не быть уже в живых, а значит не всё так плохо.

Мимо с рёвом сирен пронеслась целая вереница: пожарные, полиция, реанимобили. Рокот мотора их скорой рикошетил в окно от пролетающих встречных машин. Седоусый посигналил, но скорость сбрасывать не стал. Семён подумал, что так и не знает, как зовут водителя, и его именем тот не поинтересовался. Было в этой мелочи что-то холодное и неуютное, будто теперь он безвозвратно потерял человеческую сущность и стал безымянной функцией.

Водитель обернулся через плечо и кинул ему на колени пачку влажных салфеток.

— Вытрись, на чёрта похож!

Семён тёр лицо, пачка кончилась, но последняя салфетка была почти такой же грязной, как первая.

— Как звать тебя хоть? — спросил седоусый, не отрываясь от дороги.

— Семён.

— А я Иван Ильич. Будем знакомы. Тяжёлая ночка.

Семён не ответил — не мог говорить. Торг закончился, на горизонте замаячила депрессия.

Они въехали в старый двор. Синие всполохи заметались по кустам перед старой пятиэтажкой, облупленной стене, морщинистым лицам за пыльными окнами. Водитель перегнулся в салон и протянул ему связку ключей.

— Подъезд этот, квартира тридцать первая, четвёртый этаж. Всё, что там найдёшь, теперь твоё. Договор завтра привезу. И вот ещё… — Он пошарил по карманам и протянул ему пятитысячную купюру. — Держи на первое время, пока наши жлобы на аванс расщедрятся, ноги протянешь. Потом отдашь. Сейчас отдыхай, пейджер при себе держи. Как запищит — бегом вниз. Усёк?

— А зачем пейджер? — удивился Семён, крутя в руках коробочку с крошечным экранчиком. — Смартфоны же есть.

— Чтоб отмазки твои тупые не слушать, поколение зэт! — отрезал Иван Ильич. — Начальство расходы оптимизирует.

Семён открыл сдвижную дверь. Тёплой волной накатил запах цветущей сирени и чего-то неуловимого, чем всегда пахнет в пыльных южных городках. Он выбрался из машины, одёрнул слишком короткие штанины, из-под которых торчали тонкие лодыжки.

— Прости, брат, на такую каланчу форму специально заказывать придётся, — рассмеялся Иван Ильич. — Пока ходи так, а я начальство потереблю. Всё, отдыхай.

Семён сделал шаг, но остановился.

— Всегда будет так тяжело? — спросил он, не оборачиваясь.

— Привыкнешь, — ответил Иван Ильич и повернул ключ зажигания. — Цени, что имеешь, Сём, считай, что тебе повезло. Добро?

— Добро, — кивнул Семён без энтузиазма. — Вы б люстру выключили — бабок переполошите.

— Так разошлись уже все, — усмехнулся Иван Ильич. — Мы ж ни за кем — шоу не будет.

И впрямь за грязными стёклами никого уже не было. Семён поднялся на четвёртый этаж, вставил ключ в замок, качнулся на цепочке легкомысленный брелок-бабочка. В двери напротив моргнул глазок, но никто не вышел.

- *** ***

Квартира была пустой: раскладушка и четыре почти не распакованные коробки с вещами. В шкафу с отслоившимся шпоном лежала одежда, слишком куцая для долговязого нового жильца. На кухне — эмалированная раковина с чёрными проплешинами, древняя мебель из расслоившегося ДСП, электрочайник и кружка с котом Леопольдом.

«Ребята, давайте жить дружно!» — взывал нарисованный кот.

— Было б с кем… — вздохнул Семён.

Теперь ему жить в этом городе, названия которого он не знал, в этой обшарпанной квартире, без родных, друзей, любимой девушки. Только он налил себе чаю, затрещал дверной звонок. Семён удивился: он никого не ждал. Пауза затянулась, и снаружи тактично покашляли.

— Добрый вечер, — раздалось оттуда. — Я ваш сосед напротив. Извините, что беспокою...

Семён открыл. На пороге стоял интеллигентного вида мужчина в очках и вязаной кофте. Он смущённо пригладил седые волосы, стриженные бобриком.

— Вы позволите войти?

Семён отступил на шаг, впуская гостя. Сосед бросил опасливый взгляд на дверь своей квартиры и перешагнул порог.

— Благодарю вас... Э-э...

— Семён.

— А по батюшке?

— Просто Семён.

— А я Борис Борисович, очень приятно. Вы, Семён, простите за вторжение. Понимаю, это очень провинциально, но я предпочитаю знать, кто живёт рядом.

Семён жестом указал на вход в единственную комнату.

— Проходите, присаживайтесь. Чай будете?

— Я бы не хотел вас утруждать.

Семён протянул ему свою кружку:

— Пейте, я только заварил.

Он усадил гостя на раскладушку, сам сел на полу напротив. Борис Борисович сделал глоток.

— Горячий. А как же вы?

— А я потом. Кружка у меня одна.

Повисло неловкое молчание. Семён улыбнулся, улыбка получилась вымученной.

— Ну что? За знакомство?

Он протянул кулак. Борис Борисович неуверенно посмотрел на него, потом сообразил, торопливо коснулся кружкой руки Семёна. Пока отхлёбывал, расплескал часть и покраснел до кончиков ушей.

— Простите, — смущённо сказал он, — Я сейчас вытру. Где у вас тряпка?

— Там же, где и вторая кружка: её ещё нет. Не переживайте, всё равно полы ещё не мыл. Позже спишу какую-нибудь старую футболку.

Где-то внизу хлопнула дверь подъезда, гость вздрогнул и втянул голову, напряжённо прислушиваясь к шагам.

— У вас всё в порядке? — спросил Семён.

Этажом ниже ключи зазвенели о бетон и женский голос чертыхнулся.

— Да, конечно, — с облегчением ответил Борис Борисович. — А почему вы спрашиваете?

— Вы так на дверь смотрели, будто за ней какой-то монстр прячется.

— Ну, в этом есть определённая доля правды... — Борис Борисович, казалось, только сейчас заметил, во что одет Семён. — А вы врач?

— Фельдшер. Работаю на скорой помощи, — соврал тот. Врать Семён не умел с детства, и ему сразу стало жарко.

— Прекрасная профессия. Это очень хорошо, что вы медицинский работник. Вы, как любой медик, обладаете здоровым цинизмом, с этим намного проще жить. Я вам завидую: вы видите человеческую натуру и снаружи, и изнутри, во всей её неприглядности. Вас не удивить, а значит, не разочаровать. А я — преподаватель. По сути, я вижу не людей, а личины, которые они себе выбрали.

Семёну нестерпимо захотелось выпить, но было нечего. А ещё в душе сидел страх, что запищит пейджер, и ему придётся пьяным ехать на вызов.

