Земное и небесное. глава первая. i-iii

    Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст.

Евангелие от Матфея, гл. 23, ст. 37-38

I
Не единожды в истории человек, тот самый человек, который от рождения наделён разумом и свободой, своими руками разрушал то, что таким трудом он создавал столетиями и тысячелетиями. Но со временем он вновь возрождал погубленное, и на обломках потухшей красоты возводились ещё более прекрасные статуи и храмы, а голоса замолкших мудрецов звучали с новой силой… Но люди тех роковых и бушующих времён, память о них, их строй мысли и чувств, их душевные метания, их образ культуры, терялись безвозвратно. Однако полным забвением всегда предавались побеждённые, те, кого так немилосердно покарала история, словно возлагая вину предшествующих поколений на них, на тех, кому уготовала судьба родиться в роковые годы. Но как ни удивительно, забвение это давало им огромную духовную силу, и потому так часто они, низвергнутые и умолкшие, спустя многие годы, а порой и века, покоряли победителей.
Время очищает от всего бытового, земного, ненужного, и оставляет лишь недосказанные звуки небесного в человеке. Так, порой один лишь портрет отца воспитывает ребёнка: он не знает, каков был его отец, но видит его взгляд, его сдержанную мужественность, и невольно хочет быть похожим на него, смеряет свои поступки с тем идеалом, что сложился в его душе. Так и с теми, кто забыт. Отблески их величия падают из тени времён, что скрывает за собой их пороки и страсти. И мы склоняем голову перед теми, кто повержен.

Так было в конце IV века, в Александрии, на исходе античной культуры. Здесь уже около двух веков шли периодически вспыхивающие бои между язычниками и христианами, греками и евреями, сопровождающиеся ужасными жестокостями. Античная культура угасала, уступая место и растворяясь в архаичных культурах Востока. Однако символом её крушения стал для нас 391 год – год разрушения величественного храма Серапеума, соединившего в себе греческое изящество с восточной колоссальностью. Он был велик не только своей архитектурой и множеством произведений искусств, наполненных пленяющей поэзией жизни и всех радостей земного. Храм чистой красоты был и храмом разума. Здесь по-прежнему процветала наука, которой по праву гордились александрийцы. Здесь был основан первый в Римской империи медицинский факультет, здесь астрономы производили свои наблюдения, здесь математики и философы произносили речи, писали книги.
Всё это исчезло, как и в течение следующего века исчезло величие и великолепие города. Колоссальный багаж знаний и культуры, накопленный к тому времени, оказался бессилен перед безумством толпы. Или, быть может, то кажущееся изящество прикрывало собой лишь пустоту и порок, и прекрасный плод уже давно был сгнившим изнутри?
Как бы то ни было, скорбя об исчезнувшей красоте, о материальных свершениях, как то храмы, статуи, мы забываем о людях, о тех, кто жил и погибал в те далёкие времена. Многие судьбы погребены под камнем забвения, и их уже не вернуть из небытия времен. Однако некоторые имена живут в веках, и тем ярче сияют, чем более неприглядна действительность и чем более хочется от нее отвернуться.
Одно из таких имен – имя женщины-философа Гипатии. Она из тех побеждённых, которых время сделало победителем. И мы пытаемся вслушаться в её голос, в те отзвуки её жизни, что донесла нам история, и земные, и небесные. Однако сердце наше жаждет слышать лишь небеса…

