Служим Советскому Союзу, служим России

 Светлой памяти Петрова Николая Васильевича, умершего 24 декабря 2022года и не дожившего полгода до девяностолетия ПОСВЯЩАЕТСЯ.
   

              Глава 1. Из дневника Николая Петрова

1.Наш дедушка, бывший унтер –офицер русской армии.


      Наша Родословная семьи Петровых началась с 1872 года, то есть года рождения нашего дедушки, Петрова Павла Петровича и нашей бабушки по отцовой линии, Петровой Марии Ивановны, родившейся в 1875 году.
      Родители нашего деда, наши прадедушка и прабабушка – Петр и Анастасия. Их отчества нам неизвестны. В семье как -то не упоминали этого, а отец, Петров Василий Павлович, просто иногда говорил: дедушка и бабушка.   
      Наша бабушка вышла замуж в 1898 году, когда дедушка пришел с военной службы. Это было в Тверской губернии, в селе Глебово. Нашего деда назначили урядником в этом селе, и он вместе со старостой начал исполнять свои обязанности по укреплению исполнительной власти с 1897 года. Наш дедушка был молодым очень обаятельным человеком, и военная форма ему очень шла. Он был в звании старшего унтер-офицера.
       Дедушка был добрым и очень справедливым, и в то время, по рассказам бабушки, это сыграло с ним непредвиденную историю в жизни, ибо в верхах власти не очень-  то любили правдолюбцев, да и местные зажиточные селяне отнеслись к его назначению урядником не совсем хорошо.
      У него было четверо братьев, одним из братьев был Капитон. По рассказам бабушки он был высокий, красивый, носил пышные усы, и был внешне очень привлекательным. Но за этой красивой внешностью скрывался его очень жестокий характер. Капитон женился на богатой купчихе, единственной дочери у родителей в том же селе Глебове. Он взял правление хозяйством в свои руки и быстро стал самым богатым человеком в Глебове. Ну, это к слову.
       В 1900 году у бабушки с дедушкой родился первенец, мальчик и назвали его Тихоном.  Наш дед очень любил и восхищался своим сыном, а порой и потакал его шалостям. По рассказам бабушки это была счастливая, хорошая жизнь без горя и печали. В 1904 году у них родилась дочь. Они назвали ее Агашей, а в 1907 году у бабушки с дедушкой родился сын, назвали Василий, это наш отец. По рассказам бабушки он был тихий и послушный, очень талантливый мальчик. Он как бы опережал свое время.
 


 


     В это время на службе у деда начались неприятности. Богатые селяне, особенно его брат Капитон, стали писать доносы в волость о том, что их урядник вместо защиты интересов богачей и церковников, стоит на стороне беднейшего сословия. А в одной записке было написано, что он, урядник, редко бывает в церкви. Капитона всё раздражало в брате. И то, что брат Павел мог зайти в любую бедную семью, чем-то помочь, что-то посоветовать. Капитона раздражало и то, что Павел как урядник, присутствовал при обсуждении спорных вопросов, и частенько принимал сторону беднейших слоев населения.
     Когда этих доносов накопилось в волости много, деда вызвали в управление и начали конкретно обо всём расспрашивать. Когда его спросили, почему он защищает бедных и стоит на их стороне, дедушка Павел ответил, что он стоит на стороне закона, который одинаков для всех. Тогда «масла в огонь подлил» местный священник, сказав, что урядник должен быть примером для всех прихожан церкви, а у него ходит в церковь только жена. На это дед ответил, что были, видимо, более важные дела. И этим ответом дед как бы подписал свое увольнение…
     И так, деда сняли с этой должности, и жизнь пошла другим путем. Но он не унывал, - стало больше времени заниматься семьей. Правда, ухудшилось материальное положение семьи. Жалованье урядника было достаточно высокое, и жить можно было безбедно.
     Дед вплотную занялся сельским хозяйством. Тихон не отходил от отца, дед по -прежнему редко ходил в церковь. При очередном отправлении в поле он говорил бабушке: «Ты сходи, помолись за нас, а мы с Тихоном немножко поработаем.».
      Бабушка у нас была очень богомольная, и она часто упрекала деда за редкое посещение церкви, и любимое ее выражение было – без Бога не до порога.
      Родители нашего деда всё больше старели, слабели, и практически всё время проводили на печке, то есть раньше от них ещё была какая- то помощь, а теперь им самим нужен был уход. Но дед не унывал. Он всё умел делать, и даже ремонтировал гармони, хотя никогда на них не играл. С наступлением зимы 1908 года с несколькими сельчанами дед наш отправлялся на заработки в Тверь. На своих лошадях они занимались перевозкой грузов, тем самым зарабатывая средства для семьи в зимних условиях, да и лошади уходили с домашнего корма в извоз. По весне возвращались с деньгами и подарками.
     Так прошел год, наступил 1909 год, и всё повторилось. Наш дедушка отправился с селянами в Тверь на заработки. Лето и осень были дождливые, урожай был скудный. Возникли некоторые проблемы с уборкой урожая. Многие семьи не досчитались запланированного сбора сельхозпродукции, в том числе и наша семья.
     В Твери дед и его товарищи занимались перевозкой грузов, работали весь световой день, да иногда прихватывали и ночь. Отдыхали на постоялых дворах, давали передышку себе и лошадям.

     И всё было хорошо, дед зарабатывал деньги, и порой с попутчиками присылал весточку и подарки. Когда наступила весна, их группа собралась в обратный путь по Волге, пока не растаял лед. По рассказам бабушки они ехали рассредоточено, то есть выдерживали дистанцию и оставалось совсем немного до того места, где они сворачивали с Волги на большак.

     Вдруг лошадь нашего дедушки провалилась по брюхо и стала медленно уходить под воду. Дедушка соскочил с саней и стал резать упряжь, чтобы освободить лошадь. Ему помогали мужики, ехавшие с ним. Но лошадь, видимо, испугалась и всё била копытами, уходя всё больше в полынью. Тогда наш дедушка, сбросив полушубок, сам бросился в ледяную воду, разрезал подбрюшник, и тем самым как бы освободил лошадь от саней. Помогавшие мужики принесли крепкую веревку, и дедушка, находясь в воде, протянул эту веревку под брюхо лошади, и так, общими усилиями они вытащили лошадь из полыньи.
     А сани с мукой и подарками ушли под лед. Нашему дедушке дали сразу выпить спиртного, закутали в тулуп, лошадь его накрыли какой-то попоной, привязали к саням одного из мужиков и, свернув с Волги, поехали в ближайший трактир. Дедушка был в ледяной воде не более 5-7 минут, но это был март, и вода была очень холодная. До ближайшего трактира ехали очень долго, там опять пили спиртное, и домой приехали только на следующий день.
     Первый день дома дедушка еще держался, а на другой поднялась высокая температура. Пригласили местного лекаря, и он долго прослушивал нашего деда трубкой, и сказал, что дело дрянь. Посоветовал хорошенько пропариться в бане. Своей бани у них не было, пришлось просить соседей, но и это ему не помогло.
     Теперь я понимаю, что у дедушки было воспаление легких, но тогда никаких лекарств от этой болезни не было. После всего этого ему становилось всё хуже и хуже. И тогда бабушка пошла в церковь просить бога. Она верила в это последнее чудодейственное средство. Вместе со свекровью они провели в церкви всю ночь. Утром вместе с ними пришел и священник. Он был в полном церковном облачении, и хотел прочитать молитву, но увидев дедушку в таком состоянии, перекрестился и сказал: «На всё воля Божья», - и тихо удалился.

     Через две недели после случившегося наш дедушка умер. Хоронили его в первых числах апреля, еще был снег, гроб на кладбище везли на телеге, - свои сани утонули в Волге. Долго думали – какую лошадь запрячь в телегу. Сосед из тех мужиков, что вместе с дедом ехали из Твери, предложил свою лошадь, и бабушка с ним согласилась, но спросила его – Почему? На что сосед ответил, что ваша лошадь еще не отошла от того случая на Волге, и с ней может случиться что-то непредвиденное. Но с этим не согласился наш прадед, и он сказал, что сам всё сделает, и сына повезет на кладбище на своей лошади. Наша бабушка пыталась возразить свекру, и сказала, что всю ночь выла соседская собака, и как бы не было какой-нибудь еще беды.
      Тогда наш прадед не стал никого слушать, взял упряжь, хомут, седелку, и поковылял к сараю, где стояла лошадь. Почему поковылял, - так сказала бабушка. Потому что у него и у прабабушки очень болели ноги. Я пишу эти воспоминания со слов бабушки и не имею права искажать ее слова. Прабабушка не смогла быть на кладбище, до церкви ее все время поддерживали наша бабушка и сын Матвей. После отпевания с прабабушкой Анастасией сделалось плохо, и ее срочно отвезли домой соседи.

     Наш прадед в церковь не заходил, и всё время стоял на улице возле лошади, и люди, проходящие мимо, слышали, как он разговаривал с лошадью. Когда выносили гроб с нашим дедушкой, то лошадь издала какой-то звук, не похожий на ржанье. И пока везли гроб на кладбище, лошадь везла телегу очень тихо и спокойно, низко опустив голову. Когда гроб опустили в могилу, и посыпались комья земли, с нашим прадедом тоже сделалось плохо. Он опустился на колени, нет, он не плакал, а всё повторял: «Как же это мы будем жить без тебя, Павлуша!». Когда могила была полностью засыпана, и поставлен крест, все участники похорон медленно пошли к выходу, и только один наш прадед стоял на коленях, уткнувшись лицом в землю. Около него стоял сын Матвей и гладил по голове своего племянника Тихона. Тихон всхлипывал и всё время утирал слезы. А Агаша стояла и не понимала, что происходит, держа Тихона за руку, и говорила: «Пойдем, Тиша, домой».
     Матвей взял своего отца на руки и понес к телеге. Наша бабушка, видя, что свекру совсем плохо, подошла к телеге с лошадью, поправила на телеге сено, и подошла к лошади спереди, чтобы взять ее под уздцы и вывести ее на дорогу. И ужаснулась – у её Зорьки, так звали лошадь, текли слезы. Бабушка никогда ни до, ни после этого не видела, чтобы у лошадей текли слезы.

     На поминках деда был только его брат Матвей и мужики, которые были с ним в извозе. Они и помогли с похоронами, выкопали могилу, поставили крест. Хотя наш дедушка редко ходил в церковь, - он говорил: Бог у каждого в душе, а бабушка приговаривала: без Бога не до порога.
     А я внук, Николай, атеист и понимаю, что нет никакой сверх естественной силы, но хотелось бы задать вопрос самому Господу Богу, что же Вы, Господь Бог, если существуете на самом деле, и обладаете сверх естественной силой, не помогли нашему дедушке в трудную минуту жизни, лишив тем самым общения нас, внуков с нашим любимым дедушкой.*
                * (прим. редакции) - Некорректный вопрос. Нам каждому будет всё ясно – почему произошло то или иное событие, когда мы придем туда, к Богу, каждый в своё время.
                2. Моя семья. Отец. Война.
      Моя семья – отец, Петров Василий Павлович, мать Мария Петровна, бабушка Мария Ивановна, две старшие сестры Шура и Лида, и я, Николай переехали в деревню Кирилловку Химкинского района Московской области из села Глебово Кашинского района Калининской области в 1936 году. О причине нашего переезда скажу коротко – отца преследовали его родные дяди, кулаки, которые не могли простить отцу организацию колхоза в Глебово, дважды организовывали покушение на него, и в итоге нам всем пришлось покинуть родные места. Для этого, чтобы избежать бандитской пули и сохранить жизнь, председатель сельского совета уговорил отца пойти по разнарядке в армию с поста председателя колхоза. После второго покушения на отца этот старый большевик пришел к нам домой и сказал:
    - Эти гады не успокоятся, пока не завершат свое гнусное дело. Мне очень жаль Василия, и этим самым я хочу его спасти. Годы службы в Красной Армии пройдут быстро, и много воды утечет за это время. Я человек старый, участник Гражданской войны, был тяжело ранен, у меня нет семьи. Так получилось в жизни. Вы – моя семья. И то, что я сделаю для вас, - это всё во благо. А если что-то не так – всю ответственность я беру на себя.
     И в сентябре 1933 года отец был призван в железнодорожные войска на станцию Ховрино. Во время службы отец сопровождал грузы по железной дороге, охранял склады, вникал в работу сцепщиков, башмачников и других ж/д специальностей. В 1935 году председатель сельсовета послал депешу в Кашинский военкомат, в которой сообщал, что у военнослужащего, призванного на действительную службу, Петрова Василия Павловича   родился третий ребенок, и он подлежит досрочной демобилизации.

     Отца демобилизовали в марте 1935 года. Так отец прослужил не два года, а полтора. Так было оговорено с председателем сельсовета. После демобилизации отца железнодорожное начальство уговорило его не возвращаться в деревню, а остаться здесь в Ховрино, а семью со временем можно и сюда привезти. Начальство отца хорошо знало, и поэтому само предложило ему остаться работать по выбору – хоть сцепщиком вагонов, хоть башмачником, но отец выбрал специальность слесаря.

         Отец остался жить в этом же месте снимая угол, как тогда говорили, у одного рабочего, с кем вместе работали в депо. По вечерам он выходил на улицу и сравнивал житье- бытье здесь в Ховрине, и там в Глебове. И пришел к однозначному выводу, что в Ховрине с семьей жить гораздо лучше и надежнее.
     Он пишет письмо в Глебово, рассказывает в нем о своем замысле и просит нашу маму приехать к нему и все обсудить на месте. Когда приехала мама к нему, отец сходил в местком и попросил какое-нибудь жильё.
     В месткоме знали, что отец хороший и безотказный работник, и выделили ему комнату в бараке площадью 12 кв.метров с общей кухней в середине барака. В то время и это было пределом мечтаний многих. Это было лето 1935 года. Отец устроил маму временно на работу в гальваническую мастерскую, где она паяла какие-то емкости. Как -то вечером после работы у них состоялся серьезный разговор, как жить дальше.
      Отец сказал, что хватит, надо перевозить сюда всю семью. Перевозить всю семью на 12 кв.метров, это конечно можно, но очень плохо. Они видели, как ютятся семьи, у которых двое или трое детей. И отец сказал маме – надо в Глебове продать дом, а здесь купить в деревне, пусть маленький, и ветхий, но зато это будет своё.
     Так они и сделали. После работы и по выходным дням ходили и ездили по деревням Подмосковья, и наконец, нашли то, что надо. Это был небольшой домик, вросший в землю, с маленькими окнами в деревне Кирилловка Химкинского района Московской области.
     Когда отец в первый раз вошел в этот дом, там пахло сыростью. Везде лежала плесень, - на подоконниках, на двери, на стенах, и даже на полу. В доме были две комнаты и небольшой чулан. В передней комнате ничего не было, в задней стояла одна скамейка вся покрытая плесенью. В задней комнате была русская печь, но вся в щелях. Кроме старой скамейки из мебели больше ничего не было. Отец обошел весь дом, осмотрел окна. Стекла в них были целы, но очень грязные. На полу валялись обрывки газет и несколько пустых бутылок.
     Осмотрев всё, он пришел к такому выводу, что, если поставить печь – буржуйку в переднюю комнату – жить в доме можно. Приехав к себе в Ховрино, отец обо всём рассказал маме. По выходным они вдвоём стали ездить в Кирилловку и наводить порядок в этом, купленном в долг доме. Окончательный расчет с хозяином дома отец обещал произвести после того, как продаст свой дом в Глебово и привезет сюда всю семью – бабушку, меня и двух сестер.
    Как мы и наш скарб перебирались на Ленинградский вокзал, - я не знаю, об этом взрослые никогда не говорили. А, может быть и говорили – откуда нас привезли в Кирилловку, - то ли со Сходни, то ли из Ховрина, где отец еще работал в депо. Но мы, дети, были настолько малы, чтобы всё это запомнить, да это сейчас и не важно. Главное, закончилась наша эпопея жизни в Глебове и началась новая жизнь в Кирилловке, - это произошло в конце марта 1936 года.
      После этого отец с мамой уволились с работы в Ховрино и устроились работать на Сходню. Отец – на Сходненский стекольный завод в пожарную команду пожарником, а мама - в зеркальную мастерскую. У отца стало больше свободного времени, чтобы заниматься своим домом. Так прошло лето, наступила осень, и отец стал готовиться к зиме на новом месте.
      В 1937 году у нас прибавление в семье, у папы с мамой родился четвертый ребенок – сын Володя, такой же, как и я будущий защитник нашей Родины. Это был шустрый подвижный мальчик, большой проказник, рано начал ходить и когда приходили знакомые или родственники – все им любовались.
      Последующие три года отец занимался переселением к нам из деревни семьи старшего своего брата Тихона, сестры Агафьи и маминой сестры Валентины. В нашем маленьком домике по нескольку месяцев жило много народа, пока они не устроились где-то рядом.
     В наступившем 1940 году мама, беременная пятым ребенком, работала на зеркальной фабрике и нас с нею пригласили на новогоднюю елку. Она мне приготовила стихотворение, чтобы я его выучил и там рассказал. Я был впервые на таком празднике, и это впечатление у меня осталось в памяти на всю жизнь. Меня поставили на табурет, и я рассказал это стихотворение. Потом нам с мамой дали новогодний подарок, в нем были конфеты, печенье и даже мандарины. Мы с мамой были очень довольны.
     В конце марта мама родила мальчика, и мы, дети решили дать ему имя Слава, и родители с нами согласились. Вскоре маме пришлось уволиться с зеркальной фабрики, чтобы заниматься с малышом. С 1939 года декретные отпуска для женщин были сокращены, ведь время было серьезное, предгрозовое, и маме, чтобы уволиться с работы без серьезных последствий по совету бывалых подруг пришлось совершить прогул.
     В наступившем новом 1941 году после долгой зимы мы, дети, с нетерпением ждали теплых весенних дней. И вот наступил май, зацвела черемуха у соседки тети Саши, - у них под окнами было большое дерево. Потом зацвела сирень у соседей и справа и слева, а у нас сирень была еще маленькая, и цветов на ней не было. У меня 22 мая был день рождения, и мне мама подарила деньги, - мелочь. Там были 10,15,20 копеек, так было принято тогда – это вместо серебра.  И тогда бабуся подарила мне серебряный рубль 1924 года из настоящего серебра. Это был самый дорогой подарок. И я с этим рублем вышел на улицу, весь наш прогон за изгородью был усеян желтыми цветами. Это были одуванчики – символ моего дня рождения. Я целый день всем своим товарищам показывал этот рубль.
      - Подумаешь, рубль… На него и купить то ничего не купишь. Вот моя сестра двоюродная из Москвы собирает копейки, - сказал Юра Кирюшин. – Как она соберет 400 штук, ей дадут патефон.
     - Да, не может быть, - сказал Сережа, живший тогда у Новожиловых.
     - Может, ответил Юра. Вот спросите у взрослых -  много ли копеек среди мелочи, и копеек там будет мало, потому что многие хотят иметь патефон…
      Меня так поразили эти слова, что я тоже стал собирать эти копейки.

      21 июня у нашей мамы день рождения, и на другой день 22 июня мы в своем узком кругу, то есть своей семьей вместе с приехавшей к нам маминой сестрой тетей Таней отметили мамин день рождения. Мама сама играла на балалайке и пела частушки. Было очень весело. Это было последнее веселье этого года, а может быть и во все последующие годы войны. В 12 часов дня Вячеслав Михайлович Молотов по висящей под иконами черной тарелке объявил о нападении на нас фашистской Германии. Так началась война.
    Самый страшный момент в начале войны нам пришлось пережить во время массированного налета немецкой авиации на Москву в июле месяце. Был тихий теплый вечер, разгар лета. По радио нам объявили воздушную тревогу. Мы выскочили из дома и спрятались все под кусты в саду. И тут начался налет. Все небо озарилось от лучей прожекторов, слышалось беспрерывное уханье зениток. Особенно страшнее всего было над лесом и над болотом за нашим домом. Я сам лично видел, как над нашим лесом три или четыре луча прожектора скрестились и в их лучах маленький блестящий самолетик, и вокруг него разрывы от снарядов. И никак не могли в него попасть. Так продолжалось какое- то время, самолет летел, а прожекторы его сопровождали, и летел он в нашу сторону, то есть на Москву. Потом один разрывчик все же достиг цели, снаряд видимо угодил ему в самое брюхо. Самолет мгновенно вспыхнул и стал падать. Прожектора еще некоторое время его сопровождали, потом переключились на другие цели.
      Огонь зенитных батарей был настолько интенсивен, что некоторые немецкие самолеты беспорядочно сбрасывали свой смертоносный груз прямо на лес и удирали. Весь наш лес до Клязьмы и Красной поляны был в воронках от немецких бомб. В Кирилловке были слышны крики, плач. Кто-то кого-то искал. У Бурцевых, где жили Максимовы, громко кричала тетя Дуня. Видимо потеряла в этой суматохе кого-то из младших детей.
       Бабуся встала и пошла в дом. Взяла икону и стала обходить наш сад, что- то громко говоря, всё время обращаясь к Богу. Так продолжался этот кошмар часа четыре. Потом всё стало стихать. Мы еще полежали немного под кустами и пошли домой. Утром отец пришел с дежурства и рассказал, что на Москву был совершен очень массированный налет, и наша воздушная оборона почти справилась с ним. Только три или четыре самолета прорвались в Москву и ничего страшного они не натворили. Так эта ночь была для нас боевым крещением. После этого налета на Москву в Кирилловке появилась зенитная точка с зенитной пушкой и прожектором.  По радио было сделано объявление, чтобы в каждом доме были средства тушения пожара, а именно: бочка с водой, ящик с песком, небольшие багры для растаскивания бревен. Все стекла в домах должны быть заклеены плотной бумагой. Вот так вся наша страна стала готовиться к отражению воздушной атаки.
      Но вот прошло лето в непрерывных бомбежках Подмосковья. Мы уже втроем пошли в школы: Шура в пятый класс на Сходню, мы с Лидой – в Черкизовскую школу. Лида – в четвертый класс, а я в первый. Весь сентябрь практически все ученики ходили в школы, как в Сходненскую, так и в Черкизовскую. А в начале октября большая часть учеников перестала учиться. Мы с Лидой оказались как бы в одном классе, то есть все четыре класса занимались вместе, потому что в каждый класс Черкизовской школы приходило по пять – семь учеников. Где-то числа 5-го октября вечером пришел отец (а он почти все время проводил на дежурстве, и мы ему вечером все вместе носили обед и ужин), и сказал мне, что я завтра в школу не пойду, а буду помогать ему копать бомбоубежище в лесу. Он разговаривал со мною как со взрослым, сказав, что после 20 октября его призовут на войну. Он так и сказал: - на войну.
      - Поэтому, - сказал отец, - за это время мы с тобой должны выкопать бомбоубежище. Видишь ли, немец всё прет и прет, и битва за Москву будет жестокая. Я уверен, что Москву мы не сдадим, но всё это время вам придется отсиживаться в лесу…
      Он взял лопату и топор, и мы пошли в лес. Мы перешли большую поляну. За поляной был хвойный лес, и дорога вела на Черную Грязь. Это место было на небольшой возвышенности, и убежище должно быть в виде большой норы. Когда отец приступил к работе, он сказал мне, чтобы я стоял на поляне и слушал, чтобы не прозевать гудок со стекольного завода. Не прошло и часа, как раздался этот гудок, и я ему быстренько сказал об этом. Отец тут же закончил, и мы с ним почти бегом отправились домой. Переодевшись в форму, он отправился на завод. Отец в лесу почти ничего не сделал. Ну что можно сделать за один час? Через два дня всё повторилось, и опять гудок не дал нам поработать. И тогда отец сказал:
     - Время идет, а мы ничего еще не сделали. Буду копать бомбоубежище около дома.
     Так и сделал. Вдоль дома между нами и тетей Сашей выкопали небольшое бомбоубежище, а сверху положили накат из бревен, заготовленных для дальнейшего расширения дома. В 20-х числах октября отец перевез нас на Гучковку, - ему дали комнату в бараке. Снега большого еще не было, и переезжали мы на телеге. Взяли только самое необходимое, так как понимали, что это временно. В комнате уже была печка – буржуйка, а дрова были в общем сарае. Через два дня после переезда отца призвали в армию на борьбу с врагом, и его отправили на фронт, а из мужиков в семье я, восьмилетний остался за старшего.
       Так прошел ноябрь, наступил декабрь.  Зима пришла злющая, морозы стояли под 40 градусов. А немец подходил всё ближе и ближе. 6-го декабря, (мне этот день запомнился на всю жизнь) к нам в комнату пришел военный комендант и сказал, чтобы эту ночь мы провели в бомбоубежище. И добавил, что если враг прорвется через последний рубеж обороны перед Сходней, то здесь, на этом месте будет страшный бой, и задача военных сохранить жизнь гражданскому населению. И еще добавил: «Вон там за дорогой, идущей на Сходню, стоят два гвардейских миномёта, а попросту – «катюши». Если немец прорвется, то «катюши» будут вынуждены дать залп по наступающим немцам реактивными снарядами, и от вас ничего не останется».
      И тогда мама ему сказала:
     - Вы видите, какое у нас положение. Половина семьи болеет, высокая температура, кашель. Какую ночь мы спим, не раздеваясь.
       И действительно, - мы лежали кто на кровати, кто на полу одетыми, все кашляли, да и в комнате было холодно. Дрова в общем сарае кончились. Приходилось ломать на дрова строения, оставленные хозяевами.
     - Поэтому мы в бомбоубежище не пойдем, - повторила мама, - а здесь мы можем хоть немного подтопить вот эту печку. А там, в бомбоубежище мы просто погибнем от холода. И если, суждено нам погибнуть, то погибнем все вместе от этого страшного боя.
    - Ну, смотрите, дело ваше, я вас предупредил, -ответил комендант.
     В эту ночь мы не спали, подбрасывали в печку несколько досточек, которые я подобрал на улице еще днем. Бабуся держала в руках горящую свечку и всё повторяла какую- то молитву. А общий свет давала коптилка, заправленная керосином. Время от времени мы слышали гул канонады, доносящийся через тонкие стены барака. Задремав, бабуся уронила свечку, и у нас чуть было не случился пожар. Утром она рассказала, что у нее было видение сквозь дремоту: будто к нам в комнату ворвался немецкий офицер и потрясая оружием, что-то заорал на своем языке, от чего бабуся сразу очнулась. Вот в это время и раздался голос того коменданта. Он говорил громко, чтобы его все слышали:
      - Радуйтесь, граждане, нашей небольшой победе. Немцев отбросили от Крюково на несколько километров…
      Я думаю, что в это время наступил перелом в войне под Москвой. На радостях мы утром 7 декабря, согрели чай на буржуйке и пили его с сахаром, припрятанным бабусей на «черный день», но этот день оказался светлым.
       На другой день, 8 декабря мы с бабусей решили навестить нашу деревню Кирилловку. У меня с ней температуры не было, и чувствовали мы с ней себя неплохо. Оделись потеплее, время было около 10 часов утра, день был морозный, но ветра не было. Светило яркое солнце. Мы шли медленно по узкой тропинке, которая шла от барака до большой дороги. Свернув на большую дорогу от Гучковки до Кирилловки, мы пошли быстрее.
        И только мы опустились в низину дороги, то есть в овраг между Гучковкой и Кирилловкой, как над нами появился самолет. Это был немецкий разведывательный самолет – «Рама». Так его называли наши бойцы за его такой вид. Он был двух килевой, и если на него смотреть снизу вверх, то он действительно напоминал раму. Бабуся мне крикнула: «Ложись», и сама бросилась в снег рядом с дорогой. Я немного замешкался, и тоже бросился в снег по другую сторону дорогу.
      Самолет летел очень низко и как бы играл с нами. Как кошка с мышкой. Дал очередь из пулемета по нам. Я звук выстрела не слышал, но увидел, как в 5-6 метрах от нас взлетели снежные хлопья. Может, летчик хотел нас просто попугать, ведь цель его полета была разведка после поражения под Крюковом. Мы долго лежали в снегу до тех пор, пока не прекратился звук улетевшего самолета.
      Потом мы пошли домой в Кирилловку. К нашему удивлению, солдат, стоявших у нас в доме, уже не было. «Катюши», стоящей возле самого леса, вернее между лесом и буграми за соседским домом тоже не было. Около дома нас встретила наша собака Цыганка. Радости ее не было предела. Когда мы уехали на Гучковку, собаку нашу с собой не взяли. Там ее было некуда поместить, да и дом должен был кто-то охранять. Мы с бабусей раза три за ноябрь приходили и кормили свою Цыганку, но потом в наш дом пришли солдаты.  Это был оборонительный рубеж после Черной Грязи, и эти солдаты кормили нашу собаку. В доме стоял хаос, всё было разбросано, но ничего не пропало.
       Когда мы вышли из дома, чтобы осмотреть его снаружи, то увидели свою соседку тетю Сашу. Она тоже пришла проведать свой дом. Они с бабусей стали обмениваться впечатлениями. Потом тетя Саша позвала бабусю посмотреть дом Кирюшиных, так как в него попала бомба. Но бабуся отказалась, и с тетей Сашей пошел я.
       Во дворе дома Кирюшиных тоже стояла воинская часть с обозом. Бомба попала прямо во двор. Было убито несколько лошадей и тех солдат, что смотрели за лошадьми. Тут же во дворе была вырыта братская могила, где были похоронены погибшие воины. Убитых лошадей, видимо, куда -то увезли, и только одна лошадь, почему- то оказалась в канаве на нашей стороне. Видимо, когда бомба попала во двор, лошадь была ранена, и перебежала от этого ада через дорогу на другую сторону. Тут и настигла ее смерть. Нам с тетей Сашей стало жутко, и мы поспешили побыстрее уйти к себе домой.
       Погибших солдат через некоторое время перезахоронили за изгородью Кирюшиных тоже в братской могиле. И только после окончания войны останки погибших воинов были перезахоронены в братской могиле на Гучковке, где был детский дом детей, у которых погибли родители в этой войне. Там был поставлен большой памятник погибшим воинам, и дети-сироты за ним следили, берегли его и ухаживали за ним.
       Мы с бабусей побыли еще немного в нашем доме, навели там кое-какой порядок и пошли на Гучковку к себе в барак. Собака наша Цыганка провожала нас до поворота на Гучковку. Потом остановилась, села на задние лапы, тявкнула несколько раз, - это было ее прощание с нами. К сожалению, потом она погибла под колесами автомобиля.
       Когда мы пришли к себе в барак, мама сварила суп, и все ждали нас. Мы все вместе сели за стол, и мы рассказали за обедом, что с нами произошло, когда шли в Кирилловку. Потом бабуся сказала, что пора перебираться в свой дом. Там всё в порядке и даже бомбоубежище в целости и сохранности. Так мы и сделали- потихоньку – помаленьку мы переносили вещички.
      В этот день 8 декабря 1941 года я, восьмилетний пацан считайте получил первое боевое крещение.   

