Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 3

Глава третья. Кто такие парижские буржуа?

Социальное наполнение парижских кварталов чрезвычайно разнообразно: от вора и нищего до епископа и короля, а если говорить о людях трудящихся, то от подёнщика и уличного лоточника до цехового мастера и богатого купца. Все они в разной мере содействуют тому, что мы постфактум называем прогрессом. Согласно тогдашней социальной теории, которую кюре в Париже и по всей Франции проповедуют прихожанам, Господь разделил общество на три сословия. Первое, самое близкое к Богу сословие — духовенство. Оно призвано молиться о спасении душ. Кто усомнится в полезности этого занятия — выскажет мысль не просто еретическую, а хуже: абсурдную. Можно ли сомневаться в реальности потустороннего мира? Какой мир видит душа в своих снах? В смертном сне сны могут присниться пострашней.

Второе сословие — дворянство. Его долг — сражаться, защищая от врагов тех, кто не носит оружия. Дворянин — прежде всего воин. Беда, если он окажется не на высоте своей задачи. Тогда общество вправе усомниться, нужны ли ему дворяне вообще. Может ли такое случиться? Может, и не через века, а раньше.

Наконец, обязанность третьего сословия, состоящего из людей незнатных, простолюдинов — трудиться, обеспечивая потребности каждого — от хлеба насущного и одежды до оружия и молитвенного здания. Простолюдин занят трудом сельским, ремесленным, торговлей. Термина «третье сословие» ещё не существует, и когда королю для решения важнейших общегосударственных вопросов, чаще всего финансовых, приходится созывать в Париже представителей трёх сословий, начало чему положил всё тот же Филипп Красивый, в грамотах-приглашениях содержится обращение к буржуа «добрых городов». «Добрыми» называют города королевского домена, того огромного пространства, которое Капетинги столетиями, начиная с клочка земли в среднем течении Сены, наращивали когда умной политикой, когда выгодными браками, а когда грубой силой. И теперь королевский домен охватывает почти всю Францию, кроме отдельных герцогств и графств со своими исконными сеньорами, ныне — вассалами короля. А королевский домен — это владение, где сеньором сам король, а не его вассалы. Впрочем, король может даровать целую область из своего домена, например, сыновьям, присвоив им титулы «герцог» или «граф» такой-то, по названию области, в обмен на вассальную присягу. Но имеет право дарение отобрать, вернув в домен. Через этот механизм постоянно существует опасность территориального раскола страны, если, например, наследники не пожелают возвратить подаренное, а у короля не хватит сил его забрать. Но с развитием и укреплением госаппарата опасность уменьшается. Везде, во всех областях в их главных городах сидят королевские управляющие, насущный интерес которых — и денежный, и карьерный — ревностно служить королю, то есть единству королевства. На Севере эти чиновники, главы королевской областной администрации, называются бальи, на Юге — сенешали. У них в подчинении значительный аппарат — старшины, которых называют прево. Прево возглавляют от имени своего начальства районы в пределах области, выполняя функции судебные, полицейские, фискальные. Силу их решениям придаёт контингент сержантов, непосредственных исполнителей. Герцогам и графам на местах эти въедливые бальи и прево, око и десница государевы, поперёк горла, стесняя в привычном самоуправстве. В ходу поговорка: «Где бальи, там и король».

Единство страны, достигнутое в реальности, отсутствует пока в головах. Если остановить прохожего и спросить, кто такой француз, он ответит: «Что за вопрос? Француз — житель Иль-де-Франс». Иль-де-Франс — это небольшая область, включающая Париж, из которой выросло королевство Капетингов. А вот в Нормандии живут не французы, а нормандцы, в Шампани — шампанцы, в Пуату — пуатевинцы. Но существует социальная группа, которую такие ответы уже не устроят. Это буржуа. Не любые буржуа «добрых городов», а буржуа парижские. Почему? Что в них особенного? И кто такие эти буржуа?

Буржуа — горожанин, но не всякий. Эта идентичность предполагает определённый имущественный ценз. Подмастерье не назовут буржуа. Буржуа может быть очень богат, но он всё равно простолюдин. Правда, в четырнадцатом веке временами проносилось поветрие покупать себе дворянство. Немало буржуа служат в королевской администрации, занимают придворные должности, и за заслуги их нередко возводят в дворянство. Другие же богатые буржуа так довольны своим положением, которое ставит их выше среднего дворянчика, что считают формальное одворянивание излишним. Кроме того, как ни удивительно в эту эпоху иерархий, многие буржуа гордятся своим простым, точнее сказать, низким происхождением. Они гордятся тем, что поднялись из самых низов, создали своё богатство своими руками, трудом, а не получили в наследство от вереницы легендарных предков. Один очень богатый парижский буржуа того времени вставил в золотую оправу посудину, с которой в юности на улице торговал мясом. И выставил посудину в своей роскошной гостиной в назидание детям, чтобы не забывали корней и трудились.

