Загадка бытия... , часть 1. 3

или «Всё во мне, и я во всём!..»

5

День догорал... Фёдор Иванович очнулся от бегущих дум... Странные они, бегут и бегут, то касаются страниц детства, людей, окружающих его, то соседствуют с его седыми годами. Причём так быстро перелетают с одного на другое, что не всегда уследишь за ними и не всегда управишь строптивыми. Он стал любоваться далёкой картиной, где краски тускнели, блекли... Солнце огромным красным шаром собиралось закатываться за далёкий лесок, уже лёгкие языки тумана начали спадать в низинки и там сгущаться. Жницы на полях собирали свои нехитрые пожитки, но удивительно, несмотря на усталость, они пели! Вслушался в песню, что доносилась до него от работниц полей, ему песня была знакома. Он помнил её по детству, по тем счастливым годам, какие как-то быстро пробежали по полям его жизни. Внутри зажало, сгустилось в комок боли, сожаления, пробежало по телу... Он всегда чувствовал не только свою, но и чужую боль. Так бывает, когда человек подобный Фёдору Ивановичу, имеющий организм «тонкий, сложный, многострунный», отзывается на чужое страдание...

А слова то какие были у песни - простые, но трогательность в них необыкновенная...

Выходили красны девицы
Из ворот гулять на улицу.
Ой, люли, ой, люли, ой, люли,
Из ворот гулять на улицу.

Слова, память о них, передаваемая из поколения в поколение, напомнили ему ту глубинную связь, какую питал народ с древности. Он каким-то образом всегда чувствовал её, она жила в нём и часто в такие моменты напоминала о себе, особенно в те годы, какие назывались годами, прожитыми на чужбине «Уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!..».[1]

Соловеюшка рассвищется,
Красны девки разгуляются.
Ой, люли, ой, люли, ой, люли,
Красны девки разгуляются. [2]

Вспомнились стихи Якова Полонского...

Пой, пой, свирель!..
Погас последний луч денницы...
Вон, в сумраке долин, идут толпами жницы,
На месяце блестят и серп их и коса;
Пыль мягкая чуть-чуть дымится под ногами,
Корзины их шумят тяжелыми снопами,
Далёко звонкие их слышны голоса...[3]

Подумалось ему: «Вот ещё один, талантливейший поэт! Как долго не складывалась его жизнь... Сколько же тягот жизни может выдерживать душа!.. Не самое громкое имя в поэзии, а как чувствует душа природу и вместе с ней самую жизнь... Полюбуйтесь, как жизнь иллюстрирует поэзию! А поэзия?.. Не из самой ли жизни берёт начало?..».

6

После Ивановской горки семья Тютчевых переезжает в Армянский переулок, в дом приобретённый у князя Гагарина. Это были старинные палаты, построенные ещё на рубеже шестнадцатого-семнадцатого веков и перестроенные по проекту архитектора Матвея Фёдоровича Казакова. Дом сохранился до наших дней. Имеет вид такой, какой был после своего переоборудования. Многих громких государственных деятелей видели его стены, ими владели князья Волконские, граф Дмитриев-Мамонов, а ещё ранее, когда были палаты, то их владельца связывают с именем боярина Милославского Ивана Михайловича. Всё не просто дышало историей, а буквально пронизано было деятельностью виднейших дворянских родов. Увидели стены и семью дворян Тютчевых. Сюда, в дом, приезжали многочисленные родственники Тютчевых, их фамилии украшают страницы истории России последних трёх веков: Толстые, Шереметьевы, Остерманы, Мещерские... Здесь устраивались детские балы, а дети сами к ним писали сценарии, и большая доля проведения также ложилась на плечи детей. Занимаясь таким театром, дети были безмерно счастливы. Чувство причастности к созданию проектов рождало и обратное чувство ответственности к делу...