      Наступил 1942 год, который мы встречали уже в своем доме. Елку в этом году мы не наряжали, и без того было много проблем. Воздушные тревоги были не очень частыми, и теперь нам было полегче. Воздушную тревогу объявляли по радио, и еще об этом извещал гудок со стекольного завода. Мы спускались в бомбоубежище около дома и сидели в нем до объявления отбоя.
      После Нового года мы все трое старших детей, Шура, Лида и я, пошли в школу. Шура – в свой класс на Сходню, а мы с Лидой – в Черкизовскую школу. В школу ходило очень мало учеников – по пять – восемь в каждый класс. Занимались все вместе в одном классе. Преподавали одновременно четыре учительницы, каждая своему классу. Когда объявляли воздушную тревогу, то уроки прекращались, и все шли в бомбоубежище, и там сидели до отбоя. Затем опять приступали к занятиям.
      Сразу после нового года мы получили письмо от отца. В нем он писал, что жив-здоров, и что они бьют врага под Ржевом. Что немец потихоньку выдыхается, и что недалек тот день, когда эту нечисть погонят назад.
      Зима потихоньку отступала. Это была очень суровая зима, снежная и холодная. У соседки тети Саши погиб от морозов весь фруктовый сад. У нас яблоньки были молоденькие, и они стойко перенесли эти жуткие морозы.
      Наступил май. Всё зацвело, зазеленело. В школу мы ходили последние денечки. Казалось бы, наступил мир, но нет, - война давала о себе знать. В последние дни мая был страшный налет вражеской авиации. Пострадала больница в Черной Грязи путем прямого попадания бомбы. У нас в Кирилловке тоже была сброшена 1000 килограммовая бомба за деревней, образовав огромную воронку. Пострадали многие деревни Химкинского района. В этот налет пострадал и Сходненский мост через железную дорогу на самой станции.
      Наступило лето, и мы, кирилловские школьники под руководством учительницы стали помогать колхозу по прополке различных овощных культур. Сорняк был страшный- сурепка.  Поля от этого сорняка казались желтыми. Работали с 8.00 до 13.00 – только до обеда. После обеда отдыхали. После того, как работы были закончены, наша учительница выдавала по 50 граммов черного хлеба. Работали только добровольно, ибо понимали, что помогаем и колхозу, и себе, и стране. За работу нам писали трудодни. Чтобы заработать трудодень, работать приходилось 2,5 – 3 дня, то есть в день получалось 30-40 соток, или 0,3-0,4 трудодня. Грядка длиной 50 метров оценивалась в 30 соток, или в 0,3 трудодня. После прополки у многих на ладонях были кровавые мозоли и волдыри. Работали всё лето и не жаловались, и все понимали, что это необходимо, что так надо. Лучшей колхозной работой, на мой взгляд, был сенокос. Мы помогали ворошить сено и уминать его на телеге, а также уминать сено при закладке в сарай.
       В это лето стали убирать защитные сооружения, называемые «ежами». Потом противопехотные, – между Кирилловкой и Черкизовом. «Ежи» - это противотанковые металлические сооружения, сделанные из старых рельсов, сваренные между собой и представляющие для вражеских танков большое препятствие. Противопехотные сооружения - это полоса шириной 4 метра, утыканная деревянными кольями и соединенными колючей проволокой. Снизу на земле были замаскированы противопехотные мины и бутылки с горючей смесью. Третьим сооружением у нас был ров шириной 4 метра и глубиной тоже 4 метра. Он тянулся от Сходненского оврага до реки Клязьмы. И даже после окончания войны он еще долго не был засыпан. А также на въезде в Черкизово на территории бывшей ветлечебницы был огромный ДОТ, сооруженный из железобетонных блоков. И из бойниц его простреливалось всё Ленинградское шоссе.
       Вот и представьте себе, если бы немецкие танки прорвались бы в Кирилловку, - от такого заградительного огня от Кирилловки ничего бы не осталось. И всё же один немецкий танк прорвался до Черной Грязи и был подбит на опушке леса. И мы, дети, бегали лесом до этого подбитого немецкого танка и даже садились на его броню, крутя его башню за ствол пушки. И гибли дети нашего возраста от 8 до 12 лет, так как были очень любопытны, и находя взрывчатые вещества, старались их разобрать, рассмотреть – что внутри находится. И конечно, происходил взрыв.
       У нас в Кирилловке было два таких случая, - один со смертельным исходом, другой потерей ноги. Первый случай – Игорь Демьянский. Ему было 14 лет. Он нашел гранату и решил ею глушить рыбу на реке Клязьме. Только приготовился её бросить, она взорвалась у него в руках. Он погиб.
Второй случай – Толя Морозов по прозвищу Мустафа, он получил это прозвище, так как был похож на Мустафу из кинофильма «Путевка в жизнь». Он тоже нашел гранату и начал ее бросать. Первый раз бросил – она не взорвалась. Второй раз бросил, и тоже не взорвалась. Тогда он подошел к гранате и пнул ее ногой. Произошел взрыв, и Толя Морозов остался без ноги.
      Много таких случаев было и в других деревнях. У меня тоже было несколько моментов, когда я, не понимая, подвергал свою жизнь опасности. Дело в том, что ликвидаторы, то есть саперы, разминировав полосу препятствия, пропускали бутылки с горючей смесью, а в них был обыкновенный бензин с ампулой зажигания. Я осторожно откупоривал бутылку, которая была закупорена резиновой пробкой, затем выливал бензин в какую – нибудь емкость, а потом осторожно вытаскивал ампулу зажигания. Ампула зажигания – это стеклянная трубочка, длиной с обыкновенный карандаш, залитая горючей смесью и запаянная. Когда бутылка и ампула разбивались, моментально происходило возгорание её содержимого, и соответственно, горение объекта. Вот так же от этой безрассудной деятельности сгорели два подростка в Черкизово. Но это была война, а нам подросткам всё было интересно, и за это расплачивались ребята – кто жизнью, кто ампутацией ноги или руки.
       1 сентября 1942 года я пошел в школу во второй класс. Виктор Данилин, который жил на той стороне шоссе, остался на второй год в первом классе, и мне без него было очень скучно.
      За весну и лето от отца пришло несколько писем. В них он сообщал, что жив и здоров, но в них чувствовалась какая-то тревога. Он писал, что идут тяжелые бои, что враг еще очень силен, и что наше наступление приостановилось. Осенью пришло еще одно письмо от отца, и потом писем не стало.
      В конце ноября к нам приехала тетя Агаша. Она приезжала к своей дочери Марии, которая жила на Сходне. Посидели, пообщались, а потом мы ей сказали, что от отца давно не было писем. Она тут же раскинула карты и стала гадать. И всё то у нее получалось хорошо. И в конце гадания она долго перекладывала одну и ту же карту в колоду, и эта карта возвращалась на свое место. И тогда тетя Агаша сказала:
      - Ждите, скоро придет вам письмо.
      Она побыла у нас недолго и поехала к своей дочери Марии.
      И действительно, в начале декабря пришло письмо от отца, но обратный адрес был другой. Мы сначала испугались, - в то время приходило много «похоронок», но потом успокоились, - ведь адрес наш был написан его рукой. Письмо было из госпиталя. В нём он сообщал, что был тяжело ранен в левую руку осколком от мины. Рука пока не действует, но врачи обнадеживают, что со временем будет лучше. Плохо то, что перебит нерв. На этом письмо заканчивалось. Он всем передавал большой привет и новогодние поздравления с большим пожеланием всего хорошего в Новом году. На семейном совете решили не ждать Нового года, а немедленно к нему поехать и всё на месте узнать. На другой день, мама поехала к отцу в госпиталь в город Горький.
      Там она пробыла всего три дня, и, вернувшись, всё нам рассказала. Мы были рады, что отец, хоть и раненый, но скоро вернется к нам живой. И в этом было наше семейное счастье.
      Наступил 1943 год.
      Теперь Новый год мы встречали с наряженной елкой. Было весело. Правда, дорогих гостинцев не было, как раньше, время было тяжелое, война продолжалась. Но для нас война практически закончилась. Всё, что напоминало о войне – это заклеенные окна бумажными полосками, бочка с водой, ящик с песком, да и бомбоубежище. Но оно стало практически не нужным.
      После Нового года пришло письмо от отца, где он писал, что рана потихоньку затягивается, но рука, всё же не действует. Ему обещали сделать протез для дальнейшей разработки руки.
      Прошел январь и февраль, наступил март, и на нашу семью снова обрушилось большое горе. Дело в том, что заболел младший брат Володя, жалуясь на боль в горле. Мама с Шурой отвезли его на санках в больницу на Черную Грязь, и там поставили диагноз – подозрение на дифтерию. И сказали – немедленно везти в инфекционную больницу в Крюково. Там диагноз подтвердился, и через неделю Володи не стало. Чем его болезнь была вызвана, - мы не знали. Чтобы Володю похоронить, мама опять поехала к отцу в госпиталь. На другой день они вернулись. Отца отпустили из госпиталя на три дня. И вот мы с отцом стали делать гроб. Левую его руку мы привязали к туловищу, и гроб он начал делать одной рукой. Я ему во всем помогал, - где поддержу, где отпилю, где построгаю. Так общими усилиями мы за один день сделали гроб для Володи. Доски у нас были в сарае. С этим проблем не было. На крышке гроба сделали квадратное отверстие и врезали стекло, - маме еще в больнице сказали, что хоронить его надо с закрытой крышкой гроба. Мама попросила у председателя колхоза лошадь с санями. Снега было еще много, и сани были удобнее, чем телега.
      Ранним утром мама с отцом и с Блиновыми дядей Егором и тетей Агашей поехали за Володей. Дядю Егора к этому времени комиссовали из армии по состоянию здоровья, а тетя Агаша приехала из Матино его встречать. И вот в это горестное для нас время они и появились у нас. Дядя Егор взял на себя управление лошадью.
      Обратно они вернулись часов в 12, остановились на обочине дороги. В санях стоял маленький гроб с Володей. Отец вошел в дом и сказал:
      - Идите, прощайтесь, на кладбище вы не поедете, потому что на улице очень холодно, да и ветрено…
      Мы четверо – я, Шура, Лида и бабуся оделись и вышли попрощаться с Володей. Крышка гроба была закрыта, и мы прощались с Володей через стекло. Когда подошла моя очередь попрощаться, я заглянул в это окошко и увидел Володю. Лицо его было спокойное, он лежал словно живой, будто что только уснул. Вес лик его говорил: «Не плачьте, что делать, видно у меня такая судьба…».
      Мы, дети, все уткнулись в маму и тихо плакали, что-то бормоча. Мама гладила нас по головам, приговаривая: «Поплачьте, поплачьте, вам легче будет. Потом бабуся нас повела домой, а сани с Володей медленно, скрипя полозьями, поехали на кладбище.
      Когда мы пришли домой, то устроили такой рев, что бабуся еле -еле нас успокоила. Потом, успокоившись, я своим детским умом понял, что такое смерть и как она отбирает жизнь у людей.
      После похорон устроили небольшие поминки, пили красное вино. Где его достали, я не знал, видимо его принесла тетя Агаша. Нам, детям налили фруктового чая. Тогда этот чай давали по карточкам. Он был вкусный, и даже его можно было есть в сыром виде.
      И только Слава ничего не понимал, и всё спрашивал, - а где Вова. Он так его называл, и все отшучивались – как ему сказать, - ведь все равно не поймет, ведь ему было в то время всего 3 года.
      После поминок Блиновы ушли на Сходню к дочери Марии. Мы остались своей семьей, отец лег спать, ему рано надо вставать, чтобы успеть во время вернуться в госпиталь. Шура и Лида тоже легли спать. Я полез спать на печку, бабуся прикорнула в своем чуланчике, и только мама спать не ложилась. Слава, как обычно, спал в своей кроватке в большой комнате. Мне на печке стало жарко, и я слез с нее, чтобы занять свое место за маленькой печкой в большой комнате. Когда я вошел в переднюю комнату, то увидел неяркий свет от свечи.
      В передней комнате сидела мама и держала в руках на блюдечке огарок свечи и фотокарточку, на которой были сняты мама и Володя, когда он был совсем маленький. Я подошел к маме, дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула, повернула голову в мою сторону и ничего не сказала. Потом она
повернулась ко мне:
     - Бабуся сказала, что будто бы Володя пососал сосульку с крыши дома. Бабуся его за это конечно отругала, но может быть он и не от этого заболел… Ну, иди, спи, а я еще немного посижу и пообщаюсь с ним.
     - Как это? - спросил я.
     - Иди, иди, тебе пока это не понять…

     Я пошел спать и долго не мог заснуть. А ночью мне приснился сон, как будто я гляжу в окошечко крышки гроба и там никого не вижу. А сзади меня Володин голос говорит:
      - Чего смотришь, там никого нет. Я уже на небесах. (Так бабуся сказала Славе.)
      Я оглянулся и тут же проснулся. Ни отца, ни мамы в доме не было, и только фотокарточка мамы с Володей лежала на подоконнике около огарка погашенной свечи.
      Я спросил у бабуси – где мама и папа?
     - Папа уехал рано утром в госпиталь, а мама уехала его провожать.
      Отец сам сказал, что будить никого не надо, у всех это был трудный и печальный день. Так наша семья стала меньше на одного человека.

    
     Наступило лето. Все были заняты работой, в том числе и бабуся, она что-то делала в огороде. Славе, видимо, надоело крутиться вокруг нее, и он потихоньку от нее убежал. Как уж он открыл калитку, а может, ее просто забыли закрыть, он вышел, как- то перешел шоссе и по другой стороне деревни задворками пошел по направлению к станции Подрезково. Я об этом узнал только вечером, когда пришел домой. Бабуся сказала, что она не сразу хватилась его, а когда хватилась, то стала бегать по соседям всех спрашивая и страшно испугалась. И вдруг, о чудо – Славу вела незнакомая бабусе женщина. То ли она знала, что этот мальчик из семьи Петровых, или он сам сказал ей, бабуся, не дослушав ее объяснений, поблагодарив женщину, схватила Славу и понесла домой. Больше уже она Славу от себя не отпускала. Потом, то ли маме, то ли Лиде кто-то сказал, что Слава дошел почти до станции Подрезково. Я в это не верю. По всей вероятности, Слава по другой стороне деревни задворками дошел до скотного двора, там его и увидела эта женщина. Славе тогда было 3 года с небольшим.
      В августе у нас была большая радость, - отца выписали из госпиталя, и в связи с тяжелым ранением его комиссовали. Он приехал сам, как и положено, в военной форме, но рука его так и не действовала, на руку был надет протез, который должен помочь ему в разработке руки.
      1 сентября, как и положено, мы пошли в школу, каждый в свой класс. 12 сентября в нашей семье – большое событие, у наших родителей родилась дочка, и назвали ее Надеждой. Так в одном году – два события. Первое – большое горе, второе – большая радость.
      Отцу не дали отдохнуть даже и месяца, стали уговаривать его принять председательство Кирилловского колхоза. В то время у нас председателем был человек преклонного возраста, и дела в колхозе шли плохо. Не дожидаясь Нового года, на общем собрании колхозников нашего отца выбрали председателем единогласно. Отец взялся за это дело с большим энтузиазмом, и дела в колхозе стали выправляться.
      Правление колхоза решило устроить новогодний праздник для детей дошкольного возраста. Праздник решили устроить в помещении правления колхоза. За это взялась тетя Шура Светцова. Правда, у нее самой детей не было, но говорили, что она очень любила детей. На колхозные деньги закупили подарки для детей, подсчитали, - сколько их в деревне, и стали готовиться к празднику. Поставили большую елку, и что удивительно -  нарядили её настоящими игрушками, и все родители, чей ребенок попал под статус участника, начали ему готовить маскарадные костюмы. Мы знали, что от нашей семьи на празднике будет Слава. Сейчас я не помню, кто предложил для Славы новогодний костюм маленького солдата – воина. Сказано – сделано, и мама стала шить для Славы этот костюм из отцовской военной формы. Всё получилось замечательно. Маленькая гимнастерка, маленькие галифе с характерными боковыми выпуклостями. Сапоги, или назовем их сапожки, сшитые из материала черного цвета. Но зато и пилотка, и ремень были настоящими, причем на пилотке была приколота звездочка. Таким образом Слава предстал перед участниками праздника в образе воина – освободителя.
      Я и сейчас вспоминаю это с восторгом и сожалением, что не было возможности это все сфотографировать. Всем было весело, все участники были удивлены этим костюмом. И только Слава был невозмутим, видимо, он  не совсем вжился в этот образ, но, тем не менее, он получил главный приз – самый большой кулек с гостинцами. Мы долго вспоминали этот праздник для детей и для взрослых во время войны. Это была отдушина в то тяжелое время, время голодного детства, время невысохших слез, время страшных воспоминаний.
       После нового года во время новогодних каникул у нас в Черкизовской школе тоже устроили праздник с наряженной елкой, но, конечно, без всяких подарков. На этом празднике мы под руководством учителей пели, разыгрывали небольшие сценки, читали стихи.
       Война уже была где-то далеко от нас, и её мы ощущали только по сообщениям по радио, да и по салютам, которые символизировали победы по освобождению занятых фашистами городов.
       Сразу после Нового года в начале третьей четверти меня приняли в пионеры. До этого нас считали октябрятами, но никаких символов октябрят мы не носили. Да и в то время их просто не было. Значок октябренка появился гораздо позже. В пионеры же нас принимали в торжественной обстановке, и мы давали клятву. Начиналась она такими словами: « Я юный пионер Советского Союза перед лицом своих товарищей торжественно
клянусь быть честным, и так далее. В конце этой клятвы вожатая говорила : «Будь готов!». И мы отвечали: «Всегда готов!». Потом мне вручили красный галстук со значком – зажимом, и вожатая надела его мне на шею.
       Потом наш третий класс попросили остаться после уроков. С нами осталась и наша учительница Ольга Моисеевна. К нам пришла наша пионервожатая. Она сказала, что пионеры нашей школы – это пионерская дружина, а наш третий класс будет пионерским отрядом.
      В нашем классе было 25 учеников. 19 из них стали пионерами. Пионервожатая сказала, что те, кто еще не вступил в пионеры (она посмотрела на учительницу, и та кивнула ей головой), могут пойти домой. И тогда не пионеры дружно встали, послышалось хлопанье крышек парт, и они вышли из класса. Потом пионервожатая сказала, что нам нужно выбрать председателя совета отряда и трех звеньевых.
      Председателем совета отряда выбрали девочку, отличницу, а меня – звеньевым третьего звена. Так я стал пионером. До меня в нашей семье и Шура, и Лида тоже были пионерами. Дома ко мне все отнеслись с пониманием, увидев у меня на шее красный галстук, а Лида подарила мне книгу А.Гайдара «Тимур и его команда». В школе между нами пионерами была такая игра – шутка: я брал своего приятеля за галстук, а он мне говорил: «Не трожь рабочую кровь, она и так пролита!»
      
      Отец полностью окунулся в колхозные дела. Мы его почти и не видели. Он уходил на работу рано утром, приходил с работы поздним вечером.
      Весь 1944 год был для отца самым лучшим, самым успешным годом
председательской деятельности, этому, видимо, способствовала ему сама природа. По всем видам деятельности колхоза, а именно по животноводству, по урожаю сельхозпродуктов колхоз вышел на общее второе место по району.
      На один трудодень колхозники получили по 4 кг картофеля, а это был самый основной продукт в то время. Я также, как и в прошлом году, пас телят, но уже не с Лешей Романовым, а с Мишей Романовым.
      Колхозное руководство, -председатель, бригадиры, счетоводы в самый разгар летних работ бросали свое управление и помогали колхозу физически на общественных началах, то есть добровольно, не требуя за это какой-то оплаты. Они были на окладе и получали свои трудодни по должности. Дети колхозников в трудное время, когда не хватало рабочих рук, особенно в сенокос, тоже безвозмездно помогали колхозу, совмещая эту помощь как бы с игрой. Но это только возможно, когда колхоз в одной деревне, всё у всех на виду, даже самый ленивый в бригаде не посмеет работать, как говорится «спустя рукава». И особенно ценно, что все поля примыкают к деревне, и не тратится время на переезд.
      Отец как-то принес домой старый план расположения полей, весь истертый от длительного пользования, и он годами не обновлялся.  Шура в это время уже закончила чертежные курсы, и начертила на новом ватманском листе план полей Кирилловского колхоза. Отец был очень доволен. План получился очень красивым и понятным.
       По осени, как и обычно, мы с Лидой пошли в школы, она на Сходню в седьмой класс, а я в Черкизово в четвертый класс.
      Перед самым Новым годом отца вызвали в район. Мы, да и сам он недоумевали – зачем это. На другой день он уехал, и мы ждали его целый день. Приехал он только к вечеру и сразу всё нам рассказал. Его попросили как члена партии, как передового председателя колхоза принять Черкизовский колхоз, в котором произошел полный упадок. А бывшего председателя Федотова, наверное, будут судить.
      - Ну, и я согласился, а что мне было делать, если мне доверяют, надо оправдывать это доверие, - сказал отец.
      Наступил 1945 год. С самого начала Нового года отец стал председателем Черкизовского колхоза. Село Черкизово раза в два больше, чем деревня Кирилловка. В Черкизове есть школа, мельница почти на весь район, и сельсовет, и библиотека. Да и госпоставки сельхозпродуктов в два раза больше, чем у Кирилловского колхоза. И народ черкизовский чем-то отличается от народа кирилловского.
      Всё это немного озадачило отца, но всё же он с энтузиазмом взялся за эту работу. Первый год в черкизовском колхозе был очень трудным для отца. Прошла посевная компания, отсеялись вроде неплохо. Отец стал почаще бывать дома.
      Наступил месяц май. Заканчивался учебный год для школьников. С нового года война уже велась на территории врага, и мы с каждым днем ждали окончания войны.
      И вот наступило 9 мая. Мы школьники, как обычно шли в школу, начиная с нашего края. Заходили друг за другом и большой толпой – девчонки впереди, а мальчишки сзади вдоль деревни шли в школу. Помню, кто-то из Романовых пулей выскочил из дома (на том конце деревни, ближе к Черкизову) и закричал на всю деревню:
      - Всё, конец войне, в школу можно не ходить. Только сейчас было сообщение по радио…
      Мы на мгновение растерялись, думая, что это шутка, но потом поняли, что это правда. Закричали – ура, и разбежались по домам.
      Начался постепенный переход к мирной жизни.
      Когда наступила весна 1945 года – в самый разлив, отец мне сшил маленькие кожаные сапожки. Это было чудо того времени. Ничего подобного в магазинах тогда не было. И даже мои товарищи по школе, увидев это чудо, спрашивали – где мы их купили. И всем я гордо отвечал, что эти сапожки мне сшил отец.
      К столярному и плотницкому делу у меня отношение было лучше чем к сапожному. Отец показывал столярные инструменты и говорил, для чего нужны они. Для чего рубанок, для чего фуганок, для чего шершепок. И только потом, когда Слава стал учиться в училище, где проходили они курс деревообработки, Слава сказал нам, что этот инструмент не шершепок, а шерхебель. И много других названий, но в просторечии эти названия упрощались.
      Отец был очень доволен, что Слава пошел по его стопам, но гораздо выше по теоретическим и практическим основам. Но это будет в будущем, а сейчас вернемся в лето этого года.
      У меня было два выбора- либо работать в полеводческой бригаде школьников, либо пастухом в Черкизовском колхозе. В Кирилловском колхозе вакансии пастухов уже были заняты. И так, я выбрал второе, стал пасти свиней в Черкизовском колхозе. Оказалось, что здесь свиней в два раза было больше, чем в Кирилловском колхозе, и, конечно, было тяжелее. Напарником у меня был Леша Крылов, сын заведующего молочно -товарной фермы (МТФ). Так мы с ним пасли всё лето, я – сын председателя колхоза, а он – сын зав. МТФ.
        В конце года, то есть 4 декабря у нас произошло большое событие – семья увеличилась на одного человека. У мамы с отцом родилась дочка, наша сестренка Катя. Катя, Катюшка стала символом победы нашей семьи в этой ужасной войне. И имя то мы ей дали победное, военное «… Выходила на берег Катюша…», и это имя она с честью несла и несет по жизни.

                3. В армию ещё не скоро

     И началась мирная жизнь. Весной 1946 года у нас появилась маленькая корова, то есть, телочка, которую нам выделил Черкизовский колхоз вместо заработанных сельхозпродуктов, заработанных на трудодни отцом и мною. У председателя была ставка – 2 трудодня в день, а у меня – 0,75 трудодня в день. Таким образом, за три летних месяца у меня было более 60 трудодней.
       Наступили летние каникулы, мы с Мишей Блиновым после окончания пятого класса перешли в шестой класс. После окончания учебного года я опять стал пасти свиней в Черкизовском колхозе. К нам, подросткам, взрослые относились с глубоким уважением, с пониманием того тяжелого времени для страны, что мы, подростки, в летние каникулы не бездельничаем, а приносим посильный труд, помогая и стране, и семье.
      И вот, я сначала хочу коснуться того времени. Был у меня товарищ, мой ровесник, с которым я учился до 5 класса включительно. Это Лева Саламандра. Да, да, вот с такой экзотической фамилией. Единственный сын в семье. Он никогда не работал в летние каникулы, ходил купаться, загорал, и даже посмеивался над нами, - вот, мол, идет свинопас, дайте дорогу. Мать его была каким- то партийным работником на хлебозаводе, видимо потворствуя ему в этом. Сам же Лева был тупой, как пробка, оставшийся на второй год в пятом классе, пойдёт вместе со мной через год в ремесленное училище. Но это был единичный случай во всей деревне.
       И сейчас я хочу сказать, касаясь этой темы. Дети олигархов, да и не только олигархов, - что творят они по всей стране. Откуда это пришло -  конечно с Запада: токсикомания, наркомания, алкоголизм детский, ходят по улице 12-14 летние мальчишки и девчонки с бутылкой пива словно с соской. Мат стоит, даже не понимают, о чем говорят, а детская преступность перешла все границы. А самое страшное, что практически все девочки старших классов, как бы вступая во взрослую жизнь, не думают о таких специальностях как врач, учитель, библиотекарь, воспитатель детских садов, медсестра… А зачем, лучше быть моделью, походить по подиуму, потрясти своими прелестями, выиграть главные призы, а также участвовать в конкурсе красоты, получить за это огромные деньги, наворованные олигархами, которые просто от жира бесятся, развлекаясь с молоденькими девочками. И эти девочки не понимают, что эта жизнь для них скоро кончится, придут на этот же подиум другие, более молодые, и им останется только один путь, - путь на панель, ибо у них никакой другой специальности нет. Но есть и другие девочки, - ни лицом, ни фигурой не подходят для подиума. Они пошли в другую крайность, идут в профессиональный спорт. Становятся боксерами, борцами, штангистками, футболистками, хоккеистками, не думая о своей дальнейшей жизни, когда они будут не нужны большому спорту, и останутся только со своими болезнями. В советское время все эти перечисленные мною виды спорта для женщин были запрещены.
       Вот и подумайте – кому это нужно? Не думайте, что жизненная картина придумана мною. Всё взято из жизни, - с экрана телевизора, из газет, с повседневной жизни, и думаю, и с будущей до тех пор, пока власть не поймёт, что она власть для народа, а не народ для власти.

     Так вот, мы с Мишей Блиновым, моим двоюродным братом, пошли учиться в 6-й класс. В начале сентября у Блиновых случилось большое горе. Их зять, Александр Яковлевич, случайно застрелился. Как это произошло, я сейчас опишу.
      Александр Яковлевич, боевой армейский офицер, прошедший всю войну и оставшийся в живых, получил смерть в мирное время. А было это так. После окончания войны, после демобилизации Александр Яковлевич привез из Германии кое какие трофеи. Это был аккордеон, очень красивый, кое- что из тряпья, и, конечно, то ли пистолет, то ли наган. Аккордеон он оставил у родителей жены Марии в Кирилловке, а всё остальное – у себя в комнате на Сходне. Я часто ходил в то время к Мише, и мы вместе с ним доставали аккордеон из футляра и любовались им. В то время многие, кто закончил войну в Германии с разрешения властей привозили оттуда трофейные вещи. На аккордеоне было написано по- немецки «Моцарт». Я спросил Мишу, умеет ли Александр Яковлевич играть на аккордеоне. «Пока нет, -сказал Миша, - только учится». Миша взял аккордеон, надел ремни на себя и нажал на несколько клавишей. Звук был просто чудесный. Я никогда до этого не слышал такой звук. Звук гармошки я слышал часто, по большим праздникам, гармонисты ходили по деревне и играли, а женщины пели песни, частушки. Но звук аккордеона был несравним со звуком гармошки, это было какое- то чудо, среди других звуков музыкальных инструментов, и я влюбился в аккордеон на всю жизнь.
      Когда я приходил к Мише и просил его достать аккордеон, он доставал, и я легонько чистой тряпочкой его протирал, и долго, долго смотрел на него.
      В этот же год осенью вышла замуж наша двоюродная сестра Блинова Настя за Рыжкова Александра Николаевича. У Блиновых в один и тот же год два события. Первое событие счастливое, замужество Насти. Второе событие, - большое горе, смерть Александра Яковлевича. А дело было так. Комнату Шевалдиных на Сходне обворовывали дважды. Первый раз утащили кое- что из вещей, второй раз не успели ничего украсть, видимо ворам кто- то помешал. И вот Александр Яковлевич решил вмонтировать пистолет в шкаф с одеждой. Жену он предупредил, что бы она без него этот шкаф не открывала. Но как - то вечером, то ли их пригласили в гости, или они собирались в театр в этот вечер, и случилась трагедия.
      Александр Яковлевич, видимо впопыхах, а они по рассказам Марии очень торопились, и он открыл дверцу шкафа. Раздался выстрел, предназначенный для вора, а угодил в хозяина. Смерть его была мгновенной.
      Хоронили Александра Яковлевича на Сходненском кладбище. Мария в это время ждала ребенка, и все родственники боялись еще одной трагедии, но всё у нее кончилось хорошо. У Марии через некоторое время родился сын, и назвали его тоже Александром.   
      Подрастали мои младшие сестры Надя и Катя. Правда, было плохо с питанием, с детскими гостинцами, время тяжелое, послевоенное, но они стойко переносили все тяготы жизни, довольствуясь малым. Пришла весна, наша Буренка отелилась, и мы стали пить свое молоко. Это было огромное подспорье в нашем питании, а особенно для малолетних детей.
      Наступило лето и появилась проблема запаса питания уже для коровы в зимнее время. Летом наша Бурёнка была в общем кирилловком стаде. Но и с этой проблемой мы справились. Отцу выделили участок для покоса в Черкизове, и также участок для посадки картофеля.
      Я закончил 6-й класс. После окончания 6 класса я как- то пришел к Рыжковым, и Виктор, младший брат Саши мне говорит:
     - Хочешь посмотреть вот эту вещицу?
     - Конечно хочу, - говорю я.
     И он достает из кармана завернутую в тряпицу «финку», - это такой ножик, но очень красивый. И ручка у этой финки была сделана из цветного оргстекла…
     - Где достал то, - спросил я.
     - Как где, - сам сделал…
     И он мне рассказал, как он учился в ремесленном училище на слесаря, теперь вот он работает слесарем-инструментальщиком, а финка – это его произведение.
       Теперь я сделаю небольшое отступление. Всё моё детство, да и детство моих товарищей- сверстников, связано с двумя вещами, - это складной ножичек и фонарик на батарейках. Маленький ножичек с двумя лезвиями мне подарил мне отец еще перед войной. Он этим ножичком сделал мне свисток, и еще показал, как делать такие свистки больших и малых размеров. А фонарик «пришел» к нам, подросткам в самом начале войны, да и после окончания войны он был нашим бессменным спутником жизни. Тогда было всё дорого. И чтобы достать или купить такую вещь, как фонарь или батарейку к нему, или лампочку 3,5 вольта, - нужно было приложить немало усилий. Особенно мы хвалились друг перед другом, - какая у него лампочка. Дело в том, что было важно - какой свет она дает: рассеянный или вдаль бьёт. В это лето 1947 года я уже никого не пас, а работал в колхозе как обычный колхозник – кем и куда пошлет бригадир.
      Как- то вечером я зашел к своему другу   Данилину Виктору. Мы поговорили о том, о сем, и наконец я ему сказал, что видел у Виктора Рыжкова очень красивую финку, хотя Виктор Рыжков просил меня об этом никому не говорить.
       - А я знаю, - сказал Виктор, - ну и что, ничего особенного. Я, может тоже себе такую же потом сделаю. А прежде всего я сделаю себе пряжку для ремня с орлом. Знаешь, как красиво она смотрится. Я видел пряжку с орлом у одного взрослого парня в Москве, когда поступал в ремесленное училище по специальности слесаря инструментальщика. Я остался на второй год в 4-м классе, и учиться в школе больше не буду.
      - Вот это новость! Что же ты молчал то до этого, - сказал я, - а еще друг.
      - Потому и молчал, что не знал- примут ли меня или нет. Ведь я же не окончил 4-х классов. «Я только сегодня узнал», - сказал Виктор, - меня приняли в ремесленное училище № 11. Оно находится в Москве за Казанским вокзалом. Там недалеко и работает мой отец…
      Под этим впечатлением я долго обдумывал, как сказать об этом моему отцу. Учился я неплохо, отличником, конечно, не был, но был твердым хорошистом, поэтому и думал, что отец скажет учиться дальше. Но время было тяжелое, а семья была большая, и мне, конечно, хотелось как можно быстрее помогать семье. Для себя я уже принял решение, что пойду в ремесленное училище, и обязательно выучусь на слесаря. Только как об этом сказать отцу?
      Вечером, когда отец пришел домой, за ужином я и сказал, что хочу поступить в ремесленное училище и приобрести специальность слесаря. Я думал, что отец будет против, но, к моему удивлению, он сразу согласился. Отец тоже когда-то был слесарем в депо и всё знал об этой специальности.
      Сказано – сделано. На другой день я поехал в это училище № 11 узнавать – какие нужны документы для поступления в это училище. Собрав все нужные документы, я предстал перед комиссией по выбору специальности.
      Я заранее написал заявление, что хочу стать слесарем. Мужчина, сидевший в комиссии, внимательно посмотрел мои документы и спросил:
      - А почему слесарем? Ведь у нас в училище есть и другие специальности.
     И он показал мне список, где были указаны все специальности этого училища:
     1. Слесарь инструментальщик – для окончивших 4 класса школы.
     2. Слесарь – лекальщик-               тоже.
     3. Фрезеровщик                -  тоже, но 5 классов.
     4. Токарь                -  тоже, но 6 классов.
     Тогда я сказал ему, что у меня друг уже поступил в это училище, и хочет стать слесарем. Вот и я хочу быть вместе с ним в одной группе.
     - Вместе с ним ты и так будешь, - ведь в одном училище. А вот посмотри, что может делать слесарь, а что – токарь.
      Он подвел меня к стенду, где были прикреплены детали, которые были изготовлены этими специалистами. Детали, изготовленные токарем, были более красивее и оригинальней, чем детали слесаря. И на словах он добавил, что с образованием 4 класса на специальность токаря не принимают. Это пересилило всё. Я переписал заявление, и был принят на специальность токаря.
       Теперь я хочу рассказать об одном случае, который произошел со мной, Славой и мамой. В день празднования 800-летия Москвы, а это произошло в начале сентября 1947 года. Был выходной день, и мама повезла нас в Москву на этот праздник. Приехав на Ленинградский вокзал – а это было во второй половине дня, то есть ближе к вечеру, мы сели в метро и доехали до ближайшей станции к Красной площади. Дальше поезд не шел.  Мы вышли из метро и со всеми отправились на Красную площадь. С каждым последующим шагом народу становилось все больше и больше. Потом эта толпа нас просто понесла вперед. Начался салют. А нам было просто не до салюта. Мама держала Славу с одной стороны, а я - с другой. Потом какая- то огромная сила сбоку прижала нас к какому -то зданию, и чуть не раздавила заживо. Затем такая же сила на нас навалилась сзади, чуть нас не размазав о стены этого здания, и понесла нас в какой-то переулок. У Славы с головы слетела шапочка, но нагнуться и поднять ее не было никакой возможности. Нас бы просто затоптали. Постепенно толпа стала редеть, и мы вышли на открытое пространство. Мы осмотрелись, и я обнаружил Славину шапочку у себя на ноге. Мама нас спросила:
       - Ничего не болит у вас?
       - Вроде нет, сказали мы, но бока наши побаливали
      Мама долго нас осматривала и потом сказала:
      - Никуда мы больше не пойдем, поехали домой.
      Я понял, какую страшную силу представляет собой не управляемая толпа, какую опасность она в себе несет.

