Философия не в отвлеченности, не в сплетениях хитроумия и не в праздно-лукавом мудровании. Нет, настоящая философия духовна, опытна, честна и проста; и именно в этих свойствах своих она приближается к настоящей религии… Философия больше, чем жизнь; она есть завершение жизни. Но жизнь первее философии, она ее источник и предмет… Для того, чтобы судить о философии, надо жить ею; и тот, кто не может или не хочет жить философским предметом, обязан воздерживаться от суждений о самой философии, и о ее предмете… Философия родится в жизни духа и от духовной жизни.
Иван Ильин
В наши дни имя Ивана Александровича Ильина широко известно в России – его книги активно издаются, его идеи излагались и анализировались в исследованиях Н.П. Полторацкого, Ю.Т. Лисицы, Ю.С. Пивоварова, И.И. Евлампиева и Н.К. Гаврюшина, о его философских воззрениях дискутировали на научных конференциях и писали диссертации, о его жизни и творчестве был снят двухсерийный документальный фильм «Возвращение», но при всем этом его огромное творческое и интеллектуальное наследие – общественно-политические труды, литературно-критические статьи и религиозно-философские произведения – до сих пор остается не до конца изученным во всех своих гранях. В свое время великий русский писатель Ф.М. Достоевский писал, что каждый человек – это тайна, которую нужно разгадать, более того, высшее предназначение философии – разгадывать Бога и человека. Иван Ильин – одна из самых загадочных, сложных, неоднозначных и противоречивых фигур в истории русской философской мысли, он – яркая, сложная и незаурядная личность, чьи идейные воззрения, имеющие как светлые, так и темные стороны, вызывают горячие споры и дискуссии, и чтобы разгадать ее тайну – нужно не только обратить внимание на ключевые вехи его жизненного пути, но и обратиться к его творчеству и понять не только отдельные его политические высказывания и философские суждения, а вникнуть в сокровенную глубину его духовного мира, в его целостное миросозерцание и понять основные темы его философской мысли. До тех пор пока мы не поймем миросозерцание Ивана Ильина и не вглядимся в его жизненный путь со всеми его исканиями и борениями, соблазнами и прельщениями, чаяниями и прозрениями, мы не сможем понять его философию и его веру, его думы и печали, его надежды и предчувствия, взлеты и падения его духа, как в зеркале, отразившиеся в его жизни и запечатлевшиеся в его литературном наследии. Современный российский исследователь И.И. Евлампиев в своей монографии «Божественной и человеческое в философии Ивана Ильина» тонко подметил, что «судьбы многих русских философов заключает в себе какие-то загадки, иногда даже тайны, без осмысления которых невозможно найти ключ к творчеству. В русской философской традиции мы почти не найдем представителей «чистой» науки, бесстрастно занятых своими академическими проблемами вне зависимости от того, что происходит вокруг них. Быть может, именно поэтому философия в России оказалась на первом плане духовной культуры достаточно поздно – только в середине XIX века. Но и значение ее оказалось далеким от чистого академизма. Философ в России всегда претендовал на то, чтобы быть в центре общественного развития, чтобы быть духовым вождем, берущим на себе ответственность за будущее всего народа. Не является исключением из этого «правила» и судьба Ивана Александровича Ильина… В раннем возрасте яркий последователь западно-философской, религиозной и культурной традиции, Ильин вбирает в себя все ее достижения, но уже в поздней зрелости уходит с накопленным богатством в лоно отечественной мировоззренческой парадигмы и перекладывает, согласовывает свой опыт с мистикой и антропологией Православия. Такой жизненный путь позволил Ильину познать основы западной и отечественной цивилизации и, главное, сформировать концепции философского опыта, русской культуры, национальной идеи, правосознания, религиозного опыта, пророчески предвидеть многочисленные проблемы, имеющие место в нынешней России». В самом деле, философ в России всегда больше, чем философ, он ощущает себя призванным быть властителем дум и учителем жизни, разрешать вековечные философские вопросы и указывать на то, как следует жить. В представлении Ивана Ильина, в основе философии всегда должен лежать духовный опыт, она – не пустое и мечтательное теоретизирование, а осмысление жизни, она проникнута пафосом искания Божественной Истины, а ее призвание – ответить на все самые глубокие и животрепещущие вопросы человеческого бытия. В исследовательской литературе справедливо подмечено, что девиз Ивана Ильина – «вначале быть, потом действовать, после этого философствовать», тем самым философия была для него выражением духовного опыта человека, его внутреннего мира, дум, надежд, страхов, веры, молитв и исканий. Высшее назначение философа состоит не в том, чтобы создать очередную философскую систему на манер Декарта и Спинозы, Фихте и Гегеля, а в обретении подлинного духовного опыта, неразрывно связанного с верой и жизнью, лежащего в основе истинной философии, в созерцании Истины и восхождении к Богопознанию, тем самым Иван Ильин проявил себя как глубоко русский мыслитель по своему духу, он не только высоко оценивал диалектику и логику, но и стремился к сердечному созерцанию – стремился философствовать не только исследующим и анализирующим умом, но и поющим сердцем, волевым актом и интуицией – в этом он сходится с А.С. Хомяковым и Иваном Киреевским, с Н.А. Бердяевым и С.Н. Булгаковым, с С.Л. Франком и Владимиром Эрном, и является ярким представителем русской религиозно-философской традиции. Выдающийся русский живописец М.В. Нестеров считал Ивана Ильина одним «из замечательных наших ученых-философов» и изобразил его на своей картине «Мыслитель», а давний знакомый Ильина, теоретик права и философ Н.Н. Алексеев писал, что в нем преобладал «чистый интеллект, недюжинный, но сухой, педантичный, склонный к установлению точных определений, детальных различий, прямолинейных систем и безжизненных схем». Когда читаешь религиозно-философские книги Ивана Ильина, то имеешь дело с «аксиомами» его ума и духовного опыта, его тексты образны и музыкальны, в них не столько отображается формально-логическая связь понятий, сколько внутренняя логика и музыка мысли. По заветному убеждению Ивана Ильина, подлинная философия рождается из поющего сердца, более того – «в каждой вещи есть как бы сокровенное тихое пение, пение о ее собственном священном естестве, о том, что она есть перед лицом Божиим». Живя в катастрофическую эпоху кризиса рационалистической картины мира и метафизических философских систем – в эпоху торжества иррационального, Иван Ильин констатировал, что «в настоящее время философия переживает тот момент, когда понятие прожило свое богатство, износилось и протерлось внутренно до дыры. И современные гносеологи напрасно выворачивают его, надеясь починить его как-нибудь или уповая на самочинное внутреннее зарождение в нем нового содержания. Понятие голодает по содержанию все сильнее и сильнее; оно вспоминает те времена, когда в нем жило бесконечное богатство, когда оно само несет в себе бездну; понятие жадно тянется к иррациональному, к неизмеримой полноте и глубине духовной жизни. Не погибнуть в иррациональном, а впитать его и расцвести в нем и с ним – вот чего оно