Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 2

Глава вторая. Чем был Париж?

Город-монстр, город-гигант, король городов Франции и всего Запада — таков Париж юности и зрелости Этьена. Сколько в нём жителей? Из официального документа эпохи известна точная цифра: более шестидесяти тысяч «очагов». Что такое «очаг»? Примерно то же, что домохозяйство. При этом у очага может греться и целая семья, да ещё слуги в придачу, а может и всего один человек, если это духовное лицо невысокого ранга, принявшее обет безбрачия, каковых в Париже множество. Оценочный расчёт историков даёт никак не меньше двухсот тысяч парижан и парижанок, но скорее ближе к трём сотням. Если из века мегаполисов не впечатляет, сравним. Итальянские центры всеевропейского торгово-финансового могущества Милан, Генуя, Венеция — самое большее сто тысяч. Во Флоренции людей вдвое меньше. У экономически передовых фламандцев в Генте — пятьдесят с лишним тысяч, в Брюгге — тридцать пять. В Лондоне, столице королевства, которому предстоит бросить вызов Франции, — сорок тысяч. Естественно, богата многолюдными городами и крайне урбанизированная Франция. Вот цифры: Руан, центр богатого герцогства Нормандия, в сотне километров от Парижа вниз по Сене, давний торговый партнёр столицы, — тридцать-сорок тысяч, но другие историки считают, что всего двадцать пять. Те же тридцать-сорок в цветущих городах Юга: Тулузе, Бордо. В Лионе и Меце, принадлежавших тогда Империи, — от двадцати до двадцати пяти.
 
Исключительный вес Парижу придаёт не только поражавшее современников скопление людей. Здесь, в королевской администрации, принимают решения. Судьбоносные для Европы. Здесь достигают вершин карьеры чиновники, отличившиеся в провинции. Здесь скрещиваются пути крупной международной торговли, транзитный речной порт неустанно принимает и отгружает массу товаров. Через здешних финансистов текут невообразимые для рядового жителя денежные потоки. Тут работают выдающиеся мастера всех мыслимых ремёсел, а университет сконцентрировал тысячи интеллектуалов, среди которых и схоласты, о которых будут спорить философы вплоть до двадцатого и двадцать первого века, здесь уже есть и те, кого назовут ранними гуманистами. В городе ежедневно потребляют сотни и сотни тонн продуктов, простых и самых изысканных, которые везут сюда на повозках и по реке из ближних сёл и со всего Севера Франции, и не только Севера, и не только Франции. Париж потрясает впервые посетившего, даже горожанина, обилием замечательных по архитектуре церквей, плотной застройкой нескончаемых кварталов, рассечённых лабиринтом улиц и улочек, великолепием дворцов знати и соперничающих с ними особняков крупных буржуа.

Обширно ли пространство, всё это вмещающее? Чуть более ста лет назад его очертил король Филипп, прозванный Августом, предок Филиппа-красавца, приказав окружить город кольцом каменных крепостных стен с оборонительными башнями на расстоянии полёта стрелы одна от другой. Предосторожности нелишние: Капетинги тогда вели затяжную войну с английскими родственниками — династией Плантагенетов. Потом наступил мир, стена обросла прислонившимися к ней мирными зданиями, успела обветшать, городские кварталы вышли за её пределы, особенно на правом, торгово-ремесленном берегу Сены. Филипп Август немало сделал и для благоустройства Парижа. Например, победил непролазную грязь на улицах, зловонную из-за выплёскиваемых из домов нечистот: повелел замостить улицы плиткой, чем же ещё? С тех пор городские власти в непрерывной борьбе с нерадивыми жителями следят за чистотой.

Велика ли та каменная окружность? Нетрудно догадаться, что по нынешним мегаполисным меркам не очень. Для наглядности сравним с другой древней столицей, разраставшейся из центра: Москвой. Длина московского Садового кольца — пятнадцать тысяч шестьсот метров, длина стены Филиппа Августа — пять тысяч триста. Если весь тот Париж, даже преодолевший стену, поместить в центр Москвы, он занял бы от силы четверть площади северного, кремлёвского берега Москвы-реки в охвате дуги бульваров. Скромно, конечно, но не для четырнадцатого века.