        И еще событие произошло со мной. Перед праздником 7 ноября мы, учащиеся ремесленного училища сдавали зачет на значок ГТО. Это – готов к труду и обороне:
Зачет: 1) бег – 1 километр за 4 минуты.
           2) бросить муляж гранаты на 25 метров.
           3) подтянуться не менее 3-х раз.
      Это всё для нашего возраста, то есть для 14-летних. В первых двух видах спорта я не уложился в норматив, и мне дали значок не ГТО, а БГТО – будь готов к труду и обороне. Те, кто выполнил этот норматив, на другой день получили значки ГТО, кто не выполнил – получили значки БГТО, и сказали, - готовьтесь, через месяц будет повторная сдача на значок ГТО. Я начал тренироваться, - бросать камни такого же веса, как и муляж гранаты и бегать.         Прошел месяц, и где – то в начале декабря те, кто не сдал на значок ГТО, стали сдавать по новой. Подтягивание на перекладине было в физзале, а бег и бросание гранаты – на улице, на стадионе, который находился рядом с училищем. Сначала, первым делом надо было бросить гранату, а потом был бег. Нас было человек 25, и когда очередь дошла до меня, я немного замерз, особенно руки. Мы были в гимнастерках и в подшинельниках. Когда я бросил гранату, то почувствовал боль в правой руке, но не придал этому значения. Я даже перевыполнил норму на один метр, и по бегу уложился в эти 4 минуты. Таким образом, я все-таки получил значок ГТО. Но этот значок мне стал «боком» на всю жизнь. Видимо, когда я бросил гранату, в локтевом суставе произошел разрыв мышцы. Потом все срослось, но до сих пор рука нормально не сгибается и немного побаливает.
      И последнее происшествие этого 1947 года. В этом году Слава пошел в первый класс. Всё было хорошо. Но вот однажды, возвращаясь из школы, - а это было в декабре, -  они, то есть Слава и его одноклассник Юра затеяли между собой игру в догонялки прямо на шоссе, и Юра попал под машину. Юра получил травму со смертельным исходом. Вот как опасно, когда деревни или села располагаются вдоль шоссейных дорог по обе ее стороны. Что это – судьба или случайность? Уже будучи в достаточно зрелом возрасте Слава в своих мемуарах написал, что в том случае в детстве его спас Ангел-хранитель.
       Когда заходит разговор о какой-то сверхестественной силе раньше я как -то возражал, спорил, а теперь предпочитаю молчать. Если она – эта сила есть и помогает, ну пусть помогает…
       Но иногда мне кажется удивительно, когда смотришь футбольный матч – игрок одной из команд забивает мяч в чужие ворота, иногда становится на колени и крестится. Этим самым как бы благодарит Бога за помощь, что сам Господь Бог ему помог забить гол. А как же тогда спортивный принцип?

       Прошло пять лет в течение которых я закончил ремесленное училище, получил специальность токаря и стал работать на заводе «Строймонтаждеталь». Отец ушел с должности председателя колхоза на работу в МТС. Наступил 1952 год, год моего призыва в армию. В нашей семье всё было по- старому. Отец работал в МТС и подрабатывал у частников – кому крышу подремонтирует, кому дом подконопатит. Мама работала в Кирилловском колхозе, в полеводческой бригаде, а в сенокос косила в бригаде косцов. Их было то всего две женщины, которые умели косить.
      Мне поручили новую работу – точить детали для штамповочного цеха. Сразу после Нового года ко мне подошел парторг комбината и предложил мне организовать комсомольско-молодежную бригаду. В нее должны войти три токаря и два слесаря. Это тогда было политически очень модно, и я согласился. Меня выбрали бригадиром, и я должен был получать бригадирские – на 100 рублей больше всех членов бригады. Первый месяц всё было хорошо, потом стало хуже, и мы стали получать меньше, чем когда работали индивидуально. А дело в чем: когда каждый работает за себя, а не на общий наряд, - и в туалет сбегает побыстрее, и покурит возле рабочего места.  А тут всей бригадой в курилку. На третий месяц нашей деятельности стало еще хуже – не было той ответственности за порученное дело. Так продолжалось 4 месяца, и мы стали относиться друг к другу с недоверием. Не знаю – как бы продолжалось и дальше, но в мае, в мой день рождения, мне пришла повестка из райвоенкомата о призыве в армию.
       22 мая у Шуры с Левой родилась дочка, и назвали ее Леной. Это была первая внучка наших родителей. 29 мая меня проводили в армию, но и тут не обошлось без курьеза. В повестке было написано – иметь теплую одежду, в мае ?! –и я думал, что это какая- то ошибка. Но когда военком нас построил, и у кого не было теплой одежды, он отправил домой до следующего дня призыва. Хорошо, что до военкомата меня провожал отец. Мы пошли с ним на Химкинский рынок, купили телогрейку, и «в дальний путь на долгие года»…
      Потом нас посадили в эшелон, состоящий из товарных вагонов. Мы отправились с Казанского вокзала на восток. Наша команда была сформирована повзводно. В каждом вагоне было два взвода, в каждом взводе – 30 человек. Командирами взводов были сержанты, которые окончили годичную школу младших командиров, и были у нас как сопровождающие. В эшелоне была кухня, и мы, призывники, да и сопровождающие получали трехразовое горячее питание. Так мы ехали через всю страну на Дальний Восток с большими остановками в крупных городах.

                4. Длинная дорога в армию

     Москва, Владимир, Горький, Казань, Уфа, Челябинск, Курган, Омск, Новосибирск, Кемерово, Красноярск, Иркутск, Улан-уде, Чита, Хабаровск, Владивосток. Когда я проезжал эти города, мне всё время приходили мысли – какая же огромная наша страна. Вот мы едем, едем и не видно ни конца, ни края полям, холмам и лесным просторам из наших товарных вагонов. И всё это надо защищать от врагов, как это делали мой отец и мой дедушка Петров Павел Петрович.

      Когда мы проезжали мимо озера Байкал, то увидели и даже сфотографировали бюст Сталина, вырубленный заключенными в скале. Однако, когда я демобилизовался и возвращался через 4 года домой после службы, этот бюст был взорван после решения ХХ съезда партии. Тем не менее, это фото у меня хранится как одна их немногих реликвий. О том, как заключенные вырубали в скале бюст Сталина написано в повести А.И.Алдан-Семенова «Барельеф на скале».
      К месту назначения, то есть в пересыльный пункт – Советская Гавань, порт Ванино, мы прибыли в конце июня, то есть ехали почти месяц. Порт Ванино встретил нас прохладой, и эта прохлада длилась несколько дней. Когда ехали по Сибири, - стояла очень жаркая погода, и мы изнывали от жары. А когда приехали в Ванино, были рады, что у нас была теплая одежда.
      Порт Ванино – небольшой городок. Наш пересыльный пункт находился совсем рядом от него. За нашим пересыльным пунктом была небольшая речка, я даже не помню ее названия. За речкой тайга – самая настоящая дальневосточная тайга. Мы, призывники, то есть наша команда, два месяца проходили в своей одежде, изорвались до основания, и только в начале сентября нас одели во всё военное и выдали голубые погоны. Нам сказали, что мы зачислены в авиационные войска, но конкретно место назначения пока не сказали. На пересыльном пункте Ванино было много призывников. Из Ванино отправляли – на Чукотку, на Камчатку, на Курильские острова и на остров Сахалин. За эти три месяца, что мы были на пересыльном пункте, как на курорте, - не было никакой воинской дисциплины. Трехразовое горячее питание и питание дальневосточников было гораздо лучше, чем питание военнослужащих в средней полосе страны. Правда, иногда нас просили поработать на артиллерийских складах, которые находились в тайге. Добровольно собирали команду из желающих на целый день и отправляли на артиллерийские склады. Эту команду всегда сопровождал вооруженный конвой, так как по всей тайге вокруг Ванино было много мужских и женских лагерей с заключенными. Иногда были случаи убийства призывников заключенными. Многие лагеря с заключенными были расконвоированы – бежать то заключенным было некуда. Артиллерийские склады – это склады боеприпасов под землей, оставшиеся от прошедшей войны с Японией. Мы боеприпасы перебирали, смазывали, и опять складывали в ящики. Всё это происходило под строжайшим и внимательным контролем работников артиллерийского склада.

        Наконец наступил день отправки нас к основному месту службы. В начале октября нас, призывников, посадили на корабль «Кулу» в порту Ванино и доставили к месту назначения на остров Курильской гряды – Итуруп. Когда мы прибыли на Итуруп, то нас в количестве 120 человек направили в военную школу ШМАС. ШМАС – школа младших авиационных специалистов. К занятиям мы приступили с 15-го октября. До обеда изучали теорию, а после обеда шли на аэродром и проходили практику на самолетах МИГ-15. Нас обучали по специальности мастер- приборист.
       С наступлением зимы погода становилась суровее. Каждый день шел толи дождь, толи снег, и, конечно, был сильный ветер. Его скорость достигала до 30 метров в секунду.
       И вот где-то в конце октября нашу школу подняли по тревоге около 12-ти часов и повели быстрым маршем в порт на пирс. В это время или чуть раньше в бухту пришел корабль с грузом. К пирсу корабль не мог подойти, так как пирс был взорван японцами еще в 1945 году при отступлении. Пирс немного подремонтировали, но он не отвечал всем требованиям настоящего пирса. Поэтому груз с корабля сгружали в специальные лодки и доставляли с помощью лодок на пирс. Когда мы прибыли на пирс, то его половина уже была завалена грузом. Мы начали таскать груз и грузить на машины, стоящие на некотором отдалении на возвышенности. Нас всё время торопили. Мы сначала ничего не могла понять, потом поняли, когда вода уже появилась на пирсе. Она стала все время прибывать, а мы всё таскали грузы уже таская по воде. Когда вода стала чуть ли не заливаться в сапоги сверху, нас с пирса сняли. Мы забрались на возвышенность, где стояли машины, и наблюдали, как груз, оставшийся на пирсе, поплыл по волнам. А вода всё прибывала и прибывала. И вот весь пирс скрылся полностью под водой. Корабль снялся с якоря и пошел в открытое море из бухты. Поступила команда – всем в укрытие. Нас отвели в казарму и предупредили, чтобы за ненадобностью из казармы не выходить. Надвигались самые настоящие цунами. И только через неделю мы узнали о трагедии острова Парамушир, где волна была высотой в семнадцать метров. Этот остров севернее нашего Итурупа, и там волной смыло всё побережье. Погибло много людей, спаслись только те, кто успел добежать до возвышенности, то есть до сопок. Нас, то есть остров Итуруп, цунами только немного захватили. Волна была высотой всего 5-6 метров. Так я впервые узнал, что такое цунами.
      Наступила зима, и погода стала еще злее. Снег шел непрерывно, да еще и с ветром. Когда объявлялось штормовое предупреждение, то по одному солдату из казармы не выпускали. Дневальному был строгий приказ – в туалет выпускать по три-четыре человека с веревкой в руках. Погода была такая, что в метре от тебя ничего не видно. Так мы пережили эту страшную зиму, до обеда занимаясь теорией, а после обеда практикой.
       5 декабря вся наша школа ШМАС приняла воинскую присягу, одновременно пройдя курс молодого бойца или солдата. Были всевозможные учения и по тактике боя, и ходили в «атаку» и оборонялись, и, конечно, стреляли по спортивным мишеням. У меня лично стрелковые показания были посредственные, более чем 17-18 очков из 30-ти возможных не выбивал.
       Но самой тяжелой работой для нас была уборка снега. После очередного разгула погоды мы с лопатами шли откапывать наших офицеров, преподавателей, которые жили в маленьких домиках, наполовину вросшихся в землю. Наружные двери у всех домов открывались только во внутрь. Пока хозяина дома не откопаешь, выбраться ему наружу было тяжело.
 



 





               
       И вот наступила весна 1953 года. Учеба наша должна закончиться в конце июля или в начале августа мы должны сдать экзамены и ждать назначения в другие авиационные части. Мы, конечно, не знали, как будет происходить распределение по другим частям.
       Нас, отличников, - группу из 12 человек (в том числе и меня) оставили на этом острове и направили в авиационный полк. Всех «хорошистов» - отправили на остров Сахалин, а троечников – на Камчатку и Чукотку, и даже несколько человек – на Большую землю в район Магадана. Всё это нам потом сказал писарь строевого отдела нашей школы. Всех нас сходненских разбросали в разные места.
      Лучше всего, по моему мнению, досталось место новой службы моему товарищу Виктору Скулкину. В числе хорошистов он был направлен на Сахалин.
       К нам в школу еще до отправления нас в полк пришел майор, начальник строевого отдела дивизии и нас 12 отличников построили. Этот майор обратился к нам, не хотим ли мы продолжить службу ординарцами. Он сказал, что это дело добровольное, и тут же зачитал служебную инструкцию. По уставу дивизионному начальству положено иметь ординарцев, но мы все, как один, отказались. Тогда он дал нам свой дивизионный телефон и сказал, что если кто передумает, пусть немедленно позвонит.
      На другой день нас 12 человек отправили в полк. Отправили – это слишком громко сказано, так как и наша школа и наш полк были совсем рядом. В полку мы провели ночь, а утром было построение полка и распределение нас по эскадрильям. Мы стояли отдельно и ждали, когда кого куда распределят. Когда мы остались вдвоем, капитан, начальник строевого отдела полка сказал: «Петров и Чупин – в распоряжение старшего лейтенанта Прокопенко!.» К нам подошел старший лейтенант - а он был штурманом- и повел нас в штаб полка. В штабе он завел нас в комнату начальника штаба. Там сидел подполковник и что-то писал. Жестом он пригласил нас сесть. Старший лейтенант сел к нему сбоку, а мы на гостевые стулья. Когда он кончил писать, достал из сейфа какие-то бумаги, оглядел нас и сказал:
      - Петров и Чупин, вы будете нести службу на ЗКП планшетистами (ЗКП- запасной командный пункт). Этому вас научит вот этот старший лейтенант. Он вас сейчас отведет к месту службы. Жить вы будете в казарме, где звено управления. Ни в какие внутренние наряды вас назначать не будут. Ваши непосредственные прямые начальники – старший лейтенант Прокопенко и я подполковник Пузанов. Вопросы есть?
     - У меня нет, - сказал мой товарищ Гелька Чупин.
     - А у меня есть, - сказал я.
     - Ну давай свой вопрос, - сказал подполковник.
     - Мой вопрос такой. Как же так – я окончил школу ШМАС с отличием, проходил практику на аэродроме и должен бы проходить службу по специальности – прибористом, и вот нате вам, - каким – то планшетистом?
     - Солдат срочной службы, да и любой военнослужащий, согласно уставу, должен там проходить службу, куда его определят вышестоящие начальники, - сказал начальник штаба. Но для вас я сделаю исключение и скажу – почему именно вас мы вместе с начальником строевого отдела сюда назначили. У Чупина отец крупный ученый, член партии, физик. Он и сыну дал имя Гелий. Всё ясно? Теперь о тебе, Петров. У тебя отец тоже героический, первый председатель колхоза во время коллективизации, член партии, участник войны. Вот почему выбор пал на вас. У вас служба будет с грифом «секретно». Сейчас вы распишитесь и запомните – никому, даже своим товарищам в полку, где вы служите, что делаете – не говорить. Всё ясно?
       Потом он дал нам расписаться, и мы пошли со старшим лейтенантом к месту нашей службы. Когда мы подошли к ЗКП – это помещение располагалось чуть сбоку взлетной полосы. Кругом были заросли бамбука высотой полтора метра. И еле заметно возвышался вход.
      Старлей (между собой мы стали называть так нашего командира) позвонил в дверь. За дверью спросили пароль. Старлей ответил. Нас впустили. Мы спустились по ступенькам вниз и очутились в квадратном помещении из бетона шириной и длиной 3 метра, высотой 2,5 метра. На середине комнаты стоял стол, по стенам были развешаны телефоны с указанием адресата. Я их насчитал семь штук. Далее было продолжение помещения или бункера – длиной 4 метра. На правой стене по ходу висела большая карта Японии во всю стену со всеми ее аэродромами и базами США. В конце бункера была радиостанция, а с левой стороны устроена ширма, за которой находился спортивный мат для отдыха. Личное оружие находилось в пирамиде, на полке лежала ракетница и ящик с сигнальными ракетами. Вот и всё, что было необходимо для несения этой службы. На столе лежал планшет с наклеенной на него картой островов Итурупа, Кунашира и прилегающей к ним территорией.
     Нас встретил сержант, любезно с нами познакомился, был очень рад, что им, то есть ему и его товарищу пришла замена, проблемы с демобилизацией у них не будет. Наш командир ушел по своим делам, а мы с Гелькой побыли на ЗКП до обеда, всё спрашивая и запоминая. После обеда стали устраивать свой быт в казарме, где находилось звено управления. На другой день после завтрака мы пошли на ЗКП, и начались наши учения. 
      Да, и еще новость. После окончания школы ШМАС мне пришло письмо из дома. В нем сообщалось, что Лида выходит замуж за Медведева Льва Алексеевича, и меня приглашают на свадьбу. В ответном письме я поздравил их, пожелал счастья в их будущей совместной жизни, а моя задача – охранять воздушные границы нашей страны.
      Я не буду писать, как происходили наши с Гелькой учения, да это и неинтересно. Единственно, что я хочу описать, как происходили учебные тревоги по перехвату и уничтожению самолетов условных противников. Меня утром предупреждал штурман, чтобы я был с планшетом на СКП – стартовом командном пункте, который находился на взлетной полосе. У меня в этом домике с шашечками было свое рабочее место – стол, стул, телефон. Я приходил раньше, чем все остальные. Остальные – это руководитель полетов, его заместитель, начальник связи полка и штурман. Мне по телефону с радиолокационной станции или, как говорят, с радара объявлялась учебная тревога, и тут же координаты самолета условного противника, нарушившего наши границы. Я тут же говорил штурману и ставил синий макетик самолета на планшет в то место, где произошло нарушение границы. Штурман немедленно сообщал об этом руководителю полетов. Руководитель полетов открывал форточку и производил выстрел красной ракетой. В это время один или два самолета одновременно взлетали, штурман брал в руки микрофон громкоговорящей связи и держал связь с летчиками- перехватчиками.
        Мне с радара постоянно сообщали координаты, короче местонахождение этих самолетов, это азимут, направление и высоту. Я постоянно передвигал самолетики по планшету. Синий самолетик все время удирал, меняя азимут, направление и высоту, а красный его догонял. Когда летчик по радио сообщал, что видит цель, тогда штурман отдавал микрофон руководителю полетов, и тот отдавал дальнейшие указания летчикам – что делать с целью, то есть с «нарушителем».
       Потом, когда эта военная игра заканчивалась, руководитель полетов открывал форточку и стрелял уже зеленой ракетой, и всем объявлял отбой.
       Я прекращал связь с радаром, брал планшет и уходил к себе на ЗКП. Так продолжалась моя служба целый год. Хотя моя служба по мнению моего напарника Гельки Чупина была очень хорошая, мне она не нравилась, меня всё время тянуло непосредственно к самолетам. Я видел, как мои сослуживцы по школе ШМАС крутятся вокруг самолетов, что-то делают, проверяют приборы перед полетом, потом ждут, когда самолет совершит посадку.
       И вот где -то в начале сентября 1954 года в мое дежурство на ЗКП пришел мой командир, штурман и с ним неизвестный мне подполковник. Моему командиру, старлею присвоили звание капитана, то есть добавили еще одну звездочку, видимо за хорошую работу по наведению. Я его тут же поздравил с повышением, а он мне говорит, показывая на незнакомца:
      - Это подполковник Прокопенко, наш новый начальник штаба, мой однофамилец, будет вместо подполковника Пузанова.
      Я знал, что офицеры в тяжелых условиях на Курилах служат по 3-4 года, а потом их переводят в более благоприятные места.
      - Вот подполковник хочет с вами, планшетистами ЗКП познакомиться и поговорить. Сегодня с тобой, а завтра – с Чупиным. Ну, вы поговорите, а я проверю пока радиостанцию.
       И он пошел в конец бункера.
       Начальник штаба сел за стол, пригласил меня сесть и начал задавать вопросы. Пока штурман проверял радиостанцию, начштаба задал мне много вопросов. И последний его вопрос был таким:
      - Вы оба с напарником довольны своей службой?
      Этим вопросом он застал меня врасплох, я немного растерялся, потом мгновенно сообразил, что ответить:
      - Мой напарник доволен, и даже очень. А я – нет.
      - Почему? – спросил подполковник.
      И я ему всё выложил. И что я окончил школу ШМАС с отличием, и что на практику ходил на стоянку самолетов, и просто не представлял себе другой службы,- а теперь вот это… Год назад мне подполковник Пузанов сказал, что военнослужащий должен там служить, куда его определит вышестоящее начальство.
      - Но поймите меня, товарищ подполковник. Я человек технический, больше пользы бы принес в эскадрильи прибористом.
      - Ну, а хотел бы перевестись в эскадрилью на матчасть?
      - С огромным желанием, хоть сегодня.
      - Сегодня – нет!
        Он немного задумался.
      - Пока ничего не говори штурману, а завтра приходи ко мне в штаб после обеда, и мы с тобой обо всем договоримся. А сейчас – всё, а то, вот штурман идет сюда. Он сделал свое дело, и мы пойдем на другой объект…
      Они оба вышли. Я закрыл за ними дверь и был от счастья на седьмом небе.
       На другой день часа в три я пришел в штаб полка. Дежурный по штабу спросил цель моего прибытия. Я ему сказал, что меня срочно вызвал начальник штаба. Тогда он попросил меня подождать в дежурной комнате, а сам пошел в кабинет начштаба. Потом вернулся и пропустил меня к начальнику штаба. Я зашел к нему в кабинет, доложил по всей форме. Он встал из- за стола, подошел ко мне, подвел меня к печке буржуйке, показал на трубу и добавил:
      - Ну что скажешь, технический человек об этом?
      Сначала я не понял – что это значит, а потом догадался, и сразу всё понял. Вся труба, начиная от печки и до вывода ее из помещения, была обгорелой, и зияла несколькими дырками. Особенно большая дыра была в колене. Он положил свою руку мне на плечо и сказал:
      - Мы с тобой люди военные, но я не об этом. Всё по - честному. Вот сделаешь этот участок трубы из нового материала, и я тебя переведу в любую эскадрилью по желанию. Согласен ты или нет?..
      - Конечно согласен, товарищ подполковник. Разрешите идти?
      - Постой!. Сейчас пойдешь в ПАРМ, найдешь капитана Фурсикова, и на словах попросишь его от моего имени, чтобы он поспособствовал тебе в этом деле. ПАРМ – это полковая авиаремонтная мастерская, предназначенная для мелкого ремонта самолетов. Ты всё понял?
      - Да, товарищ подполковник.
      - Ну, а теперь иди.
      - Слушаюсь.
        Я пулей вылетел из штаба и направился в ПАРМ. В мастерской я нашел капитана Фурсикова, и передал ему просьбу подполковника Прокопенко. Капитана Фурсикова я хорошо знал. Он нам, младшим специалистам, преподавал политзанятия. Чтобы быть отличником боевой и политической подготовки, надо было не только хорошо стрелять, но и в совершенстве владеть своей военной специальностью, и притом – политически грамотным солдатом.
       Однажды на политзанятиях капитан Фурсиков спросил – сколько комсомольцев в его группе. В группе из 30 человек половина были комсомольцы. Тогда он еще спросил – нет ли у кого из нас, комсомольцев лишнего комсомольского значка. И потом добавил, что его сын недавно вступил в комсомол. Билет ему дали, а значка не дали, объяснив, что просто значков у них в школе нет. Тогда я снял свой комсомольский значок и отдал капитану, сказав, что его сыну это будет большим подарком. А я потом достану себе другой. Капитан поблагодарил меня за это, и занятия продолжались. И вот теперь не я, а он вспомнил об этом случае. А потом он спросил:
       - А зачем всё это с трубой – то,- зная о том, что я службу прохожу на ЗКП. И я ему по- свойски сказал, что вся моя дальнейшая служба в этой трубе, и чем быстрее я ее сделаю, тем быстрее начштаба переведет меня в эскадрилью.
      - А зачем тебе в эскадрилью? Переведись к нам в ПАРМ, мы тебя всему научим, - и клепать, и подвесные баки ремонтировать.
     - Товарищ капитан, я же приборист.  Закончил школу ШМАС. Мне надо по специальности.
     - Ну, всё. Больше не буду задавать тебе вопросов, я тебя понимаю. Я сам таким же был. Давно это было, еще перед войной. Мы все были влюблены в авиацию, только все по- разному. Хочешь я расскажу тебе об одном случае или эпизоде. Перед самой войной я окончил авиационное училище техников самолетов и был направлен в авиационное училище летчиков. Там я принял учебный самолет, на котором учились курсанты летать, будущие летчики. И вот однажды курсант с экзотической фамилией Белоконь хотел влезть в кабину самолета с грязными сапогами. Я ему сделал замечание. Он извинился, почистил сапоги, и тогда я разрешил ему забраться в кабину. И вот тот курсант с такой интересной фамилией, - это наш командир 29-й воздушной армии генерал-лейтенант Белоконь. И вот совсем недавно генерал Белоконь прилетал к нам в дивизию с инспекторской проверкой вместе со своим заместителем генералом Захаровым. Ты, наверное, помнишь, что творил генерал Захаров в небе. Сам маленький, неказистый, а удивлял всех своими полетами, - вот это летчик. Это асс без всяких прикрас. После этого воздушного представления в дивизии была встреча всех командиров вплоть до командиров эскадрильей. И я попросился на эту встречу, сказав начальнику штаба дивизии, что я лично знаю генерала Белоконя. Нас, приглашенных офицеров, построили, и командир дивизии сказал, что командующий армией хочет лично познакомиться с каждым из вас, поблагодарить за службу, за хорошие летные качества и за тот инцидент, который произошел в районе острова Кунашир. Затем вышли оба генерала, Захаров остался стоять рядом с комдивом, а командующий армией подходил к каждому офицеру, протягивал руку, и офицер ему говорил свое звание, фамилию и должность. Когда очередь дошла до меня, а я стоял самым последним, он протянул руку, и что-то его насторожило. Я еще не успел ничего сказать, а он потер свой лоб левой рукой и проговорил:
      - Мой техник.. да-да, припоминаю…
       И чтобы ему помочь, я сказал:
      - Техник- лейтенант  Фурсиков! (Ведь в то время я был лейтенантом.)
       Он крепко пожал мне руку, затем обнял меня за плечи и сказал всем офицерам:
      - Это первый мой техник. И мой учитель нравственности. Однажды он не пустил меня в кабину самолета с грязными сапогами. А когда я отмыл грязь, он мне сказал такие слова:
      - Кабина самолета для летчика, - это как храм для верующего. Я тогда ничего не сказал технику, но его слова запомнил на всю жизнь. Ведь это правда, что ни один глубоко верующий человек не войдет в храм с грязными ногами. Так что, товарищи офицеры, посмотреть на этого человека, который давал урок нравственности нашим летчикам, в том числе и будущим летчикам, то есть курсантам нашего училища.
      - Слушай, Фурсиков, ты что же, еще до сих пор ходишь в капитанах?
      - Да, товарищ генерал-лейтенант,- в капитанах. Ведь главное не в этом. Главное, чтобы приносить пользу нашему 308 полку, нашей стране. Вот ваш заместитель, генерал Захаров своим виртуозным пилотированием немного попортил оба подвесных бака. Вот мне и придется с моими мастерами их отремонтировать.  Все засмеялись. На этом и закончился наш торжественный вечер. Вот поэтому надо каждому быть на своем месте, где ты больше пользы принесешь. А эта польза складывается из маленьких кирпичиков и превращается в большой монолит для страны. Ну ладно, хватит об этом. Пойдем, я скажу сержанту Ткаченко, чтобы он тебе во всем помог.
      Я не буду писать, как мы с сержантом делали эту трубу. Особенно мы мучились с коленом. Мы провозились три дня, когда я не дежурил на ЗКП. Когда мы всё сделали, Ткаченко мне и говорит:
      - Давай я тебе помогу эту трубу поставить на место.
        Я, конечно, согласился. Пока мы шли в штаб полка, он и говорит:
      - А зачем тебе то это нужно? Ты же кепешник на ЗКП.
      - Я больше не буду. Меня начштаба переведет в эскадрилью.
       Но тот отвечает:
      - Ты извини меня. Или ты дурак, или я чего- то недопонимаю. Все мы солдаты и когда нас призвали в армию, стараемся попасть где полегче. А я уже три года служу, с сентября пошел четвертый… Вот послушай – все спортсмены, умеющие что то делать в своем виде спорта, - идут в спортивные подразделения, музыканты и певцы – в музыкальный взвод. Кто с хорошим подчерком – в писаря. Почти все татары – в истопники и сапожники. А самые лодыри – в ординарцы. Вот ты попал на ЗКП, - чего тебе надо то еще. Ты знаешь, сколько тебе придется перелопатить снега за эти оставшиеся два года, сколько раз сходить в караул, сколько раз на кухню, сколько раз во внутренние наряды. Значит, ты просто не от мира сего.
       - Слушай, товарищ сержант, это мне всё говорили и Гелька Чупин, и твой начальник, капитан Фурсиков… Кстати, он то меня понял. Конечно понял, ведь каково – быть в армии 17 лет, и всё еще ходить в капитанах….
       Дальше мы шли молча. Когда пришли в штаб, а начштаба не было, и его комнату нам открыл дежурный, и пока мы там меняли старую трубу на новую, он всё время стоял рядом. Всё у нас получилось отлично. Потом при нас пришел начальник штаба. Он был чем- то немного расстроен, но всё ему понравилось и он мне сказал, что завтра на ЗКП придет штурман и приведет выпускника – шмасовца, недавно прибывшего в полк и согласного нести службу на ЗКП.
        - Как его обучишь, так сразу я тебя переведу куда ты хочешь.
        - В первую эскадрилью. Я там всех знаю. И там мои друзья- шмасовцы.
        - Со штурманом не ругайся. Это так, к слову. Ну, всё, идите… Спасибо за трубу. И спасибо капитану – сержант, обязательно ему передайте.
        Мы вышли из штаба. Ткаченко пошел к себе в ПАРМ, а я на ЗКП сказать обо всем Гельке Чупину.
        На другой день в мое дежурство на ЗКП пришел штурман с пареньком для моей замены. Этот паренек окончил школу ШМАС и добровольно согласился нести службу на ЗКП. Я думал, что штурман отнесется ко мне не очень хорошо и наговорит мне много неприятных слов, но всё получилось наоборот. Он много не говорил, а только сказал такую фразу:
       - Это наверно хорошо, когда добиваешься поставленной цели.
        Потом немного задумавшись, добавил:
       - Лишь бы это было во благо!
       И я понял, что эти слова относятся не только ко мне, но и к нему самому, у которого что- то не совсем сложилось в жизни.
       - Ну, вы здесь знакомьтесь, а ты Петров ему всё показывай и рассказывай, а я пойду на СКП.
       Я вопросительно посмотрел на него, а тот сказал:
      - Нет, нет, сегодня на СКП планшетист не нужен.
      И он ушел.
      Я не буду описывать все наши учения, да это и неинтересно. Через две недели меня перевели на новое место службы в первую эскадрилью. На новом месте меня определили в группу ЭСО – электро-спец-оборудование. Мне всё было интересно. От теории я перешел к практике. Мои товарищи мне во всем помогали. Но прежде всего я принял присягу – техническую! Это такое техническое шутливое мероприятие, давно принятое в авиации.
 Тебя берет технический экипаж самолета за руки и за ноги и три раза не сильно «пятой точкой» стучат по переднему колесу, то есть по дутику, при этом приговаривая:
        - Поклянись, что ты будешь соблюдать и не нарушать технический кодекс чести!
        Потом ты встаешь и целуешь то место на самолете, или то приспособление, которое будешь обслуживать, при этом приговаривая:
        - Клянусь соблюдать и не нарушать технический кодекс чести!
        Мне пришлось целовать трубку ПИТО, то есть трубку ПВД – приемник воздушного давления. Пито – она называлась раньше, но так это название и вошло в обиход авиации. Вооруженцы целовали пушку или пулемет, радисты – антенну, а мотористы и механики самолетов – раньше целовали винт самолета, а в нашем случае у МИГ-15 нет винта, и механики целовали переднюю часть самолета, где происходит забор воздуха в двигатель. Так началась моя служба на новом месте. После месяца моей службы наш начальник группы прибористов нам объявил:
      -  В связи с предстоящей заменой на МИГ-15 коротковолновых радиостанций на ультракоротковолновые, появляется необходимость в дополнительных кадрах в группы радистов. В полку намечаются двухмесячные курсы в классе радистов. Преподавать на курсах будут инженер полка и начальники групп по РТО в эскадрильях. Курсы должны закончиться к 1 января 1955 года. Затем сдача экзаменов и перевод в группы РТО (радио техническое оборудование). Кто хочет переучиться должны подать мне сегодня заявления.
       На другой день мы с Сережей Зуевым подали свои заявления. Наш начальник группы по ЭСО сказал:
      - Будете работать у меня пока до сдачи экзаменов. Но если не сдадите экзамены, так и останетесь в прибористах.
      И так, опять начались наши «мучения».  Весь день до ужина в команде прибористов, а после ужина до отбоя, когда все отдыхали, мы занимались   
в радиоклассе. Желающих нашлось всего 12 человек, и даже 2 механика самолетов. Но они быстро отсеялись, столкнувшись с определенными трудностями. Время летело быстро, и курсы закончились, и мы – все десять человек, оставшихся на курсах, успешно сдали экзамены и были переведены в группы РТО.