— Это так, не спорьте, — сосед заметно оживился. — Медик — самый лучший собеседник, с ним не нужно притворяться. Можно говорить о чём угодно. Ну чем вас удивишь? Ой! — он привстал с раскладушки. — Какой я дурак! Вы же, наверное, со смены, устали, а тут я со своими разговорами. Вы извините, я пойду.

В подъезде снова раздались шаги, и Борис Борисович испуганно обернулся.

— Борис Борисович, — сказал Семён. — У меня и правда был тяжёлый день, но не физически, а морально. Я лучше поговорю с вами, чем буду пялиться на пустую стену. Чай ещё будете?

Сосед посмотрел в опустевшую кружку и поднял глаза на Семёна.

— Да, — улыбнулся он, — сделайте, пожалуйста, но себе. Теперь ваша очередь.

Всё время, пока закипала вода, Семён старался не считать, но цифры упрямо лезли в голову. Он то и дело встряхивался, как лошадь, отгоняющая слепней, но в голове опять звучало: «Десять... Девять... Восемь...»

Одновременно со свистком запиликал пейджер. Сосед решился, наконец перейти к делу.

— Знаете, Семён, я совершенно беспомощен перед любыми видами хамства... — начал он, повысив голос. Семён вернулся, протянул ему кружку с чаем.

— Вы извините, срочный вызов, так что это снова вам. Я вернусь часа через два, можете оставаться здесь. Мне почему-то кажется, что домой вам идти не хочется.

— Семён, это неудобно, — возразил Борис Борисович, — ведь вы меня совсем не знаете.

— Ничего ценного здесь нет... Кроме этой кружки. Могу вам её подарить. Если надо будет уйти, просто захлопните дверь.

- *** ***

Когда Семён, ещё более опустошённый, вернулся с вызова, в квартире было пусто. Помытая кружка с Леопольдом стояла на расстеленном полотенце.

Три дня подряд вызовов не было. Вещи так и лежали в картонных коробках. Надо бы их разложить, но Семёна не покидало чувство, что новая его жизнь долго не продлится. Так коробки и остались стоять вдоль стены в комнате без занавесок. Семён делал чай, варил пельмени в том же чайнике, высовывался из кухонного окна, рассматривая пустую дорогу с редкими тусклыми пятнами фонарного света. Иногда думал начать курить, но в магазине у витрины с пачками сигарет впадал в растерянность и уходил без них. Пару раз спускался погулять на тёмный бульвар с чахлыми деревцами и вытоптанной землёй вместо газонов. Растрескавшийся асфальт давно не чинили, не для кого: жизни на бульваре не было. Это столичные бульвары, к которым он привык, были всегда полны людей. Здесь, в маленьком провинциальном городке, люди не тратили время на пустые прогулки.

Сосед не появлялся, и Семёна это расстраивало. В городке он знал двух человек: Ивана Ильича, водителя скорой, и Бориса Борисовича, перепуганного соседа напротив. С Иваном Ильичом говорить было не о чем, он резко пресекал любую рефлексию, а Борис Борисович куда-то запропастился. Но в тот вечер, когда Семён решился позвонить в квартиру напротив, сосед сам появился на его пороге с пакетом в руке.

— Меня вывозили на дачу, — сказал он, извиняясь. — Я не мог вам сообщить: я не знаю вашего телефона. Не помешаю?

В комнате он достал из пакета небольшую картонную коробочку.

— Я подумал, что одна кружка в доме — к одиночеству. Тем более вы мне её подарили. Вот, купил вам...

Семён открыл коробку, внутри лежала кружка с Карлсоном, влетающим в окно.

— Я искал что-нибудь с ангелом. Вы же, врачи, как ангелы: прилетаете, когда совсем плохо, спасаете жизни, но, представляете, в магазине ничего такого не было. Ангелы почему-то непопулярны.

— Я фельдшер, — поправил Семён.

— Это неважно. Карлсон, он ведь тоже прилетал, когда Малышу было плохо и грустно... Семён, — Борис Борисович тревожно заглянул ему в глаза, — я вас не обидел? Я не хотел сравнивать вас...

— Всё в порядке, — успокоил его Семён. — Пойду поставлю чайник.

Снова запищал пейджер. Когда Семён вернулся домой после вызова, там было пусто. На расстеленном полотенце стояли две мытые кружки: с Карлсоном и Леопольдом.

- *** ***

В эту ночь удалось поспать всего пару часов. Вместо будильника снова разбудил экстренный вызов. Зевая и ёжась от предрассветного холода, Семён спустился. Скорая уже стояла под подъездом с погашенными мигалками. Хмурый Иван Ильич пожал протянутую руку.

— Сейчас вместе пойдём. Клиент, похоже, под наркотой. Сам можешь не справиться.

Скорая промчалась по пустым улицам в постепенно сереющих сумерках. Семён зевал до боли в челюстях.

— Соберись, Сём, — попросил Иван Ильич, — наркоманы очень опасны, это не шутки.

Он затормозил перед двухэтажным бараком с колонкой во дворе. Вытащил из-под сидения монтировку и сказал Семёну:

— Набери седативное и иди за мной. Вперёд не лезь, пока я не скажу! Добро?

Они вошли в подъезд, пропитанный вонью ржавых труб и трухлявого дерева, поднялись по рассохшейся лестнице на второй этаж. В тёмном коридоре Иван Ильич, подсвечивая фонариком в телефоне, нашёл нужную дверь и предостерегающе вытянул руку. Семён встал сбоку у стенки. Иван Ильич осторожно провернул круглую латунную ручку, но дверь не открылась. Тогда он врезался в неё плечом. Треснули доски, дверь громко стукнула в стену. Иван Ильич вошёл внутрь, Семён за ним.

За заваленным окурками и бутылками журнальным столиком сидела избитая женщина. В её грязных пальцах дымилась сигарета, выцветшие глаза пялились в пустоту. На диване за её спиной спал мальчик лет пяти.

Посреди комнаты в странном танце вяло дёргался человек. На дряблом нездорово-красном теле болталась кожаная жилетка и такие же кожаные штаны. Из по-индейски длинных, масляно-блестящих волос торчал хрящеватый нос. Он переминался на грязном полу, вяло помахивая кухонным ножом. Иван Ильич без разговоров стукнул монтировкой по правой руке «индейца». Нож глухо стукнулся в половик. Не дав опомниться, обхватил его поперёк туловища.

— Коли! — крикнул он.

— Э! Ты чё?! — очнулась женщина. Она с трудом оторвала зад от дивана, но тут же рухнула обратно, чуть не придавив ребёнка.

Семён растерялся. Он стоял с шприцом и не знал, что делать дальше. Под покрытой прыщами кожей обдолбанного пациента вздулись мышцы, он задёргался, вырываясь.

— В шею! — просипел Иван Ильич. Седые усы на побагровевшем от напряжения лице казались совсем белыми.