II
Притихший, истомленный город в сиянии ночного неба. Вдали – зовущий свет далекого маяка на острове Фарос. Он словно ночной Гелиос, и каждый гость города, если он не побоится выйти на улицу в тёмное время суток, обязательно остановит на нём взгляд. 
Город прорезают широкие прямые бульвары, объятые изящными крытыми колоннадами домов. Здесь жителям должно быть так уютно под тенью пышных крон вековых сикомор рядом с прекрасными статуями античных богов. Однако утром и днём эти улицы представляют из себя шумливый базар: крики торговцев, стук колесниц, всеобщая раздражительность и суета. А вечером и ночью город словно вымирает – лишь звуки шагов римских войск, патрулирующих улицы, да скорбное пение монахов из христианских церквей нарушают тревожную тишину.
Молодецкие песни, весёлый шум и гулянья здесь давно забыты – каждый старается жить так, словно он не знает ближнего, и потому здесь каждый привязан к своему дому. Раз за разом ужасающие слухи потрясают город: в самых тяжких грехах обвиняют то христиан, то язычников, то иудеев, и месть, свершаемая разъярённой толпой, не заставляет себя ждать.
Несколько месяцев назад в город были присланы римские войска, и, как могло показаться, они смогли восстановить порядок. Однако все ощущали, что это лишь грозное затишье перед бурей.
В последнюю неделю в город стали стекаться христианские монахи из ближайших и дальних монастырей, схимники их уединённых обителей Красного моря и пустынных скитов Верхнего Египта. Внешне умеренное отношение между христианами, язычниками и иудеями сменилось обоюдной неприязнью. Буря затихла на пороге.
 
Александрия безмолвствует... Днём здесь произошли столкновения между язычниками и христианами, так как по городу распространился очередной слух об оккультизме, страшных порчах, творимыми языческими теургами. Последние месяцы христиане торжествуют – в июне был издан эдикт императора Феодосия о запрете поклонения античным богам. Железная сила государственной власти, ненавидимой александрийцами, стала ощущаться здесь всё сильнее, и язычники неосознанно ощущали, что прежней спокойной жизни у них больше не будет.
В безмятежной тревоге эллинизм доживал свои последние десятилетия в египетских землях. Народная стихия набирала силу – египтяне всё яростней отстаивали свою идентичность, что вылилось и в создании коптской словесности, и в образовании коптского монашества. Так же отстаивали свою религиозную идентичность христиане и иудеи.
Но главный объект ненависти и египтян, и христиан, и иудеев составляли язычники-«эллины», которые уж слишком явно выделялись среди других народов: и своей чуждой тем утончённой культурой, и высокой образованностью, и богатством, и тяготением к размытому, неясному язычеству. Периодически над ними устраивались расправы, и «эллины» постепенно стали жить замкнуто, составляя различные кружки по интересам: будто то поэтические, охотничьи или религиозные. Последние часто воспринимались как оккультно-магические, и люди боялись их, сторонились.
Это ещё больше настроило против «эллинов» местное население, которое уже давно превратилось в толпу, готовую расправиться с любым, кто думает и ведёт себя иначе. Попробуй созвать тех, кто против – и ты создашь толпу, попробуй же созвать тех, кто за, и лишь единицы выйдут – ведь добрые чувства растут на поверхности, а зло идёт от корня. И вот оно явило себя, отбросив лицемерные маски.

В то памятное лето 391 года взоры всех жителей города приковал к себе величественный храм Сераписа – оплот язычества и нечестивости в глазах христиан и иудеев. Всё началось с обыкновенных разговоров: поначалу о языческих теургах, о страшной магии и порче, которую они творят, затем о мрачных культах, творимых в этом храме, а затем и о самом храме, как причине всех несчастий и неудач. Город охватила истерия. Как это произошло? Быть может, кто-то её создал, кто-то с помощью толпы попытался решить свои политические дела? Или кто-то лишь поджёг уже давно разложенный костёр? Уже нельзя узнать правду. Ясно лишь одно: эллинизм был обречён, и храм Сераписа, как его символ, не мог избегнуть вместе с ним его печальной участи. Но почему так? Зачем сожгли, разрушили статуи и книги? Погубили столько людей? Ведь можно было сберечь всё это, спрятать на засов, проявить благоразумие, выдержку, трезвый ум. Однако это удел лишь редких людей, а в истории же в периоды всплеска энергии, деятельности масс всегда побеждает страстность, ненависть, лень и обыкновенная глупость.
Безумие охватило город: на площадях призывали немедленно уничтожить храм, вдохновлёнными речами стращали людей адскими муками. «Эллины» старались не выходить на улицу, а самые смелые из них стали стекаться через подземный канал в сам храм, чтобы защищать его с оружием в руках. Об этом вскоре стало известно, и толпы стали всё чаще собираться у храма. Римские войска так же стекались к храму, но обе стороны проявляли удивительную выдержку, и развязка так и не наступала. Город замер в тревожном молчании. На следующий день были назначены конские бега. Никаких призывов не было, никто ничего не провозглашал, одна все уже знали, что решающий день настал. Вот-вот ударит гром.
В безумии страстей свершалась история.

