Золотой Колаис 63. Ты торгуешь мной, отец!

     Пока Герострат бегал за сумкой, Кай Валент сидел, обхватив руками бедовую свою голову.
    «Что они хотят от меня? Сначала, узнав, что я – сын Филимера, горло хотели перерезать…Потом сменили гнев на милость….В ноги поклонились…Приставили ко мне Редгара. Теперь эти конские хвосты…Жеребец, угощение…парадный зал с тронными креслами. «..Я выполняю волю короля Антира…» Кто ты мне, зараза?! Дий! Дий стоит за королем Антиром! Теперь вздумали очернить в его глазах Мария Алкивиада. Да, пусть конунга Филимера, пусть уже изгоя! Но назвать его вором и убийцей?!
     Всё делается для того, чтобы забрать у него Золотой Колаис!  О, слишком большие щедроты! Хотят подкупить? Чтоб сам отдал? Не лепится….распадается мозаика…Легче убить, чем заискивать»…

     Увидев у своих ног  черную сумку, Кай Валент  схватился раскрывать ее.
     Взял пакет…Может здесь какой ответ? Если отец скрывается под личиной Филимера, ненавидит Дия….Значит, раньше их связывало нечто большее, нежели гибель его матери…Что такого ценного отец украл? Кого убил?
     Кай вертел пакет. Вскрыть завтра, дата указана …Нет, сегодня, сейчас! В пакете будет ответ, он чувствует…
     Пальцы сами взломали хрупкие печати. На пол  высыпались листы пергамента.
Опустившись на колено, перебирая их, читая выборочно, Кай Валент коварно усмехался:  компромат на Гая Аврелия – там ограбил проституционную казну, там не выплатил легионерам жалование, у готов-стрелков, стоявших в пограничном гарнизоне в Нижней Мезии украл их денежное вознаграждение. Поддержал бунт готов-федератов в Мунтении. А это что?  О, письма племянницы Требониана Агриппы  Гаю Арелию…Читать чужие письма – мезальянс. Но, если отец приложил их, значит письма любовные. Какой удар будущему тестю Максиму Флавию! Бумаги, помеченные печатями Домиция, Фабия…Бедный Гай Аврелий, вор, транжира, казнокрад, - верил, что Фабии и другие сенаторы в его оппозиции. Ан-нет! Отец перетащил их на свою сторону.
     И кто же там у отца кандидат в Августейшие Римской Империи, обещающий легионерам имущественные права, другие льготы?
     Оппозиции Херсонесского гарнизона предлагается выступить заодно с оппозицией римских сенаторов и оппозицией Нижней Мезии и выдвинуть на трон империи…
     Кай Валент не понял, читая своё имя…
     Крикнул Герострата, чтобы принес вино….Вина не оказалось…
     Еще раз перечитал гербовую бумагу оппозиции отца, и в глазах потемнело.
    «Сын» Алкивиада-Филимера вдруг сразу и окончательно понял – его мир, налаженный, с четким будущим, рухнул, разлетелся как  зеркальные осколки  серой пылью. В одночасье!

     О, маны! Захотелось не просто налакаться, как на корабле, до бесчувствия, а сбежать….Куда? Из собственной шкуры не убежишь….
     Пронзительно, остро  осознал Кай -  отец, в который раз, выставил его вперед, под удар судьбы. Трибун латиклавия  знал, что представляет собой особа кесаря:  он всё и он – ничего, весь мир у его ног, ноги его по колена в крови, в глаза любят и льстят, за глаза – ненавидят, на любом пиру  среди изысканных блюд – яд, за шторой – кинжал. Кесарь даже не жертва – мишень запланированного убийства. Итог: кесарь Римской империи – ничто!