хочет; философия должна вспыхнуть и разверзнуть неизмеримые недра в себе, не порывая своего родства с наукой, сохраняя в себе борьбу за доказательность и ясность». Высочайшую ценность философии Иван Ильин находил в том, что она дает человеку понять смысл его существования и справиться с ужасом перед страданием и смертью, избавиться от отчаяния и обрести утешение, возводя к Богу – начиная с самопознания и миропознания – с осмысления самого себя и своей жизни, природы, истории и общества, государства и права, она ведет нас к Богопознанию и дает философу «испытать и познать сущность духа», кроме того философия имеет аскетическое значение – истинный философ «обязуется постоянно и неутомимо работать над очищением своей души». «Философия должна возжелать ясности, честности и жизненности. Она должна стать убедительным и драгоценным исследованием духа и духовности». В основе духовной культуры, религиозной и нравственной жизни лежит «начало духа» – «начало духа овладевает нами в переживании истинной любви и совести», «мы внемлем ему, постигая свою свободу и переживая зовы правосознания и патриотизма». По заветному убеждению Ивана Ильина, философ не должен выдумывать очередную философскую систему, ведь философия – это не игра воображения и не дело отвлеченного от жизни рассудка, в ее основе лежит первоначальная интуиция и духовный опыт, а «каждый философствующий обязан неуклонно и неутомимо испытывать исследуемый предмет и так описывать, излагать, изображать его, как он есть в действительности». По своему миросозерцанию Иван Ильин не был ни последователем русского религиозного философа, мистика, публициста и поэта Владимира Соловьева, ни спиритуалистом и мыслителем академического типа, подобно Л.М. Лопатину, но он был блестящим критиком материализма и исповедовал философию духа, веруя, что дух есть самое значимое, таинственное и драгоценное в человеке, ибо «дух есть сила личного самоутверждения в человеке, но не в смысле инстинкта и не в смысле рационалистического «осознания» состояний своего тела и своей души, а в смысле верного восприятия своей личностной самосути, в ее предстоянии Богу и в ее достоинстве. Человек, не осознавший своего предстояния и своего достоинства, не нашел своего духа».
За свою бурную, драматичную и сложную жизнь Иван Ильин написал множество публицистических, научных, литературно-критических и религиозно-философских трудов, среди них – три речи, объединенные в книгу «Религиозный смысл философии», где ощущается влияние Шлейермахера и Гегеля, магистерская диссертация «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», труды по философии права – «О сущности правосознания», «Общее учение о праве и государстве», «Понятия права и силы», нашумевшая в эмиграции книга «О сопротивлении злу силой», сборник «Наши задачи» – двухтомник, содержащий в себе политическую философию, трактат «О монархии и республике», где изложена политическая и социальная философия, ряд книг посвященных культуре и проблемам эстетики и художества – «Основы христианской культуры», «О грядущей русской культуре», «Основы художества. О совершенном в искусстве», «Художник и художество», «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев», «О русской культуре», религиозно-лирические произведения, представляющие собой вершину творчества Ильина – «Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий», «Огни жизни. Книга утешений», «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний», «Путь духовного обновления» и «Путь к очевидности», а в завершении – «Аксиомы религиозного опыта» – труд всей жизни, вышедший в свет незадолго перед кончиной русского философа. По справедливой и высокой оценке Р.М. Зиле, религиозно-лирические книги Ивана Ильина, посвященные не столько богословию, сколько тихому философическому Богохвалению, являются вершиной религиозно-философской и художественной прозы Ивана Ильина, они «представляют собою совершенно своеобразное литературное творчество: это как бы сборники не то философских эскизов, не то художественных медитаций, не то просветительно-углубленных наблюдений на самые разнообразные темы, проникнуты одним единым творческим писательским актом – во всем видеть и показать Божий луч». В обширном литературном наследии Ивана Ильина поднимаются вопросы эстетики, литературной критики и философии творчества – его перу принадлежат очерки и лекции о Пушкине, Гоголе и Достоевском, о Толстом, Бунине, Ремизове и Шмелеве, о Мережковском и Шаляпине, размышления о художественном совершенстве, гениальности, творчестве и труде, а осмысливая художественное творчество – процесс возникновения и воплощения эстетического образа – он провозглашал, что истинное произведение искусства соединяет в себе художественную красоту и глубокий духовный смысл. В понимании Ивана Ильина, искусство – это служение Бога и радость творчества, а сам художник, музыкант и поэт – это «прорицатель», он творит не из ничего, а из акта сердечного созерцания – прозревая идею и давая ей выражение – словесное, музыкальное и живописное. При всех достоинствах литературной критики Ивана Ильина и глубоких мыслях о творчестве Пушкина и Достоевского, Тургенева и Толстого, Лескова и Чехова с его поздними рассказами, нужно отметить ограниченность его духовно-эстетического кругозора – в поздних своих произведениях – в том числе в главном труде его жизни – в «Аксиомах религиозного опыта» – он не смог понять творчество Рабле и Вольтера с их остроумием и иронией, оценить по достоинству поэзию Байрона и Лермонтова с ее мотивами мировой скорби, он не находил художественной красоты в поэзии русских символистов и акмеистов – в стихах Блока, Брюсова, Бальмонта и Ахматовой, в музыке Рихарда Штрауса и Скрябина, называя скрябинскую «Поэму экстаза» – «пошлым произведением большого таланта». А если мы прочтем переписку Ильина с Иваном Шмелевым, то найдем там много резких и ругательных высказываний по отношению к Бунину и Бердяеву, Блоку и Булгакову, которые относятся не столько к области духовно-эстетических и религиозно-философских споров, сколько к чувству затаенной обиды и личной неприязни Ильина, испытываемой к его великим современникам. В области нравственной философии Иван Ильин оставил не только глубокомысленные размышления о вере и любви, о свободе и совести, вошедшие в его книгу «Путь духовного обновления», но написал такие произведения как «Основные нравственные противоречия войны» и «Духовный смысл войны», а также знаменитую книгу «О сопротивлении злу силою», вызвавшую жаркую полемику в Русском Зарубежье, ведь на двуединый вопрос – «Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою?», Иван Ильи ответил следующим образом: «физическое пресечение и понуждение могут быть прямою религиозною и патриотическою обязанностью человека; и тогда он не вправе от них уклониться». Все людям, хотя бы в малой степени знакомым с жизнью и творчеством Ивана Ильина, известно, как много времени и сил он отдал идейной борьбе – со всей остротой своего ума и со всей страстью своего сердца он отдавался политической философии и идейно-политической борьбе, а в центре его раздумий всегда стоял историософский, цивилизационный и экзистенциальный вопрос о судьбе России и своеобразие русской истории и культуры, но прежде всего он был русским философом и религиозным мыслителем, затрагивающим