III
Вдали от этих битв женщина-философ, астроном, математик Гипатия на крыше собственного дома рассказывала ученикам о звёздах.
Была тихая летняя ночь, и величественное небо освещало всё ещё тёплую землю загадочным светом далёких звёзд. Ученики слушали её голос, звучащий таинственно и тревожно:
– Быть может, именно звёздное небо научило человека мечтать, зародило в его душе ощущение тайны. Мы пытаемся разгадать тайны звёзд, но тем удивительней, что такое сложное устройство может быть с виду таким простым и красивым. Я не могу вообразить более прекрасного неба, кажется, что оно должно быть именно таким: мириады разбросанных огоньков в тёмном пространстве Вселенной. Загадочно и одновременно не пугает своей колоссальной массивностью. Никаких цветов, никаких лишних форм, а именно так: слабые, белые огоньки на чёрном куполе неба. Это совершенство гармонии, совершенство красоты, той красоты, которой лишён человек, отмеченный печатью несовершенства, но обладающим необъяснимым и тайным её ощущением.
Глаза её полны вдохновения. Она соткана словно из двух материй, и они удивительно гармонируют в ней. Резкий, вычерченный облик: стройная, натянутая как струна, неизменно одетая в философский трибон. Такое же вычерченное выразительное лицо: высокий благородный лоб, правильной формы тонкий нос, прямые волосы, собранные через уши в небольшой пучок. Однако этот строгий облик смягчает усталый взгляд глубоких серых глаз и спокойный, вкрадчивый голос. Её движения энергичны, но пластичны, женственны, хотя она уже немолода.
Вокруг неё – «философский кружок» её любимых учеников, различных взглядов (среди них есть и христианине), но объединённые общей любовью к разуму и красоте. Почти все они из знатных семей (обучение стоит дорого, но не по причине любви Гипатии к деньгам, а из чувства собственного достоинства), и отданы родителями на обучение «для воспитания благонравия и ума».
– Но как велики эти маленькие огоньки на небе? Как они далеки от нас?
Этот вопрос задал один из её учеников, Ауксентиус. Гипатия, выдержав паузу, со свойственной ей медлительной уверенностью и достоинством, достала свиток из корзины:
– Мы не знаем этого, однако точно можно скачать, что они очень велики и очень далеки от нас. Удивительно, но человек смог узнать расстояние от Земли до Луны и относительный размер Луны. Сегодня я хотела провести занятие по онтологии, поэтому, отвечая на ваш вопрос, приведу лишь общие положения. Ведь на первый взгляд может показаться, что это невозможно, ведь как мал и слаб человек в сравнении с этими гигантами, с колоссальностью того, что его окружает. Однако мир так мудро взаимосвязан своими частями, что вскрывая разумом эти связи, человек с помощью них способен уйти в бесконечно большие и малые пространства, и увидеть то, что вне его человеческого взгляда.
Гипатия рассказывала о затмениях, о конусообразной тени Земли и Луны, о триангуляции, а также об изобретенном ей инструменте, который сейчас называют астролябией. Она утверждала красоту и достоинство разума, которые переплетались с красотой и гармонией исследуемого им мира. Того мира, на клочке которого, там, где она жила и родилась, вот-вот должна была разразиться великая катастрофа. Того мира, который словно являл собой лишь увядшую тень иного, который жил в ней.
Она рассказывала своим ученикам о том, как совершенны формы, созданные природой. Она показывала деревья, цветы, и предлагала им в воображении «усовершенствовать» их, например, увеличить листики дерева, и взглянуть на получившийся образец. И всякий раз она обращала внимание на то, как теряется его гармония, целостность. Она призывала смотреть на всё, как на образ, видеть то, что было задумано, но что несовершенно в нашем мире.
– Деревья часто растут безобразно, когда одна ветвь забирает все силы дерева и уродует его облик, земля полна гиблых и скучных мест таких как пустыни, степи. Но это не искажает их облик: мы знаем, как прекрасны деревья, мы знаем, как таинственна и величава пустыня, окутанная молчанием. И потому на их раны мы всегда должны смотреть через призму их образа, того, что было задумано и искажено случайностью, злой волей человека. Запомните то, что израненная красота может быть самой прекрасной…
Позади учеников колыхнулась занавеска – это заглянул её отец Теон, намекая на то, что ей уже пора собираться. Гипатии бросилась в глаза его странная тревожность. Испуганный, потерянный взгляд так не сочетался с волевым выражением его лица, так же как и в жизни его кроткая душа так не вязалась с сильным и независимым характером.
Через некоторое время Гипатия закончила лекцию, задала ученикам задачи, а также тему «Главные добродетели человека» для урока риторики. Главную мысль она всегда оставляла позади, и ученики с нетерпением ждали итога уроков. На этот раз им предстояло найти «свой ключ», «ключ к себе», и вышеупомянутый ученик Ауксентиус после урока так записал её слова:
«Человек словно ларец, таящий в себе таланты. Однако ключ к нему мы должны подобрать сами, и ключ этот – наш характер, то, какими мы представлены этому миру. Из каких же добродетелей, по вашему мнению, должен состоять этот ключ, то есть ваш характер, с помощью которого вы сможете в полной мере явить себя такими, какими вы созданы богами?»
После её трагической гибели он запишет воспоминания о ней, беседы, вроде тех, которые оставил Платон о Сократе, однако через несколько веков в полыми возгоревшихся битв христиан с мусульманами, или, быть может, после них, на тлеющих углях безвременья, они исчезнут навсегда.