Уже в семилетнем возрасте Федор проявил незаурядные умственные и художественные наклонности. Он зачитывался произведениями Василия Жуковского и Михаила Державина. Развитию его эстетических вкусов способствовала столичная атмосфера Москвы. Жизнь эту прерывает война 1812 года... Москву пришлось покинуть, в город вошли наполеоновские войска. Время французской оккупации Тютчевы переждали в своем ярославском поместье, а по возвращению девятилетний Феденька впервые почувствовал, как история непрошенной гостьей пришла к ним в дом, в жизнь. Москва была уничтожена пожаром на две трети, что без сомнения повлияло на восприимчивую душу ребёнка. Дом Тютчевых по счастливой случайности не сгорел, но сильно разграблен был и обезображен... Исследователи-биографы Фёдора Ивановича отмечают, возможно, тогда и возникло у него представление, что Божье проведение руководит Россией. Оно таинственным образом выводит её из труднейших испытаний и определяет роль в Европе и мире.

По возвращении в Москву родители наняли именитого и талантливого педагога, который дал детям систематические знания и привил любовь к иностранным языкам - важной составляющей хорошего образования дворян девятнадцатого века. Им был выше упомянутый поэт и переводчик Раич Семён Егорович.[4] Развитие незаурядных художественных дарований и было возложено на него. Талантливый литератор, он поощрял интерес Федора Тютчева к шедеврам литературы, античной поэзии, классической французской литературе. Именно он, страстный поклонник Державина и Дмитриева, великолепный знаток латинской поэзии знакомит будущего поэта с произведениями русской и мировой литературы. Уже в четырнадцать лет Федор Иванович обладал хорошими знаниями, настолько разбирался в литературе, что знаменитый критик и поэт Алексей Мерзляков[5] не просто взял шефство над молодым дарованием, но и сделал его своим протеже в мире словесности. Также случилось позже с профессорами Московского университета, они его признали рОвней себе.

В четырнадцать лет Феденька пишет стихотворение «Вельможа. На новый 1816 год», оно и послужило рекомендацией и своеобразным пропуском в Общество любителей российской словесности. Мерзляков впервые прочитал его двадцать второго февраля 1818 года, а уже тридцатого марта Тютчев становится членом этого общества. В середине августа следующего года печатается стихотворение «Послание Горация меценату».

В неполные шестнадцать лет поступает на словесное отделение Московского университета, выбирает лекции прекрасного и эмоционального преподавателя, любимца студентов, Мерзлякова Алексея Фёдоровича. В то время студент мог сам выбирать себе лектора, следуя европейской моде. «Ораторский талант Мерзлякова, снискавший ему любовь студенческой молодёжи, проявлялся особенно в разборе литературных произведений. Эти лекции были в полном смысле слова импровизациями. «Он к ним не готовился. Приносил на кафедру Ломоносова или Державина, развёртывал. Случай открывал оду. Речь свободно и роскошно лилась из уст импровизатора. Всё зависело от настроения минуты. В критике и профессоре сказывался поэт по призванию. Эти импровизации, приводившие иногда в восторг его слушателей, напечатывались в их памяти...».[6] Однако, как отмечают биографы «завораживающее красноречие» лектора вызывало и критическое отношение у молодого Тютчева. Своё видение, свой взгляд, своё мировоззрение, такой уже в самые юные годы был будущий поэт и дипломат, он говорил своему университетскому товарищу: «Мерзляков должен, показать нам историю русской словесности, должен показать, какое влияние каждый писатель наш имел на ход её, чем именно способствовал к улучшению языка, чем отличается от другого». [7]

Здесь надо привести ещё один яркий пример, когда встречаем у шестнадцатилетнего Фёдора несогласие и вот в чём. Имя автора оды «Вольность», гремевшее в России в те годы вызвали у Тютчева мягкий по стилю, но свой внутренне решительный отпор. Повторю: своё видение, свой взгляд, своё мировоззрение...

Но граждан не смущай покою
И блеска не мрачи венца,
Певец! Под царскою парчою
Своей волшебною струною
Смягчай, а не тревожь сердца![8]