Не очень понимая куда, Семён ткнул иглой. «Индеец» задёргался, прорычал что-то неразборчиво. Он всё ещё брыкался, но уже нехотя, вполсилы. Вдвоём они дотащили его во вторую комнату до кровати, заваленной ветхим тряпьём, и кинули сверху. «Индеец» обмяк и теперь безразлично пялился в прокуренный потолок. Пока они его укладывали, женщина проиграла борьбу с тяготением и скатилась с дивана. На карачках, пошатываясь, она поползла к ним, но Иван Ильич захлопнул дверь перед её носом.

— Всё, дальше сам! — Иван Ильич хлопнул Семёна по плечу и ушел. — Жду внизу, много времени на него не трать, — добавил он и аккуратно прикрыл дверь, отпихнув ногой мамашу.

Семён взял левой рукой ослабевшую кисть с грязными ногтями, правую положил на липкий холодный лоб. Жилка под указательным пальцем отсчитывала секунды, постепенно замедляя биение. Семён вёл свой обратный отсчёт. Десять, девять, восемь, семь... три, два, один... К нулю наступила тишина. Челюсть клиента отвисла, обнажив бурые пеньки сгнивших зубов. Стыд — для живых, мёртвому стыдиться нечего. Семён пальцами опустил ему веки и подумал, что этому человеку и при жизни такие чувства знакомы не были. Он достал из сумки бланк и проставил в одной из граф: «Время смерти 04:49».

На выходе Семён осторожно переступил храпящую на полу женщину. В комнате стояла невыносимая вонь немытых тел, перегара, пыльных прокуренных половиков, протухшей еды. Из подвала тянуло ржавой гнилью. Задыхаясь от смрада, Семён вернулся к окну. Он с треском распахнул перекосившуюся раму. С шумом неохотно просыпающегося города в комнату ворвался свежий воздух. Мальчик на диване заворочался и сел, маленький и тощий, с торчащими над лбом волосами. «Как корова языком лизнула», — говорила Семёну мама, приглаживая такой же непослушный вихор. Ошалелыми со сна глазами ребёнок посмотрел на чужого человека возле окна.

— Мама! — тихо позвал он.

Мама мяла щёку о грязный половик. Чтобы её разбудить надо было что-то весомее голоса сына. Семён прижал палец к губам.

— Т-с-с! Не буди маму, она устала. Я — доктор. Видишь? — Он показал пластиковый чемоданчик с красным крестом. — Всё в порядке, я уже ухожу. Спи.

- *** ***

Иван Ильич курил, опершись о крыло «скорой».

— Всё штатно? — спросил он.

— Ребёнок проснулся. — Семён поставил чемоданчик в салон и прислонился к борту рядом с водителем. — Что теперь будет?

— Ничего, — ответил Иван Ильич. — Никто не будет разбираться. Алкоголизм, наркомания, передоз.

— Я про мальчика...

— Ответ тот же. Мать жива. Лишение родительских прав процедура мутная и муторная. Никто этим заниматься не будет. Скоро сам на бутылку подсядет, будет мамаше компания.

Он протянул Семёну пачку сигарет, но тот замотал головой.

— Закуришь, у нас все курят.

В подтверждение он прикурил от бычка вторую сигарету.

— Ты, Сём, новичок, — сказал он. — А в этой системе уже... Ого, почти двадцать лет. Если б я рвал себе сердце из-за каждого куска человеческой грязи, уже б с ума сошёл, или кончил бы это всё к чертям. А гадости всякой встречал столько видов и в таком многообразии — тебе и не снилось. Отпусти ситуацию: ты не спасёшь весь мир. Зайди в магазин, возьми коньячку. Тяпни и ложись спать.

— Магазины закрыты, — вздохнул Семён.

— Подержи, — Иван Ильич сунул ему недокуренную сигарету и залез в салон.

Пока он что-то открывал и чем-то булькал, Семён смотрел на тлеющий кончик. Он втянул воздух, смешанный с табачным дымом. Запах горящих листьев напомнил вонь в квартире, из которой он только что вышел. Подавив рвотный позыв, он отставил руку.

— Вот, держи, — Иван Ильич забрал окурок и сунул взамен бутылку из-под хлорида натрия, закрытую резиновой пробкой. — Хороший коньяк, друзья из Дагестана привезли. Примешь внутрь, перорально, двести миллилитров во время еды и спать.

— А можно? — Семён с сомнением посмотрел на бутылку с мерными метками, заполненную коричневой жидкостью. — А если вызов?

— Нужно! — отрезал Иван Ильич. — Если вызов, я тебя быстро в порядок приведу, не переживай. Всё, по коням.

- *** ***

Под подъездом на скамейке сидел Борис Борисович и зябко кутался в растянутую кофту.

— Доброе утро, — Семён протянул руку. — А вы что тут делаете?

Борис Борисович посмотрел на Семёна со смущением и надеждой.

— Вышел подышать свежим воздухом, — не очень убедительно сказал он.

— Очень свежим, — устало съязвил Семён, и соседа передёрнуло.

— В подъезде грязные ступени, а я даже газетку с собой не взял, — виновато сказал он.

— Ясно... Идёмте ко мне, будем греться. И вы, наконец, расскажете мне, что за монстр поселился в вашей квартире.

Дома Семён усадил Бориса Борисовича на раскладушку и сунул ему в руки кружку с Леопольдом. Достал из чемоданчика бутылочку Ивана Ильича.

— А что это, простите? — спросил сосед, глядя на жидкость, не похожую на хлорид натрия, заявленный на этикетке.

— Сейчас — лекарство, а вообще коньяк.

— Я, Семён, откровенно говоря, не употребляю.

— В завязке?

— Нет-нет, конечно же, нет, Господь с вами.

— Есть медицинские противопоказания?

— Я на удивление здоровый человек.

— Религиозные запреты?

— О-о нет, я агностик.

— Тогда пейте. Залпом не заставляю, маленькими глотками. Слушайте доктора!

Борис Борисович нерешительно посмотрел на Семёна.

— Вы фельдшер.

— Тогда слушайте фельдшера, — легко согласился Семён и стукнул Карлсоном по Леопольду.

Борис Борисович отхлебнул и скривился. С трудом проглотив, сказал:

— Простите, Семён, уверен: коньяк очень хорош. Это просто с непривычки. Я всегда находил удовольствие в других вещах, не связанных с одурманиванием сознания. Так сложилось. Хотя не скрою, последнее время мне иногда хочется, чтоб сознание не было таким ясным. — он поболтал коньяк в кружке. — Я, кажется, начинаю жаловаться, а вам это ни к чему. Давайте просто попьём этот чудесный напиток в тишине.

Он шумно отхлебнул.

— Мне, кажется, даже начинает нравиться, — сказал он. — Или нет. Давайте вы расскажете мне о своей работе. Что случилось у вас на сегодняшней смене? Работа медика на скорой — это так интересно.

От выпитого алкоголя лицо его покраснело, голос стал громче, движения резче. Семён рассказывать о последнем вызове не хотел, как и о предыдущих.