Занятия окончились, все разошлись. Но прежде, чем пойти в гинекей (женскую половину дома), а затем к отцу, Гипатия, как это часто бывало, задержалась на крыше. С осознанием легко уходящего дня, который на такой высокой ноте был закончен (Гипатия всегда старалась его завершить «на высоком»), она, впервые за день расставшись с мыслью, созерцательно глядела на вечерний город. Он расстилался перед нею мерцающими огнями факелов, холодным отблеском каменных стен и крыш, и биение его жизни ощущалось в окутавшей её загадочной тишине, прорезаемой легким шумом листвы и дальним тревожным криком людей. Она сплелась с этими звуками, и потому они, то есть отдельные звуки, для неё не существовали, а была лишь одна сплошная музыка города, простая, неуловимая и умиротворяющая. А наверху холодный свет месяца и далёких звёзд пронизывал теплоту огней, зажжённых людьми, которые словно оберегали их от опасностей ночи. Холод неба и теплота земли стали единым для неё, и всё кругом ей стало ощущаться одним домом, таким родным и далёким.
«Но что же отец? Чем он взволнован? Неужели этими странными слухами?» – Гипатия очнулась от нахлынувшей её истомы и, в последний раз взглянув в ночь, пошла к себе, в гинекий.
Там её ждала тёплая вода для умывания и постель – после жаркого томительного дня она с особым удовольствием предвкушала чистоту своего тела и ощущение мягкой постели в прохладе дома. И ещё она очень любила и ждала сны. Это было той лёгкой игрой, приятной случайностью жизни, которая так украшает нашу размеренную, в русле текущую жизнь. «Хорошие сны – признак здоровья души» – повторяла она про себя, с удовольствием наблюдая за своим обнажённым телом в большом гладко отполированном диске, поставленным напротив каменной ванны.
«Но что отец?» – эта мысль вывела её из привычного равновесия, и, одевшись, она спустилась к нему попрощаться и пожелать добрых снов, чувствуя, однако, что ей предстоит долгий и тяжёлый разговор.