В отличие от парижан, буржуа провинций так погружены в свои местные проблемы, что действительно считают себя не французами, а нормандцами, шампанцами или пуатевинцами. Им мало дела до забот королевства. Их нисколько не огорчит, если завтра их герцог или граф поссорится с королём и присягнёт, например, королю Англии. И даже если король Англии, допустим, отторгнет их графство от Франции и поставит во главе своего сына — что ж, скажут они, может, оно и к лучшему. Деньги на общефранцузские начинания вытянуть из них чрезвычайно трудно. Пока что они органические сепаратисты, и понадобятся долгие годы и тяжёлые испытания, чтобы это стало не так. Да, Франция — самое сплочённое государство Европы четырнадцатого века, и это значит, что в других местах всё обстоит ещё хуже.

Но совсем не то — буржуа Парижа. К ним и от них текут товары и деньги по всем азимутам. Отторжение любой территории, буде такое случится, больно ударит по их мошне. Для них любые перегородки на торговых путях — убыток и разорение. Они — такой же цемент французского единства, как королевские бальи, сенешали и прево, даже цемент более крепкий. Потому что, если настанет день, когда сам король согласится на раздел страны с неприятелем, парижские буржуа — именно и только они, исходя из своих самых простых, материальных, корыстных интересов, с этим не согласятся. И будут готовы сражаться — даже без короля, даже вопреки его воле, даже объявив короля несуществующим. Возможно ли такое? Возможно. Парижские буржуа — последняя надежда Франции, если та окажется на краю гибели.

Интересно, однако, в этой связи посмотреть на самого главного парижского буржуа. Такая возможность имеется у любого уличного зеваки, когда к речному причалу Гревской площади подходит судно с грузом вина ценных, изысканных сортов — даров Востока или Греции, «гренаш» из крупного чёрного винограда Юга Франции, сладкой мальвазии, розового «розетт» или муската. Прибытие таких напитков — событие общегородского масштаба. О нём возвещают с перечислением восхитительных грузов глашатаи — нарядные клоуны из корпорации рекламщиков. После того, как объявлены цены, установленные согласно регламентам, в дело вступает тот самый главный парижский буржуа. Он носит звание «купеческого старшины», или «купеческого прево», но ни в коем случае не следует путать его с прево королевским. Начальником полиции. Купеческий прево — общественник. Он возглавляет местное самоуправление, и он не только купеческий: буржуа Парижа, представители всех ремесленных цехов и торговых корпораций, избирают его на общем собрании сроком на два года. Вместе с ним избирается правление в составе четырёх эшевенов, лиц тоже весьма уважаемых в среде буржуа, обычно выходцев из богатых и знаменитых семейств.

Наступает торжественная минута: купеческий прево и эшевены поднимаются на борт судна и там скрепляют городскими печатями затычки на бочках с драгоценными напитками, чем предотвращают возможные разбавления, смешения и подлоги. Ритуал требует вознаградить должностных лиц за их труд. Прево положено по две кварты, примерно пол-литра, с каждой бочки, эшевенам — по одной кварте. Четвертинки нальют и секретарю превотства, лицу ответственному, ведущему делопроизводство и оформляющему документы о доставке. Награждение, понятно, происходит до опечатывания бочек. После чего клоуны-рекламщики разбегаются по городу, приглашая зажиточных горожан в те места на Рынке, где можно приобрести божественный эликсир. Даже целый бочонок.

Разумеется, обязанности купеческого прево выпивкой не ограничиваются. На левом берегу впритык к городской стене расположено здание, которое называется «приёмная буржуа». Формально это не муниципалитет, не мэрия, ратушей это учреждение можно назвать с натяжкой. В отличие от других городов, Париж — не коммуна и никогда ею не был, парижские буржуа не боролись за хартию и её не получали. У них другая история. Она любопытна и служит свидетельством давней деловой хватки.