— Борис Борисович, не заговаривайте мне зубы, — сказал он. — От кого вы прячетесь? В первую нашу встречу вы начали говорить что-то про хамство, но меня вызвали. Итак?

Борис Борисович нерешительно крутил в руках кружку.

— Знаете, это было так малодушно с моей стороны: пытаться переложить часть своей проблемы на ваши плечи. У вас и так очень тяжёлая работа. И физически, и морально. А в моей ситуации ничего ужасного нет. Всего лишь трусость и слабость, недостойные мужчины.

— Признаться в своих слабостях — уже смело. Рассказывайте, Борис Борисович. Чужие проблемы хорошо отвлекают от собственных.

— Ну, хорошо, раз вы настаиваете... — Он вздохнул. — Я уже говорил, что перед хамами совершенно беспомощен. Поймите правильно: речь не идёт о физическом насилии, только слова. Слова и психологическое давление. Я — преподаватель, для меня ничего не стоит проговорить без запинки несколько часов, легко и без раздумий ответить на самые каверзные вопросы студентов. Но это до тех пор, пока я не почувствую агрессию, направленную на меня. Тогда мой разум будто замерзает, меня охватывает дрожь, я теряю дар речи. Потом я смогу придумать множество смелых и остроумных ответов наглецу, но это так смешно и жалко: я никогда не смогу повторить их ему в лицо. Понимаете?

— Понимаю, я тоже не самый решительный человек.

— Не верю! Простите, не верю! Вы вот — работаете на «скорой», спасаете жизни. Уверен, сталкиваетесь и с агрессивными, неадекватными людьми и умеете с ними справляться. В конце концов, люди идут на войну, рискуют жизнью, заступаются за любимых. А я... Я не могу даже ответить словом на слово. Это какой-то невиданно-беззубый вид трусости.

— Тяжело вам живётся, — согласился Семён.

— Мне легко жилось. Я просто не впускал хамов в свой круг общения.

— И что изменилось?

Борис Борисович надавил пальцами на глазные яблоки, собираясь с силами. Водрузил очки обратно на нос и сказал:

— Дочь. Аллочка много лет пытается устроить свою личную жизнь, но каждый раз неудачно. Две недели назад она познакомилась с юношей по имени Кирилл. Говорит, что он любовь всей её жизни. Впрочем, как и все остальные до него. Этот молодой человек не из нашего города, и ему негде жить, а я после смерти супруги живу один в трёхкомнатной квартире. Конечно, я предложил им переехать ко мне. Старый дурак: я думал, это скрасит моё одиночество. Надеялся, что мы найдём общие темы и будем проводить вечера в увлекательных беседах. Я историк и скажу без ложной скромности: на моих лекциях скучающих не было. Наивно, да?

— Невероятно, — согласился Семён.

— Оказалось, его интересы лежат в сферах, от меня бесконечно далёких. Но это полбеды. У него совершенно невыносимый стиль общения. Про матные выражения я не говорю.

Слово «матные» развеселило Семёна, и он поспешно уткнулся носом в кружку, чтобы спрятать улыбку.

— Поверьте, я далёк от морализаторства. В нашей среде тоже, бывает, используют обсценную лексику, у некоторых получается даже уместно и красиво, но к этому талант надо иметь, а я им, увы, обделён.

Борис Борисович замолчал, уткнув пустой взгляд в стенку.

— О чём я? Кажется, ваш коньяк сделал меня излишне болтливым. Как бы объяснить... Кирилл всё время ведёт себя и разговаривает так, будто хочет меня ударить, но сдерживается.

— Быкует.

— Как вы сказали? Быкует? Очень точное определение. Я в самом деле в своём доме — как матадор с зубочисткой против разъярённого животного. Один раз во время обыденного хозяйственного спора он прижал меня к стене и бил в неё кулаком возле моего уха, размеренно и сильно. Алла стояла за его плечом и улыбалась, а потом предложила мне захлопнуть пасть и делать, что сказано. «Захлопнуть пасть»! Своему отцу! Я был совершенно раздавлен. Я даже не знал, что она может так разговаривать! А улыбки...

— Улыбки? — удивился Семён.

— Звучит странно, понимаю. Когда человек улыбается, к нему обычно испытываешь симпатию. Алла с Кириллом улыбаются всё время, но от их улыбок хочется убежать как можно дальше. Знаете, так улыбались фанатичные жители средневековых городов, когда на кострах сжигали еретиков. Такая восторженная, торжествующая ненависть.

— Вы так говорите, будто их видели.

— Я историк, — пожал плечами Борис Борисович. — Всегда пытаюсь влезть в шкуру того или иного исторического персонажа. Представьте: сейчас казнят человека, ставшего причиной ваших бед, вызвавшего своей ересью гнев Господень. Сделайте скидку на уровень образования и низкую ценность жизни в ту эпоху и получите обывателя, с радостью наблюдающего за чужими муками. Так вот про Кирилла и Аллу. Я уверен, что сейчас, когда меня нет, они не улыбаются, но стоит мне вернуться... Порой мне кажется, что они не желают мне добра. Кирилла я могу понять: для него я совершенно чужой человек, но Алла, моя родная дочь...

Запищал пейджер. Семён бросил недовольный взгляд на крошечный экранчик.

— У меня вызов, — сказал он. — Оставайтесь тут. Можете лечь поспать. В том ящике есть чистое бельё. На кухне — чай и сахар. В морозилке — пельмени. Не сбежит от вас ваш костёр.

Уже открыв дверь, Семён задержался.

— Борис Борисович, хотите я с ним поговорю? — предложил он, заранее жалея о своих словах.

— Я вам категорически запрещаю! Господи, как вам это в голову пришло?

Борис Борисович выскочил в коридор. Он смотрел на Семёна с непритворным ужасом.

— Не смейте, слышите? Не смейте! — горячечно шептал он, с опаской поглядывая на дверь своей квартиры. — Я жалею, что рассказал вам об этом.

— Успокойтесь: нет так нет. — Семён почувствовал облегчение и стыд. — Но что-то делать же надо?

— А что? Что я ему инкриминирую? Покушение на убийство словом? Применение улыбки с особым цинизмом? Нет таких статей в уголовном кодексе, увы. Буду жить и надеяться, что проблема рассосётся сама собой: романы Аллы долго не длятся.

— Ладно, отдыхайте. — Семён взял чемоданчик с крестом и побежал вниз по лестнице.

- *** ***

Скорая стояла у подъезда. Иван Ильич затушил окурок и сунул его в пустую пачку.

— Что, не дают жизни? — ехидно спросил он. Семён неопределённо пожал плечами. — Дыхни!

Втянув воздух, Иван Ильич протянул пачку жвачки.

— Зажуй запах. Вызов в Царское село, есть у нас такой райончик с дворцами сирых да убогих. Там рта лучше не раскрывай. Добро?

— Добро.

— По коням!

На южной окраине Иван Ильич свернул в тенистую аллею, плотно засаженную платанами. Аллея заканчивалась воротами под решетчатой полукруглой аркой. По ней чугунной готикой было написано: "Добро пожаловать в КП Соловей"

— «КП»?