в своих произведениях широчайший спектр философских тем – от теории государства и права до аксиом религиозного опыта, от вопросов политики и общественной жизни до этики, эстетики и метафизики. По слову Полторацкого, «в философии и в жизни Ильин был до конца носителем волевой идеи, мыслителем-борцом, философом-крестоносцем и меченосцем, активно и жертвенно боровшимся за дух и свободу, за право и правду, за торжество одухотворенной государственности и христианской культуры». Как необычайно многогранная личность Иван Ильин был русским религиозным философом и неутомимым публицистом, специалистом по философии Гегеля и теоретиком государства и права, политическим изгнанником, высланным из России в 1922 году на знаменитом «философском пароходе», сторонником белого движения и противником советской власти в России, исключительным стилистом и знатоком родного языка, которого сравнивали с «митрополитом Филаретом Московским – этим величайшим, наряду с Пушкиным, мастером языка», литературным критиком, оратором и диалектиком, знаменосцем русской религиозной идеи и апологетом русской национальной культуры, а его жизнь протекала на фоне катастрофических событий двадцатого века – историческая эпоха, буквально сотканная из катаклизмов и проникнутая гнетущим чувством хрупкости и незащищенности человеческой жизни, со всей остротой и жгучестью ставила перед всеми мыслителями метафизические и экзистенциальные проблемы – «последние» и «проклятые» вопросы бытия, а прежде всего – вопросы о Боге и человеке, о мироустройстве и счастье, о добре и зле, о свободе, любви и справедливости, о жизни и смерти. В своих рассуждениях о человеке и трагизме его бытия, о страдания и одиночестве Иван Ильин был близок философским антропологам во главе с Шелером и экзистенциалистам, но его учение о человеке определялось религиозной верой и было проникнуто христианскими идеями – в том числе и идеей трехсоставности человеческой природы – духа, души и тела, а трагизм человеческого бытия разрешался через христианские добродетели – веру, надежду и любовь. Дело всей своей жизни Иван Ильин видел в том, чтобы через философию способствовать духовному обновлению России и всего человечества, а путь духовного обновления – это путь к утверждению священных основ духовной жизни, к преодолению самых отчаянных сомнений и преображению личности и мира. Историософские воззрения Ивана Ильина были проникнуты не только религиозными мотивами, но и глубоким экзистенциальным трагизмом – он воспринимал историю как мировую драму, в ходе которой протекает борьбе Бога и дьявола – Божественных и инфернальных сил, а в эпицентре этой борьбы находится человек с его умом, волей и сердцем – каждый из нас. Во всех исторических событиях и перипетиях политической борьбы, явлениях культурной и общественной жизни Иван Ильин видел протекающую в истории и в сердцах людей борьбу двух противоборствующих начал – света и тьмы, отсюда – экзистенциально-пронзительные, а порой и почти апокалиптические нотки, звучащие в его речах, оценках и суждениях.
Живя в драматическую историческую эпоху с ее трагическими коллизиями и катастрофическими событиями – революционными потрясениями и двумя мировыми войнами, в эпоху, ставящую каждого человека в ситуацию выбора и испытания, когда проверяется его сила воли, стойкость духа, система ценностей и верность убеждениям, Иван Ильин был мыслителем с темпераментом бойца – в этом отношении по своему темпераменту он близок Владимиру Эрну, но если жизненным делом Эрна была философская борьба за Логос и самобытность русской философской мысли с ее своеобразными чертами – религиозностью, логизмом, персонализмом волюнтаризмом, то имя Ивана Ильина оказалось неразрывно связано с белым движением и идейной борьбой против большевизма, проникнутой надеждой на освобождение России от коммунистической власти, пафосом защиты религиозной веры, культуры семьи, патриотизма и правосознания. По всей видимости, политическая философия Ивана Ильина, содержащая в себе как глубокие мысли и пророческие прозрения о судьбах России и мира, так крайне пристрастные и резкие высказывания, проникнутые этическим и политическим максимализмом, остается самым спорным и дискуссионным звеном в его литературном наследии. По своим политическим убеждениям в зрелый период своей жизни и творчества Иван Ильин был монархистом и консерватором, убежденным, что переход к демократической форме правления «исключительно во имя доктрины» без нужного исторического навыка и правовой культуры – пагубен, но в то же время он подчеркивал, что монархизм, предпочитающий царя родине – «не есть политическая добродетель», более того – такой монархизм столь же нелеп, как тезис ожесточенного демократа, гласящий – «пусть моя страна станет демократией хотя бы ценою собственной гибели». Как русский монархист Иван Ильин верил в священный характер самодержавия в России, а будучи противником «формальной» западной демократии он был убежден в необходимости для посткоммунистической России «национально воспитывающей диктатуры», переходящей в «неформальную» демократию, способную создать правление «лучших людей» – «аристократов духа». Следует заменить, что еще в 1917 году в письме к своей двоюродной сестре Л.Я. Гуревич он признавался, что его общественный идеал – аристократия духа: «Я прежде всего сейчас патриот, стоящий за настоящую аристократию духа». По собственному призванию в области политической философии Иван Ильин хотел «найти тот здравый исход, который не грозил бы государству ни тиранией, ни тоталитарным строем, ни разложением, идущим от партийной демократии», в то же время он пояснял, что нет такой избирательной системы и такого государственного устройства, которые возродили бы Россию, независимо от духовного состояния русского народа: «Все великое и священное идет изнутри – от сердечного созерцания, из глубины, от постигающей и приемлющей любви, из таинственной духовности инстинкта, от воспламенившейся воли, от узревшего разума, от очистившегося воображения. Если внутри смутно, нечисто, злобно, жадно, скверно, то не поможет никакая внешняя форма, никакой запрет, никакая угроза, никакое избирательное право…». Горячо убежденный, что западный политический строй не может быть образцом для России, Иван Ильин пояснял, что возрождение России придет не от водворения в ней новой формы правления – монархической или демократической, а только от «духовного обновления» русского народа, призванного изжить коммунистическую идеологию и вернуться к православной вере. Близкий друг и единомышленник Ивана Ильина – русский писатель И.С. Шмелев утверждал, что жизненное дело Ильина – возрождение России, и патетически-восторженно писал ему: «…Вы такой – единственный у нас. И что важно – с таким блеском, с таким искусством живого и яркого слова, с такой широтой и духовной глубиной знаний! Для меня несомненно, что Вам выпала – и по праву! – доля высокая – предстательствовать за Россию, за духовные ее ценности, – наследие от лучших из тех, кто эти ценности обрели в ней, развивали, очищали, вносили в жизнь мира. Воистину, за эти ценности должно душу свою отдать». Вся напряженная публицистическая и политическая деятельность Ивана Ильина была направлена против идей коммунизма – он был пламенным идеологом белого движения и непримиримым противником большевиков, что не только не давало ему всей жизнью и душой отдаться занятиям философией, но порой и ослепляло его разум и лишало его проницательности, приводя к роковым пристрастиям и прельщениям – взять хотя бы его печально известные временные симпатии к фашизму, человеконенавистническую, антихристианскую и сатанинскую сущность которого ослепленный идейной борьбой с коммунизмом Ильин далеко не сразу смог распознать. По оценке И.