             Наступил 1955 год.
      Зима для технического состава полка – самое трудное время года. Столько снега приходилось убирать со взлетной полосы, чтобы полоса всегда была в боевой готовности. Но вот закончилась зима и весна, наступило лето, и наш аэродром, то есть взлетную полосу, решено было капитально подремонтировать. Наш полк перебросили на остров Кунашир для продолжения полетов. Наши летчики сами туда перелетели, а нас, технический состав перебросили на транспортных самолетах. Я хочу немного рассказать о природе острова Кунашир.
       Его природа и климат очень здорово отличаются от природы и климата острова Итуруп, несмотря на то, что между ними небольшое расстояние, с острова Итуруп на остров Кунашир попадаешь, будто в другой мир. Между островом Кунашир и японским островом Хоккайдо небольшое расстояние, и даже в хороший солнечный день виден берег и очертания острова Хоккайдо. На Кунашире вокруг аэродрома густой высокий лес, перевитый лианами, огромное количество змей разных цветов и оттенков. В лесу горячие источники вод, а рядом протекает речка с чистой и прозрачной водой. Не природа, а просто земной рай. Мы со своим другом Николаем Канунниковым после ночных полетов уходили в этот лес, ловили в речке форель, правда небольших размеров, но очень пугливую и осторожную. Змеи на людей не нападают, а почуяв человека, стараются удрать. «Местные» солдаты нам говорили, что подальше в лесу встречаются и медведи, правда небольших размеров.
      Вот так в труде прошло лето, и наступила осень. Наш полк готовился к возвращению на свой остров. И вот во время ночных полетов в мое обслуживание произошел неприятный случай. Я обслуживал первое звено своей эскадрильи. Мой начальник группы РТО, сам не присутствовал, и попросил меня тщательно проверить все радиотехническое оборудование перед полетом. Я проверил, - все было в отличном состоянии. Мы, механики всех служб уселись все вместе рядом со взлетной полосой и ждали, как обычно, посадки самолетов. Вдруг к нам с СКП бежит старший техник и говорит, что у командира звена отказал радиовысотомер. И сразу ко мне – в чем дело, почему произошел отказ?
      Я, конечно, ему все объяснил, что перед полетом все было в норме. Дело в том, что на самолете есть два прибора, показывающие высоту. Один показывает высоту относительно уровня моря, другой – истинную. Это радиовысотомер. Вот он то и отказал. Все мы с тревогой ждали посадки. Было увеличено число посадочных огней. Но летчик был опытный и произвел посадку нормально.
       После посадки самолета я подбежал и стал осматривать первым делом антенну РВ-2 радиовысотомера, и перед моими глазами была такая картина: антенна РВ-2 была согнута, на ней висели остатки тушки большой птицы, и нижняя часть плоскости самолета была забрызгана кровью этой птицы. Хорошо, что летчик был опытный, и в тяжелых ночных условиях произвел посадку. А то быть бы беде. Вот так закончилась командировка нашего полка на остров Кунашир.
      Где то в конце сентября наш полк вернулся на свой остров Итуруп, и начались учебные полеты на отремонтированной взлетной полосе, и солдатская жизнь потекла своим чередом. В начале ноября совершенно неожиданно пришел приказ Министра обороны о сокращении срока службы в авиации, - вместо 4-х лет на 3 года. Этот указ был неожиданным как для нас, так и для нашего полкового начальства. Наш полк был не готов демобилизовать сразу два года призыва. Это 1951 -1952 годы. Полк пошел по такому пути. Был демобилизован 1951 год призыва. И половина военнослужащих 1952 года призыва. Все младшие специалисты 1952 года призыва были демобилизованы, а все механики всех служб остались служить, пока не придет замена. Эта зима для нас была самая трудная. Пришлось работать и за себя и «за того парня». Когда пришел корабль за демобилизованными, ко мне пришли попрощаться Гелька Чупин, с которым мы начинали службу на ЗКП, и Саша Григорьев со Сходни. Саша Григорьев после демобилизации и приезда к себе домой в конце ноября, пришел к нам в Кирилловку и рассказал о нашей службе, о нашей дружбе, и конечно, о том, почему нас задержали на службе.

        Наступил 1956 год, последний год моего пребывания на острове Итуруп, и с ним все мои воспоминания. Однажды, в начале нашей службы, то есть учебы в школе ШМАС, в воскресный хороший день, наш старшина повел нас в кедровый лес, который находился в 2-2,5 км от школы. Кедровые орешки ели все, тем более, что их добывать не составляло никакого труда. Сами кедровые деревья длиной 7-8 метров, лежали на земле в результате постоянных сильных ветров, и только их верхушки возвышались над землей на 1,5 – 2 метра. Подходи и рви шишечки и складывай в мешок.
        Наш старшина 1927 года рождения, в армию попал в конце войны, немного повоевал в Германии, затем был переброшен на восток на войну с Японией. Освобождая Курильские острова, он так и остался служить на этом острове. О жестокости японцев он рассказал нам страшную историю, как японцы казнили своих военнопленных. 
        Дело в том, когда мы шли к кедровому лесу, на нашем пути был сплошной бамбук высотой тоже не более 1,5 – 2 метров. Но первые полметра бамбук растет очень быстро, не более 2-3 суток. Бамбук – это жесткое растение и в разных местах растет по -разному…
         И вот, японцы скашивали молодой бамбук, только что вылезший из земли, привозили на это место специальную раму с распятым военнопленным, клали на скошенный бамбук, и он в течение 2-х суток прорастал сквозь человека. Представляете, какую мучительную смерть приходилось испытывать обреченному…
        Вот такую страшную историю рассказал нам старшина.
        И вот в течение всех лет службы осенью мы отправлялись за кедровыми орешками. На аэродроме у нас, то есть у каждой службы, были свои каптерки, где на полке всегда стоял мешочек с кедровыми шишками. После тяжелой работы мы брали по шишке и как клесты шелушили ее.
       Очень часто на аэродроме проводили весь световой день, когда шел непрерывный снег. Тогда мы без всякой команды брали в руки волокуши и как бурлаки на Волге возили снег в этих волокушах с взлетной полосы, чтобы полоса была в полной боевой готовности.
       Волокуша – это старый подвесной бак, применяемый для дополнительной подачи топлива в двигатель, вышедший из строя, но для перевозки снега был незаменимым средством. Иногда так устанешь, что даже нет сил сделать хотя бы шаг. Тогда падаешь просто в снег и лежишь 10-15 минут совершенно не чувствуя холода. Наше техническое обмундирование было очень теплым и не продуваемым, а  солдаты из обслуживающего нас батальона (а были они на улице не меньше нас), такой одежды не имели. Поэтому за годы службы в полку у нас не было ни одного серьезного заболевания, связанного с простудой.
       Но вот прошла зима, подходила к концу и весна, всё чаще светило солнце, всё меньше шел снег.
       В апреле к нам пришло долгожданное пополнение с Большой земли. Нам сказали, что до 15 апреля мы должны их ввести в курс дела. Тогда нас, механиков 1952 года призыва демобилизуют и отдадут документы на руки. Кто хочет ждать пароход – пусть ждут, а кто хочет улететь на самолете, но за свои деньги, то хоть завтра.
      Мы с другом Николаем Канунниковым решили лететь до Хабаровска за свои деньги. Он, правда на два дня раньше, а я попозже. Я вылетел на пассажирском самолете 20 апреля 1956 года с острова Итуруп до Хабаровска, с пересадкой на Сахалине. Затем из Хабаровска через всю страну на поезде, и 2 мая был в Москве. Прощай Дальний Восток, прощай служба в авиации, начинается новая гражданская жизнь.

     У меня хранится общее фото тех ребят, которые служили на Курилах с 1952 по 1956 год, и под этим фото наш местный поэт написал эти строчки:

  Границы воздушные мы охраняли
На дальней Курильской гряде.
Нас дружба как братьев навеки сроднила
В тяжелом солдатском труде.
    А годы идут далеко друг от друга.
 И в разных теперь мы краях.
 Но в сердце солдатском навек сохранится
 Память о верных друзьях.    





         После демобилизации

      После демобилизации в мае 1956 года я сразу окунулся в гражданскую жизнь. Надо было устраиваться на работу, и я решил присмотреться – куда и кем идти работать. Для начала отец мне предложил посмотреть работу у них на пилораме в МТС. После небольшого отдыха я пошел к нему на пилораму. За это время, пока я был в армии, их производство расширилось, превратившись в деревообрабатывающий цех. Там они оказывали всякие услуги населению в части изготовления столярных изделий из древесины – рамы, наличники, деревенские туалеты и мелкий ремонт домов. Но основное их занятие было распиловка бревен на доски и тес на пилораме. Всё это оформлялось через бухгалтерию производства. Но была небольшая хитрость – заказчик привозил на пилораму пять кубометров леса, а через бухгалтерию оформлялось четыре кубометра, а за один кубометр заказчик платил на месте непосредственно рабочим. Этот приработок тратился в основном на обеды со спиртным.
      В этом деревообрабатывающем цеху отец был бригадиром. В бригаде у него было еще три человека. И вот в первый день моей работы на пилораме, когда время подошло к обеду, меня послали за бутылкой. Труд, конечно, был тяжелый. В то время у них в бригаде не было никаких грузоподъемных механизмов. Всё делалось вручную, - и сгружали с машин бревна, клали на тележку для распиловки на доски – всё в ручную. Но все были здоровые и крепкие мужики, и до поры до времени это на их здоровье не сказывалось. Правда, один в их бригаде был непьющим, и он то обедал от бригады отдельно. Выпили, закусили… Теперь я у них был четвертым.
      На другой день всё повторилось. Обед – тоже с бутылкой. На третий день моей работы на пилораме на распиловку брёвна привёз заказчик –главный бухгалтер Полярной авиации. Тут уже одной бутылкой не обошлось. Разговорились. И я ему рассказал, что тоже служил в авиации в истребительном полку на самолетах МИГ-15 механиком по РТО.
     Тогда он, то есть бухгалтер, предложил устроиться к ним в Полярную авиацию. Мы договорились на другой день встретиться в Химках. Его организация находилась по ту сторону канала. К сожалению, или к счастью у нас с ним ничего не получилось. Бухгалтер позвонил своему главному инженеру и тот сказал, что на должность механика по РТО у него вакансий нет. Если захочу мотористом, то, пожалуйста, хоть завтра. Я не согласился, и на этом мы расстались.
      Больше работать на пилораму я не ходил. Меня не покидало тревожное чувство об отце и о тех людях, с кем он работает, об их обедах со спиртным, и конечно, об их тяжелой работе.
      Об этом я отцу так прямо и сказал. Он возражать не стал, на том мы так и порешили. Я стал помогать отцу на приработках после его основной работы – кому крышу покрыть дранкой, кому дом проконопатить. Время было тяжелое, и устроиться на работу по моей военной специальности было нелегко. Продолжать работать токарем – по гражданской специальности - мне не хотелось. И всё же я решил устроиться на завод п/я 456 в Химках. Мне повезло. В один из отделов этого завода, а именно в 53-й требовался приборист по измерению параметров агрегатов энергетических машин. Изучив мои воинские документы, в том числе об окончании школы ШМАС, руководство отдела приняло меня на работу и после собеседования присвоило 5 разряд по своей профессии. Как и всех меня проверяли целый месяц. Так я стал работать прибористом, - работа очень интересная и очень ответственная. А осенью, 1 сентября я пошел учиться в 7-й класс вечерней школы на Сходне. Начались тяжелые денечки работы и учебы.
      Все свободное время после работы и после учебы в этом и следующем году мы тратили на строительство и обустройство нашей пристройки нашего старенького дома. Занимались все понемногу, принося и внося свой вклад в это строительство. Много вкладывал в общее дело Слава. Паркетный пол в передней пристройке – это его в этом заслуга. Он также выпиливал лобзиком все резные наличники.
     Отец ушел из МТС. Ему уже тяжело стало там работать на пилораме, и он поступил на Сходненский завод в охрану.
     Летом 1958 года мы полностью закончили работу по пристройке и заново сделали общую крышу, перекрыли ее новой дранкой.   
     Мама где-то узнала или она прочитала в газете, или ей сказала старшая сестра тетя Таня, что маме не хватает два года для выработки трудового стажа для оформления пенсии. И вот на семейном совете все решили, или лучше сказать – одобрили это ее решение доработать эти два года, чтобы получать пенсию. В этом вопросе не возражала даже бабуся. Она сказала – пока есть силы, то полностью возьмет обязанности хозяйки по дому. Так и сделали. Мама устроилась в Москве в больницу санитаркой.
    
     В 1959 году я уже окончил два курса техникума. Слава тоже окончил Техническое училище. В этом году мы сделали водяное отопление всего дома. Отопление делали профессиональные сантехники, которых пригласил с завода отец. Первый год мы так радовались, это было просто чудо того времени. Отец сам переделал и модернизировал русскую печь, вмонтировав в нее водяной котел. Теперь топка была в одном месте, а тепло распространялось по всему дому.
     В этом же году мы впервые купили телевизор «Рекорд». С телевизором жизнь стала еще интереснее. По выходным дням и по большим праздникам у нас в Кирилловке собиралась большая наша семья, - приезжали старшие сестры со своими семьями.
     В 1960 году я вступил в брак с Крупененковой Надеждой Александровной. С нею я учился в 7-м классе Сходненской вечерней школы.
     Во время учебы у нас по многим жизненным вопросам совпадали интересы и мнения. Мы полюбили друг друга и вплоть до свадьбы дружили и регулярно встречались эти четыре года, и строили всякие жизненные надежды на будущее. Когда она закончила 10 классов вечерней школы, вот тогда и состоялась у нас свадьба.
     Нам в доме выделили небольшую, но очень уютную комнату. В комнате было водяное отопление, и всё в ней нас устраивало. Мои родители очень хорошо отнеслись к моей избраннице. И за все четыре года совместного нашего с ними проживания не было никаких ссор, и даже намека на это.
     Моим родителям нравилось, что Надя тоже из бедной, многодетной крестьянской семьи, дружной и работящей, что она всё умела делать, и все хозяйские дела легли на её плечи. Я продолжал учиться на 4-м курсе техникума, а она работала воспитательницей детского сада в Москве. И ей тоже нравились мои родители и все остальные члены нашей семьи.    
      Свадьба у нас была 30 июля. Это был великолепный теплый день и вечер. Гостей было много как с моей стороны, так и с её. И я считаю, что это был самый счастливый день в нашей совместной жизни. Особенно Надя понравилась нашей бабушке, или как мы ее называли – бабусе.
     Бабуся у нас была очень строгая и любила порядок во всем. И у нее с нашей мамой были порой неприятные перепалки. Но маму можно было понять – она всю жизнь трудилась как на производстве, так и в колхозе, несмотря на то, что имела такую большую семью. И, несмотря на это, она была депутатом сельского совета. И общественная нагрузка у нее была – это снабжение жителей Кирилловки книгами из Черкизовской библиотеки. И мы, все дети, любили читать мамины книги, иногда зачитывались до утра. Вот так, бывало, мама принесет новые книги, и сама посмотрит – что нам можно читать, а что нельзя. Когда за этим занятием ее увидит бабуся, вот тут и возникнет небольшие разногласия.
     Бабуся у нас была совершенно неграмотная. Да и что говорить, почти все старушки ее возраста были неграмотны. Да и что тут говорить о старушках, когда вся царская Россия имела грамотных очень малый процент населения.
     Недавно как -то утром в субботу я смотрел передачу «Умники и умницы» по телевизору. И все вопросы там были того времени, то есть периода царской России, а именно, царствования Николая 1. Ведущий задал им такой вопрос: «Какой главный тезис был у царя Николая 1». Никто на этот вопрос ответить не смог. И я задумался, ведь мы когда-то в школьной программе по истории должны были знать об этом тезисе… Тогда сам ведущий за них ответил. Пишу досконально как ответил ведущий: «Николай 1 сказал, мне не нужны грамотные, а нужны верноподданные…»
     Почему я всё это пишу. Да только потому, что в этот же день у Третьякова по каналу «Культура» тоже была передача на эту тему, где выступали пять политологов и историков, и все кроме одного ругали большевиков, и что зря была совершена Великая Октябрьская революция, называя ее октябрьским переворотом. Особенно распинался один известный политолог. Он прямо так и сказал, что можно было обойтись без революции. И вот я что-то не пойму этих политологов и историков, ведь они все грамотные, знают всю историю, все события, все даты, а поют под дудку либерального правительства и церкви. Какое бы правительство не пришло к власти, они как хамелеоны. Не все, конечно, но, тем не менее, их большинство. Тем самым они зарабатывают себе на жизнь этим верноподданством.
     Что такое честь, совесть – для них это пустой звук. Лишь бы угодить тем, кто сегодня «наверху». И вот такие люди как Егор Гайдар и ему подобные – дети и внуки тех родителей, которые были преданы и верны советской власти, сами получили хорошее образование в советское время, а теперь плюют на свое советское прошлое. И что бы было с ними, если бы не свершилась революция?
     А теперь сравним два тезиса одного государства, но в разное время: царская Россия – ей не нужны грамотные люди, а нужны верноподданные рабы. Советская Россия – учиться, учиться и еще раз учиться! Чтобы не было ни одного безграмотного. И этот тезис осуществить за очень короткое время.
     Вот поэтому мы так отстали в техническом отношении от тех стран Европы в царское время, где в царской России все технические проекты осуществляли иностранные инженеры. И только в советское время мы старались ликвидировать этот пробел семимильными шагами. И даже сегодня в ХХ1-м веке чувствуется наше отставание в техническом отношении от наиболее развитых стран Европы.

      Но, вернемся к своим домашним делам. В этом году произошло одно тяжелое событие. Весной Слава получил травму правой руки. Он попал правой рукой в деревообрабатывающий станок. Долго лечился, но к счастью для него всё обошлось. В будущем году его даже в армию призвали без указательного пальца правой руки.               
     Когда Слава получил травму, это видели все ремесленники, в том числе и Юра Кудряшов из деревни Кирилловки. Слава сказал ему, чтобы он ничего не говорил дома нашей маме. Когда Славу привезли на «скорой» в больницу №24, сделали операцию и поместили в палату, оказалось, что это та самая палата, где санитаркой работала наша мама, дорабатывая себе трудовой стаж.

     Праздник нового 1961 года прошел весело и замечательно, хотя маленьких в семье не было, а елку все равно наряжали. Рука у Славы зажила, и только потеря двух фаланг на указательном пальце и кончиков трёх других пальцев напоминали о травме руки.
     В феврале нас постигло большое горе. После тяжелой болезни умерла наша любимая бабуся. Хоронили мы ее на Черкизовском кладбище. Хоронили ее все, ее дети и все внуки и внучки, отдавая ей достойную почесть за ее прекрасную заботу, за чуткий характер, за ее справедливое воспитание всех нас, внуков. При этом, она сама прожила очень трудную и тяжелую жизнь, рано потеряв мужа, нашего дедушку Павла Петровича. И конечно, жизненной наградой ей было то, что ее все внуки выросли достойными людьми, никто из нас не пошел по «кривой дорожке». И когда мы собирались вместе, глаза ее излучали блеск радости и восхищения. Вспоминая ее хочется снова сказать те слова прощания, что говорились в те февральские дни: «И пусть земля ей будет пухом, а мы будем помнить ее и чтить ее память…»
     В марте у Надиного брата Алексея с его женой Аней родился второй ребенок, сын – и назвали его Юрием.
     В апреле у Лиды с Левой тоже родился второй ребенок, и тоже мальчик. И назвали его Анатолием.
     А в мае у нас большая радость – у нас с Надеждой родился сын. И назвали мы его Владимиром. Нашей радости не было предела. В июне Надя с Володей поехали в деревню Рябинки к своей маме. У меня должен быть отпуск в июле, я их проводил, а сам остался отрабатывать еще месяц до отпуска. В июле, получив отпуск, я тоже отправился в деревню Рябинки. В это время стояла жаркая сухая погода, и начиналась деревенская страда - сенокос. Отдохнув два-три дня, я включился в эту страду.
     Сначала я стал помогать Надиному старшему брату Ивану. Сенокос или как говорят, делянка его находилась километрах в трех от деревни. Получилось всё неожиданно, мы даже забыли захватить с собой питьевой воды. И вот в такую жару захотелось пить, а недалеко от его делянки протекал небольшой ручеек, и мы из него пили целый день. А ночью уже дома я почувствовал сильную боль в животе. Надо бы мне сразу уехать и обратиться к врачу, ибо я понимал, что это связано с тем ручейком, но погода стояла хорошая, и семья моя была здесь…  И я с этим промедлил.
      И когда мне совсем стало невмоготу, тогда мы вместе с Надей и Володей возвратились в Кирилловку. По приезду домой я сразу обратился к врачу в поликлинику. Врач установил диагноз – язва кишечника, или по -научному, язвенный колит, или синдром кишечника. Врач выписал лекарство и направил меня в больницу. Пролежав две недели в больнице, я вышел и продолжал работать и учиться на пятом курсе техникума. Полгода я чувствовал себя хорошо, боли исчезли.
      В конце 1961 года Славу призвали в армию, в ракетные войска, в Уральский военный округ.
      А я продолжал работать на заводе, переименованном в дальнейшем НПО «Энергомаш», внося свой определенный вклад в укрепление обороноспособности нашей страны.





                ГЛАВА 2   - из дневника Вячеслава Петрова
               
                1. Меня призвали в армию.
      В 1959 году я окончил Техническое училище № 16, получив специальности-  мастер-строитель и мастер производственного обучения. Для получения практических навыков работы на деревообделочных станках я был направлен в мастерские Ремесленного училища № 16, получив отсрочку от призыва в армию на два года. Тем не менее мысли об армии постоянно довлели надо мной. Ещё обучаясь в ТУ-16, я вступил в ДОСААФ. На Химкинском водохранилище нас обучали, как это правильно сказать – вождению шлюпки, что ли, и по окончании учебы мне было выдано удостоверение старшины шлюпки.
     В 1959-1960 годах я дважды ходил на физкультурный парад по Красной площади в составе колонны ДОСААФ. Если где-то сохранились кинохроники об этих парадах, то там можно было видеть нашу колонну, которая шла во главе ДОСААФ, я был четвертым от Мавзолея, равнялся на нашего правофлангового Ивана Пугачева. Кто там был на трибуне, я и не видел, главная мысль была - не сбиться с ритма –раз, два, три, точка, раз, два три, точка…
     Главным стимулом нашего прохождения по Красной площади в физкультурном параде было последующее приобретение за треть цены той одежды, в которой мы были на параде. В последний раз это были голубые брюки, синий берет и белый с голубым свитер… Синие брюки я отдал Коле, а Катя некоторое время ходила в этом белом с голубым красивом свитере. Сейчас спустя 60 лет, я все еще одеваю его на даче в холодную погоду.
   В мастерские РУ-16 я ходил от станции Останкино. От нашей станции Подрезково до Останкино ехать на электричке всего то полчаса, да 15 минут до завода «Калибра», на территории которого были мастерские РУ-16. В этих мастерских я быстро освоил фуганок, долбежник, строгальный станок. Там мы готовили детали для сборки учащимися этого ремесленного училища раздевальных шкафов, тумбочек, табуреток и других простеньких столярных изделий
     В мастерских ребята –ремесленники проходили столярную практику. Главная продукция в это время, которую осваивали учащиеся, - были раздевальные шкафы, и мы для них делали заготовки.


                1960
    Весной 1960 года я был травмирован – во фрезерный станок попали четыре пальца правой руки. В нашем училище учился наш кирилловский Юра Кудряшов. Получилось так, что после травмы я схватил правую руку левой рукой и побежал на второй этаж в Юркину группу, зная, что у их мастера есть аптечка. Мастер группы, дрожа от страха и стресса завязал мою травмированную руку бинтом в одну культю. В это время уже вызвали «Скорую помощь», которую мы ждали на улице 40 минут. Юрке я успел крикнуть, чтобы он ничего не говорил дома моей матери о моей травме.
     Меня привезли в 24-ю городскую больницу у Покровских ворот и прооперировали. Операция шла часа два, в течение которых я смотрел в глаза помогающей медсестры, запомнив их на всю жизнь. Даже сейчас, шестьдесят лет спустя, когда я пишу эти строки, я отчетливо вижу эти темные глаза в обрамлении медицинской шапочки на лбу и белой повязки, закрывающей всё лицо. Два часа я видел только эти проникновенные глаза, ставшие для меня чем- то вроде талисмана и надежды на будущее после того ужаса, когда острая фреза резанула по моей руке.  Потом, после операции, меня отвезли в палату, а утром мама, придя на работу, увидела нового больного в своей палате, то есть меня. Тот стресс, что она пережила, увидев сына на больничной койке, я описывать не буду, он понятен всем. Скажу только, что, увидев каждый перевязанный палец на руке, в том числе и укороченный указательный, она немного успокоилась. Ведь меня положили в ее палату, где она работала санитаркой, зарабатывая пенсию.
     Коля уже написал, что мама устроилась на работу в больницу санитаркой, чтобы выработать необходимый стаж для оформления пенсии, так как годы работы в колхозе при оформлении пенсии не учитывались.         
     Эта травма руки, сказалась роковым образом на прежнем руководстве наших мастерских. Начальника мастерских и технолога вскоре уволили. Начальником мастерских взяли Жукова Алексея Михайловича, замечательного человека, с которым я после травмы и стал работать. Должность технолога упразднили, а ввели должность контрольного мастера, поставив меня после травмы на эту должность. В мои обязанности стали входить контроль за технологией столярного производства, составление калькуляций на изготовление изделий, а также расчет проектов выпускаемых нами изделий.

    Директор РУ-16 поручил старшему мастеру Балыбердину оформить заявление в суд от моего имени для того, чтобы суд направил меня во ВТЭК для определения процента потери трудоспособности. ВТЭК определил 25 процентов потери трудоспособности и выдал справку об этом сроком на три года до декабря 1963 года. Это имело важное для меня решение, так как оклад контрольного мастера был 860 рублей, а после реформы 1961 года стал 86 рублей, и мне была положена доплата до средне сдельного заработка в 930 рублей по- старому, или 93 рубля по- новому.