— Коттеджный посёлок, — пояснил Иван Ильич, опуская стекло.

— Первый раз вижу такое сокращение.

В салон заглянул хмурый охранник.

— К кому? — спросил он.

— А9, к Аюбовым.

— Паспорта!

Иван Ильич протянул свой. Семён охлопал карманы, зная, что в них пусто.

— Вот блин, а я не взял...

— Плохо! — отрезал охранник и неспеша, вразвалку, двинулся к своей будке.

— Эй, шеф! — Иван Ильич высунулся в окно. — Читать умеешь?

Охранник нехотя повернулся.

— На борт посмотри. Что написано? Подсказываю: «Скорая медицинская помощь». Ско-ра-я. Как думаешь, что Аюбов сделает, если из-за тебя умрёт его сын? Я ведь обязательно ему скажу, где и почему мы задержались.

Охранник злобно зыркнул на водителя, но ничего не сказал. Молча щёлкнул смартфоном над разворотом паспорта и сунул документы в окно.

— Сука, аусвайс срисовал, — сплюнул Иван Ильич, въезжая под шлагбаум.

— Это очень плохо?

Скорая проехала ровные ряды двухэтажных коттеджей и свернула в ещё одну густую аллею, конца которой видно не было.

— Да по хрену, первый, что ли? Новый сделаю. Ты смотри! — сменил он тему. —Хорошо живёт господин Аюбов. Тут земля золотая. Сколько едем по этой аллее — вокруг домов нет. Всё его, выкупленное.

— А кто он?

— При Союзе начальником стройуправления был. В девяностые полгорода держал. Сейчас — местный олигарх-застройщик. Пересекался с ним как-то — редкая тварь. Войдёшь в дом — молчи, говорить я буду. Усёк?

Аллея еще немного довернула, и они выехали на аккуратно подстриженную лужайку перед огромным готическим особняком. Очертания дома показались знакомыми. Семён вспомнил и улыбнулся. Он живо представил, как толстый лысый браток в малиновом пиджаке тыкает в нос архитектору открытку с Вестминстерским дворцом и говорит: «Вот такую халупу мне построй, ля».

Он почти угадал. Аюбов был толст, лыс и небрит, но, вместо малинового пиджака, носил белый спортивный костюм, расстёгнутый до пуза. Выкаченным глазом в красных прожилках он косил на пришельцев в голубой униформе и булькал чем-то под стойкой домашнего бара, потом молча ушёл в другую комнату. Оттуда сразу выскочила госпожа Аюбова, судя по такому же белому костюму и мокрым подтянутым щекам.

— Где больной? — спросил Иван Ильич. Семён молчал, как и было сказано.

Вслед за надрывно всхлипывающей хозяйкой они поднялись на второй этаж.

— Здесь, — сказала она дрожащим голосом и открыла дверь.

В кровати под окном лежал подросток лет четырнадцати — совсем ребёнок, несмотря на левое плечо, сплошь оплетённое вытатуированными змеями. Рядом, на табурете, сидела заплаканная пожилая женщина в платье горничной. Иван Ильич подошёл и положил руку ей на плечо. Она вздрогнула.

— Сходите, заварите чай с ромашкой.

— Вам? — Она приподнялась, поспешно поправляя юбку и вытирая глаза платком.

— Себе, — ответил он, — и мадам Аюбовой. Идите, моя дорогая, здесь вы только мешать доктору будете.

Тяжело сипящий мальчик зашёлся жестоким сухим кашлем. Его тонкая расписная кисть вцепилась в край матраса. Отдышавшись, он с мукой и надеждой посмотрел на людей в медицинской форме.

— Сейчас станет легче, — заверил его Иван Ильич. — Доктор, я вам не нужен?

Семён помотал головой.

— Тогда пойдёмте, не будем мешать. — Он расставил руки и, не слушая возражений, выпихнул из комнаты и служанку, и мать. Когда дверь закрылась, Семён взял руку парня.

— Потерпи чуть-чуть, — сказал он.

Мальчик благодарно кивнул и вновь зашёлся кашлем. Семён положил руку ему на лоб. Липкий пот холодил кожу. Жилка на виске под его пальцем билась рвано и неровно. Семён склонился над мальчиком и увидел в его взгляде только усталость.

— Сейчас, — сказал он. — и начал считать:

— Десять... Девять... Восемь...

Дыхание мальчика выровнялось.

— Семь... Шесть...

Стихли хрипы и сердце забилось ровнее и тише.

— Пять... Четыре... Три... Два...

Мальчик посмотрел на Семёна, будто хотел запомнить его лицо, и облегчённо выдохнул.

— Один...

Семён достал планшет с пришпиленным бланком и вписал:

«Время смерти 09:53».

- *** ***

За дверью Иван Ильич больно вцепился в плечо.

— Не шумим, — тихо сказал он на ухо.

Следом за водителем, Семён осторожно спустился по лестнице. Под приоткрытой дверью справа белел треугольник кафеля. Стук капающей воды мешался с женскими всхлипами. Незамеченные, они прошли мимо, выскользнули в помпезный холл. Иван Ильич остановился, предостерегающе выставив ладонь. Дорогу ему заступил Аюбов.

— Что с моим сыном? — прохрипел он с угрозой.

— Мне жаль. — Иван Ильич сделал попытку обойти препятствие, но Аюбов вцепился ему в плечо и сжал пальцы.

— Ты… — Аюбов перевёл мутные глаза с полопавшимися сосудами на Семёна. — Лепила, ты — труп.

С лицом, побагровевшим до синюшных пятен, он потянулся к Семёну. Иван Ильич без видимых усилий оторвал руку Аюбова от своего плеча и резко заломил за спину. Аюбов рухнул на колени. Звякнул подвесками канделябр какого-то нумерованного Людовика на камине.

— Труп, труп, все мы трупы. — Иван Ильич сунул руку под тройной подбородок, нащупывая что-то пальцами. — Будущие, настоящие, бывшие, — приговаривал он.

Аюбов хрипел и упрямо тянулся к Семёну.

Иван Ильич буркнул: «Вот шею отожрал!», улыбнулся торжествующе, и Аюбов сразу, закатив глаза, обмяк.

Они бросились к двери. Выбежав на крыльцо, Семён оглянулся. На ковре в центре круглого холла лежала гора, обтянутая белым полиэстером, а из проёма в глубине испуганно выглядывали зарёванные женщины и не решались войти.

- *** ***

Иван Ильич рванул с места так, что жалобно заскрежетала коробка. Они пролетели по аллее, цепляя обочины, пронеслись по всем лежачим полицейским, не сбавляя скорости.

— Пристёгнут? — не поворачиваясь, спросил Иван Ильич.