     Как пьяный, Кай поплелся в опочивальню, где впечатляло ложе с   синим в золоте балдахином, с глубокими атласными складками, подвязанными позолоченными кистями.   В центре балдахина щит на котором стоял на задних лапах увенчанный короной то ли леопард, то ли барс. Не обратив внимание на  царскую роскошь, упал ничком на атласную синеву покрывала, все равно, что на заледеневшую поверхность моря.
    Смерти Кай не страшился, она не однажды дышала ему в лицо; но быть избранным Богами никогда не мечтал и не стремился к неограниченной власти; карьеризм и интриганство были ему чужды…Он дорожил  свободой и честью.

    «Что же ты делаешь со мной, о, отец?.. Режешь по живому…Ты никогда не спрашивал меня…выдержу ли я, когда на моих глазах ты убивал рабов…мальчишку запорол…Выйди на арену  под маской гладиатора Цитуса, так надо, а хочу ли я этого…Не спрашивал.., приказывал…не спрашивал, хочу ли я должность трибуна…Просто купил ее …поставил перед фактом…Хочу ли я этой проклятой свадьбы с несчастной Фабией Глорией?  Женись, потом разведись…Кто я тебе, отец, марионетка? Кукла? Сейчас  стань кесарем, а править будешь ты, отец! О маны, с ума сойду»….
     Кай уже орал, качаясь на ложе, задыхаясь от слез…Выл, как раненый зверь.
   -  Ты торгуешь мной, отец! Ты слышишь?! Торгуешь моей честью, моей свободой! Моим сердцем! Ты продаешь меня в  Августы, о маны….
     Герострат  расширенными от ужаса глазами смотрел и не понимал, что творится с господином? Что он такое прочитал, убившее его наповал?
     Осознание  полной зависимости от отца всегда  угнетало Кая Валента. В детстве, сколько помнит себя, шагу не мог ступить без того, чтобы отец не отдернул его, не приказывал стоять навытяжку…Не  смотреть ему в глаза, не реветь, не смеяться, когда  у отца плохое настроение. Учиться там, а не здесь. Любить это, а не то, что хочешь….Элин забирал, дразнил ею…Будешь умницей – верну ее обратно.
     Кай не заметил, как уже рыдал. Сердце ныло, давало сбой. Он понял, отец учил сына самого себя ненавидеть, оставаться коконом мотылька, кому не суждено вылупиться.
     Герострат со стаканом воды стоял на коленях перед ложем. По щекам раба текли слезы. Он не понимал, что случилось с господином…Всегда выдержанный, ироничный, всеми обожаемый, дерзкий, сильный он за какой-то миг превратился в беспомощного ребенка, залитого слезами. Крупные, как капель, они леденили щеки. Кай смотрел на раба сквозь пелену, и завидовал ему. Тот не знает, как болит душа, когда в неё плюнул родной отец…
     Герострату Боги дали не только тонкое чутье в багаже положительных качеств, но и острый слух.
     В дверь входную   били молоточком, - Герострат услышал из спальни. Бросив жалобный взгляд на  господина, как на малыша, кого невозможно  успокоить,  понесся открывать дверь.
     Как-то подзабыл раб Кая Валента,  прежде надо отворить слуховое оконце, посмотреть, кто там? А он сразу, выдвинув засовы, распахнул дверь. Не успел даже рассмотреть, кто эта женщина, ворвавшаяся в коридор дома, оглянулся в ужасе: откуда она?
     Закутанная в белые ткани, как приведение, она оттолкнула Герострата и помчалась прямиком к лестнице, оттуда – в господские покои, теряя на бегу  широкую накидку, или это была палла,  - так и не понял раб.
     Выглянув на улицу, убедившись, там больше никого нет, Герострат закрыл дверь на два засова, и…замялся. Бежать следом за странной гостьей? А может она ему привиделась? Ведь промелькнула бесшумно, только одеяние ветром задело Герострата. Запах ее одеяния смутил: горьковато - сладкий запах, будто  овеяло дымом горевших костей.
     Кай не чувствовал слез, они не обжигали щеки, щекотно лились до подбородка.