И. Евлампиева, сложный и драматичный путь Ивана Ильина на поприще общественно-политической мысли протекал «от увлечения идеями революции – к классическому либерализму, а от него – к фашизму и затем к крайне правому консерватизму», при этом во всех своих идейно-политических метаниях Ильин стремился «найти форму общественного и политического устройства, которое наиболее эффективно бы обеспечивало борьбу со злом и носителями зла», к этому примешивалась «глубокая убежденность Ильина в наличии однозначной и четкой границы между добром и злом в нашем мире, что вело к своеобразному нравственному максимализму, не признающему «полутонов» и «светотеней» в человеческих отношениях и в нравственной ориентации отдельной личности», а также к ригоризму, проявившемуся во многих неприглядных поступках и резких речах Ильина – взять хотя бы его заносчивые, крайне субъективные и откровенно грубые высказывания и вульгарные суждения о Владимире Эрне и Бердяеве, о Булгакове и Карсавине. Среди всех русских религиозных философов Иван Ильин обладал наиболее противоречивой и сложной натурой, болезненным самолюбием, тяжелым характером и бескомпромиссностью в идейной борьбе – в акт своего философствования он вносил не только весь талант своего холодного ума, но и весь пыл своего горячего и страстного сердца, своих кипучих и взвинченных страстей, хотя в светлые и благодатные минуты своей жизни он мог возвыситься до тихих дум, чистых молитв и сердечных созерцаний. По достоверным воспоминаниям Н.Н. Алексеева, на окружающих Иван Ильин производил впечатление человека «одержимого великой идеей», а в его душе бескомпромиссный, суровый и пристрастный в своих высказываниях и суждениях идеолог вытеснял философа и созерцателя. В обычном общении «Ильин был хмур, нарочито серьезен, мрачен. К людям он относился плохо, любил их обличать». В своей глубокомысленной статье «Уроки Савонаролы: религиозная эстетика в творчестве И.А. Ильина» профессор Н.К. Гаврюшин справедливо подметил, что как юристу по образованию и оратору Ивану Ильину «всегда была ближе роль обвинителя, ее дополняло амплуа моралиста… Роли исследователя и следователя Ильин порой просто не различал». По свидетельству Петра Струве, Иван Ильин – «формально юрист, но по существу философ и мыслитель, а по форме – изумительный оратор или ритор в хорошем античном смысле этого слова… Такого, как он, русская культура еще не производила, и он в ее историю войдет со своим личным, особым и неподражаемым, со своим оригинальным дарованием, сильным и резким во всех смыслах».
Огромное дарование Ивана Ильина несомненно – в его лице суровый моралист и блестящий оратор порой патетичный в своих вдохновенных речах, а порой резкий и весьма пристрастный в своих суждениях и высказываниях, сочетался с вдохновенным лириком, упоенным красотой Божьего мира, поборник идеи сопротивления злу силой и идеолог белого движения, с головой ушедший в политическую борьбу, – сочетался с созерцателем, пронзительно вглядывающимся в жизнь и погруженным в тихие думы, он любил четкость логически выдержанной фразы, обладал зоркостью к мельчайшим деталям и глубокой интуицией, он был автором одной из лучших книг о Гегеле – «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», знатоком немецкой классической философии – от Канта и Фихте до Гегеля, но вместе с тем, он – глубоко религиозный мыслитель и молитвенник, не только один из крупнейших отечественных представителей философии права, законовед и диалектик, но горячий русский патриот, отстаивающий идею самобытности России, ее исторической судьбы и духовной культуры. В образе России для Ивана Ильина сопрягалось все самое дорогое и священное – она была для него предметом религиозной веры и огненной любви, горьких раздумий, тихих молитв и светлых надежд, а в сборнике статей «Наши задачи» он откровенно писал о том, что живет только для России и не мыслит своего бытия без отечества: «Если мои книги нужны России, то Господь убережет их от гибели; а если они не нужны ни Богу, ни России, то они не нужны и мне самому. Ибо я живу только для России». На протяжении всей жизни Россия оставалась главным предметом волнующих философских рефлексий Ивана Ильина и его горячей веры, он посвятил России и ее будущему, русскому народу и русской культуре свои многочисленные произведения – «Родина и мы», три речи «О России», «Творческая идея нашего будущего: Об основах духовного характера», «Пророческое призвание Пушкина», «Основы борьбы за национальную Россию», «Сущность и своеобразие русской культуры», «Взгляд вдаль. Книга размышлений и упований». По слову Ивана Ильина, существуют религиозные установки – своеобразные прафеномены русской православной души: «Эти установки суть: сердечное созерцание, любовь к свободе, детская непосредственность, живая совесть, равно как воля к совершенству во всем; вера в божественное становление человеческой души. Эти прафеномены суть: молитва; старчество; праздник Пасхи; почитание Богородицы и святых; иконы. Кто образно представит себе хотя бы один из этих прафеноменов Православия, по-настоящему проникнется им, и прочувствует, увидит его, тот получит ключ к русской религии, душе и истории». Размышляя о сущности и своеобразии русской культуры и о «грядущей России», предвидя ее драматичное будущее после падения коммунистической идеологии, Иван Ильин полагал, что для великого будущего России главное – это воспитание в русском народе национального духовного характера и возрождение православной культуры. Всем сердцем любя Россию и молясь за ее духовное возрождение, веря, что русский народ освободится от атеизма, материализма и коммунистической идеологии, Иван Ильин был противником русской мессианской идеи – в своей лекции «О национальном призвании России», написанной в 1940 году в ответ на книгу Вальтера Шубарта, где высказывалась мысль, что «русский дух выше всех других национальных духов и что Россия призвана духовно и религиозно спасти другие народы», Ильин решительно заявлял, что «идея духовного спасения прометеевских народов мессианским народом – есть идея иудаизма и римского католицизма, а не идея иоанновского Православия». В кандидатской диссертации Г.А. Гребневой «Эволюция философских взглядов И.