Не дожидаясь ответа, он вдавил педаль газа. Впереди махал руками охранник, преграждая дорогу, но скорая неслась, не сбавляя ходу. Шум мотора в салоне был таким громким, что Семён не сразу понял, что орёт во весь голос. Они снесли шлагбаум без жертв. Охранник в последний момент успел прыгнуть в кусты. Когда он распластался под зарослями чубушника, перекрестился дрожащей щепотью и, вместо молитвы, сказал злобно: «Чёртов Аюбов!»

Скорая, не сбрасывая газа, неслась по ухудшающейся с каждым километром дороге.

— Хорошо, на «барьере» сэкономили, жопошники! — весело крикнул Иван Ильич. — Хрен его знает, как выбирались бы оттуда.

— Что будет теперь? — Семён вцепился в поручень, плечо, отшибленное в бесконечной болтанке, сильно болело.

— Ничего, Бог не выдаст — Аюбов не съест. Не дрейфь!

Он вывернул руль так резко, что правые колёса оторвались от асфальта, и свернул на просёлочную дорогу. Затрясло ещё сильнее. После бесконечно долгой скачки по ухабам, Иван Ильич скинул скорость. Они ехали ещё несколько часов то по грунтовке, то по едва заметным колеям, скребя днищем по окаменевшей грязи. Подлесок сменился густой чащей, заваленной буреломом, потом лес вновь поредел, и машина выскочила на небольшую прогалину с ветхим срубом и кривым сараем под его стеной. Иван Ильич остановился у входа и выскочил из кабины, не глуша мотор.

— Сменка есть? — спросил он, распахивая пассажирскую дверцу.

— Нет, зачем? — замотал головой Семён.

— Ну вот, понадобилась. Раздевайся!

Иван Ильич снял навесной замок и скрылся в доме. Почти сразу выскочил оттуда с охапкой буро-зелёных тряпок, поверх них лежала панама цвета хаки, придавленная резиновыми сапогами.

— На, натягивай! — сунул он их Семёну, оставшемуся в трусах и кроксах. Сам снова убежал и вернулся уже заправским рыбаком в камке и широкополой шляпе с сеткой.

— Поехали! — скомандовал он, прыгая за руль.

— А вещи? — растерялся Семён.

— Тут оставь, мы сейчас вернёмся.

Они тронулись, и Иван Ильич свернул в узкую просеку между деревьями.

— Стекло опусти! — сказал он, крутя на ходу ручку со своей стороны.

Семён открыл окно. Потянуло тиной. Дорога пошла под уклон, и скорая выкатилась на берег озера. Иван Ильич распахнул задние двери и вытащил из салона запасной аккумулятор.

— Вот же засада: только купил! — пожаловался он.

Тихо матерясь под нос, он долго возился под рулём, умащивая груз. Мотор взревел, Иван Ильич выжал рукой сцепление и отпустил ручной тормоз.

— Ну, с Богом! Прости, родная! — сказал он, отпрыгивая от машины.

Скорая с плеском влетела в озеро, проплыла немного, набирая воду в распахнутые двери салона, и, задрав нос, скрылась под водой.

— Жалко, — сказал с досадой Иван Ильич. — Хрен его знает, какую развалюху теперь наши жлобы пришлют.

На поверхность всплыл и лопнул огромный пузырь воздуха.

— Эх, — махнул зло рукой Иван Ильич, — Ладно, обойдёмся без эпитафий. Пошли!

Они вскарабкались по склону обратно к домику. Там Иван Ильич вывел из сарая красный «Иж-Юпитер» с коляской.

— Чемоданчик в рюкзак спрячь, присыпь сверху рыбачьим мотлохом, — распоряжался он, прыгая на стартере. — Панаму на глаза надвинь. Если что — мы ездили на рыбалку, на Лебяжье озеро, заплутали. Усёк? Лезь в коляску!

— Может я сзади, Иван Ильич?

— Обойдёмся без тесных объятий. Давай, нам ещё ехать и ехать. Дай Бог, до темноты тебя домой привезу!

С обречённым вздохом Семён умостил своё долговязое тело на дерматиновом сиденье, точь-в-точь таком же, как в старых детских машинках из парка аттракционов. Мотоцикл рыкнул мотором, окутал их бензиновым выхлопом, и Семёну вспомнилось детство: дед, сверкающий золотой коронкой, с мазком тосола на щеке, прилипшая к его губе сигарета без фильтра, заросший парк в провинциальном городке, так похожем на этот, куда они ездили на дедовской «Яве». Дед умер в больнице, долго мучился, чего точно не заслужил своей жизнью. Иссохший и высосанный болью, он старался улыбаться, когда Семёна приводили. Потом, когда улыбаться он уже не мог, водить перестали, как Семён ни просил. А ведь возле его постели в последние минуты тоже сидел кто-то, положив руку на лоб, и медленно считал от десяти до нуля, глядя, как боль, уходя, отпускает сведённое судорогой лицо.

— Что нос повесил? Пацана жалко? — по-своему понял грусть напарника Иван Ильич. — Не жалей. Нам не дано знать, что будет дальше, и в этом и есть величайшее счастье. Замечу ещё раз эту интеллигентскую рефлексию — наверх рапорт напишу. Понял?

Семён кивнул и отвернулся. Они ехали по лесной дороге, и он считал деревья, высаженные в первой линии вдоль обочины, забивал милосердно-равнодушными цифрами мозг, чтоб не оставалось в голове места для мыслей. Как привык: от десяти до нуля и по новой.

- *** ***

Дома было пусто, раскладушка заправлена, на расстеленном полотенце на кухне стояли две сухие кружки: с Леопольдом и Карлсоном. Леопольд, нетронутый, остался стоять и на второй день, и на третий. Когда Семён уже решился позвонить в квартиру напротив, запищал пейджер. Семён пробежал мимо соседской двери, так и не коснувшись звонка. Во дворе стоял недовольный Иван Ильич, из-за его спины таращил круглые фары «рафик».

— Нет, ты видел? На какой помойке они его раскопали? Жлобьё!

Он злобно сплюнул и растоптал по асфальту окурок, чего раньше никогда себе не позволял.

— Внутрь садиться стыдно!

Семён молча влез на неудобное сиденье.

— Сегодня по старому адресу, — сказал Иван Ильич, заводя с третьего раза мотор. — На манеже всё те же...

Они подъехали к уже знакомому дощатому бараку с колонкой во дворе.

— Мамаша? — с надеждой спросил Семён.

— Если бы... — пробурчал Иван Ильич.

Морща носы от вони из затопленного подвала, они поднялись по лестнице. Сверху, взвизгивая, бубнил что-то женский голос, ему отвечал детский плач. Оба голоса взлетели вверх, детский затих, женский продолжал что-то бубнить.

Иван Ильич вошёл первым. Когда Семён переступал порог, он оттаскивал пьяную женщину к дивану. Она вырывалась, болталась дрябла кожа на руках. На полу, у журнального столика, лежал мальчик.

— ...твою мать! Чего разлёгся, паршивец, вставай! — кричала она сыну.