     Однажды позвонили с телевидения и попросили изготовить им щиты для декораций. Я съездил к ним на ТВ, переговорил с Надеждой –заказчицей (фамилии не помню), приехал к себе, набросал эскиз щитов, показал Жукову, тот сходил к директору училища, и все убедились, что заказ для нас очень выгодный, только уж больно громоздский. Заказ для телевидения мы выполнили в срок и после этого к нам стали поступать разнообразные интересные заказы от телевидения. Кстати сказать, в то время еще не было телевизионного центра в Останкино. Сама телевизионная башня только еще начинала строиться. Из вагона электрички я видел только поднимающиеся к небу «ноги» будущей башни, которую собирались построить к 50-летию Советской власти. За три года, что я был в армии, башня значительно подросла и возвышалась над окружающей местностью. 


                1961


         12 апреля 1961года.- среда. Утром, сделав срочные дела, я из мастерских пошел в училище к старшему мастеру Балыбердину. Его на месте не оказалось, и я зашел к секретарше директора. Она внимательно слушала сообщение по радио, и увидев меня сказала, что сейчас только что передали, что в космос полетел то ли болгарин, то ли татарин, она не поняла. Минут через 10 сообщение повторили – полетел Юрий Гагарин! Мы с ней так обрадовались, заулыбались, и честное слово, если бы были знакомы поближе – и обнялись бы от радости! Потом в приемную вошел улыбающийся Балыбердин, и опять все только о Гагарине и говорили…
        Конечно, ни о какой работе в этот день не могло быть и речи.
    
        В один из апрельских дней в электричке я встретил Веру Верни-гору, которая училась со мной в школе в параллельном классе. Я выходил на работу в Останкино, а она ехала дальше до Москвы. Разговоры, воспоминания, спрашивали друг друга – кто куда поступил, ведь прошло три года после окончания 10 класса. Я ей рассказывал о себе, а она о себе. И была она тогда такая красивая, что я невольно залюбовался ею.
       Потом я ее еще раза два встречал. К сожалению, наши встречи в электричке не совпадали по времени, - она уезжала пораньше, а я на ее электричку не успевал. О том, что она готовилась выйти замуж, Вера мне ничего не рассказывала. А о том, что она вышла замуж, я узнал только тогда, когда вернулся из армии. Я хотел, чтобы в армию меня провожала бывшая одноклассница Вера или Нина Воронец, с которой я познакомился на подготовительных курсах при поступлении во ВЗИСИ в 1960 году.
       На подготовительных курсах вместе со мной занимался Виктор Макаров, с которым мы вместе учились в ТУ-16. Мы с ним сидели за одним столом, а впереди сидели две девушки – Нина Воронец и её подруга Альбина. Мы все познакомились, начали разговаривать, общаться, но до более тесных контактов, (свиданья, походы в кино) так у меня с Ниной Воронец дело не дошло.
       Мы все четверо благополучно закончили подготовительные курсы, сдали вступительные экзамены во ВЗИСИ, начали ходить на занятия, но повестка о призыве в армию не позволила мне в том году продлить учебу. Я попытался пригласить Нину Воронец на мои армейские проводы, но она отказалась под благовидным предлогом. Веру Верни-гору я всю осень так и не мог встретить. Где она живет в поселке (Ново-Подрезково) я не знал, а ходить спрашивать было неудобно.


          В последний день работы, в ноябре 1961 года на работе мне подарили часы «Победа» с дарственной надписью от сотрудников РУ-16. Эти часы долгое время мне служили верой-правдой.

        Как- то в электричке я встретил девушку Нину – одноклассницу Коли Рыжкова. Так за разговорами, слово за слово, я предложил ей прийти на мои проводы в армию, где должны были бы быть и её бывшие одноклассники Коля Рыжков и Боря Кудряшов. И она согласилась.

        20 ноября 1961 года мы собрались у нас в Кирилловке на мои проводы в армию. На проводах были: Нина Нарчук, Виктор Королев – мой двоюродный брат из Москвы, кирилловские ребята Виктор Сакулин и Боря Кудряшов, со Сходни приехал двоюродный брат Женя Петров. Конечно, была и вся кирилловская родня, мать, отец, брат Николай с женой и сестры Надежда с Катериной. Еще я позвал на проводы Колю Рыжкова, но он, почему- то не пришел. Позже мне наши ребята сказали, что Коля Рыжков обиделся на меня из-за того, что я пригласил на свои проводы Нину, которая ему видимо нравилась. А я и не знал об этом ничего. Мы с Ниной обменялись только разок письмами, а потом и вообще мы забыли друг о друге.
         Потом после проводов я поехал на сборный пункт в Красногорск, оттуда в Москву на машине под брезентом на какой-то вокзал. Потом нас посадили в обычный вагон пассажирского поезда, и через двое суток 23 ноября 1961 года мы прибыли в небольшой уральский городок. С вокзала мы пешком шли часа полтора до расположения нашей части по какой-то пустынной дороге. Пришли в своей одежде в казарму, где нам выдали обмундирование каждому в соответствии с его комплекцией, потом пошли в баню, предварительно сложив свою гражданскую одежду в мешок. Сказали, что эту одежду мы сможем забрать через три года при демобилизации.
        Когда помылись с дороги и переоделись во всё армейское, то смотрим друг на друга и не можем узнать. Ведь за два дня пути мы все уже перезнакомились, привыкли друг к другу в старой одежде, а теперь на всех одна и та форма, еле – еле стали различать и узнавать друг друга. Когда все оделись, нас представили нашим сержантам, и те повели новоявленных солдат в казарму.
         На другой день, 24 ноября нас по сигналу «подъем» разбудили, подняли, построили, причем я в строй встал последним, -так как еще не наловчился застегивать пуговицы травмированной рукой, - и повели строем – бегом в туалет и на физзарядку на улице. Температура воздуха в это время на Урале была градусов 15-17 мороза, и от мороза пальцы правой руки у меня сразу побелели. Один из сержантов, увидев это, немедленно отослал меня в санчасть.
        В санчасти капитан – медик осмотрел мою руку и сказал: «Да как же тебя в армию то взяли? Надо комиссовать…»  Потом стал листать свой какой-то медицинский талмуд, и снова: «Да, придется комиссовать. Ну и мороки с этим делом….»
      И стал расспрашивать меня, как я проходил медицинскую комиссию в военкомате, и почему меня призвали на военную службу с травмированной рукой.
     - Я думаю, что комиссия подошла формально, потому что в приписном свидетельстве от 1959 года было указано, что у меня всё было на 100 % нормально, а сейчас на руку никто не обратил внимания. Ведь травму то я получил только в прошлом году.
     - Да, ну и дела, - проговорил капитан.
     - Кроме того, - продолжал я, - нашу деревню Кирилловку в административном плане часто передают из одного района в другой. Мы уже побывали в Солнечногорском и Химкинском районах. А к вам я направлен уже сейчас Красногорским райвоенкоматом, мы теперь входим в Красногорский район.
     - Чепуха какая то, - опять отозвался медицинский начальник, чего только не придумают эти чиновники.
     Потом он помолчал, подумал и произнёс:
      - А может, ты послужишь, рядовой Петров?»
      - Я то, не против, - говорю – да только больно холодно у вас.
      - Тогда вот что. Мы тебя освободим от строевой подготовки, выдадим меховые рукавицы, как у заправщиков, прикрепим к офицерам из вновь создаваемого дивизиона. Ты парень грамотный, десятилетку закончил, будешь у них, у офицеров службу проходить…
      - А мне бы еще освобождение от физкультуры, - говорю я, - на турнике не смогу подтягиваться …пока, правая рука сорвется.
      - И от физкультуры освободим…
        И началась у меня в армии самая настоящая гражданская жизнь, хоть и в армейской форме. Нам объявили, что три месяца у нас будет карантин, нас будут обучать всему, что нам надо обязательно знать и уметь, а потом мы примем присягу.
        Каждый вечер перед командой «отбой» наша рота выстраивалась в коридоре, один из сержантов командовал: «Рота, отбой», и за 45 секунд солдату надо было раздеться и лечь в койку. С первого раза это ни у кого не получилось. Наверное, минут двадцать сержант укладывал роту спать, потом снова поднимал, солдаты снова одевались, а потом снова раздевались, стараясь это сделать за 45 секунд. И только после того, как лег в койку последний новобранец, сержант обращался ко мне (а я всё это время стоял как бы в строю, который то рассыпался, то снова возникал) и говорил:
         - Ну, Петров, а теперь и ты ложись…
          
        Буквально с первых дней службы я принял участие в выпуске стенгазеты. Нас, солдат в нашей роте собралось разных возрастов из-за демографических проблем в стране в это время. Особенно своей энергией выделялся москвич Эдик Соркин, года на три старше меня. Были и помоложе ребята. Так одному из самых молодых, Леше Кузнецову, почти каждый день приходили письма, в основном от знакомых девушек.
       Новогоднюю газету мы начали готовить заранее. Руководил этим процессом молодой лейтенант, завклубом. Больше всего в нашей первой газете мне понравился «Новогодний алфавит», когда к каждой букве алфавита предлагалась смешная или ироничная расшифровка, например :
              К- Казарма, Кухня, Карантин, Ка-ра-у-л-л!!!
       А были в роте у нас два старослужащих сержанта – Бондарев и Романов, которые нами командовали круглые сутки. Так Бондарев был буквоед, служака и педант. Не терпел никаких возражений, всегда всё по Уставу. А Романов, наоборот, был мягкий, широколицый, улыбающийся парень в солдатской форме. И командовал он как-то по- граждански, типа не приказывал, а просил. Поэтому в Новогоднем алфавите мы написали:
                Ъ- младший сержант Бондарев,
                Ь –младший сержант Романов.
     Когда газета уже была готова перед Новым Годом, и осталось ее только повесить, наш руководитель, начальник клуба, прочитав эти строки, категорически запретил вывешивать газету в таком виде. Хотя и посмеялся вдоволь, и, наверное, пересказал другим офицерам.
      Тогда мы тут же исправили: Ъ – смотри Ь; Ь – еще не придумали.
      В армии у меня буквально через несколько дней украли мои домашние кожаные перчатки из тумбочки. Меховые перчатки для заправщиков, обещанные мне капитаном медицинской службы, тоже никто не собирался давать. Пришлось довольствоваться обычными солдатскими суконными трехпалыми рукавицами.
      Меня определили на службу в новый создаваемый ракетный дивизион. На сто офицеров, которые там находились, я был единственным солдатом. Офицеры приходили утром на работу или на службу, это смотря как считать, занимались радиотехникой, электроникой и еще чем- то мне непонятным. При этом некоторые офицеры пытались приобщить меня к какой-то трудовой деятельности, старались научить, как надо паять радиосхемы, рассказывали, что и как называется… Хорошо еще, что брат Николай мне еще дома объяснял все это, - где конденсатор, где сопротивление…Так, что у них я схватывал все на лету.  И видя мои успехи, офицеры радовались не только своему педагогическому таланту, но и моей способности всё это усваивать…
     Правда, меня немного смущал такой факт. Два или три раза в помещение, где мы занимались, приходил незнакомый офицер с каким- то непонятным прибором и делал какие- то замеры. К этому времени мы, солдаты уже знали, что нас привезли в бывшее расположение воинской части, которая в прошлом году сбила американского шпиона Пауэрса. Эту воинскую часть толи расформировали, толи перевели в другое место. А про этого офицера попозже ребята рассказали, что у него в руках был дозиметр, и он замерял радиацию, а кто- то из них даже видел цифры на этом дозиметре – толи 12, толи 0,12, но мне это ни о чем не говорило. Как и то, что ходили слухи, что где-то рядом недавно взорвался атомный завод, и что где-то здесь недалеко протекает река Исеть, в ней радиационная вода, которую пить нельзя.
      Правда, значительно позже я впервые узнал, что была авария на секретном атомном объекте «Маяк – 57» и радиационный след шел оттуда на северо- восток как раз накрывая то место, где находилась наша часть.
      Но нас все эти слухи особенно то не трогали, не только потому, что мы в этом ещё ничего не понимали, просто знали, что армейское начальство ничего плохого нам не желает, а всё делает для нашего блага, и то, что происходит вокруг по большому счету нас не касается.
       Поэтому после занятий наступал вечер, и надо было идти пилить и колоть дрова, и мысли были только об этом. Я уже знал, где взять топор и пилу, оставалось самое главное – найти того, с кем можно пилить дрова двуручной пилой. Чаще всего со мной в пару вставал старослужащий солдат из офицерского общежития. Но пила была настолько тупая, что дня через два я не выдержал и попросил его найти напильник. После этого я наточил пилу, и распиловка дров стала для нас на морозце удовольствием.
       Натопив две печки в бараке офицерского дивизиона, я отправлялся в свою казарму в красный уголок сочинять стихи или рисовать стенгазету. Иногда меня привлекали к изучению автомата Калашникова, который я вскоре научился разбирать и собирать с закрытыми глазами. От строевых занятий я был освобожден, но, тем не менее, я, как и все готовился к принятию присяги после Нового года.
       31 декабря 1961 года в 10 часов вечера по местному времени нас всех уложили спать. В Москве было 8 часов вечера. Я вскоре уснул под воспоминания о своих домашних, и это был первый и единственный Новый год, который я не встречал под бой кремлевских курантов.

                1962 год

       В начале февраля нового 1962 года нас послали на стрельбы. Нам выдали определенное количество патронов, которыми мы сами набивали автоматные магазины – рожки. Мне кажется, что выдали по 30 патронов, на весь рожок. Надо было сделать два одиночных выстрела и одну очередь. Автоматная очередь – не меньше трех патронов.
       Я выполнил этот норматив на отлично, несмотря на то, что курок нажимал средним пальцем без рукавицы. У некоторых на очередь уходил весь рожок патронов, а у меня самый минимум- 3 патрона. Я сам был удивлен такому блестящему результату.
       Вскоре после стрельб мы стали принимать присягу. Когда я принял присягу, то меня и еще пятерых солдат отправили на кухню подменить дежурных по столовой. Там я побыл около часа – чистили картошку –и это был единственный наряд на кухню за три года службы.
       После принятия присяги нам разрешили сходить в увольнение в город. До клуба кондитерской фабрики от нашей воинской части ходу было около полутора часов. В первом же увольнении на танцах в клубе я познакомился с местной девушкой Верой, кержачкой, как я мысленно ее назвал. Она сама пригласила меня на белый танец.
        Обнимая ее в танце правой рукой за талию, я испытывал чувство неловкости, как будто Вера спиной могла почувствовать, что у меня практически нет указательного пальца. Эта мысль угнетала меня, заставляла аккуратно вести девушку в танце, и думать больше о том, как и куда положить правую руку, чтобы не было заметно обезображенной руки. И даже после армии я еще, помню, некоторое время с опаской приглашал девушек на танец из-за травмированной правой руки.
        А в этот раз какой-то не наш сержант незаметно дал команду – на выход, и мы все первогодки стали пробираться к выходу. Когда все собрались, мы быстро направились в расположение части.
        В тот вечер мы с Верой танцевали несколько раз и договорились встретиться здесь же в следующее воскресенье, однако этому не суждено было сбыться.
       5 марта 1962 года нас подняли по сигналу «Тревога», построили и повезли на железнодорожный вокзал. Товарный состав стоял на путях, нас погрузили в товарные вагоны и вскоре поезд тронулся. К вечеру мы приехали в город Киров и стали выгружаться. Было холодно, морозно. Мы стояли в строю на вокзальной площади и ждали автотранспорт.
      Потом стали подъезжать крытые брезентом машины, и сержанты начали рассаживать нас по машинам. Кто побойчее, залез первым ближе к кабине, а мне и еще пятерым досталось место с краю у выхода. Хорошо, что все было видно, как мы едем, но плохо, потому что холод пробирал до костей.
      Ехали около часа до города Слободского. Там сразу нас привезли в военный городок, и отвели в казарму на ночлег. У меня задубела спина, ведь мы были в тонких шинелях, а не полушубках…
      Утром на следующий день у нас снова началось построение. Я долго одевался и как обычно, последним вышел на улицу. Там командовал построением какой-то подполковник. Увидев меня, он сразу подскочил ко мне с вопросом:
     - Почему опаздываете в строй?
     - Не могу без пальцев быстро одеваться, - ответил я и показал подполковнику свою правую руку.
       Тот на секунду задумался, а потом спросил:
     - Грамотный?
    - Да, говорю я, десять классов, плюс строительное техническое училище.
    - Тогда я беру тебя к себе в службу тыла.
      Так 7 марта 1962 года определилась моя дальнейшая судьба на службе в Советской Армии.
      Подполковник Терентьев, заместитель командира полка по тылу, занимал небольшую комнатку на 2-м этаже штаба полка. Вместе с ним в его кабинете сидела за отдельным столом симпатичная вольнонаемная женщина в гражданской одежде лет тридцати.  Как потом я узнал, - это была жена старшего лейтенанта Дунюшкина, начальника ГСМ полка.
      Мы, три писаря - я, Кочин и Ермаков сидели в проходной комнате, и мимо нас ежедневно проходили к себе подполковник Терентьев и Дунюшкина. Меня вводил в премудрости учета и продовольственного обеспечения старослужащий Морозов, который вскоре демобилизовался, и я потом стал полноправным хозяином своего крайнего стола в нашей комнатушке. У Юрки Кочина тоже был старослужащий учитель – вещевик Валеев, татарин невысокого роста, имеющий за плечами два или три курса Казанского ВУЗ,а. Наши с ним должности назывались – заведущие делопроизводством, я – продовольственно – фуражной службы, он – вещевой (и еще какое то слово, уже не помню). А у Ермакова только его старлей Дунюшкин.  У нас же были сверхсрочники, заведующие складами – продовольственным – Мысников, и вещевым – хороший, вечно пьяненький мужичок небольшого роста, фамилии не помню.
       Командовал продовольственной службой лейтенант Сорокопуд. В конце моей службы ему было присвоено звание старшего лейтенанта, а когда я его случайно встретил в Москве через несколько лет, он уже был капитаном.
      Как- то к нам в часть пришли показать художественную самодеятельность девушки из местного педучилища. После их концерта были танцы, и с одной из этих девушек я потанцевал. Договорились, что при первом же моем увольнении мы с ней встретимся. И мы, действительно один раз встречались, но потом перестали встречаться…
      Мы, солдаты в Слободском ходили в увольнение, гуляли по городу., ходили на танцы. В городе был РДК – районный дом культуры, и Пром…- что это, - не помню, может быть Промкооперация. В части у нас была художественная самодеятельность. В это время начальником клуба был лейтенант Дворкин, возглавляла самодеятельность жена старшего лейтенанта Хижняка.
     Как- то на мои стихи сослуживец Опарин написал музыку, и один из наших ребят спел эту песню: «Кружится снег до самого рассвета…».  Хлопали. Вторая моя песня «Облака» имела больший успех, и я решил привести здесь её слова полностью:
              Я ушел от тебя в неизвестности,
              Ты теперь от меня далека,
              Но как вестники девичьей верности
              Надо мною плывут облака.
                Облака, облака,
                Надо мною плывут облака.
              Как люблю я тебя, моя милая,
              Сердцу ты моему дорога,
              И тебе донесут быстрокрылую
              Мою песнь облака, облака…
                Облака, облака,
                Донесут мою песнь облака.

              Вешний сад, милый дом на окраине
              Я храню, берегу от врага.
              Если что вдруг случится нежданное, -
              Пусть расскажут тебе облака.
                Облака, облака,
                Пусть расскажут тебе облака.

              Но я верю – мечта моя сбудется.
              Снова нам улыбнется река…
              И плывут над далекою улицей
              В синеве облака, облака.
                Облака, облака,
                Всё плывут в синеве облака.
             
     Как шла служба до февраля 1963 года – помню отрывисто. Помню некоторых ребят. Федя Полубнев – москвич, был старшиной роты.  Ваня Завьялов заведовал химзащитой. Однажды он раскурочил огнетушитель, промыл его и сделал в нем бражку. Начальство узнало и отправило Ваню на гауптвахту.
     Мы - наша штабная тыловая троица –Я, Кочин, Ермаков, все время проводили в штабе. Там были еще штабные – секретчики Стрекулистов, Маханев- они уволились в1963 году. В строевой части был старший лейтенант Кухарь, помогал ему мой армейский дружок Ваня Рудько. Новый 1963 год мы и встречали в штабе.
     Нас с Колей Маханевым, как самых крупногабаритных штабистов направили в ресторан в г.Слободском, где офицеры праздновали встречу Нового Года. Мы с Колей стояли в дверях и никого из гражданских лиц не пускали в ресторан. В конце мероприятия нас с Колей позвали на кухню, где нам налили по 100 грамм водки и обильно угостили вкусной едой, какой мы давно не пробовали.
     Некоторые офицеры были крепко выпивши, но основная масса держалась хорошо.
     У нас в части был один старший лейтенант, который часто напивался так, что его солдатский патруль привозил к нам на гауптвахту. Рассказывали, что он это делал для того, чтобы его как пьяницу, уволили из армии на «гражданку».
     Другой офицер, молодой лейтенант читал солдатам в караульном помещении Библию. Он в форме ходил в православный храм, и тоже делал всё для того, чтобы быть уволенным из армии, так как в то время уволиться из армии было трудно. И одной из причин этого был Карибский кризис, когда между СССР и США напряженность достигла крайней точки. Помню, как весь личный состав нашей воинской части в городе Слободском в один из сумрачных дней ноября, включая и наш хозвзвод вместе с писарями, свинарями и парикмахером выстроили на плацу. Командир части обрисовал международную обстановку и скомандовал:
     - Те, кто изъявляет желание поехать на Кубу, шаг вперед…
     И все солдаты, не сговариваясь, даже нестроевые хозвзводовцы сделали этот шаг.
     Прошла неделя, другая и разговоры о Кубе постепенно потеряли актуальность и начались разговоры о пуске ракеты на будущий год на Байконуре.

                1963 год
     Наступил 1963 год.
     Из дома приходили письма. Катя и мама писали регулярно все три года службы. В конце службы стали приходить письма и от Коли Рыжкова. Первое его письмо было о гибели нашего друга Бори Кудряшова.
    В начале мая 1963 года начальник продслужбы лейтенант Сорокопуд дал мне «добро» съездить домой в отпуск на 10 дней, так как в скором времени нам с ним придется разделиться, - мне ехать в Байконур и исполнять там его обязанности по организации питания личного состава ракетного дивизиона при подготовке к запуску нашей ракеты. 10 дней отпуска пролетели незаметно, но я всё же успел попасть к брату Коле в Боткинской больнице. Прямо в парадном мундире. Посидели, поговорили…
     Со своими прямыми обязанностями в армии я успевал справляться за один час. Это каждое утро надо сходить в строевую часть к Ване Рудько, взять у него численность личного состава на сегодняшний день, ну, например, 386 человек. Поставить арифмометр на эту цифру и начать накручивать на это число все продукты по норме от картофеля до чая. Или до горчицы. Я вспомнил горчицу только потому, что в солдатской столовой горчицу никогда не готовили, но дежурные по столовой брали этот сухой порошок горчицы для того, чтобы с её помощью отмывать алюминиевые солдатские миски.

     В 1963 году к нам в часть пришли служить девушки. С их приходом почувствовалось и приближение весны. Мы, штабные писаря, решили по этому поводу выпустить стенгазету, в которой я написал стихотворение, посвященное девушкам. Там были такие строчки:
                Ты по зову сердца встала рядом
                Мать – Отчизну, Родину беречь
                В гимнастерке, молодым солдатом,
                Поубавив тяжесть с наших плеч…
     Я и так- то был почти вольнонаемным служащим без строевой и физической подготовки, к отбою приходил в хозвзвод, куда меня определили с самого начала, а здесь с приходом на службу девчат настроение и вообще стало почти как на «гражданке». Правда, находиться приходилось всё время в нашем военном городке, а в город я с друзьями- писарями ходил, как и все солдаты, по увольнительной.
     С приходом девушек на военную службу у нас в службе тыла, в хозяйственной части стала работать Вера Ситникова, и у меня с ней завязались хорошие дружеские отношения. Но из-за того, что наша продовольственная служба разделилась, я с дивизионом уехал в Байконур, а оттуда сразу в тайгу на боевое дежурство, то и отношения с Верой, практически не начавшись, прекратились.
     О том, как мы ехали в Байконур у меня сохранились какие- то отрывочные воспоминания. Помню только, что мы –писаря ехали в отдельном, как мы его называли, штабном вагоне. Не помню совсем как питались трое суток, видимо нам всем был выдан сухой паек. Но прекрасно помню, что у меня был небольшой сейф со всеми необходимыми документами. Лейтенант Сорокопуд проинструктировал меня ещё в Слободском как надо выписывать
продукты по четырем нормам, по нашей общевойсковой, для заправщиков, отдельно для офицеров (у них в Байконуре было платное питание) и ещё по какой-то норме. Вспоминаю, как я перед обедом приходил в столовую- большую палатку, получал деньги с офицеров и потом этот небольшой сейф с деньгами я относил в штабную палатку и под роспись отдавал часовому.
     А мы все, наверное, и офицеры, размещались в голой полустепи в больших армейских палатках. Нам предстояло подготовить и запустить нашу межконтинентальную ракету на Камчатку как можно ближе к назначенной точке, а потом уехать обратно на север на боевое дежурство.
     А где то рядом буквально в трех-пяти километрах от нас стояли трех и пятиэтажные дома поселка космонавтов, который в дальнейшем назовут городом Ленинск. В этом поселке был небольшой магазин, и мы, несколько солдат пошли туда за папиросами.
     И вот там то я увидел ту самую медсестру, которая три года назад смотрела на меня при проведении операции с моей правой рукой. Я тогда лежал на операционном столе и от хирурга, который возился с моими окровавленными пальцами я был отделен белой перегородкой из простыней. А медсестра стояла сбоку и следила за моим состоянием на операционном столе, ведь операцию на руке мне делали под местным наркозом. И темные её глаза за эти два часа, как я уже говорил, я запомнил на всю жизнь. Эти же глаза я увидел в коридоре заочного строительного института, когда я поступал туда на вечернее отделение через год после операции. Увидев девушку, сидевшую на подоконнике с такими глазами, я уже не мог от неё отойти, не спросив её про больницу. И я, сделав несколько шагов по коридору туда и обратно, набрался смелости и спросил её, не работала ли она в больнице № 24.
     - Нет, - ответила она, - но моя сестра - близняшка работает в этой больнице. А в чем, собственно, дело?
     И я рассказал ей о своей травме, об операции, и о тех двух часах, что мы с ней, с её сестрой смотрели друг на друга.
     - Да, интересно, - только и сказала девушка.
     Больше мы с ней не встречались ни разу, потому что я, поступив на вечернее отделение этого заочного строительного института и ещё толком не начав обучение, ушел в армию.
     И сейчас в Байконуре в магазине, увидев эту девушку, я буквально опешил, остолбенел. Она стояла, видимо с подругой, в небольшой очереди к продавщице, а я никак не мог понять – как она попала сюда в закрытое от гражданского населения место. То, что это не была близняшка –студентка, я был уверен, а в том, что это могла быть больничная медсестра, вышедшая замуж за офицера - ракетчика и таким образом оказаться здесь на Байконуре, в этом можно было не сомневаться. Как и то, что я, солдат, не мог просто так подойти к жене офицера и спросить её, - не она ли принимала участие в операции на моей правой руке…
      И я быстро вышел из магазина.
      На этом историю с «этими глазами напротив» можно было бы считать законченной, если бы через шестьдесят лет я не увидел в своей поликлинике во время эпидемии гриппа так напомнившие мне мои молодые армейские годы у молоденькой практикантки точно такие темные глаза на полностью закрытом марлевой повязкой и медицинской шапочкой лице. Но у меня даже и мысли не возникло спросить девушку – медичку, не внучка ли она той медсестры из 24-й больницы. А недели через две и эта девушка перестала попадаться мне на глаза, видимо практика её закончилась.

     Однажды под утро нас разбудил какой-то отдаленный гул. Мы с Ваней Рудько выскочили из палатки и увидели вдалеке зарево от поднимающейся в небо ракеты. И сразу у меня возник вопрос – это космонавты полетели или запуск ракеты с соседнего дивизиона. Но Ваня Рудько твердо сказал, что это не космонавты. Они, во- первых, несколько дней назад приземлились. Он имел в виду Быковского с Терешковой. Во- вторых космонавтов ночью не запускают, а в третьих, это наверняка запустили ракету с соседней площадки. Мы ещё постояли, посмотрели, вскоре всё затихло, и мы пошли досыпать.
      В июле от жары у меня стали потеть ноги в кирзовых сапогах, между пальцами на ногах появились волдыри, пришлось идти в санчасть. Санинструктор Тоня Борнякова смазала между пальцами какой-то белой мазью и сказала, чтобы я две недели кирзовые сапоги не одевал. Взамен них я должен был ходить в легких тапочках.
      На другой день я как обычно прихожу в обед в столовую со своим маленьким сейфом чтобы собрать с офицеров деньги за питание, и здесь меня увидел наш командир дивизиона майор Крол:
     - Это что за вид у тебя, сержант Петров, - и показывает вниз на мои ноги.
     - Болею, товарищ майор. Санчасть прописала мне две недели ходить в тапочках.
     - Ну, раз санчасть разрешила, я вмешиваться не буду, - и стал доставать деньги для расчета за питание.
      Вот я часто, вспоминая службу в армии, думаю, а не допустили ли офицеры нарушение, доверив мне, военнослужащему срочной службы сбор денежных средств. Ведь к концу нашей байконуровской эпопеи у меня в сейфе была сумма, равная стоимости «Волги». Ну, наверное, они знали, кому и что можно доверять. Мой начальник, лейтенант Сорокопуд всё время агитировал меня, чтобы я поступал в интендантское военное училище и стал офицером интендантской службы.
     - А как же отсутствие указательного пальца? - спрашивал я в таких случаях, - ведь тогда стрелять придётся из пистолета.
     Но он в таких случаях говорил мне, что это просто отговорка.
   