А. Ильина» не только справедливо подмечены черты публицистики Ивана Ильина – эмоциональность и идейная непримиримость, а также указано, что в центре его размышлений стоял вопрос о судьбе России русской идее, об опасности расчленения России и об уроках «русского опыта», но и обращено внимание на сложный и драматичный жизненный путь Ивана Ильина, испытавшего глубокий внутренний перелом – мировоззренческий кризис и мучительные духовные искания побудили его «отречься от многого в своем прошлом» – первоначально увлеченный революционно-демократическими идеями и ориентируясь почти исключительно на западную философию, он стал критиком коммунистической идеологии и проповедником национально-монархического и почвеннического консерватизма, истовым приверженцем Православия, убежденным, что возрождение России возможно только через обращение к поруганным трагической историей двадцатого века христианским духовно-нравственным ценностям. Несмотря на всю кипучую публицистическую деятельность Ивана Ильина и ее глубинную взаимосвязь с его сложной судьбой, личными убеждениями и чертами противоречивого характера, не она составляет самое центральное, значимое и драгоценное в его обширном литературном наследии, а именно его религиозно-философские произведения – «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний», «Аксиомы религиозного опыта», «Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий» и «Путь к очевидности». В отличие от критически настроенного по отношению к Православию И.И. Евлампиева, ищущего в русской метафизике гностические мотивы, я думаю, что самыми ценными произведениями Ивана Ильина являются не его академическая книга «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», не самая «нашумевшая», «эмоциональная» и «дискуссионная» книга «О сопротивлении злу силой» и даже не его публицистические статьи, посвященные острой критике коммунизма, предрекающие ниспровержение советской власти в России и проникнутые чаянием возрождения христианской культуры, а его религиозно-философские творения, написанные «в перспективе вечности», в них в великолепной и яркой литературно-лирической форме – подлинной поэзии в прозе – раскрылся самобытный русский религиозно-экзистенциальный тип философствования. Самые лучшие философские произведения Ивана Ильина свидетельствуют о его глубокой религиозности – в христианской вере сокрыты глубочайшие живые корни его умозрений и созерцаний, в них он освобождается от всех суетных и эмоционально-взвинченных помышлений «на злобу дня», возвышаясь до тихих дум о Боге и вечности, до спокойных лирических раздумий и созерцаний, до православной философии поющего сердца, проникнутой «религиозной любовью и мудростью» и по сути являющейся поэтическим Богохвалением. Высоко ценя музыку и поэзию как выражения человеческого гения, Иван Ильин полагал, что истинная философия поэтична и музыкальна, она имеет молитвенный и певучий характер – «глаголом жжет сердца людей», она рожается из духа и духовной жизни – из самых сокровенных глубин поющего сердца: «все великое и гениальное, что было создано человеком – было создано из созерцающего и поющего сердца… Только созерцающая любовь открывает человеку его родину, т. е. его духовную связь с родным народом, его национальную принадлежность, его душевное и духовное лоно на земле». Какие бы сферы человеческого бытия не затрагивал Иван Ильин в своих размышлениях – политику и общественную жизнь, эстетику, этику и метафизику – он всегда руководствовался религиозной доминантой мышления и миропонимания, хотя его мысли и суждения далеко не всегда были на высоте Новозаветного Откровения и святоотеческой мудрости. Как христианский мыслитель Иван Ильин не только был искренне верующим человеком, убежденным в бытии Бога – Святой Троицы, в существовании души и духовного мира, но и всеми силами стремился жить целостной религиозной жизнью – следовать за Иисусом Христом и быть верным Православной Церкви – в этом его можно сравнить с нашими классическими славянофилами – Иваном Киреевским и А.С. Хомяковым, но в отличие от них он мучительно ощущал, что живет в «эпоху крушения», когда оборвались прежние исторические пути и совершился грандиозный и эпохальный духовный и исторический сдвиг в судьбах народов и цивилизаций – в судьбе всего человечества, находящегося в состоянии духовного кризиса, из которого существует только два исхода – падение в бездну или путь духовного обновления. По специальности Иван Ильин был философом права и учеником П.И. Новгородцева, а по своему философскому дарованию и культуре мышления он принадлежал к плеяде выдающихся религиозных мыслителей русского духовного ренессанса – Н.А. Бердяеву, С.Н. Булгакову, Л.П. Карсавину, Павлу Флоренскому, Н.О. Лосскому, С.Л. Франку и Ф.А. Степуну, в то же время он не только критически относился к духовной атмосфере Серебряного века – к идеям Розанова и Мережковского, к поэзии Блока и русских декадентов, но и идейно разошелся с Бердяевым, Булгаковым, Карсавиным и Степуном, эмоционально-хлестко и резко критикуя их религиозно-философские воззрения. По проницательному замечанию протоиерея Георгия Флоровского, в эпоху русского духовного ренессанса пробудилась потребность к духовной жизни и религиозна жажда – интеллектуалы России не только обращались к немецкой метафизике, но стремились вернуться к христианским истокам и создать философию на религиозных основах, «и даже русское неокантианство имело тогда своеобразный смысл. Гносеологическая критика оказывалась как бы методом духовной жизни, – и именно методом жизни, не только мысли. И такие книги, как «Предмет знания» Г. Риккерта или «Логика» Г. Когена, не читались ли тогда именно в качестве практических руководств для личных упражнений, точно аскетические трактаты? Да и задуманы эти книги не с этой ли целью? Так же читают у нас позже творения Фихте и Гегеля, как книги мистического опыта и действия». По своему происхождению и национальным корням Иван Ильин пребывал в точке сопряжения двух миров – немецкого и русского, и нет ничего удивительного в том, что он начал свой философский путь с изучения и своеобразной и оригинальной трактовки вершин немецкой классической философии – систем Фихте и Гегеля, оказавших сильное влияние на формирование его философски воззрений – не только на его теорию государства и права, но и гораздо шире – на всю его этику и само понимание философии. Но взращенный на «европейских началах», Иван Ильин смог найти свой оригинальный философский стиль и создать свою самобытную философию, соединив идеи немецкого классического идеализма – от Канта и Фихте до Гегеля – с традицией русской религиозно-философской мысли, идущей от славянофилов и Достоевского. Жизненный путь Ивана Ильина был тернист и драматичен – по свидетельству Н.Н. Алексеева, в юности он «увлекался анархизмом и был крайним революционером», затем – он искал ответы на вековечные вопросы человеческого бытия в западной философии – прежде всего в немецком классическом идеализме – исследовал труды Штирнера, Фихте, Шлейермахера и Гегеля, а после – пережив тяжелую жизненную трагедию и испытав крушение привычного уклада жизни в ходе революционных событий, разразившихся в России в 1917 году, став свидетелем грандиозного исторического перелома в судьбе русского народа и изгнанником из своего отечества – Ильин радикально переосмыслил свою мировоззренческую позицию и перешел в стан монархистов, сделавшись идеологом белого движения – он так и не смог смириться с невозвратимостью канувшей в лету дореволюционной России, в ностальгических красках описанной в произведениях его друга Ивана Шмелева, отсюда – его суровая и непримиримая критика коммунизма и обращение к идеям консерватизма и церковной традиции – он начал искать опору в традиционных ценностях, а заветным делом всей его жизни стала не только борьба за «новую Россию», но и создание религиозной философии, сочетающей в себе верность православной догматике с аналитической строгостью философской мысли.