Геометрическое совершенство Парижа не ограничивается окружностью стены Филиппа Августа. Город подобен двудольному семени, разделённому протекающей с юго-востока на северо-запад Сеной, в этом месте почти прямой. Два рукава её обнимают длинный, почти на весь диаметр круга, остров Сите. Вот и три части города, несхожие между собой. Левобережную долю называют «Университет», и совершенно справедливо. Университет с его двадцатью тысячами студентов и примерно тысячей преподавателей (понятие «профессор» появится позднее) — это город в городе, со своими законами, своими праздниками, даже собственными ярмарками. Но этот мир учёных и учащихся не отгораживается от остального города. Наряду с крупными ремесленными цехами, университет — весьма влиятельная корпорация. К её мнению прислушиваются короли. Папа, глава церкви, с некоторых пор переселившийся из Рима в Авиньон, вплотную к французским землям, проявляет к университету неослабное внимание, состоит в переписке с ректором, даёт советы и указания. Студенты, или школяры, как их называют, — самый заметный и шумный контингент общегородских шествий и торжеств, но их участие в политике университетское начальство не приветствует.

Слава университета — факультет богословия. Именно здесь уже целый век плетут перед студентами и коллегами тончайшие кружева мысли выдающиеся схоласты: взять хотя бы Фому Аквинского. Теологические диспуты привлекают не только посвящённых, но и профанную публику. Битва умов, ристалище аргументов — захватывающее зрелище. Увы, диспуты — это и кузница, где выковываются все разновидности ереси.

Вторым по престижу считается факультет канонического, то есть церковного, права. Праву гражданскому тогда, к сожалению, в Париже не обучали, надо было ехать в Орлеан. Притом, что карьере в королевской администрации больше способствовали знания именно в гражданском праве. Божественных юристов ситуация возмущает, они считают себя выше.

Медицинский факультет даёт естественнонаучные знания на том уровне, которого они достигли в четырнадцатом веке. То есть, вообще-то, на уровне Аристотеля и античных медиков. Ещё хуже, что врачам, лицам обязательно духовного звания — другие не лицензировались — не следует притрагиваться к больному, так что хирургические операции возлагают на цирюльников. Современник Этьена Марселя выдающийся врач и тонкий наблюдатель Ги де Шолиак, автор «Семи хирургических трактатов», осуждает медиков за робость, но он — редчайшее исключение и практикует не в Париже, а в Лионе, за пределами тогдашней Франции.

Подавляющее большинство студентов ограничивает своё образование начальным факультетом искусств, где приобретается «интеллигентский минимум» эпохи: владение латынью вместе с азами наук — «семи свободных искусств», как принято говорить.

Весь этот учёный муравейник густо заселил склоны холма Святой Женевьевы, господствующего над левым берегом. С давних пор тут существуют коллежи, по латыни «коллегиумы», проще говоря — коллегии. Как и факультеты, это корпорации, подобие цехов, но более мелкие. Созданы они на средства богатых благодетелей для помощи бедным студентам и молодым преподавателям. В основе — бесплатные общежития, где помимо ночлега, питания и одежды предоставляются книги — большая ценность, а преподавателям — учебные аудитории и даже группы слушателей. Разумеется, образ жизни в коллежах монастырский: они преследуют и воспитательные цели. Студенты побогаче снимают комнаты или номера в многочисленных здесь гостиницах. Факультеты и коллежи пересекаются: факультеты — учёность, коллежи — повседневность, быт.

С обителями школяров соседствуют обители духовные — монастыри, в частности, нищенствующих орденов, например, францисканцев, и не случайно: немалое число монахов преподаёт в университете. Вообще, преподавание недуховными лицами не допускается, лицензии на преподавательскую деятельность по благословению папы выдаёт настоятель францисканского монастыря, что на том же холме. Преподавательская среда, как водится, небесконфликтна. Монахи учат бесплатно, представители же белого духовенства, то есть обитающие не в монастыре, а в миру и не приносившие монашеского обета, — за деньги.