Лет триста назад группа крепостных ремесленников получила у одного из церковных сеньоров, владевших землёй будущего мегаполиса, право на аренду участка для строительства собственного домика. Им повезло: рядом находилась резиденция короля, одного из первых амбициозных Капетингов, главной задачей которых было укрепление своего влияния и экспансия в ущерб конкурирующим сеньорам. Сам собой возник альянс. Королю были полезны деловые люди, занятые не только ремеслом, но и торговлей: ссужали деньгами. Короля же они использовали как рычаг, расшатывающий их крепостную зависимость. В конце концов они стали свободными людьми на благо себе и королю, даровавшему им торговые и налоговые льготы и получившему через это массу людей, лично ему преданных, притягивающую провинциалов и всё гуще заселявшую земли, формально принадлежавшие другим сеньорам. И именоваться они стали «буржуа короля», или «королевские буржуа», что вполне естественно. К началу четырнадцатого века, к моменту появления на свет Этьена, половина термина уже почти не употреблялась, а значение слова «буржуа» сузилось до людей зажиточных, в делах преуспевших. Предки Этьена — из их числа. Статус парижского буржуа был настолько почётен и выгоден освобождением от части налогов, что его соискателями становились даже иностранные купцы, торговавшие в Париже. Это стоило около ста ливров (ливр, если в женском роде) — недёшево.

Ещё во времена, когда на парижской земле обосновались крепостные ремесленники, среди них наметилось разделение труда: выделились тяготевшие к торговле. В жизни Парижа сена играет исключительную роль. Город-магнит, непрерывно растущий, надо постоянно снабжать всем необходимым в возрастающих объёмах, и большая река тут очень кстати. Баржа несравнима грузоподъёмнее телеги, да и колесо не сломается, потому что его нет, а бурлаки из людей случайного заработка всегда найдутся. По Сене из её верховий можно снабжаться с юго-востока, из богатой Шампани, с низовий — из не менее богатой Нормандии, а можно и выйти на морской простор и вести заморскую торговлю, правда, не слишком удаляясь от берега: пока что не те суда. Кроме того, Париж расположен в точности посредине между устьями двух правых притоков Сены: Марны выше по течению и Уазы — ниже. Приложив к карте линейку, легко убедиться: между устьями всего-то сорок пять километров. Конечно, изгибы Сены, если плыть по ней, а не по карте, каковых тогда ещё не было, удлинят маршрут раза в полтора. Тем не менее Сена, Марна и Уаза с множеством их притоков веером охватывают солидный сектор земель от юго-восточного до северо-восточного направления, что не может не радовать торгующих парижских буржуа, которых стали называть по их главному средству доставки «водными торговцами», или «купцами-водниками». Ремесленники объединяются в цех, купцы — в ганзу, наподобие той, что существует в германских землях Империи.

Сплочённость и решительность ганзы парижских купцов-водников укрепились благодаря конкуренции. Не между собой, чего в ту эпоху стараются избегать, а с водными торговцами Нормандии. Тем было наплевать на Париж. Они жили в независимой Нормандии и предпочитали торговать с Англией через свои морские порты. Купцы из Руана, тоже города на Сене, где она даже более полноводна, поднимались по реке, пересекая Париж, и, нагрузившись товарами на знаменитой ярмарке в Шампани или винами Бургундии, плыли обратно, вниз по течению в свою Нормандию, вновь через самое сердце Парижа, совершенно игнорируя великий город, словно какую-нибудь прибрежную деревушку. Парижские водники не могли мириться с такой наглостью и ещё раньше, чем Филипп Август положил конец независимости Нормандии, предложили королю идею, с которой он не мог не согласиться. Идея состояла в том, чтобы король разрешал руанцам и прочим коммерсантам проплывать через Париж в сторону злачных торговых мест только в том случае, если чужак заключит договор с кем-либо из членов парижской речной ганзы, то есть образует с ним то, что стали называть «французской компанией». Когда корабль возвращался с товаром, уполномоченные ганзы производили его учёт и оценку, и половина продажной стоимости причиталась парижскому компаньону. Процент, конечно, чудовищный, и нормандцы часто норовили проскочить, избежав досмотра. Если их ловили, что не представляется сложным, груз конфисковывали, и тогда пятьдесят процентов выручки от его продажи получал король. Как ему было не принять такую идею!