Иван Александрович Ильин родился в 1883 году в дворянской семье в Москве, а его родителями были глубоко религиозные люди, оказавшие существенное влияние на формирование миросозерцания их сына – отцом его был Александр Иванович Ильин – крестник императора Александра II и присяжный поверенного округа Московской судебной палаты, а матерью Екатерина Юльевна Ильина – в девичестве Каролина Луиза Швейкерт фон Штадион. По своему происхождению Иван Ильин был причастен двум мирам – если по отцу он имел русское происхождение, то по материнской линии – в нем текла немецкая кровь, это сочетание русских и немецких корней способствовало тому, то Ильин великолепно знал как русский, так и немецкий языки – первоначально он тяготел к немецкой классической философии и все его первые сочинения были посвящены оригинальной интерпретации идей немецких мыслителей – Штирнера, Фихте, Шлейермахера и Гегеля, в то же время он всегда ощущал себя русским человеком и русским мыслителем, неустанно изучая русскую историю и русскую культуру. Как сообщает в историко-биографическом очерке Ю.Т. Лисица: «Маленького Иоанна крестили 22 апреля 1883 года в Богороди-церождественской за Смоленскими воротами церкви. Обряд совершил протоиерей Симеон Владимирский. Восприемниками при крещении были: московской 2-й гильдии купец Владимир Константинович Кеслер и бабушка Ильина, вдова полковника, Любовь Петровна Ильина. Был ли назван младенец в честь деда, в честь поминаемого накануне его рождения Иоанна Прозорливого или в связи с тем, что был он крещен в приделе Иоанна Крестителя в церкви Рождества Богородицы, - неизвестно, но замечательное русское имя Иван вошло в него кровно, духовно и провиденциально». О детских годах Ивана Ильина мало что известно, так как в его обширном творчестве очень редко встречаются автобиографические сведения, но нам известно, что семья Ильиных съехала из квартиры в Ружейном переулке и переселилась в дом графа С.Д. Шереметева в Тверской части I участка, а сам Ильин вспоминал: «Детство мое – квартира в Шереметьевском переулке, IV этаж – лицом на Кремль с дворцом и на дворцовую церковь Шереметевых. Шесть лет патриотических чувств и любования». Известно, что у Ильиных было имение Ясенки в Рязанской губернии, где они проводили летние месяцы, а как сообщает А.М. Шарипов, там маленький Иван Ильин «напитался русским духом без сентиментальных народнических иллюзий и элитарной заносчивости», научился любить народ и восхищаться его верой и национальным своеобразием. В зрелые годы Иван Ильин с ноткой ностальгии вспоминал: «Будучи ребенком, я дивился в русской деревне старым крестьянам, которые, едва умея читать, молились в церкви на протяжении всей Литургии, предвосхищая каждое слово священника и хора с выражением глубокого благоговения». Первые пять лет Иван Ильин учился в пятой Московской гимназии, а затем три года обучался в первой гимназии, среди ее знаменитых воспитанников были Тихонравов, Владимир Соловьев, Милюков, что же касается Ильина, то по воспоминаниям его соученика Марка Вениаминовича Вишняка, он был в те дни «светлый блондин, почти рыжий, сухопарый и длинноногий; он отлично учился, но кроме громкого голоса и широкой непринужденной жестикуляции, он в то время как будто ничем не был замечателен. Даже товарищи его не предполагали, что его специальностью может стать и стала – философия». Окончив гимназию с золотой медалью и проявив любознательность к различным наукам, Иван Ильин написал прошение ректору императорского Московского университета о зачислении его на юридический факультет, где в то время преподавали выдающиеся русские мыслители – профессор П.И. Новгородцев и князь Е.Н. Трубецкой. По воспоминания Валентина Николаевича Сперанского, став студентом Иван Ильин показал себя как даровитый и вдумчивый юноша – он не примкнул ни к жизнерадостной студенческой богеме, ни к студентам, увлеченным революционными идеями, а «с головой ушел в философию»: «Ильин любил кипучую духовно-культурную жизнь первопрестольной столицы и сам всегда деятельно участвовал в ней, но по своим вкусам и навыкам был более европейцем, чем типичным московским обывателем. Даровитый вдумчивый юноша не примкнул ни к беспартийно-жизнерадостной студенческой богеме, ни к школьным ячейкам будущих революционеров. Благо наслаждения умственного, достигаемого порой путем тоскливых тревог и мучительных колебаний, всегда представлялось ему самым привлекательным и самым надежным из всех житейских благ. Некоторую даже «одержимость» идеей он всегда считал счастливым состоянием верующего энтузиаста». По слову И.И. Евлампиева, «определяющую роль в судьбе Ильина сыграло то обстоятельство, что на юридическом факультете в те годы блистали два выдающихся представителя русской философской традиции – Павел Новгородцев и князь Евгений Трубецкой, требовавшие от студентов-юристов глубокого знания истории философии и в своей собственной научной работе утверждавшие первостепенное значение философии для решения всех конкретных проблем развития культуры и общества. Ильин стал одним из самых преданных и талантливых учеников Новгородцева (в то время ведущего профессора кафедры энциклопедии права), позаимствовав и развив его главное качество – особое внимание к философским основаниям права и к выведению принципов права из самой духовной сущности человека. Несомненно, именно Новгородцев привил своему ученику интерес к истории философии и особенно к немецкой идеалистической философии XVIII-XIX веков, которой Ильин в дальнейшем посвятил свои лучшие работы». Войдя в кружок профессора П.