     Однажды меня и Керима Ильмухамметова, нашего завсклада, вызвал к себе командир дивизиона и спросил:
     - Ну, что товарищи интенданты, есть предложение накормить наш дивизион арбузами перед нашим экзаменационным пуском.
     Мы с Керимом переглянулись, мол, мы то причем, мы не против.
    - А вы при том, - майор понял наше переглядывание, - что только вы можете сказать, какие продукты вы можете выдать со склада в обмен на арбузы.
    И мы с Керимом снова переглянулись. Я знал, какие продукты у нас излишествуют, каких не хватает. Поэтому я сказал:
     - У нас есть лишние продукты, - это тушенка, перловка и чай россыпной.
     - Ну вот как раз об этих продуктах и идет речь, - сказал майор Крол, - завтра к вам на склад подъедет капитан Слуцкий с двумя солдатами, вы выдадите ему эти продукты, а вечером он вам на склад привезет арбузы.
     И мы все, военнослужащие дивизиона три дня ели эти вкусные арбузы, полученные взамен опостылевших за три месяца перловки и тушенки.
     А 3 августа 1963 года состоялся пуск нашей ракеты. Мы знали, что пуск будет произведен в 8.00, и с утра, позавтракав на скорую руку, мы, несколько человек, непричастных непосредственно к пуску ракеты, прошли километров пять и заняли место на небольшой возвышенности в двух километрах от стартовой площадки. Нам прекрасно было видно и саму ракету и как от неё отошел установщик, и вот уже часы стали показывать 8.00, а на пусковом столе тишина. Мы стали переглядываться друг с другом, - неужели не полетит, неужели нам придется ещё торчать здесь в Байконуре. 8.01 …8.02…
Пошла третья минута… Но вот внизу ракеты вспыхнуло яркое пламя, и мы закричали: «У-р-р-р-а-а-а»…
      Но мы и не предполагали, какой жуткий гром буквально вдавит нас в землю. Наверное, целую минуту длился этот нарастающий гром, он навалился на нас, и мы здорово перепугались. Опомнились мы только тогда, когда гром стал стихать, и взглянув на небо, мы увидели затухающий след нашей ракеты. Вечером мы узнали, что наша ракета точно попала в цель, а это значит, что мы скоро поедем к себе, в тайгу.
     Через неделю мы снова ехали в воинском эшелоне на север. Нас привезли на станцию Юрья, а оттуда на машинах нас везли на место нашего боевого дежурства. К этому времени мы уже знали, что наш ракетный дивизион на летних стрельбах занял первое место среди всех ракетчиков, командир нашего дивизиона майор Крол получил внеочередное звание подполковник, многие офицеры тоже получили внеочередные звания, а треть личного состава в течение последующих трех месяцев отправилась в краткосрочный отпуск.
     Возвратившись с Байконура, я отчитался перед финчастью и своим начальником Сорокопудом в расходовании продовольствия и сбора финансовых средств. Баланс сошелся копейка в копейку, что удивило не только меня самого, но и старшину – сверхсрочника финансиста. А Сорокопуд сказал ему на это:
    - Но я же знал, кого посылать в Байконур вместо себя…

     Возвращавшиеся из отпуска ребята делились со мной радостью общения с родными и близкими в течение 10 дней. И мне снова захотелось в отпуск. Я конечно понимал, что, побывав в отпуске перед Байконуром в мае, мне никто и никогда не даст второго отпуска за год, тем более, что на будущий год предстоит демобилизация. Но, как говорил мой армейский дружок Ваня Рудько «если нельзя, но очень хочется, то можно», я стал думать, что можно предпринять для этого. Недаром я, ещё находясь в отпуске в мае, взял с собой в армию и справку о своей нетрудоспособности, вернее о потери трудоспособности на 25 %. Там решением комиссии ВТЭК было написано, что справка дается сроком на три года с 30 декабря 1960 года по 30 декабря 1963 года. А потом необходимо переосвидетельствование.
     Я прекрасно понимал, что с такой справкой меня вряд ли отпустят в отпуск. Но ведь ездил же Юра Кочин уже два раза в отпуск за обычной бумагой.
     Юра Кочин, худенький невысокий паренек, до призыва в армию работал в Москве в типографии резальщиком бумаги. Он как- то рассказывал, что он разматывал на станке огромный рулон бумаги и резал из него обычные стандартные листы писчей бумаги. У нас в штабе в Слободском случился бумажный голод, и Юра сказал своему начальнику лейтенанту Литовченко, что он может съездить в Москву и привезти килограммов 10-15 писчей бумаги для всего штаба. Литовченко переговорил с начальником штаба и устроил Юрке отпуск на 10 дней. И он действительно привез чемодан писчей бумаги. Через полгода Юра Кочин снова поехал за бумагой, но как он её доставал, кому ставил бутылки, я уже не знал, так как он остался в Слободском, а я оказался здесь в тайге на боевом дежурстве. Вместо него у нас в комнате вещевым довольствием стала заниматься Валя Шабалина из весеннего женского призыва. А мне в помощь дали молодого бойца, москвича, правда старше меня года на два. До призыва в армию он работал в системе МПС, и я еще лет пять общался с ним после его демобилизации по известному телефону 266- и так далее.
     Вспомнив еще раз, как Юра Кочин ездил в отпуск, я набрался духу и обратился к командиру дивизиона:
     - Товарищ подполковник, разрешите съездить в Москву на комиссию ВТЭК для дальнейшего моего медицинского освидетельствования.
     И протягиваю ему эту справку ВТЭК.
    - Чего, чего? Петров, ты в своем уме? Какая медицина? – говорит командир дивизиона, и начинает читать справку ВТЭК.
     Когда он всё прочел, и про проценты потери трудоспособности и про последний срок 30 декабря 1963 года, потом зачем- то посмотрел на свои ручные часы, потом проговорил:
     - Ну и хитрец ты, Петров, тебя, что всему этому Сорокопуд научил?
     - Никак нет, товарищ подполковник, привык всё доводить до конца. Пусть проверят, если вы разрешите.
     - Хорошо, езжай, а твой сменщик то молодой справится без тебя?
     - Так точно, товарищ подполковник, справится, ведь у него два курса института за плечами- обрадовался я и пошел в строевую часть к своему Ване Рудько.
     Конечно, по большому счету, меня мучили угрызения совести, что я еду десять дней гулять и бить баклуши. Хотя, какие баклуши, не до баклуш. Надо будет с отцом и за дровами съездить, маму на эти десять дней от колодца освободить. Сестра Надежда вышла летом замуж, живет в Москве, из молодежи с престарелыми родителями только сестра Катя. Так что, вправду не до баклуш…
    
     Приехав в Москву и побывав дома у родителей, я на другой день поехал во ВТЭК. Вспомнив, как три года назад я оформлял инвалидность по временной нетрудоспособности, я пошел тем же путем. Во ВТЭК я приехал в старенькой шинели и мундире с погонами сержанта ракетных войск. Дождавшись своей очереди, я вошел к членам ВТЭК и протянул справку о потере трудоспособности на 25 процентов. Про себя я успел отметить что это несоответствие людей, занимающимися инвалидностью и пришедшего на прием пышущего здоровьем военнослужащего, заставило всех взглянуть на происходящее с некоторой долей иронии.
     Наконец прозвучал вопрос председателя комиссии:
     - Ну и чем мы вам обязаны, товарищ сержант? Вы уже отслужили …
     - Нет, мне ещё год служить.
     - И отсутствие половины указательного пальца вам не мешает служить.
    - Нет, не мешает. Я занимаюсь учетом и распределением продуктов питания в своём дивизионе, выписываю ежедневные накладные на отпуск со склада указанных продуктов в солдатскую и офицерскую столовые по существующим нормам питания…
    - Так чего же от нас то вы хотите? Той трудовой деятельности, которой вы сейчас заняты, отсутствие одного пальца никак не мешает. Вот если бы после службы в армии вы пошли собирать часовые механизмы, или играть на баяне, тогда другое дело…
    И снова вопрос председателя комиссии:
    - Так чего же от нас то вы хотите?
    И здесь я не выдержал и прямо высказал всю правду – матку:
    - Просто так захотелось в отпуск, а здесь такой повод…Ну как не съездить…
    Мои последние слова вряд ли кто услышал, так как они утонули в раздавшемся громком хохоте членов комиссии.
    Отсмеявшись, председатель комиссии что- то написал на моей справке о потере трудоспособности на 25 % и протянул её мне со словами:
    - Вот здесь, товарищ сержант, поставьте у секретаря печать, чтоб у вас не было нареканий в армии, и вы свободны.

    На другой день мы с мамой поехали в Москву за продуктами. Мама рассказала, что летом они с отцом на займы выиграли небольшую сумму денег, основная часть которых ушла на организацию свадьбы Надежды, вышедшей замуж за Михаила Гесслера.
    - Давай и тебе что – нибудь купим, - сказала мама по дороге.
    - Мам, мне ничего не надо, я и так на всем государственном нахожусь. Но вот если можно, купи две бутылки водки нам со штабными ребятами в тайге встретить новый год.

    Как я вёз эти две бутылки водки к себе в часть, как опасался, что их могут отобрать на КПП, я описывать не буду, но зато, когда я прибыл к себе в часть и показал ребятам предстоящую новогоднюю выпивку, их радости не было предела.

                Наступил 1964 год.
     И начались суровые будни последнего моего года службы в армии. Я видел, как ребята уходили в караул в 40-градусные морозы. Как была тягостна и сурова их служба и по охране мощного стратегического оружия, и в случае необходимости приведению этого оружия в действие.
     К отбою я всегда приходил спать в свой родной хозвзвод. Иногда старшина хозвзвода заходил пораньше в штаб и говорил:
    - Сегодня приходи пораньше. Дежурный по части будет читать приказ по дивизии.
    Происшествия иногда случались, о которых сообщалось всему личному составу, - то из ближайшей колонии сбегут заключенные, и тогда усиливалась охрана казармы. То кто-то сбежит в самоволку. Но больше всего мне запомнился один приказ, который дежурный по части зачитывал перед отбоем. До сих пор у меня стоит перед глазами эта картина: в соседней дивизии возвращались после смены караула трое солдат с автоматами, и на них напал медведь. Солдаты бросились бежать, одного из них медведь догнал и подмял под себя. И никто из них, ни первый, ни двое других, даже не попытался применить оружие. Этот солдат, которого подмял под себя медведь – погиб, а те двое спаслись, прибежав в часть. За то, что они струсили, растерялись, запаниковали – их отправили на два года в дисциплинарный батальон.
     Мы с Ваней Рудько часто обсуждали этот случай, - а мы бы не испугались, смогли бы воспользоваться оружием, случись такая ситуация. И пришли к определенному выводу, что надо всегда быть наготове перед любой критической ситуацией.
     У нас на продовольственном складе стояло несколько бочек с красной рыбой – горбушей. Когда я начал выписывать её вместо трески на ужин, многие солдаты обрадовались этому деликатесу. Но прошло месяца полтора, и эта горбуша стала всем надоедать. Появились отходы и многие сержанты, дежурные по столовой, не стали её получать в полном объёме.
     Медики, снимающие пробу пищи, доложили об этом командиру дивизиона подполковнику Кролу, и предложили отправить в окружающие нас деревни пару «газиков» с солдатами с целью обмена этой горбуши на свежий зеленый лук. И все были довольны в этом взаимовыгодном товарообмене.
     Оказалось, что километрах в трех от нашего военного городка, есть небольшое подсобное хозяйство, про которое я слыхал, конечно, но отношения к нему не имел ни с какой стороны. Раза два, когда приезжало из дивизии начальство и проводился очередной смотр, то дежурный по части посылал за свинарями машину. Их долго очищали в хозвзводе от всего того, что они привозили с собой со своего скотного двора и при очередном дивизионном смотре ставили в последнем ряду.
     У ребят в хозяйстве были кролики, свиньи и одна корова, которая перестала давать молоко. Они доложили по команде, что для того, чтобы корова снова начала давать молоко, её надо сводить к быку, потом, что бы она отелилась. Появится теленок, появится и молоко. И вот эту неблагодарную миссию отвести корову на свидание с быком подполковник Крол приказал возглавить мне как завделопроизводством продовольственно – фуражной службы, во- первых, и деревенскому жителю во- вторых.
     И вот представьте такую картину- я, сержант Советской Армии со свинарями и с коровой хожу по деревням в поисках быка. В течение светового дня мы со свинарями обошли четыре деревни, подводили нашу корову к четырем быкам, но ни один из деревенских быков так и не позарился на нашу корову.

     Мы, писаря и в противогазах бегаем, и кроссы в форме сдаем и ждем приказа о демобилизации. В выходной день, после того как вышел приказ водитель командира части старослужащий ефрейтор Зейтунян вывел весь личный состав на плац и зачитал приказ министра обороны о дембеле. Он стоял на небольшом возвышении за трибуной и все солдаты, все роты, конечно кроме офицеров, проходили мимо него строевым шагом и отдавали ему честь. Я стоял у окна в штабе и с улыбкой смотрел на этот самодеятельный смотр на плацу под небольшой дивизионный духовой оркестр, причем ребята и молодые, и старослужащие шагали под марш ничуть не хуже, чем на обычных смотрах. Зейтунян воспользовался тем, что в выходной офицеры отдыхают в своих семьях, а дежурного по части кто-то по просьбе Зейтуняна отвлек партией в шахматы.
      Но долго продолжаться это самодеятельное действо не могло, дежурный по части слишком поздно понял, что на плацу происходит что-то непонятное и отправился на место происшествия, то есть на плац. Зейтунян, увидев, что к нему приближается дежурный по части, громко, с армянским акцентом скомандовал:
     - Дивизион, смир-р-рно!
     И подняв руку к фуражке строевым шагом пошел навстречу дежурному по части. Остановившись метров за пять до дежурного, Зейтунян стал докладывать:
     - Товарищ капитан! Личный состав дивизиона отмечает приказ Министра обороны Советского Союза о демобилизации.
     Тому ничего другого не оставалось, как скомандовать «Вольно!», и тут же дежурный спросил Зейтуняна:
      - А подполковник Крол в курсе данного мероприятия?
      - Никак нет, товарищ капитан. Мы не успели ему доложить.
      - В таком случае всем разойтись по своим подразделениям…
     И несмотря на то, что окончание самодеятельного смотра оказалось скомканным, солдаты с улыбками стали расходиться по своим казармам.

     В   октябре 1964 года я вернулся из армии. Пришел домой в одном мундире. Отец высказал некоторое недовольство, что я пришел без бушлата или шинели. Я объяснил, что моя шинель пропала еще в Байконуре в том году, а ехать домой в старой шинели, в которой я ходил последнее время, было как то нездорово. Приказа переходить на зимнюю форму одежды еще не поступало, и бушлат я не мог привезти никак. Я понимал его, так как каждая копейка была в семье на учете.
     Отдохнув немного дома, я поехал в свое РУ, где я работал до армии. Из старых мастеров я встретил только одного мастера Рогачева. Он мне подсказал, что я мог бы устроиться на работу в Управление деревообрабатывающей промышленности г.Москвы. Он кому -то туда позвонил, я подъехал на Кропоткинскую набережную, переговорил с руководством, и вскоре был оформлен на работу инженером отдела по поставкам столярных изделий стройкам Москвы.




 



      По вопросам, связанным с работой мне часто приходилось бывать на деревообделочных комбинатах (ДОК). Так ДОК-4 на ст. Перерва делал древесно –волокнистую плиту и ДАБ,ы – деревоалюминиевые блоки для строительства гостиницы «Россия». Так, закончив службу в Советской Армии и приобретя опыт канцелярской работы я стал обеспечивать стройки Москвы столярными изделиями. В тресте «Мосстрой» № 9 я проработал 9 лет до тех пор пока, он не преобразовался 1976 году в ГСМО-1, и после этого перешел в Главмосолимпиаду обеспечивать необходимым оборудованием строящиеся объекты Олимпиады -80.

     В 1981 году Главмосолимпиаду ликвидировали и мне пришлось переходить на работу в Минжилгражданстрой РСФСР к своему бывшему начальнику Главмосолимпиады, которого назначили туда заместителем министра.
     И вот работая в республиканском министерстве, сталкиваясь с распределением фондов на строительные материалы я воочию увидел, как же мало средств выделяют союзные ведомства Российской Федерации. Послали меня как- то в Иркутск пробить отгрузку четырех вагонов строевого леса для Кабардино-Балкарии. В Управлении лесного хозяйства договорился, сам лично слышал, как начальник Управления давал указания леспромхозу отгрузить нам этот лес, но вслед за мной приехал туда председатель Госснаба УССР Мостовой, и вся моя командировка в Иркутск пошла почти насмарку. Пришлось кавказским ребятам вслед за мной посылать гонца с ящиком коньяка.
               
     В 1971 году я женился на Кафтанниковой Галине Николаевне, с которой мы учились на Ш-м курсе ВЗИСИ (вечернее отделение). Cемья Кафтанниковых – это семья военного, 26 лет скитавшегося по гарнизонам СССР от Мурманска до Дальнего Востока. Сам Николай Иванович прожил трудную жизнь, и несмотря на то, что его отец был репрессирован по ложному доносу, остался до конца верен и советской власти, и офицерской чести, воспитав вместе с женой Татьяной Борисовной двух прекрасных дочерей.



                Глава 3      ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
                КАФТАННИКОВА НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА
               
     Я, Кафтанников Николай Иванович, родился в марте1917 года в городе Кимры Тверской губернии.               
     Моя мать Анна Ивановна (девичья фамилия Суворова), рано потеряла родителей (умерли от тифа). Жила она в деревне Волосово, недалеко от г. Кимры.

Её маленькую вместе с сестрой Марфой взяли на воспитание Прохоровы - Петр Гаврилович и Прасковья Емельяновна, проживавшие в Кимрах. Они были кондитерами.

Петр Гаврилович когда-то мальчиком работал в Москве у какого- то кондитера на побегушках, затем подмастерьем и мастером. Он скопил денег и в Кимрах купил приличный дом, мастерскую и завел кондитерское дело. В последствии он стал для меня крестным отцом.

Моей матери и ее сестре приходилось много работать, как и всем кустарям. Отношение к ним было хорошее. Их вырастили, прилично одели и выдали молодыми замуж. Когда мой отец посватался к маме, ей было 19 лет, а ему 34 года. Замуж она выходила с больной рукой, - на запястье был нарыв, при операции задели кость, и рука болела и гноилась несколько лет.
Куда только ее ни возили, и в Москву, и в Петроград, и в другие места, но только после замужества где-то за Волгой, в Савелово какая-то матушка «заговорила» ей руку, и она почти перестала обращать на нее внимание. Зимой полоскала белье в проруби на Волге. Белье она носила на коромысле, а зимой я ей помогал.
Где-то в эти же годы у мамы случился сердечный приступ. Она говорит: «Коля, сходи за врачом, мне плохо». Напротив нас в 2-х этажном деревянном доме жил врач. Он взял свой чемоданчик, пришел к маме, и помог ей.
Когда мне было 10 лет, я брал летом Мишу на Волгу. Он был на 5 лет моложе меня. А Борис был очень маленький. Мы уходили почти на целый день на Волгу, купались, загорали. С собой брали хлеб, иногда со свежим огурцом...
Мой отец был немножко купцом, и я считаю, что у меня тоже проявлялась купеческая жилка. Это было в Кимрах. Мне было 11-12 лет. В Кимры по средам и субботам приезжал базар. Крестьяне привозили овощи, фрукты, дрова, сено, молочные продукты и т.д. Во дворе нашего дома было большое хранилище, и было несколько сараев. В сараях были дрова, сено, т.к. родители держали корову и всякое барахло. Хранилище было капитальное, - хороший деревянный пол, огромные двери. Там находились специальные гвозди, которыми подковывали лошадей. (Что еще там было - не помню.) Я брал эти гвозди и продавал на базаре. На эти деньги шел в столовую и покупал себе обед за 40 копеек, остальные деньги - сколько, не помню, - относил маме.
Еще помню, был случай: зимой катались с горы. Одна гора была длинная, шла параллельно Волге наверх, а другая гора была очень крутая, - от города к Волге. С крутой горы катались на санках. А еще кто-то притащил большие сани, в которые запрягали лошадей, и на эти сани усаживались 8-10 человек. Мы ехали в этих санях, а навстречу поднимался какой-то чудак на лошади. Это все случилось у меня на глазах. Мы все стали прыгать с саней в разные стороны, а один мальчик - сын нашего электрика - не успел спрыгнут ь, и попал прямо под лошадь вместе с санями. Лошадь испугалась, копытом попала в лицо мальчику и изуродовала все его лицо. Мальчик умер.
У крестного до революции в мастерской было двое работников. Сам он много пил, да и его жена, тетя Паша тоже любила выпить.
В период НЭП крестный работал уже один. Помню, пришел я к нему в мастерскую, крестный вынимал из печи пряники. В другой раз увидел посреди мастерской длинный стол, на конце которого стояло приспособление, чуть больше пишущей машинки, основой которого были два фигурных валика. Между ними крестный пропускал зеленоватую сладкую массу, а с другой стороны выходила лента - ландринки.
Крестный был очень религиозный человек. Он пробовал и меня приобщить к церкви. В субботу я к нему приходил, а утром в воскресенье мы с ним шли к заутренней молитве. Возвратившись домой, он угощал меня вкусным завтраком. Давал гривенник. По дороге домой к себе я покупал пирожное или два мороженых.
Один раз я к нему пришел в камилавке (тюбетейке). Он страшно обиделся и забросил ее за диван. С тех пор с ним в церковь я не ходил.
Запомнился мне один вечер. Я с родителями и Верой, старшей сестрой был у них в гостях, и одна их знакомая (звали ее Саша) пела цыганские песни. Её голос запомнил на всю жизнь. Был у них в гостях еще священник - высокий, красивый... Несколько позже, когда начали закрывать церкви, где он вел службу (кажется церковь называлась «Преображенье»), собрался народ. Мать рассказывала, что священник уговаривал прихожан подчиниться властям и разойтись, и все-таки впоследствии священника расстреляли.
Попутно нельзя не сказать и о двух церквах, которые стояли рядом на высоком берегу Волги - Летний и Зимний соборы. Когда кто-то плыл по реке, за несколько километров были видны их золотые купола.
И эту красоту разломали...
Когда отмечали 70-летие известной артистки театра Советской Армии Нины Сазоновой, по телевизору она рассказывала про свою любимую учительницу - Курятникову Анну Михайловну. Показали и город Кимры, и эти два собора с золотыми куполами, которые, видимо, восстановили, но на черно-белом экране эти соборы смотрелись уже не так.
До этого момента я напрочь забыл своих школьных товарищей. Даже Нину Сазонову.
Здесь одна деталь - Нина Сазонова родилась в 1917 году. Я тоже родился в 1917 году. И тоже с 1 по 4 класс учился у Курятниковой Анны Михайловны. Вывод - учились с Ниной вместе 4 года.
Но отлично помню такой эпизод. Было тепло - апрель или сентябрь. Мы с Ниной стояли у открытого окна в школе и смотрели на улицу. Там проходил мой папа. Я его окликнул, и он посмотрел на нас. И Нина закричала: «Колин папа, это мой жених» - указывая на меня.          
               
Прошло несколько лет после этой телепередачи, а я так и не собрался ей позвонить. Конечно, если бы она не была известной актрисой, - позвонил бы.
(Но тем не менее, по контромарке, полученной дочерью Людмилой - она работала в Военпроекте МО СССР, - Николай Иванович поехал на спектакль, где должна была играть Нина Сазонова, с тем, чтобы потом подойти к ней за кулисы. Но она заболела и в этот день в спектакле не участвовала - прим.ред.)
После 4-х лет учебы наши пути разошлись. Меня в пятый класс не приняли, как сына, отец которого был лишен избирательных прав.
      На склоне лет все чаще задумываюсь над тем, как жили мои предки. Очень сожалею, что не расспросил об этом подробно маму.
Мой дед- Кафтанников Михаил Петрович был купцом по кожевенному делу в Тверской губернии (не знаю, какой гильдии), в маленьком городке на Волге, с красивым названием Белый Городок. В последние годы своей жизни он частично разорился. Его баржа с кожей затонула на Волге.
       Бабушка моя, Екатерина Андреевна, была до замужества дочерью Столярова - владельца обувной фабрики, и, по рассказам моей матери, была очень красивой женщиной. Ее я помню очень смутно. Помню, она со мной играла в фантики.
      Крестный в 1928 или в 1929 году он уже не работал. Они с женой, были оба старые и дряхлые. Но, несмотря на их возраст и беспомощность, все у них отобрали: дом, мастерскую, имущество, а их самих выселили на улицу.
Сняли они комнатку примерно 7-10 метров в маленьком домике, который был последний на улице, дальше - пустырь, потом кладбище. Помню, как я там их навещал и ел у них очень вкусную жареную картошку на льняном масле.
Когда крестный умер, мама пристроила тетю Пашу к Епифановой Вере Ивановне, которая была близкой знакомой моей родной тети Татьяны Михайловны Кафтанниковой.
Епифанова Вера Ивановна была добрейшим человеком, жила в Малаховке, в 29 км от Москвы, где в последующие годы жила и наша семья из 5-ти человек (с 1931 по 1938 годы, я здесь жил до дня призыва в армию, до октября 1939 года).
               
     Отцу моему выпала трудная судьба. Женился он в 1912 или в 1913 году, судя по рассказам мамы и по фото. До женитьбы он жил интересно, его родители были богатые, он даже мазурку умел танцевать....
В моей памяти отец остался высоким, стройным, но всегда строгим, каким-то задумчивым; и только когда выпьет (что бывало очень редко), он преображался. Он никогда не курил...
Помню, кто-то к нему пришел. Они выпили, отец посадил на колени младших братиков Мишу и Борю (я стоял рядом) и говорит: вот, три сына, и сам в силе. . .
Я не помню, чтобы он когда-либо болел. Мама часто болела ангинами, перенесла две операции и прожила 84 года. Папа ей говорил: я, наверное, проживу сто лет. Позже, когда материально жили плохо, у него была поговорка: «Эх, жизнь жестянка...»
               
     До революции идти по стопам своего отца он не захотел и решил завести мельничное дело. В то время большинство мельниц было ветряными, а отец начал строить паровую. Построил, но не успел застраховать, - ее сожгли конкуренты. Случилось это в 1917 году. А вскоре произошла революция и отец пошел работать на обувную фабрику прадедушки Столярова счетоводом.
Когда грянула революция, Столярова не тронули. Отец продолжал работать на этой фабрике.
В период НЭП отец занял у родственника Мухина Якова деньги и открыл очень небольшую бакалейную лавочку размером в одну комнату.
        Помню, отец взял меня с собой в поездку в Москву на Сухаревский рынок. Подошли мы с ним к палатке, где китаец продавал оптом муку в мешках. Отец достал щуп в форме челнока, проткнул мешок, содержимое его высыпал на бумажку, сложил ее вдвое посмотрел - насколько она бела. Потом попробовал муку на вкус.
Не помню - купил ли он муку в тот раз. В тот же день на рынке кто-то устроил панику. Все куда-то побежали. Отец схватил меня за руку (мне было 6 или 7 лет) и втащил в промежуток между двух палаток. Всё обошлось.
Позже начали брать большие налоги и штрафы. Я запомнил один разговор отца, когда у него где-то нашли муху и за это оштрафовали. Его лавку закрыли. В стране была безработица.
Отец заключил договор и стал сколачивать специальные ящики. В кухне появился верстак, стружки... Кроме того, мы всей семьей стали клеить пакеты для магазинов. Помню, мы с приятелем Сережей Ильиным клеили маленькие пакетики и носили их в москательную лавку под мелкие гвоздики, и нам давали деньги - копейки.
Семья у нас была 6 человек. Сбережения быстро таяли, и отец решил переделать нашу русскую печь (которая находилась на втором этаже) на большую. На месте верстака появилась квашня, размером чуть ли не с верстак, длиной более метра. Мы пекли хлеб и продавали, но это плохо помогало. Крестный посоветовал печь в этой печке пряники.
Пекли пряники двух сортов - темные обливные и белые типа пирожных. Для нас, ребят это было настоящее лакомство.
Напротив нас жили тоже кустари, они пекли баранки. У них в доме была мастерская и небольшой магазинчик. Там у меня был приятель, которого я угощал пряниками, а он меня - баранками.
К сожалению, пряники тоже большого дохода не приносили.
               
      И тогда отец уехал в Москву работать на железной дороге в Моспогрузе.
Помню, как мы с мамой приехали навестить его. Он жил в общежитии, которое располагалось в старых пассажирских вагонах. Из этой поездки мне запомнилась столовая с очень вкусными булками. Помню, зашел я в какой-то двор позади магазина, там лежали пустые ящики из-под винограда. В некоторых из них лежали ягоды винограда. Я соблазнился и съел несколько штук. Маме, конечно не сказал..
Но худшее для нашей большой семьи было еще впереди.
В Кимрах в нашем доме кроме нас жили еще младшие братья отца: Александр с женой и сыном, и Константин с женой Зинаидой. Зина, по рассказам матери, была очень красива, и муж ее очень любил. Зинаида умерла очень рано, еще совсем молодой. Константин с горя стал выпивать. С деньгами у него стало плохо, и он решил свою часть дома продать.
Отец, чтобы сохранить дом, решил через подставное лицо (свою сестру Прасковью Михайловну Кафтанникову) купить эту жилплощадь - две комнаты. Отцу жалко было брата. Я хорошо помню дядю Костю, у него не было детей, и он очень любил нас, ребятишек.
Сохранилось фото, где он пьяненький сфотографировался с моими братиками.
     В этом же доме жила некая Паша. Она служила в милиции и часто носила форму. Паша жила с какой- то женщиной невысокой, смуглой и очень красивой. Эта Паша, конечно, догадывалась, что деньги на покупку двух комнат дал мой отец, и заявила об этом в соответствующие органы, хотя часть денег дала сестра отца, Татьяна Михайловна. Она уже тогда работала заведующей начальной школой.
       Времена были суровые. Отца судили, а за что, я не знаю. Его лишили избирательных прав и выслали в Архангельскую область на лесозаготовки, где
он через два года умер в возрасте 50-ти лет, хотя до этого, я не помню, чтобы он чем-нибудь болел...
Мебель нашу и вещи конфисковали, из собственной квартиры выселили. Я, помню, где-то гулял, прихожу домой - у крыльца стоят две подводы с нашей мебелью. Вхожу в дом - комнаты пустые. Мама сидит на табуретке и плачет. ..
Нас приютили Мухины - дальние родственники по отцу. Нас 5 человек ютились у них в одной комнатке.
Мама пошла работать в пригородное овощное хозяйство.
Сестра Вера пошла работать избачем в деревенской избе-читальне. Мне было 12 лет, пришлось заниматься домашним хозяйством. Под моим началом было двое братиков - Борис - 5 лет, и Миша -7 лет.
Примерно через год в семье было принято решение перебираться ближе к родной тетке -Кафтанниковой Татьяне Михайловне. Она работала заведующей начальной школой в селе Сафонове под Москвой. Через нее договорились с Епифановой Верой Ивановной, которая жила на ст.Малаховка в 29 км от Москвы. Там у нее была большая дача. Вера Ивановна и ее муж Дмитрий Григорьевич сами жили в двух маленьких комнатках. У Епифановых был участок 12 соток. Но они там ничего не сажали, там был сосновый лес.
Епифановы уступили нам комнату примерно 12-14 кв.метров.
В Малаховке один год я прожил с сестрой, а на следующий год сюда перебрались все остальные.
И жили мы в Малаховке с 1931 по 1938 год, а я жил до 1 октября 1939 года. Условия были такие, что летом Епифановы нашу комнату сдавали дачникам, а мы перебирались наверх в летнюю комнату.
Мама, Вера, Миша и Боря уехали на Сокол к мужу Веры- Абраму Григорьевичу. Он получил там хорошую квартиру, после того, как вернулся с Верой из Магадана.
Теперь коротко о моей сестре Вере:
Она была высокая, стройная, интересная. У нее был муж Абрам Григорьевич Либман. Он уговорил ее уехать в Магадан за большими деньгами. Там у них родилась дочка Анечка.   

Когда они вернулись в Москву, им дали прекрасную квартиру на Соколе. Они туда забрали Мишу, Бориса и маму, а я остался в Малаховке. Я не помню - жил я на Соколе или нет, скорее всего нет. Анечка умерла, когда была маленькая. Во время войны семья Либманов эвакуировалась в Алма-ату, там же они из-за чего повздорили и развелись, и в Москву Вера вернулась уже одна без мужа. После возвращения в Москву Вера стала работать в Аптекоуправлении г. Москвы.
Мама разъезжала по электричкам с тележкой и продавала мороженое.
Я пошел поступать в ФЗУ, а мне говорят - с 4-мя классами не принимаем. ( А в 5-й класс меня не приняли из-за папы). И меня направили учиться в фабзауч на Палихе около Бутырской тюрьмы.

Учился вечерами, а осенью 1931 года поступил в ФЗУ Мособлдревмебель. Однажды был такой случай: у одного парнишки был дурной характер. Он был поздоровее меня и пытался несколько раз меня прижать. Один раз он так разозлил меня, что я стал бегать за ним с табуреткой между станками. Больше ко мне он не приставал. Хотя у меня был веселый характер, и я со всеми дружил.
В 1933 году я окончил ФЗУ, получив специальность станочника 4-го разряда и пошел работать на Красносельскую мебельную фабрику. Там я
работал на строгальном станке (фуганок) в 3 смены. Как несовершеннолетнему врач медпункта фабрики запретил мне работать в ночную смену. А когда я вместо ночи вышел в утреннюю смену, мой станок был занят.
На фабрике был утильцех, который работал в две смены. Именно туда меня и направили. Там я работал сначала на торцевой пиле, пилил тонкие рейки из дуба, затем их строгал на фуганке. Пылесоса (вытяжной вентиляции -прим.ред) в цеху не было, пыль стояла страшная. Помню - вышел из цеха в коридор, сел на доски, высморкался - одна чернота. Хорошо, начальник цеха попался добрый, перевел работать на фрезерный станок. Материал - сосна, и работа интересная. Сменщик предупредил - работать не торопись, а то расценки снизят.