Симбиоз образования и богослужения мало способствует, однако, смягчению нравов: школяры — постоянные возмутители спокойствия в городе, зачинщики драк и разного рода бесчинств и правонарушений, не исключая воровства, хотя подлинные мастера этого ремесла живут не здесь, а в кварталах на правом берегу — так называемых «Дворах чудес». Но стоит королевской полиции схватить студента-нарушителя, упрятать в тюрьму, а то и вознамериться вздёрнуть, как епископ по наущению университета, чьи корпоративные права ущемляются, тут же отлучает королевского прево — начальника полиции от церкви, что равнозначно поражению в правах, и конфликт улаживается.

Париж по обширности и многолюдству, но, главное, по традиции — конгломерат сеньорий, каждая со своей юрисдикцией. Изначально город складывался как объединение сеньорий церковных. Монастырь — это коллективный феодал, хозяин земли и обладатель судебных прав, то есть сеньор. Архаика ещё не изжита: коллективные феодалы — это и города по всей Франции в лице коммун — городских общин, два века назад отвоевавших себе у исконных феодалов, светских и церковных, декларации прав — хартии, городские уставы. Любопытно, что главный, самый крупный сеньор в Париже — вовсе не король, а епископ, владелец обширных территорий на правом берегу внутри и вне городских стен. Он выносит судебные решения не как духовное лицо, а как светский сеньор, у него своя служба порядка и даже своя виселица — вернейший показатель юридической самостоятельности с правом «высокого суда».
 
Но пока мы не на правом, а на левом берегу. Если же собираемся его покинуть, нужно перейти левый рукав Сены по Малому мосту, и окажемся на острове Сите. Остров, по образному, но грубоватому выражению историков, кишит церквами, подобно тому, как левый берег кишит монастырями и студенческими общежитиями. Но на острове, где родился и продолжит жить Этьен, кроме церквей и монастырей, в частности, монастыря Ильи Пророка, настоятель которого — известный гуманист, друг Петрарки, сгрудились ещё и дома мастеров привилегированных ремёсел: суконщиков, ювелиров, скорняков — четырнадцатый век выдался аномально холодным. Здесь и правительство — королевская администрация с её департаментами-палатами, и верховный суд, именуемый Парламентом, и хозяйственные службы двора. Здесь и кафедральный собор — Нотр-Дам.

Правый рукав Сены переходят по Большому мосту. Он действительно большой, широкий: по одной его стороне выстроились конторки менял, где специалисты этого ремесла занимаются обменом монет. Деньги — это монеты с тем или иным содержанием золота, серебра и металлов неблагородных вроде меди и олова. Бумажных денег нет ещё и в помине, хотя итальянские банкиры уже додумались до векселей. Но это не для розничной торговли. Мы ошибёмся, предположив, что на Большом мосту меняют иностранные деньги на французские и наоборот. Нет, тут меняют французские на французские же. Счастливые времена Святого Луи, деда Филиппа Красивого, когда монета была стабильной, давно прошли. Короли, начиная с красавца, приохотились перечеканивать монету, варьируя пропорции металлов и запрещая при этом хождение монеты прежней. И делают это столь часто, что только успевай менять. Так что меняла — профессия востребованная. Перечеканка делается ради выгод казны, то есть госбюджета, хронически дефицитного из-за разбухающего госаппарата и внешнеполитических авантюр. Выгоды мимолётны, конечно, и подданным зигзаги курса французского ливра (точнее, ливры: слово женского рода) весьма неприятны. Филиппа прозвали не только Красивым, но и «фальшивомонетчиком». Подделка денег — преступление тяжёлое, карается смертью, причём способ казни специфичен: фальшивомонетчика окунают в чан с кипящей водой. Разумеется, королей это не касается.