Также посещал лекции по подробной статистике европейских государств профессора Ивана Андреевича Гейма. Преподаватель давал ценнейший материал и обстоятельную информацию, необходимую для дипломатической работы. Интересы молодого Тютчева были разнообразными, в том числе и на исторические темы. Лекции по этому предмету читал Никифор Черепанов, который сам составлял учебный материал и постоянно обновлял его. В университете Фёдор Тютчев подружился с Михаилом Петровичем Погодиным, студентом его факультета старше курсом. Погодин не был дворянином, поэтому вынужден был зарабатывать на жизнь частными уроками, служить домашним учителем в имении князей Трубецких, что возле Троицкого, где часто бывал Тютчев. Погодин вёл подробный дневник, в то время как Тютчев считал это занятие «абсолютно бессмысленным». Однако, благодаря дневнику Погодина, биографы многое узнали о студенческой жизни Фёдора Тютчева. Будущий великий русский поэт Тютчев и русский историк, журналист и писатель-беллетрист Погодин увлечённо читали произведения античных поэтов и философов, а также признанных русских авторов своего времени: Ломоносова, Хераскова, Державина, Карамзина, Жуковского... Они словно соревновались друг перед другом, не специально, не придавая этому значения. Однако такое якобы «соревнование» оттачивало собственное мнение, независимость в суждениях и пополняло литературные и другие знания.

Весь круг университетских товарищей и преподавателей, людей в высшей степени уникальных и талантливых, замыкал на себе важный энергетический круг, групповое биополе воздействия друг на друга. Действие такого поля является несомненно важнейшим... Объединения групп с гармоническими взглядами участников, не перебивающих своих товарищей силой своего характера даёт несомненный успех усиленного притяжения друг к другу. Притяжение даёт мягкий взаимообмен знаниями, а групповое воздействие умножает силы каждого участника... Царящая гармония может быть залогом преуспевания и интеллектуального обогащения. Все построения подлежат одному закону, закону притяжения и отталкивания. Закон есть закон. В таких условиях и учился Фёдор Иванович в кругу товарищей, кратно умножая свои природные дарования, которые впоследствии превратились в его гениальные творения. Всё ли было безоблачным в отношениях? Конечно, нет... У каждого был свой независимый ум, характер, свои суждения на разные предметы. Но это не мешало друзьям находиться на уровне уважения, понимания, считаясь с характером и способностями члена товарищеского круга и студенческого сообщества вообще.

Трёхгодичный курс обучения в университете Тютчев проходит за два года и «возбуждает ходатайство о разрешении ему держать выпускные экзамены...», которые блестяще сдаёт экстерном. «... По окончании испытания все члены Отделения, основываясь на положении о производстве в ученые степени, единогласно положили: донести Совету, что означенный студент Федор Тютчев, доказавший свои знания и на обыкновенном трехгодичном экзамене и сверх того отличившийся своими упражнениями в сочинении, примерным поведением и успехами в науках, за что награжден он был похвальным листом, оказался теперь достойным степени кандидата».[9]

В эти свои годы он с университетским дипломом уехал в Петербург. В Петербурге поступил в коллегию иностранных дел. Годы спустя пишет родителям письмо «Странная вещь -- судьба человеческая! Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою, чтобы закинуть меня так далеко от вас...».[10]

----------------------------------
[1] Отрывок из стихотворения в прозе Тургенева Ивана Сергеевича «Старик»
[2] Строчки из народной песни «Выходили красны девицы»
[3] Строки из стихотворения Полонского Якова Петровича (1819-1898) «Жницы»
[4] Раич Семён Егорович, настоящая фамилия Амфитеатров (1792-1855), поэт переводчик, педагог. Учитель двух гениев русской литературы Тютчева Ф.И. и Лермонтова М.Ю. и поэтессы Евдокии Ростопчиной
[5] Мерзляков Алексей Фёдорович (1778-1830), русский литературный критик, поэт и переводчик
[6] Пигарёв Кирилл Васильевич (1911-1984). «Жизнь и творчество Тютчева». Правнук Ф.И.Тютчева и биограф
[7] Там же
[8] Строки из стихотворения Тютчева Фёдора Ивановича «К оде Пушкина на вольность»
[9] Пигарёв Кирилл Васильевич (1911-1984). «Жизнь и творчество Тютчева». Правнук Ф.И.Тютчева и биограф
[10] Из письма Тютчева Ф.И. родителям от октября 1840 года. «... вооружиться уцелевшею Остермановою рукою...», здесь речь идёт о Александре Ивановиче Остерман-Толстом (1770-1857), герое Отечественной войны 1812 года, в 1813 году в бою под Кульмом генерал потерял руку.