Постепенно ганза водников, выдвигая всё новые плодотворные идеи, расширяла свои торговые прерогативы, и в итоге, грубо говоря, подмяла под себя весь торгово-ремесленный Париж, навязав деловому люду и свою организационную структуру. Так родилось то, что когда-нибудь станет муниципальной властью. Не зря старинный герб Парижа — кораблик на взволнованных водах. А пока городских властей много: торгово-ремесленная во главе с купеческим прево и эшевенами — отдельно, королевский прево со своими сержантами и судопроизводством — отдельно, университет — отдельно, монастыри в подчинении своим монашеским орденам — отдельно, и даже у капитула собора Нотр-Дам, то есть совета при епископской кафедре, юрисдикция не совпадает с правами епископа в его парижской сеньории. Но власть человека, избираемого обществом буржуа, чтобы руководить всеми ремёслами и всей торговлей в городе, разбирать все жалобы и решать все споры, — самая всеохватная и городу самая необходимая. Купеческий прево, облачённый в мантию городских цветов — красно-синюю, шествуя рядом с епископом и ректором университета, встречает короля при торжественном въезде в столицу. Официальное обращение к прево — не «метр», то есть «мастер», а «сир». Он легко может получить дворянство.

Как же организована эта исподволь объединившая исторически разобщённый город власть, органы которой расположены с начала этого века на левом берегу, в доме, упирающемся в стену Филиппа Августа? Домик «приёмной буржуа», штаб-квартира купеческого превотства, тесноват — надо бы переехать куда-нибудь в более приличное здание, лучше на правом, торговом берегу, но покупка стоит дорого, а превотство ограничено в средствах. Буржуа, даже богатейший, люди бережливые, скромные, их всегда отличишь по невзрачной одежде от пёстрого, не отстающего от моды дворянчика.

Система этой власти оформилась полвека назад, если отсчитывать от детских лет Этьена, волею короля Луи, Святого Луи, канонизированного при его внуке Филиппе Красивом. Четыре эшевена — это бывший административный совет купцов-водников, а возглавляет совет купеческий старшина, прево. У совета эшевенов есть управленческий аппарат — двадцать четыре советника-эксперта. Существует и секретариат, его возглавляет так называемый «купеческий писец», работающий по найму, чиновник на жалованье. Он же ведает финансовыми средствами превотства. Придан превотству и юридический совет, куда нанимают адвокатов для защиты коллективных интересов буржуа в королевских инстанциях.

«Приёмная буржуа» — место для дискуссий, подчас ожесточённых. Тут проводят судебные заседания по коммерческим спорам, решать которые королевская власть уполномочила превотство, выслушивают стороны, улаживают конфликты или выносят приговоры: настоящий «трибунал парижской коммерции». Как видим, всё устроено очень серьёзно.

Какое место в этом отлаженном сообществе, объединяющем десятки тысяч людей труда, включая их элиту — парижских буржуа, занимают предки Этьена Марселя? Весьма видное. Ближайшие предки историкам хорошо известны. У деда, Пьера Марселя, торговца сукном, шесть сыновей: Пьер, Жан, Жак, Этьен, Симон и Андре — по старшинству. Отец нашего Этьена — Симон, один из младших. Он и росточком мал, и отстаёт от старших доходами. Вот цифры. По налоговой ведомости, составленной в год, когда его сын Этьен был ребёнком, от Симона требуют 27 ливр, тогда как от старших, Жака, Пьера и Жана, — 135, 127 и 60 ливр соответственно. Ни один парижский налогоплательщик не обложен больше, чем Жак. Он, стало быть, богатейший буржуа Парижа. Но и остальные братья, включая Симона, хоть и не первенствуют, но богаче многих и многих.
 
Что касается ремесла, именно ремесла, поскольку опрометчиво торговать сукном, не вникнув во все этапы, проблемы и тонкости производства, — то богатый Жак, как и его отец Пьер-старший и брат Пьер-младший, занимается именно суконной торговлей, профессией уважаемой, привилегированной, с клиентурой вплоть до королевского двора. А вот брат Жан ушёл в галантерейщики, но сумел сколотить заметное состояние. Галантерея — ремесло тоже привилегированное. Галантерейщиками называли владельцев тогдашних универмагов. Остальные братья — Этьен, Симон и Андре верны семейной традиции: суконщики, но не столь успешные, как двое старших. Историки полагают, что Этьен, тёзка своего племянника, был и его крёстным отцом.

Этьен, сын Симона, — дитя любви. Смелое предположение при отсутствии мемуаров или писем, но, может быть. чутьё историков не обманывает. Брак по любви — редкость в среде буржуа, где брачными союзами соединяют и укрупняют состояния. Венчаются, так сказать, деньги с деньгами. Первый брак Симона оказался бездетным, жена умерла, и Симон повторно женился на девице Изабель, сироте, опекаемой дедом из именитого буржуазного рода Барбу, однако большого приданого за внучкой он не дал. Изабель жила на острове Сите, по соседству с Симоном, до брака они могли часто видеться. А прозвище у Изабель было «Прелестная» или, в другом переводе архаичного слова, «Отрада». Иначе говоря, мать Этьена была красива и обаятельна. Симон — выходец из богатейшей семьи, пускай и младший. У него не было острого стимула, как у буржуа рангом пониже, округлить своё состояние выгодной женитьбой. Он мог позволить себе поддаться чувствам. Набор этих факторов и дал основание французским историкам заподозрить любовь.

