лица и маски

                Лица и маски

                Ефим Дроздов

                1               

   Однажды на одной из шахт Рурского угольного бассейна, что находится в самом сердце Германии, произошел несчастный случай: взорвался рудничный газ - метан. Завалило штольню, где работали горняки - 15 человек. Тут же сиреной SOS были подняты отряды спасателей, которые предприняли четыре отчаянные попытки спасти шахтеров, но они успеха не принесли. А тем временем замурованные в шахте проходчики уже стали испытывать нехватку воздуха. У некоторых начались удушья. Кого-то рвало.

   Настроение у горняков было, как у приговоренных к смерти. В штольне noвисла гробовая тишина.  Только слышался стук капель, падающих с потолка. Первым очнулся от забытья самый молодой из них Олаф К.

   - А что, господа, говорят, если покаяться перед смертью в самом страшном грехе, который ты совершил в своей жизни, то и умирать не так страшно.

   - Так на то поп нужен, - возразил ему кто-то. - Где ж ты его возьмешь?

   - А зачем нам поп? - не сдавался Олаф.- Мы друг перед дружкой. Здесь все свои.

   Идея сорвать с себя маски и хотя бы перед смертью не побояться обнажить свое истинное лицо многим показалась смелой. Все ее поддержали. Решили бросить жребий - кому начать. Его вытянул Курт О., самый старший из них. Он смял начатую пачку сигарет и бросил ее на пол. (Курить запрещалось.)

   - Дело было во время войны, - сказал он. - Помню, в ту пору наш полк стоял в далеком русском городе Брянске, и влюбился я, друзья, в одну местную девчонку. Звали ее Любкой. Она работала у нас на кухне. Да так влюбился, что и дня не мог без нее прожить. И она, похоже, отвечала мне взаимностью. Но хранили мы наши отношения, то есть эту самую любовь, в глубокой тайне. Мне, если бы разнюхал командир, грозил расстрел. Отношения с местным населением были строго-настрого запрещены. И Любке бы не поздоровилось. Однако и у стен есть глаза и уши. Кто-то из Любкиных соседей выследил нас, и что тут началось. Мальчишки не давали ей проходу: "Фрицевская подстилка! Немецкая овчарка!" Все отвернулись от нее. Отец, инвалид еще прошлой войны, проклял ее. Только, когда она ловила на себе материнский взгляд, в ее глазах она видела слезы. Так долго продолжаться не могло. У меня был друг, хауптман Майер. После недолгих колебаний я открылся ему, и он помог мне перевестись в другую часть. С тех пор я Любку никогда больше не видел.

   - Прости, Курт, я так и не понял, в чем же твой грех? - спрoсил его Олаф. - В том, что ты полюбил русскую, или в том, что ты ее разлюбил?

   - Я ее люблю еще и по сей день. Мой грех в том, что я предал нашу любовь.

   Всем стало грустно, словно они присутствовали на похоронах его любви.

                2               

   Вторым слово взял Бертран Р.

   - Мой грех, - сказал он, - заключается в прелюбодеянии.

   Все рты так и раскрыли. Это он-то, самый плюгавый из всех, грудь, как говорится, колесом... переехало, ноги кривые как у жокея, лопоухий, да к тому же нос сосулькой висит, и туда же в Дон Жуаны метит.

   - Давай, выкладывай подробности, - послышалось с разных сторон.

   - На Троицу наше руководство организовало вечеринку с музыкой, выпивкой и легкой закуской. Там мы семьями и познакомились с моим сменщиком Петером Р. Да вы его все знаете.

   - Кто ж его не знает? - раздались голоса.

   - Я лукавить перед вами не стану, - продолжал Бертран. - Моя Мария еще хоть куда. Троих за пояс заткнет. Но недаром же говорят: это самое хм...хм в чужих руках всегда толще кажется. Вот я положил глаз на жену Петера, Луизу. Целый месяц ключик к ее сердцу искал и наконец нашел.

   Вы не поверите, устал как ломовая лошадь. С работы, пока ее муженек уголь рубает, к ней. От нее за покупкакми: задание жены выполнить.

   - Ничего, теперь отдохнешь, - мрачно съязвил кто-то. Другие осклабились.

   - А что же Петер? Так и не чухнулся? - спросил Олаф.

   - А Петер тоже губа не дура. Это мне уж потом соседи рассказывали: только я за порог, он уж тут как тут. Так что, выходит, мы с ним квиты. И перед людским судом, и перед Божьим у меня отмазка есть: да, грешен, каюсь. Так не один же я. Прошу у вас индульгенцию. - Он замолчал. Никто не понял, что это значит. Все покосились на мастера. (Начальство мол должно все знать.) Тот деловито откашлялся:

   - Думаю, что можно дать. - Остальные одобрительно закивали головами.

                3

   Третьим по очереди был Уве А.

   - Я, господа, несу в душе тяжелый грех, - вздохнул он. - Я душегуб. - Все инстинктивно отшатнулись от него.

   - Расскажи, как было дело, - строго сказал мастер.

   - Как-то мой сосед принес с базара лукошко с десятью пищащими цыплятами. Смотрю, через пару недель они уже не пищат, а квохчут. Еще через какое-то время пеструшки стали класть первые яйца. Сосед сиял как именниник.

   Тут меня завидки взяли. И мне захотелось по утрам проглатывать пару свежих яиц. Да не с рынка, а еще тепленьких из-под моих собственных несушек.

   Пошел я на базар, купил десять цыплят, принес домой и стал ждать, когда мои курочки начнут нестись. Терпеливо сижу, жду. Все, кажется, сроки прошли, а они всё никак. Думаю про себя: почему у меня не как у людей. Жена бросила, молния в дом попала, чуть все не спалила, сам по пьяни в пруду чуть не утонул. А теперь еще куры забастовку объявили: нестись не хотят. И такая меня злость взяла. Подсыпал я в корм соседским курам медного купоросу. Все, как одна, сдохли. Вот был праздник на моей улице. Но недолго я радовался. Стал я замечать, что мои пеструшечки не квохчут, как им положено по своей природе, а все больше "Ку-ка-ре-ку!" горланят. Пригласил я знакомого ветеренара, чтобы он с научной точки зрения объяснил этот феномен.

   - Так это ж не куры, а петухи, - сказал он.

   В это время горняки услышали звук отбойных молотков. Это в пятый решительный штурм по расчистке завала пошли спасательные отряды. Вскоре в завале образовалось отверстие, и в нем показалась голова в защитном шлеме желтого цвета.

   - Вы живы? - крикнула голова.

   - Живы! - хором отозвались шахтеры.

   Через час проход был расчищен. Горняков спасли. А те из них, что скинули маски и рассказали о себе страшную правду, не могли больше оставаться в поселке и вместе с семьями уехали.