Во времена Филиппа лавочек менял на мосту было вдвое больше, они располагались с обеих сторон, и мост напоминал улицу. Но однажды, незадолго до рождения Этьена, гнев Господень вызвал небывалый паводок, и Большой мост снесло со всеми его конторками. Пришлось восстанавливать.
Правый берег, куда этот мост приведёт экскурсанта, наречён жителями бесхитростно: Город, просто Город. Выделить здесь доминанту, подобную университету, невозможно: правый берег многолик. Огромный квадрат городских кварталов с сетью улочек называется Рынком, или во множественном числе, как привыкли жители, Рынками. Это центр розничной торговли всем на свете. В его торговых рядах снедь на любой вкус и кошелёк, вплоть до свежей рыбы Атлантики, до которой по прямой полтораста километров, но по излучинам Сены гораздо больше, или солёной селёдки северных проливов и далёкой Балтики. Тут множество сортов мяса, которое хозяева предпочитают продавать в закрытых помещениях при свечах, чтобы выглядело свежее, но покупатели бдительны. Тут куры разной молодости и жирности, яйца, овощи и фрукты — свежие, мочёные, маринованные, какие угодно; приправы для мастериц домашней кулинарии. Конечно, есть и сыры. Их уже изобрели, и они разнообразны. Про хлеб нечего и говорить: любые сорта, размеры и формы свежайших, хрустящих булочек. Но главное из печёных изделий — легендарные вафельные трубочки, как всем известно, любимое лакомство королей, у которых при дворе даже свой вафельщик. Особая статья — вино. Парижская семья, даже совсем бедная, без вина обедать не сядет. Понятно, сколь богат выбор сортов священного для Франции напитка.

Торгуют по большей части в отдельных маленьких магазинчиках, за торговым помещением — жилые комнаты хозяина, его подручных и членов семьи. Фасады этих однотипных деревянных зданий, вереницами протянувшихся вдоль проулков Рынка, устроены как своеобразные витрины, где на откидных столешницах выложен товар, а крыша или даже весь верхний этаж, опирающийся на столбы, выдвинуты, создавая навес — защиту от пекущего солнца и дождя.

Улицы не только Рынка, но и всего Города с большой буквы оглашает голосистая реклама. Кричат лоточники, у которых весь товар на себе: развешен по сторонам фигуры или красуется на лотке, притороченном заплечными ремнями к животу. Кричат и разносчики от хозяев покрупнее. Кричат и профессионалы — рекламщики, специально нанятые. У них своя корпорация, их отличает роскошная яркая одежда, они не только кричат, но и позванивают колокольчиком. Чаще всего они провозглашают сорта и цены вина в ближайшей таверне, которых на правом берегу великое множество.

Мастера рукодельных ремёсел продают свои изделия там же, где производят. С подмастерьями и учениками они трудятся за открытыми окнами рабочих помещений, шумно, весело, с песнями и прибаутками, на виду у всей улицы и у покупателей, чтобы те могли убедиться: всё по-честному. И, послушав их песенки, мы почувствуем: труд с утра до темна им не в тягость, а в радость: смысл их жизни. Грядущие столетия, царство механизмов, радость эту отнимут.

По проулкам Рынка бродят покупатели, выбирают. Много деловитых дам6 хозяюшки разного достатка производят закупки к семейному столу. Иногда дамы и в таверну заглянут — пропустить кружечку, но это нисколько не роняет их статус: они добропорядочны. Дамы другого сорта в высокой концентрации обитают в кварталах, к Рынку примыкающих. По соседству и прочий тёмный элемент: всем известны кварталы воров, бродяг, профессиональных нищих не духовного звания — «Дворы чудес», названные так, вероятно, потому, что болезные на людях здесь, у себя дома, чудесно исцеляются. Они живут тут так безмятежно потому, что полиция не рискует к ним заглядывать, но ещё и потому, что знают своё место: кому же хочется нарываться на виселицу? Воровское ремесло требует не только мастерства, но также терпения и аккуратности. Однако едва подует ветер перемен, запахнет смутой, междуцарствием — содержимое тёмных кварталов выплеснется и, к ужасу обывателей, заполонит город, смешиваясь с массой подёнщиков — несчастных, которые пришли в Париж без гроша, ночуют где попало, а по утрам толпятся на Гревской площади, у речного порта, в ожидании найма на погрузочно-разгрузочные работы или носильщиками. Париж взрывоопаснее других городов, он и здесь впереди.

На правом берегу и скотобойни — живодёрни, как их называют в народе, где мясники, цех не слишком уважаемый, но могущественный и для города важный, ежедневно лишают жизни полчища животных, кровь и непродажные отходы спуская в Сену. Зловоние вокруг царит потрясающее.

Поблизости, в добавление к букету, — Шатле, тюремный замок с множеством камер и одновременно резиденция королевского прево, начальника городской полиции, распоряжающегося своими сержантами — так называют полицейских. А ещё на правом берегу есть большая больница для приболевших паломников и страждущих из числа неимущих — госпиталь Сен-Жак. Им оказывают помощь большей частью духовную, и души здесь покидают тела с необычайной лёгкостью.