Не обращая внимания на мужчину, тянущего её прочь, она пыталась дотянуться грязной ногой до непослушного ребёнка, который никак не хотел вставать. Семён встал на колени над мальчиком и приподнял его голову. Рука сразу наполнилась горячим и липким.

— Как ты? — зачем-то спросил он. Мальчик глядел на него непонимающими глазами. Из ноздри выдулся кровавый пузырь и лопнул, усеяв губы алыми крапинками. Семён умоляюще посмотрел на Ивана Ильича, но тот покачал головой. Он толкнул пьяную мать на диван и за волосы поднял ей голову.

— Помер твой «паршивец», слышишь? — зло сказал он, склонившись к самому лицу.

Она вытаращила глаза: два мутных плевка в скисшем молоке.

— Помер? — пробормотала она и икнула.

Семён положил руку на лоб мальчика и начал считать.

- *** ***

Они ехали по пустынным улицам мимо лениво играющих детей в драных сандалиях, мимо высушенных старух, уткнувшихся в одну точку, мимо пузатых мужиков в майках у пивной будки. Солнце выжарило город, испарило влагу, вытянуло излишки жизни. По выгоревшему бульвару тяжело переставляли отёкшие ноги мамаши. Они катили в своих колясках будущих детей в драных сандалиях, пьянчужек, затюканных тёток, никому не нужных стариков и старух. Угрюмо молчащий Семён вдруг вскинулся.

— Я только сейчас понял. Получается, она его толкнула, когда мы поднимались по лестнице?

— Ну, и?..

— То есть, всё известно заранее? То есть, мы могли его спасти? Мы могли вбежать в их комнату немного раньше!

— Не могли. Каждому свой срок, и у каждого свой черёд.

Семён с силой врезался затылком в железную перегородку.

— Это невыносимо, — простонал он. — Как можно с этим жить?

— Ну не живи! — озлобился Иван Ильич. — Тебя кто-то заставляет? Достали уже своими соплями!

Они ехали молча. Семён — закусив кулак до боли, Иван Ильич — остервенело крутя руль и газуя на перекрёстках.

— Почему он? — спросил наконец Семён. — Почему не она?

— А кому она нужна? — огрызнулся Иван Ильич. — Думаешь, у неё есть душа?

— Он мог вырасти, стать врачом, писать картины, строить дома. Мог найти свою любовь, прожить счастливую жизнь...

— Детский сад, штаны на лямках! Его будущее — бухло, отсидки, ширка. Если мелких наклепать успеет, он и с ними своей судьбой поделится. То, что ты себе напридумывал, даже не антинаучная фантастика, а божественное чудо — шансов меньше, чем в Спортлото. Только знаешь, Семён, никакая это не наивность, а малодушный самообман! Себе-то не ври. Оглянуться не успеешь, как выгоришь, а мне надоела эта текучка. Я скоро имён ваших запоминать не буду! Опять с новым нянчиться и сопельки подтирать? — он рубанул ладонью себе по горлу — Вот вы у меня уже где!

- *** ***

Когда «рафик» подъехал к подъезду, у обоих запищали пейджеры.

— Куда? — обречённо спросил Семён. Сообщение на экране Ивана Ильича было намного длиннее.

— Тебе это не понравится, — угрюмо ответил он. — Пошли!

Они поднимались по лестнице, и Семён с трудом переставлял ноги. Он не хотел больше сидеть у постели умирающего и считать от десяти для нуля. Сейчас он предпочёл бы сам лежать с прохладной рукой на лбу и слушать чуть слышное: "Десять... Девять... Восемь...", и чувствовать, как вслед за обратным отсчётом, исчезает груз неоплатного долга, утихает боль, отпускает судорожное напряжение, его не покидающее. Они вышли на площадку четвёртого этажа, и Иван Ильич позвонил в дверь Бориса Борисовича. Глазок мигнул, как в первый день, но из-за двери женский голос всё равно спросил:

— Кто там?

— Скорую вызывали? — осведомился Иван Ильич.

Дверь открылась. Низкорослая деваха с тяжёлым задом и высветленными волосами была ни капли не похожа на Бориса Борисовича.

— Проходите, — сказала она неприветливо. Улыбнулась, заметив Семёна, но улыбка эта сразу погасла под его неприязненным взглядом.

— Бахилы наденьте, — бросила она и ушла вглубь.

Из комнаты высунулся и сразу спрятался длинноволосый парень с острым кадыком. Конечно, Кирилл, сделавший жизнь Бориса Борисовича невыносимой. Семён почему-то иначе представлял себе домашнего монстра: здоровым, с татуированными кулачищами и светлым ёжиком.

— Я, кажется, вас знаю, — сказала Алла Семёну, открывая дверь в комнату. — Вы наш новый сосед напротив.

Семёну не хотелось даже кивать, но он повернулся к Ивану Ильичу и спросил:

— Две минуты у меня есть?

Иван Ильич взглянул на больного и кивнул. Тогда Семён схватил Аллу за руку и оттащил в сторону.

— Что вы делаете? — возмущённо зашипела она, поглядывая то на крепкие руки Ивана Ильича, то на закрытую дверь с притаившимся за ней Кириллом.

— Что я делаю? Что вы делаете?! Вы сживаете своего отца со свету! Это вы довели его до такого состояния! Вы!

Семёну очень хотелось положить руку на её лоб и начать обратный отсчёт, а ещё сильнее хотелось сломать ей нос, но он точно знал, что ничего из этого сделать не сможет. Злость клокотала в нём, но вылетала наружу в виде безвредных слов, потому что убить словом можно только того, кто готов от слов умереть. Осмелев, Алла сощурилась, её молодое лицо сразу обабилось.

— А ты мне морали не читай! — процедила она. — Он меня с мамашей бросил, пусть теперь отрабатывает. Он даже если все, что у него есть, отдаст и сам сдохнет, все равно должен останется! Ясно?

Семён разжал пальцы и вытер руку о штанину.

— Нагрейте воду, — сказал он спокойно. — мне нужен таз кипятка.

В комнате, сплошь уставленной шкафами с книгами, над которыми висели полки с книгами, с подоконником уставленным книгами, стоял табурет с лекарствами и полупустым стаканом воды. Семён сел на край кровати. Борис Борисович, осунувшийся и постаревший, поднял руку, и она так и зависла в воздухе с бессильно поникшей кистью.

— Здравствуйте, Семён, — сказал он слабым голосом.

Иван Ильич закрыл дверь, выпихнув сунувшуюся внутрь Аллу.

— Здравствуйте, Борис Борисович. На самом деле я не Семён. Вам пора.

Борис Борисович долго смотрел ему в глаза, потом моргнул, зрачки расширились, серые губы задрожали.

— Смерть? — поперхнувшись воздухом, спросил он.

Семён покачал головой:

— Я только открываю дверь.

— Значит, это всё?

— А что, теряете невыносимую радость бытия?