Этьен — первенец супругов, у них ещё двое младших, Жан и Жанна, о которых известно немногое. Жан, повзрослев, останется в тени брата, поддерживая его начинания, включая рискованные. Жанна выйдет замуж за галантерейщика.

Какова внешность Этьена? Есть ли портреты? Нет. Ни одного достоверного изображения не сохранилось, а скорее, и не было. Вряд ли можно доверять миниатюрам, иллюстрирующим хроники и выполненным много позднее событий. Неизвестно даже, была у него борода или нет. Но, вне сомнения, этот буржуа смолоду здоров, крепок и энергичен, какими нередко бывают сыновья, чьё детство согрето добрым согласием и любовью родителей.

Вопрос не последней важности: какое образование родители дадут Этьену? На что нацелят? Судя по тому, что он стал суконщиком, подобно отцу, деду и почти всем дядьям, сомнений в выборе пути не было. Это подтверждается тем, что при всех поворотах судьбы Этьен, хотя и вовлечённый в дела общественные, сохранит преданность своему ремеслу, не возжелает — разве что в мимолётной мечте — привилегий королевского чиновника, ни дворянства, хотя такие возможности представятся.

А выбор поприща у буржуа его времени был широкий. В немалом числе они пополняли ряды духовенства, становились юристами, государственными служащими, военными в ранге сержантов, людьми свободных профессий, объединёнными в корпорации наподобие ремесленников, — переписчиками, миниатюристами, архитекторами, а то и артистами различных жанров. Дочерей-буржуазок иной раз отдавали в монастырь, где можно сделать карьеру, став настоятельницей. Правда, моральная репутация женских монастырей того века невысока, обличители сравнивали их с непотребными заведениями, если это, конечно, не сгущение красок.

Что касается людей учёных, университетских, обязанных быть духовными лицами — клириками, то среди них выходцы из буржуазной среды, по-видимому, преобладают. У историков есть мнение, что тогдашний университет — скрытый, а то и явный союзник парижских буржуа и выразитель их стремлений, пока ещё смутных, на уровне чувств. Учёное духовенство в силу образованности и схоластической изощрённости ума способно давать чёткие формулировки идеям как провластным, похвальным, так и демократическим, совершенно не похвальным и даже крамольным. В последнем заставит убедиться не такое уж далёкое будущее.


Возвращаясь к Этьену: какое образование получил будущий торговец сукном? Это профессия ценимая, привилегированная и непростая. Заниматься крупной торговлей, тем более международной — с Фландрией и имперским Брабантом, в чём Этьен преуспеет, невозможно без умения читать, писать, считать, составлять ответственные документы, вести бухгалтерские книги. Это арсенал навыков любого коммерсанта, если он не уличный разносчик. Государственные акты королевская администрация выпускает зачастую на латыни, надо в них разбираться, замечать выгоды и угрозы, так что и латынь не помешает. Вместе это приближается к тому образовательному минимуму, который даёт начальный факультет университета — «факультет искусств». У Симона Марселя, конечно, хватит средств нанять домашнего учителя — репетитора из молодых, нуждающихся в приработке университетских преподавателей. Не менее вероятно и включение в группу, так называемую «педагогику», составленную из сыновей озабоченных их образованием родителей-буржуа, с временным проживанием в коллеже или его регулярным посещением, благо от дома на острове Сите до университетского холма Святой Женевьевы на левом берегу, за Малым мостом, рукой подать.
 
Современные марселеведы высказывают предположения, какие чувства владели Этьеном в ранние годы. Несомненно, он сознавал, что семейство его отца, да и матери, Марсели и Барбу, — это цвет парижской буржуазии. Но, с другой стороны, родительская семья — скромная ветвь в сплетении крон могучих родовых деревьев. Четырнадцатый век — «осень Средневековья», не совсем Средневековье, и у людей века их место в обществе уже вызывает вопрос: почему я здесь? Не игра ли случая? Бросание игральных костей, как и шахматы, — популярные тогда игры. И Этьен вполне мог испытывать зависть к своим кузенам, детям старших братьев Симона. Он мог чувствовать несправедливость судьбы, и это чувство вместе с молодой энергией питало его честолюбие, желание восстановить справедливость своими силами, сражаться за достойное место в первом ряду. Разве не могло так быть?