     Он не помнил, чтобы раньше, даже в туманном детстве, так яростно рыдал.
     Плакал, да. Но отец, Марий Алкивиад, едва увидев глаза мальчика на мокром месте, орал на него: «Ты – мужчина! Чтоб я не видел твоей слабости! Будешь реветь, превратишься в бабу!» Кай верил отцу, и очень боялся стать бабой, кто, по его рассказам, непременно лохматая, клыкастая и толстая.
     Сейчас его никто  не отдергивал, и он удивлялся своим слезам, от которых подушка  повлажнела. Может он превращается в бабу? Но как успокоиться? Тело сотрясал озноб, в груди спазма боли, в мозгах помутнение. 
     Прикосновение к плечу он ощутил тогда, когда затылка коснулось бурное дыхание. Перевернулся на спину, решив: это – рабу вздумалось  утешать?
     Но его мокрые щеки стиснули холодные ладони, лицо опалили огнем поцелуев, иссушая слезы.  Женские губы были упругие, пахли  сладкой кровью, словно  она  сочилась  сквозь нежную кожицу, шептали эти губы: «Тише, тише, все минет, все минуло…ты здесь…».  От ее тела разило  воском, полынью и   дымом …горелых костей.  Кай не успел опомниться, она уже лежала поверх него. В тунике, облегавшей ее длинное, непомерно худое тело, без округлостей на груди, только соски, как  крохотные сосновые шишки.  Она была сильна, в ее сумасшедших порывах, наверняка призванных сходу его одурманить, сквозила непонятная уму жадность. Словно, она, невесть откуда свалившаяся ему на голову, век не ласкала мужчину.
     Кай не предпринял попытки вырваться, оттолкнуть ее. Конечно, взорвалась дикая мысль: вот и ее подослали к нему, так сказать, на плотский десерт.
     Но ее поведение смутило. Подосланная для утех гетера или луперка не налетит, как одержимая, с поцелуями и объятиями, без всякой прелюдии, без показа себя: вот я какая красавица…
     Незнакомка уподобилась раненой птице, стенала, плакала. Шептала: «Милый, любимый, проклинай меня, но подари надежду видеть тебя, целовать,  дышать тобой…Не отталкивай, молю, не отталкивай…» Ее  сумасшедшие ласки вмиг погасили боль души. Весь этот ужас с обманом и махинациями отца откатился в небытие. Вмиг просохли слезы. Самое невероятное, что одурманило Кая Валента – он узнал в ласках незнакомки…Элин. У нее только получалось заворожить своей дерзостью и пылким темпераментом, она только знала магические точки на его теле,  только  руки Элин способны не хаотично, а со знанием сокровенной страсти мгновенно свести с ума.
     Кай  задыхался от вожделения, полностью отдавшись во власть незнакомки, скинувшей с себя тунику,  освободившей его от банной простыни. Он не мог вспомнить, как это всё ловко у нее получилось, он забыл себя, и  сам мучил ее жадными поцелуями.
     Желал ли он женщину за  время разлуки  с Элин, Кай не знал. Наверное  природа негодовала, если позволил неизвестной особе себя обнимать, подчинять чужой воле.
     Их близость походила  на пир во время чумы, в колдовских тенетах  похожая на сумасшедшую гонку страсти: кто – кого. Она не позволяла ему расслабиться, улететь в умопомрачительное «ничто», тискала известную точку «запрета», вновь увлекая, до задыхания, как жеребца на перегоне.  Каю начинало казаться, она  успокоится лишь тогда, когда он лишится голоса, энергии  или просто задохнется.
В какой-то миг дурманящего опьянения Каю почудилось, -  он с Элин, сильной, неутомимой, и тогда с его губ в неге сорвалось  признание в любви. Незнакомка  зарычала:  «Огонь твоей души.., он погаснет.., как всегда угасал.., как было прежде…Слова твои на кончике языка…В душе нет любви ко мне…Ты не любишь меня.»

     К чести Герострата, остановившегося перед дверью опочивальни, он сразу отступил назад, не проявляя любопытства. Он понял, странная быстроногая женщина - на ложе господина, и он не отверг ее.
(...)