Жадным взглядом Борис Борисович обвёл свои книги: прочитанные, неоткрытые, брошенные на середине. Кроме них в комнате ничего не было. За пожелтевшим тюлем солнце медленно сползало за старую девятиэтажку. Страстное желание надышаться сменилось растерянностью. С детской обидой он посмотрел на Семёна.

— Скорее чувствую себя обманутым, — пожаловался он. — Будто мне обещали волшебное путешествие, а дали колонию строгого режима... Пожизненно.

— Дали или вы сами её выбрали? Может, вы сами боялись быть свободным?

Борис Борисович не ответил.

— Кажется, Алла на вас обижена. Не хотите рассказать? У вас последняя возможность оправдаться. Торопитесь, пока есть голос. После останутся только её слова.

— А это важно?

— Думаю, да.

Борис Борисович откинулся на подушку.

— Я на самом деле виноват перед ней. Виноват, что не любил её мать и не имел ни силы, ни смелости ей отказать, а она была очень упорна. Когда жизнь с ней стала невыносимой, я просто трусливо сбежал. Семён! Ничего, что я называю вас, как привык? Знаете, я понял очень важную вещь: слабость и трусость — грехи пострашнее чревоугодия и гордыни. Покладистость губит души, уступчивость — разрушает жизни. Смирение...

Он шумно втянул воздух и вцепился в руку Семёна. Глаза лихорадочно загорелись.

— Но как это соотносится с христианской моралью?

— Я не знаю. Я только помогаю уйти. А что там?.. — Он пожал плечами.

Борис Борисович нашарил его руку. Сжатия вялых пальцев Семён почти не почувствовал.

— Там Ад, — сказал Борис Борисович. — Вечные муки, которые слабый человеческий разум не может представить. Я прав?

Семён покачал головой:

— Я не знаю.

— Господи, как же страшно...

Семён положил руку на его лоб и открыл рот, но вместо «десять...» сказал:

— Есть другой выход.

- *** ***

Алла из кухни окликнула Ивана Ильича:

— Доктор! Или кто вы там... Вода закипела. Что с ней делать?

— Не знаю. Убавьте газ, поддерживайте температуру, пока доктор не позовёт.

Из комнаты высунулся Кирилл, не глядя на Ивана Ильича, прошаркал на кухню.

— Котик, я кушать хочу! — донеслось оттуда.

— Бессердечная скотина! У меня отец умирает, а тебе кушать подавай! Подождать немного не можешь?

— Ну, котик...

— Сосиску съешь! Всё, скройся с глаз моих!

Так же, не поднимая глаз, Кирилл с сосиской в руке вернулся в комнату. Иван Ильич брезгливо передёрнул плечами и отвернулся. Ему не нравилась эта квартира и её обитатели.

- *** ***

Борис Борисович долго лежал, глядя в окно. Страх толкал согласиться, страх останавливал. Он всю жизнь избегал выбора, а тут — никак, и он уже ненавидел Семёна за эту альтернативу: страшную и заманчивую.

— Что нужно делать? — наконец спросил он.

— Всё просто.

Семён протянул руку, и Борис Борисович вложил в неё вялые пальцы.

— Сожмите, сильнее! Ну!

Собрав остаток сил, Борис Борисович напрягся.

— Я скажу: «Отдаю», а вам нужно будет ответить: «Беру», вот и всё. Готовы?

— А что будет с вами?

— Со мной? Ничего.

Борис Борисович посмотрел в глаза Семёну. С лица его молодого друга пропали озабоченность и скорбь, лоб разгладился. Семён улыбался, как заключённый, которого вот-вот выпустят на свободу.

— Я вас серьёзно спрашиваю.

— А я серьёзно отвечаю. Просто исчезну. Для меня не будет ни Ада, ни Рая — такова награда.

— Это награда?

— Конечно. Я никогда не встречу тех, к кому приезжал на вызов. Ни там, ни там. Что может быть лучше? Вы готовы?

Семён стиснул руку Бориса Борисовича.

— Отдаю! — сказал он.

— Подождите! Господи!

— Т-с-с!

— Простите... Я скажу, и мне вечно надо будет убивать людей?

— Не убивать. Провожать в срок. И на вечность не рассчитывайте. Мы как бабочки-однодневки, надолго не хватает. Очень скоро будете искать преемника: профессиональное выгорание.

— А потом меня просто не станет...

Борис Борисович откинулся на подушку. В сердце воткнулась игла, он сдавленно всхлипнул, но снова отпустило.

— Ужас... Я ведь мог попасть в рай.

Семён улыбнулся:

— Вы так в этом уверены?

— Ну я никому не делал зла... По крайней мере нарочно.

— Думаете, этого достаточно?

Семён попытался поймать взгляд умирающего, но Борис Борисович упрямо смотрел в окно на садящееся солнце.

— Хорошо, — сказал погрустневший Семён. — Я не могу вас заставить, а вы не готовы.

Он сжал руку Бориса Борисовича, положил ладонь на его лоб.

— Десять... Девять... Восемь...

Дыхание выровнялось, страдальческие морщины на лбу разгладились.

— Семь... Шесть... Пять..

Губы умирающего зашевелились в беззвучной молитве. Семён грустно улыбнулся.

— Четыре... Три... Два...

Руку Семёна больно сжали пальцы умирающего. Он приподнялся над подушкой и выдохнул:

— Беру!

- *** ***

За дверью затихли разговоры. Выждав немного, Иван Ильич заглянул в комнату умирающего. На кровати, в голубой медицинской форме, сидел Борис Борисович. Уставившись невидящим взглядом в корешки своих книг, он протирал стёкла очков. Больше никого не было.

— «Следующий!» — сказал заведующий, — пробормотал Иван Ильич.

Борис Борисович посмотрел на него и смущённо произнёс:

— Простите.

— Да чего уж. Я придержу вашу дочку в кухне, а вы бегом вниз и сразу садитесь в скорую у подъезда. «Рафик», старая колымага, точно не перепутаете. Я скоро подойду.

— А как же моё тело? Точнее, его отсутствие.

— Не переживайте: начальство проведёт ротацию. Мы и так тут наследили лишнего с вашим предшественником. Давайте, Борис Борисович, не будем резину тянуть.

— Извините... Э...

— Иван Ильич.

Пока широкая спина водителя закрывала проём кухни, Борис Борисович прошмыгнул в подъезд. Он задержался у двери квартиры напротив и, непонятно на что надеясь, вжал клавишу звонка. Внутри пустой квартиры немузыкально затрещало, в ответ затарахтел старый холодильник, больше звуков не было. Из-за спины донеслось дочкино сварливое:

— А с водой мне что делать?

Иван Ильич выскочил в подъезд, зло бросил в ответ: «На голову себе вылей!», и с треском захлопнул дверь.

— Вы ещё здесь? — удивился он.

Борис Борисович смущённо пожал плечами.

— Бегом!

Они помчались по лестнице, через ступеньку, а за их спинами, где-то наверху визгливый женский голос звал Кирилла.