Нужно было обстругать доску только с двух сторон. За 100 досок платили 7 копеек.
Заработки пошли хорошие. А как не торопиться, когда работаю с подручной, а ей платят 67% от моего заработка. Она меня поторапливала, действительно, вскоре сняли хронометраж и расценки снизили.
На фабрике были курсы по подготовке в техникум. Но не повезло. Три часа в день дорога. Питание плохое. Работа тяжелая. Организм ослаблен - заболел сухим плевритом. После поправки предложили поехать в санаторий подростков под Коломной - какой - то Бор - забыл название.
Сначала от путевки отказался. Врач - милая такая женщина говорит - сынок, здоровье будет, всё будет, и институт сумеешь кончить. Здоровья не будет — и техникум не кончить. Поезжай.
Послушал доброго совета и поехал. Пока был в санатории, мама обговорила с Николаем Васильевичем Шокиным (сын папиного товарища по Кимрам ). Тот пообещал устроить меня на завод «Компрессор» учеником копировщика. Пошел в отдел кадров увольняться по состоянию здоровья - времена были суровые. Мне говорят - представь медицинскую справку. Справку дали с диагнозом «Задержка физического развития».
Интересно, что было вчера , позавчера - могу забыть, что было тридцать лет и больше тому назад - помню. На заводе работал с 1934 по 1939 год до дня призыва в армию. А то, что завод уже прицеливался делать артиллерийские легендарные «Катюши» - узнал только в армии.

Был еще такой случай: вызвали в военкомат в 1938 году, сказали- постричься наголо, скоро пришлют повестку. Но повестки нет и нет, она пришла только на следующий год. . .
Работал в отделе Бюро приспособлений и инструментов, и учился в вечерней школе рабочей молодежи. Поступил сразу в седьмой класс. Сначала было трудно, но к девятому классу всех догнал.
Десятый класс кончил нормально. Был, правда, один момент, когда порвал конспект и забросил, но через несколько дней одумался и уже больше попыток бросить школу не делал.
Период с 1934 по 1939 был для меня интересным, молодость брала свое.
Летом я тете Паше оставлял деньги, и когда поздно вечером приходил из парка или от товарища, на террасе на столе стояла для меня кружка молока и французская булочка.
Летом, когда учебы не было, в Малаховке было чудесно. Дом Епифановых стоял весь окруженный соснами. В доме была большая терраса. Летом я часто спал на террасе, а то прямо под соснами, и комаров не было. После работы с приятелем часто ездили в Измайловский парк. Да и в Малаховке был местный парк, где была танцплощадка. Вход в парк был платный. Мы, конечно, чаще попадали через забор. В Малаховке был большой красивый пруд, лодочная станция. На лодках катались редко, денег лишних не было. Но купаться и загорать было хорошо.
Вечерами собирались у приятеля - Славы Поветкина. Он выносил патефон, и мы танцевали на его участке. Танцевать научился в Доме Культуры завода «Компрессор», куда я ходил с другом в кружок бальных танцев. Там нас учили танцевать танго, фокстрот, вальс (может быть и другие). Моего друга Бориса Хорцева бросила партнерша, и он перестал ходить в танцевальный кружок, и я из солидарности к другу тоже бросил кружок, но к этому времени уже научился очень хорошо танцевать танго и фокстрот.
Руководство завода организовывало летом массовки на автобусе или пароходе, но редко. Помню, ездили на автобусе в Болшево. В другой раз - в Балашиху на пруд, и на пароходе - по Москва-реке.
Хорошо помню период учебы в ФЗУ, времени свободного летом было много, любил гулять по Москве. Сестра Вера работала в центре, автомобилей в городе было мало. Часто, ближе к обеду, заходил к ней, и она вела меня в столовую обедать. Конечно, в то время, все больше на второе были каши, иногда с котлетами. Но как-то всё ел с удовольствием. Были моменты в разные времена в довоенные годы, когда хотелось есть еще задолго до обеда или ужина, но поесть было нечего. Но, в основном, голодать мне лично никогда не приходилось. Даже, когда Вере с работы дали в Кунцеве (11 км от Москвы) маленькую комнатку примерно 6-8 кв.метров, и все вчетвером уехали туда жить, - мама, Вера, Миша, Боря. А я вынужден был остаться в Малаховке, так как завод «Компрессор», где я работал, находился по Казанской ж.д., на той же, где и Малаховка., а Кунцево - по Белорусской ж.д.. Мне же надо было закончить при заводе 10-й класс в школе рабочей молодежи. Тетя Паша, которая домовничала у Епифановых, всегда, бывало, чем- нибудь, да покормит. Хозяева к ней относились хорошо. Её задача была приготовить им ужин, сделать небольшую уборку, зимой истопить печку.
Летом 1939 года я пошел держать экзамен в МосрыбВТУЗ. Манило то, что помимо факультета ихтиологии был факультет и рыбодобычи, где читали лекции по штурманскому делу. Был у меня приятель - Слава Поветкин. Он говорил, - ты все экзамены сдашь, а немецкий не сдашь.
Не хватало времени учить немецкий язык. С горем пополам сдал я немецкий на тройку. Из-за этой тройки нужное количество баллов не набрал, во ВТУЗ не приняли, и я остался работать на заводе. Проработал несколько дней, а уже 1 октября 1939 года я ехал в товарном вагоне служить в Забайкалье. Ехали 16 дней.

А теперь расскажу о службе в армии, где прослужил 26 календарных лет. Начал службу в Забайкалье на разъезде Лесной в Читинской области рядовым в караульной команде склада НКО № 57.
Как-то мы ехали на пожарной машине, я сидел вместе с пожарным расчетом у пожарной лестницы. Водителю надо было свернуть на главную дорогу, и он хотел свернуть в одном удобном месте. Но рядом сидящий офицер дал команду свернуть пораньше. Дорога была скользкая, водитель не рассчитал скорость, машину занесло на повороте, и пожарный расчет, в том числе и я, выпали из машины на повороте. Я поднялся и сначала подумал, что у меня оторвало руку. А оказалось. - оторвался рукав шинели, который остался на машине.
С 22 июня 1941 года все наши мысли были только о фронте, о войне с гитлеровскими захватчиками. С августа 1941 г - по октябрь 1941 г - я был заместителем политрука караульной команды склада НКО №57 Забайкальского военного округа, а потом освобожденным секретарем ВЛКСМ этого склада. В феврале 1942 года в часть пришла разнарядка на одного человека в военно-политическое училище. Я пришел к старшему батальонному комиссару Кадникову и попросил его, чтобы меня направили в это училище. Комиссар улыбнулся и говорит: «3ачем тебе это нужно, что тебе здесь не хватает. Вот закончишь это училище, и пошлют тебя на фронт» Но я настоял на своем, и уехал в Иркутск, в это училище, окончил его на пятерки, и только две четверки (материальная часть оружия и строевая подготовка). Учился в училище три месяца. В Иркутске было два таких училища. В каждом училище было по 500 курсантов. В нашем училище по сравнению с другим была повышенная фронтовая продовольственная норма. Давали белый хлеб, и тому подобное, так как нас готовили к отправке на фронт.
А получилось наоборот - нас оставили в Забайкалье, а выпускников того второго училища отправили на германский фронт.
Итак, я остался в кадрах Забайкальского фронта. Служил в 9-м стрелковом полку 94-й стрелковой дивизии. Позже наша дивизия была награждена орденом «Красной звезды» за активное участие в боевых действиях против японских милитаристов.
    Когда я прибыл после училища в часть, на второй день комиссар батальона дал команду оседлать двух лошадей, и мы с ним поехали верхом на лошадях к месту моей службы, которое располагалось в 15-ти километрах от части, у самой границы с Китаем. Китай в это время был оккупирован японскими войсками. Комиссар ехал рысью, а я галопом. Когда приехали на место, я еле ходил (в раскорячку), но все быстро прошло.            
Началась обычная воинская служба в офицерских должностях.
Сначала я был политруком минометной роты. Когда я прибыл в часть, меня предупредили, что ходить в одиночку вдоль границы нельзя, можно только вдвоем. Я прослужил немного, и меня назначили комсоргом батальона. Однажды летом поступил приказ - батальон отправить на заготовку сена для армии в Анонборзю. В субботу и воскресенье (офицеры были все молодые) мы отправлялись на танцы в это село. В этом селе мужчин почти не было. Все были на фронте. Там оставались старики, женщины и дети. Офицеры все перезнакомились с молодыми женщинами; они были молодые, ядреные, влюбчивые. В одном из домов жили три сестренки -одной было лет семь, и две старшие, которые были замужем, мужья которых были на фронте. Я стал дружить со средней сестренкой. Один раз я пришел в дом, где жила ее мать. Она угостила меня брусникой с медом, и спросила - с кем я дружу? Я сказал. Она говорит, это моя средняя дочка.
Выполнили задание, накосили сена, и вернулись в свою часть. Примерно через год меня назначили парторгом батальона.
  Я служил в местечке, которое называлось Падьтавынталагойарынхундуй (это слово Николай Иванович выговаривал на одном дыхании даже в 90 лет- прим. ред.) Это такое название пади. Я там служил четыре года. Гражданского населения там не было. Один раз за лето проходил караван верблюдов. Грунт - почти один песок. Вокруг каменистые сопки, климат суровый. Много солнца. Я не помню ни одного дождя.
Командиром полка был майор Ткаченко. Он очень сильно гонял солдат и офицеров. Стрелковый полк - это почти одна тысяча человек. В полку - три батальона, а в батальоне - три роты по 90-100 человек. Часто проходили учения - то дивизионные, то полковые, то армейские. Например- организовывали поход на 20 км. Дороги грунтовые (пыль). Кто отстает -их грузили на повозку (не все выдерживали из-за плохого питания).
Я был на равных правах с командиром роты. Офицеры, начиная с командира роты и выше, жили в двухэтажных деревянных домах. Я жил в маленькой комнатке с командиром роты. Отопление печное. К нам был прикреплен солдат, который зимой топил печку. Один раз солдат топил печку и рано закрыл трубу. Командир роты проснулся, встал, подошел к двери, чтобы ее открыть, и, потеряв сознание, упал. Но ввиду того, что двер¬ь он успел немного открыть, от свежего воздуха пришел в себя. Я тоже очухался, но потом целый день ходил с головной болью.
Еще был случай. Недалеко был не то хутор, не то - пограничная деревенька. Командир батальона со старшиной иногда туда ездил на лошади. Его засекли пограничники. И вот, я сижу с офицерами в землянке, пью чай. Вдруг на пороге появляется пограничник и говорит комбату: «Встать, сдать оружие». Комбату пришлось подчиниться. Его увели на погранзаставу, но наше начальство позвонило туда, и его отпустили.
Был такой случай. Воду брали на речке. Ездил за ней ездовой в сопровождении второго человека. Там, на речке было много рыбы. Комиссар батальона вместо второго человека поехал сам с ездовым на речку, чтобы, поставить перемет на рыбу. А вечером он поехал, чтобы этот перемет снять. Его, как и командира, засекли пограничники и забрали на погранзаставу. Наше начальство позвонило в полк, оттуда последовал звонок на погранзаставу, и его освободили.
Летом меня положили в госпиталь на операцию - удаление аппендицита. Я там пролежал 8 дней. За мной ухаживала медсестра Маша Пудова, и мы с ней играли в шахматы. Меня выписали, и по выходным я стал встречаться с Машей. Она рассчитывала, что я с ней распишусь. Когда она поняла, что ничего из этого не выйдет, она пошла в политотдел и пожаловалась на меня. Начальник политотдела полковник Светочев вызвал меня и спросил: «Вы живете с медсестрой?» Я сказал, что нет, что просто встречаемся... Начальник говорит - вот вам 10 дней сроку, приведите свои семейные дела в порядок, иначе я буду делать оргвыводы.
Однако выводов начальнику политотдела делать не пришлось, потому что
через несколько дней по тревоге собрали всех офицеров полка (утром, почти на рассвете), и командир полка говорит:
      - В 10 часов утра всем быть готовыми к построению. Куда едем и на сколько времени - я сам не знаю. Кто хочет, может вещи сдать на склад, или взять с собой в обоз.
      Я вещи взял с собой, и они все пропали, так как позже обоз разбомбили японцы.
      Начали совершать марш к границе. Шли пешком недели две или три с остановками. 8 августа на одной из сопок собрался офицерский состав. Командир полка майор Ткаченко сказал: «Завтра на рассвете мы должны выступить.»
9 августа 1945 года на рассвете мы выступили поближе к Хайлару на границу. В этот день началась война СССР с Японией. Пришлось нам сначала форсировать речку Мутная протока. По ней перешли границу. Переправились на другой берег, вылили воду из сапог и начали совершать марш-бросок в направлении города Хайлар. Шли-шли, потом нас погрузили на американские машины Студебеккеры и мы поехали в направлении к Хайлару.
Приехали в район боевых действий, и начали освобождать территорию от японских самураев. В Хайларском укрепрайоне мы подрывали японские ДОТы. Начались первые потери. Командир батальона выбыл на второй день войны, так как у него были прострелены обе ноги.
Лейтенант Казаченко пропал без вести. Во время войны были положены фронтовые 100 грамм. Но фактически это никогда не выполнялось, так как до нас ничего не доходило. Однажды Казаченко, в распоряжении которого был санитарный взвод, выпил некачественный спирт, отравился, и у него от этого помутилось в голове. Он где-то раздобыл второй пистолет, машет двумя пистолетами и говорит: «3а мной...» А сержант видит, что дело плохо, и говорит солдатам, чтобы они потихоньку отходили от Казаченко. Казаченко ушел в сторону японцев, и больше его не видели.
Однажды был такой случай. Я сидел в окопе. Обычно, когда ДОТ обезвредят, его надо взорвать. А для этого надо подождать, когда саперы принесут тол. Саперы принесли тол, а он там, оказывается, уже был. Когда взорвали ДОТ (а он был из бетона) получился двойной взрыв. Один кусок бетона упал на стенку нашего окопа, окоп разрушился, и меня засыпало землей. Кто-то стонет, кто-то охает. Я сразу понял, что я живой. Земля осыпалась, меня контузило, и я какое-то время ничего не слышал. Я встал, хотел идти и почувствовал, что болит правая нога. Пошел в санчасть. По дороге встретил знакомого старшего лейтенанта. Он взял меня под руку и помог дойти до санчасти полка. В санчасти помогли снять брюки, кальсоны, я как глянул, а у меня от бедра до пятки всё красное. После обработки санинструктором ноги я потихоньку, потихоньку, пошел к своим солдатикам в окоп. По сути дела, в этот день из офицеров я остался в строю один, остальные были ранены.
Еще был случай. Чтобы захватить ДОТ, надо было его потом еще взорвать. Это делали саперы. А для этого надо было оставить охрану у бойницы (щель, через которую стреляют). Был такой физрук полка - высокий, красивый, интересный. Он подошел к солдатам, которые охраняли бойницу и разговаривал с ними, переходя от одного к другому. А японцы, услышав разговор, начали стрелять и убили физрука прямо в упор (видимо из ДОТ,а, который охраняло боевое охранение, но еще не пришли саперы, чтобы ДОТ взорвать вместе с японцами - прим ред.). 

Однажды ночью солдаты сидели - кто в окопе, кто наверху. В это время к ним подполз японец и на четком русском языке стал говорить: «Белогвардейцы справа, сдавайтесь. Ваш начальник штаба (называет его фамилию) сдался», (прим. ред.- японцы часто устраивали провокации) Все поняли, что это провокация, так как сведения старые. Этот начальник штаба уехал, и на этот момент у нас был другой начальник штаба.
Еще был случай. Я понес документы по приему в партию двух солдатиков в политотдел. Политотдел находился примерно около одного километра от нас. По дороге какой-то самурай начал стрелять в меня. Ввиду того, что у меня была хорошая армейская выучка, я знал как поступать. Я бросился на землю, перекатился на метра полтора или два, снова вскочил, пробежал, упал, перекатился, и так все это делал очень быстро. И всё обошлось хорошо.
За двадцать дней боев только один раз приехала полевая кухня. Поэтому командование решило накормить обедом солдат, - в одном котле и первое блюдо, и второе. Солнышко светило, тепло, настроение у всех хорошее. А японцы следили за нашими. Они выбили одну траншею, другую... Начальство всё перебили. Остался один заместитель командира полка майор Бескровный. Он поднялся и закричал : «Встать, за мной». И в это время японец (наверно снайпер) попал ему в голову, в лоб, прямо в центр каски и пробил ее насквозь, и его убило насмерть.
Бои шли двадцать дней днем и ночью без перерыва. Я первый раз за все время боев слышал, как над ухом просвистела пуля. Потери составляли примерно 50% или больше. Спали под открытым небом. Я любил спать один, отходил в сторону от окопа, подкладывал пилотку под голову и засыпал.
Когда закончилась война, стали совершать марш в сторону города Цицикар ( в Китае). Для этого надо было перейти через большой хребет Хинган. Большой Хинган - это длинный горный хребет шириной 300 километров. Чтобы его преодолеть, надо было разгромить Халун- Аршанский и Хайларский укрепрайоны, что и было сделано в августе 1945 года. В это время стояла страшная жара и воды всегда не хватало.
И вот мы идем маршем, уже все устали. Я смотрю - один едет на лошади, другой.... А лошади паслись бесхозные. Я тоже сел верхом на лошадь. На лошади было ехать одно удовольствие, и вперед можно было поскакать , и назад, чтобы посмотреть, как обстоят дела в батальоне. Переночевали ночь. Нутро проснулся, а лошадки моей и нет. Кто-то увел. Опять пришлось идти пешком. Перевалили Хинган, подошли к городу Цицикар. Нам для батальона выделили двухэтажный каменный дом. В этом доме на первом этаже была контора, а на втором этаже жили сами японцы (так как они оккупировали Китай). Их вежливо попросили, и они освободили помещение. Контору заняли солдатики, а второй этаж - начальство, в том числе и я.
В матрацах было много блох, пришлось все матрацы выбросить.
Однажды я решил себя испытать в выпивке. Я никогда не напивался допьяна, и решил проверить - какой я буду пьяный. В нашем расположении начальство решило отметить награждение дивизии орденом Красной Звезды. У всех настроение праздничное, война окончилась. Мы отмечали эту награду с выпивкой. Я решил, что выпил мало. У нас наверху было ведро с ханжой (китайская самогонка). Я поднялся к себе в комнату, налил стаканчик и выпил. Спустился вниз и почувствовал, что опьянел. Тогда я еле поднялся наверх, меня начало рвать, потом я лег и уснул.
Такой случай с выпивкой был первый и последний раз в моей жизни.
А еще был такой случай. Свершали марш по городу Цицикар, и видим такую картину: - стоит разбитый грузовик, колесо валяется рядом. Задняя дверца открыта, а там полный кузов денег. Мы, офицерский состав, прошли мимо, и, глядя на нас, солдаты тоже не брали из машины деньги. Нам недавно выдали зарплату месяца за два (примерно 12 000 рублей). (Прим. ред. - автор не пишет или не помнит, что просто так мимо разбитого грузовика с советскими деньгами советские офицеры и солдаты пройти не могли, должны были поставить хотя бы охранение. Значит это, наверное, были или японские, или китайские деньги...)
На фронте я переписывался со своим двоюродным братом Виктором Моисеевым. В письмах он писал, что находится в Цицикаре, и узнав, что я тоже там, стал искать меня.
Однажды я с приятелем пошел на базар. Решили нанять извозчика. Едем по центральной улице Цицикара, и вдруг видим - навстречу идет военный. Мы подумали, что он сделает нам замечание, что мы едем на извозчике, (в своих воспоминаниях автор мог забыть, что они наняли рикшу, поэтому и опасались замечания вышестоящего офицера, ибо ездить в коляске , которую вез человек, советскому офицеру было нежелательно из-за советской морали - прим. ред) А когда наши глаза встретились, мы с Виктором узнали друг друга, обнялись, расцеловались, и после этого стали часто встречаться. Так как начальство нас не посещало, мы были предоставлены сами себе.
Я не был дома 7 лет ( с 1939 по 1946г). Нам начали давать отпуска, и все со всех сторон поехали в отпуска. Поэтому воинское требование обменять на билет было невозможно. Брат Виктор говорит мне: «Я на днях вылетаю самолетом в Москву, хлопочи себе отпуск, полетим вместе. Мой знакомый в аэропорту поможет тебе устроиться в этом самолете со мной.»
Когда я приехал к Виктору, он оказался в командировке. Его товарищ по службе говорит: «Сейчас мне некогда, оставайся ночевать. Завтра с утра поедем в аэропорт.» Утром сели в маленький самолет. Там посредине на фанерном ящике сидел генерал и сопровождающие его сержант и два солдатика. Всю дорогу играли в карты. Летели дней пять с частыми посадками на ночь, ночевали в гостиницах в разных городах. Прилетели в Москву. Меня встречала Женя - жена Виктора. Она недавно родила дочку Маринку. Я поехал из аэропорта к Моисеевым в гости. Это было 22 февраля 1946 года. В это время в Министерстве Обороны СССР был праздник, посвященный 23 февраля. Женя достала два билета, и мы с ней поехали на этот праздник. На приеме были одни генералы и полковники. Все в праздничной форме (всё в золоте, блестит). Мне этот вечер запомнился на всю жизнь. Я тоже был в новом кителе, который мне пошил в Китае частный портной.
Жене Моисеевой надо было уезжать кормить грудью Маринку, и нам пришлось рано уйти с этого праздника.
А потом, я поехал к своей маме. Зашел в магазин, купил целый пакет сладостей. Постучался. Открыла соседка (бывшая жена подполковника, его убили на фронте, у него осталось двое детей). Я поговорил с соседкой, как бы подготовить маму, так как она не видела меня 7 лет. А мама услышала разговор, вышла в коридор, и стала ощупывать мои руки и ноги, а я говорю: «Мама, у меня всё в порядке.» Я захожу в комнату, а на диване стоит маленький Гриша, сын Веры, примерно 4-х лет. Я расцеловал его, достал сладости. Представляю мамино состояние - Миша на фронте, Борис пропал без вести. С мамой была одна Вера (старшая дочь, и ее сын Гриша). Мне дали недельный отпуск. Военкомат по семейным обстоятельствам продлил мой отпуск еще на две недели. За это время я успел съездить к тете Тане.
Я пробыл в Цицикаре (Китай) полгода. Как и когда я попал в г.Нерчинск в Забайкалье - не помню. Нерчинск считался центром каторги и ссылки. Климат там резко континентальный, дождей почти не бывает, сильные морозы, но без ветра и легко переносятся. Я служил там в танко- самоходном Хинганском полку (т.к. этот полк ранее воевал и переходил Хинган) капитаном.
Был такой случай. Я пришел на танцы в Дом офицеров и познакомился там с Юлей. Ей было лет 17, не более. У нее папа был окружной военный прокурор. Я удивлялся, как ее отпускают одну на танцы. Я очень серьезно ею увлекся. Я ходил к ее маме и просил у нее Юлиной руки, а она отговорила, так как Юля была по её словам, слишком молодая. Но я продолжал с ней встречаться, а потом меня перевели в другой гарнизон. Вскоре Юлиного отца перевели в этот же гарнизон, и мы с ней снова начали встречаться.
Осенью 1946 года мне дали второй отпуск в Москву. Юля меня провожала. Когда мы стояли на перроне, и подходил поезд, Юля нежно толкнула меня в бок и сказала: «Коля, я чувствую, что ты там женишься». Когда я приехал в отпуск, то поехал после мамы к своей любимой тете Тане. Она рассказала, что была в гостях у своей ученицы. Там были ее три двоюродные сестры, и одна из них ей очень понравилась. Она предложила мне с ней познакомиться (так как хорошо знала ее отца), и тетя Таня повезла меня в Ильинку (а сама она жила в Раменском) на дачу Берга. Там на первом и на втором этаже жило по несколько семей. На втором этаже был большой коридор. Там молодежь устраивала танцы под патефон. Нас с тетей Таней встретили очень хорошо. Меня познакомили с Татьяной. Я с ней встречался только несколько раз и сделал ей предложение. Мы были знакомы только две недели.
Когда расписались, я увез жену в гор. Нерчинск, в который получил новое назначение. Перед отъездом теща спросила:
     - Коля, куда ты везешь мою дочку?
     - В город Нерчинск.
     - Расскажи мне про этот город.
     - Я еще там не был. . . .
В Нерчинске мы жили на двух частных квартирах. Когда родилась Гала,
(Татьяна ездила рожать ее в г.Раменское Московской области), я пошел к замполиту - своему непосредственному начальнику, и сказал, что у меня нет жилья. В это время зашел командир полка, и услышав наш разговор, предложил занять первый этаж его дома. Это была маленькая комнатка, но большая кухня и подпол. Гала уже научилась ползать. Ползала, ползала и свалилась в подпол прямо на картошку, но всё обошлось.
Я получал паек, остальное покупали на рынке. Навага была дешевая - по 70 коп. за кг. Зимой на рынке покупали мороженую картошку и мороженое молоко. Был такой случай. Наша часть держала поросят. А потом не стало корма, и командование решило этих поросят раздать. Мне выдали одного поросенка. Сначала мы держали его в предбаннике. Он был хитрый. Каким- то образом пробрался в комнату, а Таня лежала (плохо себя чувствовала). Поросенок подошел к окну и начал есть нашу еду, которая была в кастрюлях на полу у окна. Таня начала бросать в него тапки. Короче говоря, его пришлось отнести обратно.
Однажды в выходной мы все пошли на речку. Сначала была хорошая погода. Потом поднялся очень сильный ветер, такой, что даже куры летали по воздуху.
Вскоре меня перевели служить в Сретенск. Командование выделило мне грузовую полуторку. Дочку Галу закутали и посадили вместе с Татьяной в кузов. Нас провожал командир полка и кричал: «Татьяна, закутай дочку получше, а то она простынет...»
Приехали на берег, и машину погрузили на паром, и по реке Шилке доплыли до гор. Сретенска. (Видимо, Гала уже болела корью, а при переезде на машине она заболела еще и воспалением легких. В городе Сретенске врач сказал, что если положите в больницу — она там не выживет. И каждый день приходил смотреть ее состояние, которое день ото дня ухудшалось. В итоге, Галу и ее маму отправили в больницу, где ей сделали переливание крови от матери, и она пошла с того момента на поправку. — прим ред.)
А в это время офицер Тихонюк был с женой в отпуске. Ключ от квартиры он отдал начфину, который дал этот ключ мне, и мы почти месяц жили в этой квартире.
А дальше я не помню, наверное, дали другую квартиру. Когда Гале было 1 год и 3 месяца, родилась младшая дочка Мила.
Жили в таких условиях, что в нашем доме были крысы и забегали в нашу комнату. Татьяна складывала дрова рядом с кроватью и по ночам бросала дрова в крыс. Один раз крыса отгрызла у Милы соску.
Прослужив 10 лет в Забайкальском военном округе, я написал письмо депутату Верховного Совета СССР генерал-полковнику (фамилии не помню) о том, что мама больна, а у сестры Веры, с которой она живет в Москве туберкулез легких и маленький ребенок, что им троим необходима моя помощь.
После этого, через некоторое время меня вызывает заместитель начальника политотдела дивизии и начинает меня ругать за то, что я обратился не по уставу, через голову к высокому руководству, и говорит:
- Идите к начальнику политотдела, он будет «снимать с вас стружку»,
А начальник политотдела поздравил меня и сказал, что меня переводят в Московский военный округ ПВО.
Через две недели в декабре 1949 года мне выдали документы, и я с семьей поехал в Москву.

В Москве я тоже прослужил 10 лет. Я с семьей жил временно в комнатке площадью 18 метров очень мало в двухэтажном доме в Хорошево. Когда освободился финский одноэтажный домик (уехал капитан Щетников), командир части отдал его мне. Финский маленький отдельно стоящий домик с палисадником. Там была одна небольшая комната, кухня, маленький коридорчик. Туалет был на улице. В этом домике мы прожили несколько лет, пока не дали ордер в феврале 1959 года на комнату площадью 23,6 квадратных метров на Ленинском проспекте в доме № 86, в коммунальной двухкомнатной квартире. Тогда это была окраина Москвы. От метро Университет (тогда это была конечная станция) ходил только один автобус № 47. Сразу за улицей Кравченко были овраги, а за ними начиналась деревня.
Когда я служил на базе ПВО, вышло постановление Совета Министров СССР об увольнении из рядов Советской Армии 1200 000 человек, в большинстве своем офицерского состава.
А во второй раз через несколько лет увольняли 600 000 офицеров. Оба раза меня оставили в армии. (Прим. ред.- Эти увольнения из армии производились из-за того, что стране было тяжело кормить армию, насчитывающую в то время свыше 5 млн. человек. Да еще помогать странам народной демократии, западной группе войск, оставшейся в Германии после войны. Было в стране очень много недовольных уволенных офицеров и сверхсрочников. Некоторым офицерам до пенсии не хватало одного - двух лет. Увольняли без пенсии.)

Один раз помогла теща Виктора Моисеева. Она работала кассиром в Главном политическом управлении Вооруженных Сил. А во второй раз помог Заместитель командующего по тылу полковник Солодов. Он очень хорошо относился ко мне из-за одного случая.

Напротив нашей части был лакокрасочный завод. У нас был бартер с ним. (хозяйственная дружба). Наша часть давала заводу машины, цистерны, а завод давал краски и т.д. Один раз плохо помыли пустую цистерну, а шофера из части загнали ее на пригорок, и эту смывку пили. В воскресенье я пришел на службу, а дежурный по части, лейтенант Павлов предложил мне это выпить. Я отказался. Смотрю - один солдат пьяненький, другой. Я сразу вспомнил, как во время войны из-за этого несколько человек отравились . Я собрал солдат в Ленинской комнате, рассказал про такой же случай на войне, как люди мучились, как у них лопались глаза, и после этого посадил их в машину (была целая машина солдатиков), и отвез на промывание в Боткинскую больницу. Они были так перепуганы тем, что я рассказал, что все согласились ехать в больницу.
В понедельник приехал Солодов в часть, и командир доложил ему, что его заместитель, (то есть я) отвез всех в больницу. И таким образом Солодов запомнил меня.
В армии я был политработником. Многие солдаты приходили ко мне советоваться, или просили оказать помощь их родителям. Солдаты меня очень любили.
Раньше «дедовщины» не было. А просто солдаты второго года службы подшучивали над новобранцами. Например, заставляли их продувать макароны, или фотографироваться с помощью кирзового сапога, и другие случаи, которые я уже не помню.
Я был член парткомиссии, которая принимала в партию и разбирала персональные дела коммунистов. Парткомиссия каждые два года отчитывалась
перед коммунистами о проделанной работе, и их переизбирали после этого. Меня выбрали повторно, так как я пользовался авторитетом. Один раз меня вызвал полковник, работник политотдела, - зачем, я не помню, и говорит:
- Я удивляюсь, товарищ Кафтанников, отец у тебя был мелкий торговец, а сын - политработник.
А я вспомнил, что во время войны, было такое время , что к каждой воинской части был прикомандирован сотрудник СМЕРШ. И когда меня принимали в партию, на партсобрании тоже был сотрудник СМЕРШ,а. Все присутствующие проголосовали «за» - он- «против» из-за отца. Он говорил - очень многие выполняют свой гражданский долг, хорошо работают, почему обязательно вступать в партию. Но коммунисты его не послушали, и проголосовали за прием меня в партию.