Но это не всё о правом береге. Прямо за стеной Филиппа Августа, но в пределах разросшегося города — крепость под названием Лувр. Именно в ней, а не в Пале, дворце на острове Сите, предпочитают жить короли. Вероятно, в крепости они чувствуют себя защищённее. А что Пале? Пале, иначе говоря, комплекс правительственных зданий, задуман Филиппом Красивым как место публичное. Можно сказать, проходной двор. Доступ туда свободный, там толпятся зеваки, приехавшие в Париж по делам, но и вроде как на экскурсию. Особенно привлекает любопытных Большой зал этого, по сути, не королевского дворца, а правительственного квартала. Вдоль стены зала шеренга статуй запечатлела правивших Францией королей с их королевами. Правда, по канону эпохи, без портретного сходства, с одинаково благостными лицами. Зал огромен, двести пятьдесят футов в длину, то есть семьдесят пять метров, превосходное место для прогулок не только иногородних, но и парижан, жителей близлежащих кварталов. Несомненно, этот зал со статуями, в двух шагах от дома, стал одним из ярких впечатлений мальчика Этьена.

Конечно же, и церквей, и монастырей, наполняющих воздух Парижа разноголосьем колоколов, на правом берегу предостаточно. И выходит: сказать, что же здесь самое примечательное, невозможно. Потому и зовут правый берег без затей: Город.

И вот, в конце путешествия, вопрос: каким бы представился Париж, если бы мы могли по нему, тогдашнему, прогуляться? Ответ: без сомнения, нарядным, несмотря на грязь, обильную в неблагополучных кварталах и в предместьях, ставших частью города, за стеной Филиппа Августа. Париж не приземист, а по меркам времени, высок, причём высок не только церквами и башнями, а массовой застройкой: множество обычных домов, где живут, ремесленничают и торгуют, — двухэтажные, трёхэтажные, с острорёбрыми крышами да нередко ещё и с башенками. А над ними высятся особняки-дворцы аристократов и тех буржуа, кто пытается с ними тягаться, высоки и корпуса монастырей. Нередко те и другие, обнесённые стеной, напоминают крепости. Но в деловых районах для такого роскошества нет места: пространство используют экономно, улицы узки, дома стоят тесно, разве что есть задние дворы.

Городская стена, трёхметровая толщиной, высотностью с трёхэтажный дом, не уступает жилым массивам, а надвратные башни, оседлавшие четырнадцать въездных ворот в стене, и вовсе ростом с пятиэтажку двадцатого века. Среди них четыре ключевых сопоставимы с восемью этажами, хотя реальных этажей в них устроено всего три.

Обитатели, особенно зажиточные, небезразличны к декору. Впечатляют не только башенки со шпилями, но и украшающая края крыш, окна, стены домов резьба по дереву, а кое-где и по камню. Это могут быть даже притаившиеся в нишах скульптуры — святых, но чаще гротескные, в подражание химерическим существам готических соборов. Дома тех, кого можно назвать «средним классом», большей частью деревянные, но город не сер: декор разнообразно окрашен. Это век, в котором любят яркие краски.

Да, вот и всё. Таков Париж, в котором родился и мужал, набираясь опыта в ремесле и в жизни, Этьен Марсель, суконщик и сын суконщика со Старосуконной улицы. Нам, экскурсантам из будущего, у которых глаза разбегаются в этом многоликом городе, важен вопрос: мог ли такой Париж стать мотором рывка, который чудом оставит позади мрачноватые столетия, которых просто не будет? Пока что Париж — химера, да и Франция — химера. Не в смысле готической фантазийности или нереальности, а в изначальном, древнегреческом: разнородностью составляющих. У Франции это разнородность провинций, поддерживаемая несхожими традициями жителей и своеволием сеньоров. У Парижа это многообразие юрисдикций, не позволяющее создать не только общину — коммуну, как в других, не столь монструозных городах, но даже учредить единый для всех муниципалитет, избрать мэра и городской совет. Сама жизнь будет преодолевать эту многоликость, придавать целому единообразие — то есть формировать нацию. Но чьими руками?