Один раз солдата принимали в кандидаты партии, а фамилия у него была Дураков. Начальник политотдела говорит - у вас сейчас есть возможность поменять фамилию. А солдатик говорит: «У нас полдеревни Дураковы, и все положительные. Так что я фамилию менять не буду.»
В армии такого закона нет - запрета на ведение дневников, но и вести их не рекомендуют, Я переживал за это, так как работал все время с людьми, и мог бы написать много интересного. А со временем всё это забывается.
{Прим.ред.- В документах Николая Ивановича есть справка, датированная сентябрем 1959 года, о том, что у него наезд на грузовом автомобиле ГАЗ - 51 составляет 21300 километров. Справка дана для представления в комиссию для сдачи экзамена водителя второго класса.)
Если говорить о службе в армии, то наиболее неудачными и тяжелыми были служба с июня 1942 года по 1 сентября 1945 года, и последние 6 лет Заполярья. Из них один год - по соседству с тюленями. Во время войны испортил желудок, и всю жизнь он меня беспокоил. А в Заполярье, на 26-м году службы началась бессонница.

Когда-то была возможность поехать учиться в военный педагогический институт в Ленинграде. Второй раз — в Военно-политическую ордена Ленина, Краснознаменную академию им. В.И.Ленина на артиллерийский
факультет, но мандатная комиссия меня не пропустила. Всё образование было - 10 классов ШРМ, 3 месяца военного училища и 3 года вечернего Университета марксизма-ленинизма.. (Прим. ред. - в архиве Николая Ивановича хранится вызов из Читинского государственного педагогического и учительского института на экзамены, которые он выдержал в июле 1948 года на первый курс исторического факультета, но поступил ли он туда, учился ли он там - неизвестно)

В целом о службе в армии у меня осталось хорошее впечатление. Но с воинским званием не повезло, - анкета подвела. Я не скрывал того, что в период НЭП мой отец имел бакалейную лавочку.
Со службой мне, в основном, везло. С коллективом и руководством отношения всегда были хорошие. Семья - 4 человека, с жильем тоже везло.
Когда исполнилось 25 лет выслуги, подал рапорт на увольнение. Уговорили остаться служить, но нервы уже начали сдавать.
1 июня 1965 года вторично подал рапорт на увольнение. И только в декабре пришла замена, и я выехал в Москву.
Последние дни службы жил без семьи 10 месяцев.
Последние 6 лет службы в Заполярье были неудобны еще и тем, что жена была вынуждена каждое лето с ребятами на три с половиной месяца из-за детей уезжать в Москву, где она работала в пионерском лагере.
А без жены и детей одному было муторно...
     Послесловие: Кафтанников Николай Иванович закончил службу в звании майора, награжден многими орденами и медалями, а именно: 
1. Орден "Красной Звезды».
2. Орден Отечественной войны П степени.
3. Медаль "За боевые заслуги" – 1-я
4. Медаль "За боевые заслуги" – 2-я
5. Медаль "За Победу над Японией" и ещё десятью юбилейными медалями.

    Кроме того, Николай Иванович был награжден в 1940 году нагрудным знаком "Отличник РККА -П".
    5 декабря 2007 года в связи с 90-летием Указом Президента РФ ему было присвоено очередное звание «подполковник».

    Николай Иванович, отслужив 26 календарных лет, после службы в Советской Армии устроился на работу инструктором по автоделу в Московский городской Дворец пионеров и школьников чтобы обучать ребятишек вождению на автомобиле «Москвич». Он вместе с пионерами совершил несколько автопробегов по местам боевой славы. Они побывали в Минске, Киеве, и у ребятишек на всю жизнь остались впечатления от вождения автомобиля в присутствии взрослых по дорогам нашей страны.

     Кафтанников Николай Иванович умер 12 января 2011 года, он оставил после себя двух дочек и 9 внуков.

      И ещё о служивых родственниках:
      У старшей моей сестры Александры в армии никто не служил, у второй сестры Лидии служили в армии оба сына, а муж, Медведев Лев Алексеевич, ветеран Великой Отечественной войны, дошел в 1945 году в боях до Берлина.
Радиоинженер, был начальником комплекса на Байконуре при испытании наших космических кораблей «Буран».
     12 января 2011 года на 94-м году жизни умер Кафтанников Николай Иванович. 15 января мы его похоронили на Николо-Архангельском кладбище, а на другой день 16 января мне позвонил племянник Алексей Медведев из г.Королева. Из-за плохой слышимости, а он что- то говорил об отце, я понял, что он выражает нам соболезнование.
     - Нет, - говорю я ему, это не мой отец, это мой тесть, Галкин отец…
     - Дядя Слава, ты не понял. Умер мой отец, Лев Алексеевич…
     - Подожди, мы вчера похоронили Галкиного отца, моего тестя, я думал, ты звонишь по этому поводу, а ты говоришь Лева умер…
     И опять резануло по сердцу. Лева, Лева, муж Лиды, моей старшей сестры. Мы были дружны с ним около 60 лет. Когда мне было лет 15, Лева подарил мне свой велосипед, это была у меня такая большая мальчишеская радость. И вот его тоже не стало. Ушел в вечность. Ушли с разницей в 4 дня два ветерана Великой отечественной войны, редко видевшиеся друг с другом на наших больших семейных праздниках. Они воевали – один на западе, другой на востоке, как бы защищали нас, стоя спиной к спине…

 

На фото: Николай Иванович Кафтанников идет правофланговым в колонне с руководителями Дворца пионеров и школьников к Могиле Неизвестного солдата возлагать цветы 9 мая.



               


             Глава 4. Из воспоминаний Петрова Вячеслава.

     А я продолжал служить России.
      Встретил меня как- то мой друг Евгений Васильевич Проценко и позвал и дальше продолжать нашу службу в меру сил и возможностей. А что мы можем делать, если нам далеко за шестьдесят лет. Оказывается, кое- что можем. Он работал в дежурной смене департамента по связям с правоохранительными органами в Представительстве Президента в Центральном Федеральном Округе, и предложил и мне поработать там же.
     Я написал заявление на имя Полтавченко Г.С., приложил необходимые документы и через некоторое время меня пригласили на собеседование. И ещё через некоторое время мне сообщили, что я принят на работу сотрудником дежурной смены с окладом 4800 руб. в месяц. Работать – сутки через трое. Ночью разрешалось отдыхать в нашей дежурной комнате на диванчике с 12 часов ночи до 6 часов утра. Но полностью спать 6 часов ночью почти никогда не удавалось, - отвлекали то сотрудники cлужебной почты, то телефонные звонки. Номер телефона, который стоял в нашей дежурной комнате был во всех справочниках, и нам мог позвонить любой гражданин России.
     Во- первых, в обязанности дежурных входила доставка газет с городской почты, которая находилась на Никольской улице. Вначале моей работы газеты, которые мы приносили в Представительство и разносили потом по этажам весили не больше 3 килограмм. Ко времени моего увольнения из Представительства по состоянию здоровья (мой возраст уже был 71 год), сотрудники всех остальных Представительств (Урала, Сибири и Приморья и т.д.) довели объем подписных изданий до 5 кг. Я принес из дома обычную коляску для продуктов и стал с нею ездить за почтой. Остальные дежурные по моему примеру тоже стали газеты возить на этой тележке.
    Наша дежурная комната располагалась на 4-м этаже между конференц-залом и кабинетом заместителя Полтавченко Г.С.,
     Где -то в час дня мне необходимо было заходить в нашу канцелярию, брать приготовленную для нас почту и нести её в Администрацию Президента РФ.

     «Достала» телефонная хулиганка. Я звонил и в ФСБ, в милицию, узнавал, что можно сделать. Кто-то подсказывает, что просто нужен телефон с определителем номера. А у нас обычный, городской номер без определителя номера, потому что правительственный, не положено. Потом то я уже научился, как от них отбиваться. В ФСБ предложили говорить, что наш разговор записывается. И после таких моих слов телефонные хулиганы больше не звонят.

     Как -то ночью меня разбудил звонок недовольной москвички с ул. Гарибальди. Там всю ночь работала строительная техника. Дежурный по ГУВД г. Москвы на мой звонок сообщил, что у строителей есть разрешение на работу в ночное время. Но как же все-таки строители «достали» эту женщину, если она звонит в 4 часа утра в Администрацию Президента РФ.

    В 2005 году я устроился на эту работу в дежурную группу по договору. А в 2006-м году мне предложили ещё работу в Министерстве Обороны РФ, где я был оформлен уже по трудовой книжке в должности документоведа с окладом 5000 рублей в месяц и сокращенным рабочим днём. Два года я занимался в Управлении международного военного сотрудничества оформлением билетов, виз, паспортов и багажа офицеров – миротворцев, отправляющихся в страны, где размещен контингент ООН. Но с приходом нового Министра Обороны РФ моя должность была сокращена и вместо неё ввели должность федеральной гражданской госслужбы с ограничением возраста до 50 лет. А мне в момент увольнения уже шел 68-й год.
     Тем не менее работать у миротворцев мне нравилось. Я часто вспоминал и свою солдатскую службу полвека назад, взаимоотношения солдат и офицеров в то время и сейчас. У нас тогда были сверхсрочники, а сейчас контрактники. Впрочем, и тех 50 девчонок, которые пришли к нам в ракетный полк в 1963 году тоже можно назвать контрактниками, они при бесплатном питании получали хороший оклад, не то что мы, солдаты срочной службы получали по 3 рубля 80 копеек в месяц.
     А здесь у миротворцев я даже внедрил своё рац.предложение – при наклеивании фотокарточки дипломатическом паспорте вместо обычного канцелярского клея я стал пользоваться двустронним скотчем, потом завел свою систему учета дипломатических паспортов. И не только это.

     Армия ни тогда, полвека назад, ни сейчас так и не сделала меня военным человеком со строевой выправкой и командирским голосом. Поработав недолгое время в этом армейском коллективе, я ещё раз убедился в несгибаемой силе духа советского и русского офицера. Особенно интересно мне как литератору было общаться с офицерами не во время обычного исполнения своих обязанностей, а во -время, как я их называю –«посиделок», когда они после работы отмечают день рождения или обмывают очередную звёздочку на погонах. Тогда после второй-третьей рюмочки можно разговорить почти любого майора-полковника, обогатить свою память знаниями о той или иной африканской стране плюс получить какие -то истории и события из его личной жизни.
      Так один полковник на одной из таких посиделок делился со мною откровениями из его службы во время балканского кризиса, когда российские миротворцы находились в Косово.
     - Видел бы ты, Вячеслав Васильевич, что косовары сделали с сербской девушкой, на ней, истерзанной и изрезанной не то что живого места не было, а то, что это была девушка, можно было только догадаться. Этим извергам, кто издевался над девушкой, не должно быть места на земле, а мы под эгидой ООН должны были наблюдать и сохранять спокойствие. Будет время, я тебе порасскажу такого, что ты никогда ни от кого не услышишь. Напиши книгу обязательно об этих зверствах в Косово…
      Но я больше этого полковника не видел, зато имел честь беседовать с героем нашей операции в Приштине генерал-полковником Ивашовым. Это было во время празднования 23 февраля. Я спросил у организаторов вечера, можно ли мне прочесть моё стихотворение, и мне разрешили. Когда в конце выступивших мне дали слово, я прочел это стихотворение «Бронзовый солдат».
                Огни пожарищ сорок первого,
                Печаль и слезы матерей...
                И, уходя на фронт, наверное
                Ты оглянулся у дверей.
                С такими же как ты ребятами,
                Как весь военный комсомол,
                Шагал к вершине сорок пятого,
                Но до вершины не дошел.
                Упал, сраженный вражьей пулею,
                Упал, лишь выкрикнув "Ура..."
                А в памяти родная улица,
                Девчонка через три двора.
                Бойцы как знамя возглас подняли,
                И смят был враг, и столько лет
                Хранят анналы комсомольские
                Твой окровавленный билет.
                Погиб за Родину, за Сталина,
                И не было пути назад...
                Был похоронен в центре Таллина
                Советской Армии солдат.
                Не знал тогда ты, что история
                Вдруг "загогулину" ввернет,
                И обнаглевшая Эстония
                Навстречу НАТО повернет,
                Что уничтожит всё советское,
                Убьет к России интерес,
                И будет воспевать немецкие,
                Свои дивизии СС,
                И что сегодня демонтирован
                Советский Бронзовый солдат,
                И больше не Освободитель он,
                А стал захватчик - супостат.
                Прости, СОЛДАТ, что не сумели мы
                Землекопателей унять.
                Пусть им придется в час возмездия
                Ответ пред Господом держать.

       После аплодисментов ко мне подошел генерал- полковник Ивашев (а я уже к этому времени знал, что это он когда -то руководил нашим Главным миротворческим управлением). Он попросил меня дать ему это стихотворение со словами:
   - Завтра у меня встреча на радио «Эхо Москвы» и там с вашего разрешения я прочту это стихотворение, вы не возражаете?
   - Конечно, нет. Только это второй экземпляр, плохо, наверное, видно…
   - Ничего, я разберусь.
     Я не знаю, выступал ли тогда на радио «Эхо Москвы» Леонид Григорьевич, но честно признаюсь, что мне было приятно, что на моё поэтическое творчество обратил внимание генерал такого высокого ранга.

     Помню, был день юбилея моего начальника отдела, полковника по званию, после которого он уходил на пенсию. В этот день я прямо из дома заехал в посольство Кот-д-вуар. Как обычно, я отдал паспорт на визу российскому офицеру секретарю посольства и попросил оформить её как можно быстрее. Секретарь сказала – звоните, сделаю, что смогу. Но позвонила она сама старшему моей группы в 3 часа дня, - все готово. Тот посмотрел на меня вопросительно, и я его понял, ведь через пару часов мы пойдем чествовать нашего начальника, а я к тому же ему поздравительное стихотворение написал, а здесь надо ехать… Но ведь и билеты у офицера уже на руках, и сам он ходит в коридоре, ждет …
     - Я поеду,- говорю я. Постараюсь успеть.
     И я снова поехал в посольство за уже оформленной визою. Что такое моя поездка в Москве в спокойной обстановке по сравнению с их, миротворцев, жизнью там, в Африке, когда неясно, вернешься ли живым в Россию. С такими мыслями об их трудной судьбе, я незаметно добрался до посольства Кот-д-вуара, прошел к секретарю посольства, взял оформленный паспорт с визой и успел на работу за 15 минут до начала торжеств.
    В столовой Главка уже были расставлены столы, на них вино, закуски, рыба семга и многое другое. Было много выступающих. Я и ещё один гражданский старичок, выступили от ветеранов. Моё поздравление в стихах – необычное всем очень понравилось. Я, кроме открытки со стихами, подарил юбиляру и свои «Подковырочки», только что выпущенный первый томик моих юмористических стихов – пародий. Домой я пришел тогда в 10-м часу вечера.
     Ещё был случай, когда я и работник посольства Демократической республики Конго Франсуа каждый нарушили свои должностные инструкции. А что делать? Получилось так что паспорта миротворцев с визами республики Конго я могу получить у Франсуа. А в посольстве ДРК, куда я постоянно звонил, его не было. А завтра эти паспорта мне надо было отдавать нашим миротворцам. В конце концов мне в посольстве дали номер его мобильного телефона, и я позвонил Франсуа. А время шло к окончанию рабочего дня. Франсуа сказал, что нужные мне паспорта миротворцев с визами у него с собой и он готов со мной встретиться хоть сейчас в районе метро «Киевская».
     - Давай, - говорю я, - встретимся в центре зала метро «Киевская - кольцевая».  Я смогу быть там через 15 минут.
     - Хорошо – сказал он.
     Франсуа- симпатичный негр невысокого роста, и за частое моё посещение посольства ДРК мы с ним настолько сблизились, что стали вести даже разговоры на посторонние темы. Так он рассказал, что посещает христианскую церковь на Варшавке, а я с ним поделился тем, что моя дочь тоже ходит в христианскую церковь у метро Нагорная.
     Теперь как это выглядело со стороны – пожилой мужик стоит в центре зала метро, к нему подходит молодой негр, здоровается за руку, протягивает пакет… Хорошо, что в этот момент не было никаких КГБ-ФСБ. А то пришлось бы писать объяснительные.

     Работа в Министерстве обороны РФ закончилась и у меня остались только дежурства в Представительстве Президента РФ в ЦФО. За пять лет, что я там работал, было много разных происшествий. Так, 19 марта 2006 г в воскресенье смотрю новости во время дежурства. Из новостей – главное - в Белоруссии выборы. Наверное, снова выберут Лукашенко. До 14.00 все было спокойно.
     А потом…Потом в 14.29 рабочие, устанавливающие рекламные щиты, пробили сваей тоннель метро на станции «Войковская» и задели проходящий поезд. Поезд остановился, а свая все опускалась и опускалась в вагон…В 14.55 эту информацию мне передал дежурный по МЧС. Я тут же доложил начальнику департамента и стал по его просьбе уточнять детали. А о том, что это обычная строительная свая – еще никто не знал.  Телефон дежурного по метрополитену был занят. Оказалось, они сами звонили мне в Представительство.  Взволнованный женский голос кричал в трубку: «Георгий Сергеевич, на поезд на станции «Войковская» продолжают падать осколки…» Я перебил звонившую, и говорю, это не Георгий Сергеевич, это дежурный Петров Вячеслав Васильевич.  А она снова: «Вячеслав Васильевич, это дежурная по метрополитену. У нас здесь начальник метрополитена Гаев Дмитрий Владимирович. Мы не знаем, что нам делать и что происходит. Поезд с людьми стоит на станции. Из пробитого сваей вагона мы людей вывели, а сама железобетонная свая, которая пробила крышу вагона, продолжает опускаться в вагон и падают осколки от сваи, которую сверху забивают строители. Остановите их. Куда я только ни звонила, никто всерьез меня не воспринимает, поднимает на смех, разве можно, говорят, метро сваей пробить… помогите хоть вы…
     Я кое- как остановил поток её жалобного красноречия и спросил:
     - А вы кого-нибудь наверх послали, посмотреть это место наверху, что там делается.
     - Нет, мы не догадались…
     - Ну пошлите сейчас же, а я сейчас подключу дежурного по городу.
     Я тут же позвонил в ГУВД г.Москвы. Дежурный сначала мне не поверил, посмеялся, мол, шутите, товарищ полковник. (Здесь следует заметить, что все дежурные ГУВД г.Москвы обращались к нам по званию- тов. полковник, потому что наши дежурные кроме меня и Проценко были и вправду настоящие полковники МВД, прошедшие горячие точки. Они зачастую устраивали им разнос по разным поводам. Поэтому дежурные ГУВД не вдаваясь в тонкости, что я и Проценко – никаких званий не имеющие, все равно для них по инерции были полковниками. И мы их особенно не разубеждали в обратном.) Но в тот раз я действительно разозлился и чуть не наорал на него. Поняв, что всё настолько серьезно, он тут же соединил меня с Северозападным ОВД. Я с ними строго переговорил, сказав, что Полтавченко уже в курсе и звонит Путину, а Гаев там рвет и мечет.
      Дежурный по ОВД тут же послал милицейский наряд на место происшествия. Увидев милицию, строители разбежались, однако кое кого удалось задержать.
     Дежурная по метрополитену мне больше не звонила. Из метро вывели на поверхность более 500 человек, никто не пострадал. Корреспондент газеты «Московский комсомолец» успел подсуетиться и сфотографировать пробитый сваей вагон московского метро на станции «Войковская». На следующий день снимок пробитого сваей вагона появился только в этой газете.
      С самого начала я сразу понял, что глубина залегания ж/д пути на станции Войковская небольшая, да и вообще эта линия метро от «Сокола» строилась открытым способом, и вообще на этих трех станциях – «Войковская», «Водный стадион» и «Речной вокзал» спуск на платформу не более трех лестничных пролетов.
     4 января 2008г, пятница. Утром 20 градусов мороза, пешком иду на дежурство. Народу мало. В метро Китай-город на эскалаторе падает пьяный мужик и катится вниз. Стоящие на эскалаторе останавливают его, но на выходе никто не может оттащить его в сторону и перескакивают через него. Я тоже перескакиваю и хватаю его, чтобы оттащить. Ко мне на помощь бросается эскалаторщица. Вдвоем мы оттаскиваем мужика от эскалатора, женщина свистит, вызывая милицию. Мужик медленно встает, и покачиваясь идет к выходу, но на ступеньках снова падает. У меня уже нет времени его поднимать, спешу на дежурство, хорошо, что к нему уже спешит милиция. Прихожу на дежурство, рассказываю напарнику о происшествии в метро, а он вводит меня в курс прошедшего дежурства. Потом он открывает бутылочку коньячку, пьем по рюмочке за Новый год, и он уходит, и я остаюсь дежурить один.
      
       7 мая 2008 г. Дежурю. Все спокойно. Сегодня инагурация Президента РФ Медведева Д.А.. Смотрю по телевизору и даже не предполагаю, что среди представителей Краснодарской делегации в инагурации Президента Российской Федерации принимает участие будущий Кущевский убийца 20 человек, в том числе 4 –х детей Цапко. (См. Газету «Совершенно секретно – там его фото в кружочке недалеко от Президента РФ) Это убийство впоследствии всколыхнуло всю страну. Но это всё будет потом…Самое печальное, что никто из руководства Краснодарского края не понес никакого серьезного наказания -  ведь строят будущую Олимпиаду, не сняли губернатора, а милицейское начальство даже пошло на повышение.

      22 июля 2008 г.  Сегодня дежурство – в последний раз на целые сутки. Потом будем дежурить по-новому: с 18.00 до 10.00 следующего дня, кроме суббот, воскресений и праздников. В эти дни – по старому, целые сутки.
       27 апреля 2009г.  Два происшествия за дежурство:1.Разбился 2-х местный самолет в Тверской области. Двое погибших – летчик и пассажир. 2.Начальник ОВД «Царицыно» майор убил в супермаркете 2-х человек и 7 ранил. Задержан вневедомственной охраной.

    19 мая 2009 г. Лежу с инфарктом в реанимации 1 градской больницы второй день. Боль вроде бы прошла. Сегодня капельницу не ставят, а только уколы. Соседи – Толя, 60 лет, спортсмен-любитель, кузнец с ЗИЛ,а, разговоры только о футболе. У него инфаркт. Он гордится своей младшей дочкой Олесей Курочкиной, которая под №1 играет в женский футбол за сборную России. Она как-то приходила со своими девчонками в больницу к отцу. Сейчас она временно живет в Перми и там играет за команду «Пермь-2005».
     Рядом со мной – Владимир, толстый здоровый мужик 77 лет, у него было 6 инфарктов, часто просит медсестер, чтоб ему сделали такой укол, чтоб он больше не проснулся.
     Виктор у двери – я его почти не вижу. Мало и тихо говорит, но сегодня к нему допустили красавицу дочку (и это в реанимации). За окном грохочет дикая музыка из Парка Культуры. Все жалуются. Медсестра Катя говорит, что с этим ничего сделать нельзя. Я попросил у неё телефон и пообещал сделать так, чтобы музыка затихла. Она с недоверием и сомнением принесла телефон. Я позвонил на работу. Дежурил Николай. Я попросил его позвонить дежурному по г. Москве (777-77-77), что он и сделал. Потом после больницы я не спросил Николая, что он говорил дежурному по г.Москве, но судя по тому, что тогда через 10 минут музыка затихла, можно предположить, что разговор там был на высоких тонах. А раньше ни милиция, ни газеты не могли этого сделать. Медсестра Катя очень удивилась.
   
     10 апреля 2010 г. В 11.00 зазвонил телефон. Поднимаю трубку и слышу взволнованный голос смоленского федерального инспектора Фролова:
       - Вячеслав Васильевич, мы с Полтавченко Георгием Сергеевичем стоим на аэродроме, прибыли встречать польскую делегацию во главе с президентом Качинским. Польский самолет не долетел до посадочной полосы и рухнул где-то километрах в трех от нас. Мы видим густой дым, Полтавченко звонит Путину, а я – вам….
       Я тут же доложил эту информацию начальнику департамента Соколову. Москва об этом еще не знала. Только через полчаса об этой трагедии мне сообщили из МЧС.
       - Да, да, - говорю я – мне об этом уже доложил ГФИ Фролов.
       А сердце снова заболело от жалости за погибших польских гостей, которые собирались посетить Катыньский мемориал с расстрелянными в 1941 году польскими военнопленными. И снова вопрос – кто их расстрелял. Кажется, в 2003 году «Литературная газета» писала, что их расстреляли немцы, доказывая это тем, руки расстрелянных были связаны немецким шпагатом, которого в СССР не было, а наше руководство страны почему-то приняло всю вину на себя.
     29 июля 2010. Сегодня в Москве установлен очередной температурный рекорд 38,2градуса по Цельсию. Днем я ходил в магазин, а вечером поехал на дежурство. По ТВ показали жуткие кадры – огонь подходит к Воронежу, горят пригороды. МЧС еле справляется с пожарами.
     В 2 часа ночи звонит главный федеральный инспектор из Рязани:
     - Вячеслав Васильевич, помогите, не могу никому из руководства минобороны дозвониться. А у нас пожар подступает к деревне (и называет деревню), силы МЧС не хватает, и если не поднять наше Рязанское училище ВДВ, то неминуемо случится беда…
     Из нашего руководства тоже кто -то в отпуске, кто -то в командировке.
На всякий случай спрашиваю:
     - А если будет команда или приказ от Полтавченко, вы сможете поднять курсантов училища ВДВ?
     - Да, конечно, ведь это наш Центральный федеральный округ…
     Секунды на обдумывание ситуации. Вряд ли я кого найду сейчас в 2 часа ночи. А что мне будет, если я дам сейчас команду от имени Полтавченко, ну выгонят с работы максимум. И я решаюсь:
     - Значит так. Генерал – полковник Полтавченко Георгий Сергеевич приказал поднять по тревоге Высшее рязанское училище ВДВ и отправить курсантов на передовую линию борьбы с огнём. Передал Советник Российской Федерации 1 класса Петров.
     - Спасибо, Вячеслав Васильевич, бегу поднимать курсантов…

     3 августа. По телевизору – одни пожары. Позвонил Волков по межгороду, он в командировке. Владимир Фёдорович спросил, правда ли что в Москве горит Лосиный остров. Звоню в МЧС Москвы. Там ответили, что вчера в новостях прошла информация о пожаре в Лосином острове. А это какие -то хулиганы подожгли штабель старых спиленных деревьев. Доложил Волкову. Тем временем всю Москву заволокло дымом. Утром, сдав дежурство, отправляюсь домой. В Москве задымленность жуткая. Посольства многих стран отзывают своих сотрудников домой. А в Польше и Австрии наводнения, за сутки выпала месячная норма…

      29 августа 2010 г – воскресенье. С утра поехал на дежурство на сутки, которые прошли спокойно, но на следующее утро загорелось здание интерната для престарелых в Вышнем Волочке, погибло 9 человек, и мне пришлось в 6.00 будить Соколова и докладывать ему о ЧП.

     30 октября 2010 г – суббота. В 10.45 позвонили из МЧС и сообщили о ДТП в Туле – там разбился командующий ВДВ Шаманов. Я тут же позвонил в Тулу ГФИ Харитонову с просьбой выслать факс с подробностями ДТП, а потом проинформировал Соколова об этом. Вечером Шаманова перевезли в Москву и по телевизору показывали, как Путин навещал его в госпитале Бурденко.


2011 год

02 января 2011 – воскресенье. Сегодня я отправил через Комсомольскую правду сообщение Дмитрию Медведеву – предложение класть руку на Библию. Через три часа смотрю – его опубликовали после всех проверок. Может быть, Президент РФ и прочитает…

      17 февраля 2011 г. Позвонил наш бригадир из госпиталя и попросил помочь его дочери, которая попала в небольшое ДТП. Сотрудники ГАИ уже 1,5 часа не едут, а ее 10-летний сын в машине, за которым она заезжала, замерзает от этого ожидания. Я позвонил дежурному по городу, объяснил ситуацию. Тот параллельно стал разговаривать с ГАИ, и я сам слышал, как дежурный по городу дал указание срочно направить сотрудников ГАИ к месту ДТП, чтобы помочь родственнице дежурного АПППРФ в ЦФО.
    Я снова позвонил нашему бригадиру в госпиталь и попросил номер телефона его дочери. Тот продиктовал. Я позвонил Наталье Юрьевне, и она сказала, что гаишники приехали, составили протокол, и она с ребенком уже едет домой. Вот всегда бы была такая оперативность.
          
     28 марта 2011 г – Моё последнее дежурство в дежурной смене аппарата полномочного Представителя Президента РФ в ЦФО. Около 9.00 утра позвонил начальник департамента и сказал, чтобы я к нему в 9.00 с обычным докладом не ходил, а он сам придёт к нам. В 9.10 меня пригласили в кабинет Волкова В.Ф. Там уже собрались все сотрудники департамента. И меня в торжественной обстановке проводили на заслуженный отдых. Начальник департамента тепло поблагодарил меня за 5-ти летний труд в Администрации Президента РФ и от имени Полпреда Полтавченко Г.С. вручил мне карманные часы.
      А три дня назад мне пошел уже семьдесят второй год.


     Прошел ещё год, и вот 9 марта 2012 года звонит мне соседка нашего родительского дома в Кирилловке и сообщает, что рабочие соседнего магазина «Адреналин» ломают наш старенький, пришедший в упадок дом, в котором после смерти в 2008 году сестры Лидии Васильевны никто не живет. В 2009 году умерла старшая наша сестра Александра Васильевна, а мы оставшиеся два брата и две сестры стали приезжать в Кирилловку только 9 мая отметить День Победы, сходить к родителям на кладбище и помянуть их по давней традиции.
     Конечно, я не мог допустить, чтобы рабочие соседнего магазина «Адреналин» начали ломать наш родительский дом. Я тут же нашел в интернете телефон этого магазина и сказал директору, вспомнив свою недавнюю работу:
    - Ребята, если вы и вправду сломаете дом, в котором выросли я и мои ещё пять сестер и брат, то несмотря на то, что я занимаю в администрации Президента РФ должность хоть и маленькую, но неприятности я вам доставлю огромные, я вас предупредил.
     После этого я позвонил сестре Надежде Васильевне, и она поехала в Кирилловку со своим сыном, директором московской школы посмотреть, что же там произошло. После их поездки мы с Надеждой Васильевной стали думать, как же нам отстоять наш родительский дом от разрушения и пришли к выводу, что лучше всего дом сохранится, если у него будет один хозяин. Поэтому Надежда Васильевна и родственники Лидии Васильевны подарили свои ранее приватизированные части дома Петрову Антону Владимировичу, внуку Петрова Николая Васильевича.
     Сказано –сделано. В 2019 году Антон Владимирович отремонтировал наш старый родительский дом, оформив перед этим своё право на наследство от родственников, но пользоваться домом в полной мере он не может, так как от бывших у дома 8 соток земли осталось только 4, да и те администрация города Химки не разрешает приватизировать.
     Что же теперь получается. Пройдёт некоторое время и расширяющийся магазин «Адреналин» или построенный недавно кафе «Бюргер-кинг» проглотит и эти 4 сотки земли, и в наш старый родительский дом нам нельзя будет войти.
     А мы с братом, защитники России, остаемся без нашего родительского гнезда. Некоторые, кому мы рассказываем нашу историю, говорят:
    - А вам, что, трудно было взятку дать?
    - Трудно, говорим, ведь мы -воспитанники советской системы, морального кодекса строителя коммунизма, который был почти один к одному списан с Нагорной проповеди Иисуса Христа. И как недавно выразился наш президент В.В. Путин – зато мы попадём в рай. Ведь брату, Петрову Николаю Васильевичу в мае 2023 года исполнится 90 лет, а мне идет восемьдесят третий… 
      
       Вячеслав Петров, пенсионер, Советник Российской Федерации 1–го класса, член Союза писателей России.