И. Новгородцева и с увлечением слушая его лекционный курс «Энциклопедия права» «как своего рода понятное введение в философию идеализма», Иван Ильин проникся любовью к философии и «стал обнаруживать недюжинную эрудицию и серьезность», оставив яркое воспоминание о кружке Новгородцева: «Двадцать два года знал я Павла Ивановича. Я помню его еще в звании доцента, до защиты им докторской диссертации. Мы, начинающие студенты, слушали его по-особенному, многого не понимая, напряженно ловя каждое слово, напряженно внимая: он говорил о главном; не о фактах и не о средствах, отвлеченно, но о живом; он говорил о целях жизни и, прежде всего, о праве ученого исследовать и обосновывать эти цели. Вокруг него, его трудов, докладов и лекций шла полемика, идейная борьба, проникавшая даже в газеты; с ним соглашались, ему возражали; раздраженно выступали «материалисты», энергично смыкали свои ряды «философы». Слагалось идейное бродило, закладывались основы духовного понимания жизни, общественности и политики. Его семинарий был многолюдный, оживленный, со страстными встречами марксистов, народников, идеалистов и с атмосферой общего доверия к истинному, уравновешенному, внутренне горящему и внешне сдержанному руководителю. Я помню ту бурю приветствия, которою мы встретили его, вернувшегося из Петербурга после защиты докторской диссертации, его взволнованное, побледневшее лицо, его дрогнувший в словах благодарности голос...». Как справедливо заметил профессор Н.К. Гаврюшин, «семинарий Новгородцева оказался удивительно плодотворным, и историкам еще предстоит оценить его значение в духовной жизни России». В университетские годы Иван Ильин штудировал произведения Канта и Гегеля, а на втором курсе, тяжело заболев бронхитом и уехав лечиться на три месяца, он взял с собой «Историю древней философии» Вильденбанда, курс Новгородцева и «Диалоги» Платона, причем по его словам – «к весне Платон был им изучен и полюблен». Примечательно, что на экзамене по истории философии права Ивану Ильину достался билет именно о Платоне, а блестящий ответ на экзамене открыл ему путь к академической карьере.
Окончив обучение на юридическом факультете Московского университета и сдав экзамены 25 мая 1906 года, по предложению князя Евгения Трубецкого Иван Ильин был оставлен в университете для подготовки к магистерскому экзамену, в этом же году он женился на Наталии Николаевне Вокач, которая увлекалась философией, искусством и историей, и была духовно близка своему избраннику сердца и стала верной спутницей Ильина до последних дней его жизни. О начале их супружеской жизни оставила воспоминания ее двоюродная сестра – Евгения Герцык, которая, как и Н.Н. Алексеев, отмечала, что в юности Иван Ильин увлекался революционными идеями и был проникнут политическим максимализмом, в то же время он отличался не только пылким нравом, но и страстной любовью к музыке и художественному театру: «В 1906 г. наша двоюродная сестра вышла замуж за студента Ильина. Недавний революционер-эсдек (он был на памятном съезде в Финляндии в 1905 году), теперь неокантианец, но сохранивший тот же максимализм, он сразу порвал с родней жены, как раньше со своей, насквозь буржуазной, но почему-то исключением были мы с сестрой, и он потянулся к нам со всей присущей ему пылкостью. Двоюродная сестра не была нам близка, но – умная и молчаливая – она всю жизнь делила симпатии мужа, немного ироническая к его горячности. Он же благоговел перед ее мудрым спокойствием. Молодая чета жила на гроши, зарабатываемые переводом: ни он, ни она не хотели жертвовать временем, которое целиком отдавали философии. Оковали себя железной аскезой – все строго расчислено, вплоть до того, сколько двугривенных можно в месяц потратить на извозчика; концерты, театр под запретом, а Ильин страстно любил музыку и Художественный театр. Квартира, две маленькие комнаты, блистала чистотой – заслуга Наталии, жены». Обращая внимание на аскетизм в быту и политический максимализм, проникающий жизнь Ивана Ильина, профессор Н.К. Гаврюшин точно подметил, что было что-то рахметовское в душевном строе Ильина – как и герой романа Н.Г. Чернышевского, Ильин был проникнут пафосом борьбы, вместе с тем, он увлекался музыкой и любил творчество Бетховена, Вагнера, Метнера, а затем и Рахманинова, видя в его музыкальных произведениях выражение русского гения и духовной свободы, каковы были блестяще выражены ранее в поэтическом слове А.С. Пушкина. В письме к своей двоюродной сестре – писательнице Л.Я. Гуревич, которая совместно с А.Л. Волынским редактировала журнал «Северный вестник» и заведовала отделом в журнале «Русская мысль», возглавляемым П.Б. Струве, Иван Ильин поведал о своей горячей любви к театру, равно как и о своем знакомстве и общении с К.С. Станиславским, о котором писал: «Этот человек, выдвинувший Россию в сценическом искусстве на то положение, на которое Толстой поставил ее в художественном и морально-философском отношении, имеет какую-то необычайно притягательную силу. От него прекраснее жить на свете». В лице Станиславского Иван Ильин находил тонкого исследователя души человеческой, а его метод оценивает как «дух, движущийся ныне в театре» и открывающий себя « в переживаниях и в режиссерской декорации». По исповедальному признанию Ивана Ильина, музыка его друга и композитора Николая Карловича Метнера – особенно его знаменитая соната E-moll с эпиграфом из стихотворения Тютчева – «О чем ты воешь, ветр ночной…» стала настоящим художественным потрясением для его эстетически восприимчивой души. Возвышенно называя Н.К. Метнера «певцом духовной победы и преображения», Иван Ильин пояснял, что «у того, кто услышит музыку Метнера и увидит раскрытые в ней духовные обстояния – постепенно сложится уверенность, что ха этой музыкой живет особое понимание искусства, особый способ творить и особое метафизическое восприятие мира». Как писал исследователь жизни и творчества Ивана Ильина Ю.Т. Лисица: «В эти годы у Ильина завязывается преданная дружба с композитором Николаем Карловичем Метнером. Музыку его он очень любил, писал о нем позже в специальном исследовании, ему посвятил, кстати, «Духовный смысл войны», а позже – статью «Что такое художественность?». Со старшим братом Николая Эмилием Карловичем Метнером Ильины даже породнились – стали крестными его сына. Это был удивительный круг знакомых, увлечений, интересов, это был пласт культуры, который в корне отличался от модного тогда в России эстетического ренессанса, или «серебряного века», что ставило Ильина и его друзей в оппозицию ко многим деятелям культуры. Когда «Ильины стали встречать у нас Волошина, Бердяева, Вячеславу Иванова, стало плоше: с неутомимым сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскрикивал «сексуальные извращения», – вспоминает Е. Герцык». В те годы – в блистательную, но противоречивую эпоху русского духовного ренессанса – поэт Андрей Белый в экспрессивных штрихах оставил весьма неприглядное описание личности Ивана Ильина – его убеждений, внешности, манер и пристрастий: «Молодой, одержимый, бледный, как скелет, Иван Александрович Ильин, гегельянец, впоследствии воинственный черносотенец,- возненавидел меня с первой встречи: ни за что, ни про что; бывают такие вполне инстинктивные антипатии; Ильина при виде меня передергивало; сардоническая улыбка змеилась на тонких и мертвых устах его; с нарочитою, исступленною сухостью, бегая глазками мимо меня, он мне кланялся; наше знакомство определялось отнюдь не словами, а тем, как молчали мы, исподлобья метая взгляды друг в друга». В этом художественном эскизе есть как прозрение проницательного художника – он уловил отдельные черты натуры Ивана Ильина – его тяжелый характер и надменность, его идейную непримиримость, доходящую до откровенной нетерпимости, его явную антипатию к «новой русской поэзии» и «новой русской публицистики», предшествующей первой мировой войне – более того – в его позднем произведении «Аксиомы религиозного опыта» в разряд «пошлого» и «духовно растлевающего» искусства было отнесено творчество Штрауса и Скрябина, Блока, Белого, Вячеслова Иванова, Пикассо и Маяковского, но в то же время в весьма гротеском описании внешности Ивана Ильина сказалась затаенная обида Андрея Белого. Когда в 1914 году Э.К. Метнер опубликовал в издательстве «Мусагет» свои «Размышления о Гете. Книга первая. Разбор взглядов Р. Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма», посвященные резкой критике антропософии Р. Штайнера, то, как восторженный поклонник штейнерианства, Андрей Белый выступил в ответ с книгой «Рудольф Штайнер и Гете в мировоззрении современности», где сделал резкие выпады против Метнера. Это привело не только к разрыву личных отношений между Белым и Метнером, но послужило поводом для Ивана Ильина к выступлению «в защиту чести и достоинства» своего близкого друга – Метнера. В своем открытом письме Андрею Белому, проникнутом страстной и резкой полемической тональностью, Иван Ильин назвал его книгу «Рудольф Штайнер и Гете в мировоззрении современности» «отвратительным памфлетом», а в открытом письме к князю Евгению Трубецкому Ильин возвел спор Белого и Метнера к куда более глобальной проблеме моральной ответственности творцов культуры как «духовных вождей» народа и к теме защиты духовной культуры.
Если вернуться к теме революционных увлечений Ивана Ильина и его политического радикализма, то Н.Н. Алексеев писал о том, что «Ильин в молодости своей увлекался анархизмом и был крайним революционером. В годы первой революции он написал брошюру под псевдонимом, если не ошибаюсь, А. Иванов «Бунт Стеньки Разина», где прославлял деяния этого вождя «народной обороны» (издана была, сколько помню, у Парамонова в «Донской речи»). Помню, как однажды – это было в 1905 году – я зашел к нему по какому-то делу, жил он тогда на Молчановке, в небольшом домике, на втором этаже. Когда я подходил к нему, за мной шел человек в лохматой, барашковой шапке, с поднятым по уши воротником и выглядывающей из-под воротника черной бородой,- фигура, надо сказать, очень мрачная. В руках он нес небольшую плетеную корзинку, какие в России брали с собою в дорогу пассажиры третьего класса. Когда я вошел в подъезд дома Ильина, человек поотстал. Отпер мне Ильин, ввел в маленький его кабинетик. Только что я уселся, последовал новый звонок. Дверь в прихожую была отворена, и я увидел, что следовавший за мною человек тоже шел к Ильину. Они о чем-то пошептались, человек ушел, а корзиночку Ильин внес в кабинет и осторожно поставил через маленькую комнату в прихожую, нечаянно задел корзиночку ногой. «Осторожно, Николай Николаевич,- воскликнул Ильин, указывая на корзиночку,- в ней бомбы». О революционных настроениях Ивана Ильина и его активном участии в революционных событиях 1905 года свидетельствовали Л. Я. Гуревич и Вишняк, кроме того Ильин положительно воспринял февральскую революцию и свержение монархии в 1917 году, но позднее полностью разочаровался в революционных идеях и встал в резкую оппозицию к большевистской власти в России. По слову И.И. Евлампиева, «возможно, как раз в результате осмысления революции 1905 года, Иван Александрович Ильин покидает позицию политического радикализма и превращается в яркого и достаточно известного теоретика русского либерализма. Он с энтузиазмом встречает Февральскую революцию, активно включается в политическую борьбу ралли демократического завершения революции и создания в России свободной парламентской республики. После победу большевиков он становится их активным противником, сторонником белого движения, а в эмиграции завершает путь, ведущий в лагерь крайне правых, консервативных сил и оказывается главных идеологом крайних мер в борьбе с Советской Россией и коммунизмом ради восстановления монархии». Если мы обратимся к эпистолярному наследию Ивана Ильина, а именно к его письмам, написанным в юные годы – особенно к письмам к его двоюродной сестре Л.Я. Гуревич, то мы увидим как его настроенность на активную политическую деятельность переходит в убеждение, что главное дело человека лежит в духовной сфере – во внутренней жизни и духовном опыте личности с ее неповторимой, сокровенно-невыразимой и драгоценной индивидуальностью. В одном из своих писем тех лет Иван Ильин противопоставляет направленному на внешний мир «героическому бунту» героизм «внутреннего духовного делания», обращенный в глубины человеческого духа и направленный на то, чтобы раскрыть духовные силы и предназначение неповторимой личности во всей ее таинственности и красоте, в полноте ее жизни и удивительной многомерности. Необыкновенно искренние и откровенные письма Ивана Ильина к духовно близкой ему Л.Я. Гуревич имеют не только историческую ценность и философское содержание, но и лирически-исповедальный характер – в них Ильин излагает свои самые задушевные и выстраданные раздумья о тайне личности и ее уникальной индивидуальности, о святости идеала и его недостижимости в обыденной жизни, о гнете повседневности и жажде свободы, о любви к прекрасному и воле к возвышенному, они дают ключ не только к раннему философскому творчеству Ивана Ильина, но и к сокровенной тайне его души и внутреннего мира, к его духовным исканиям и миросозерцанию. Эпистолярное наследие Ивана Ильина, пронизанное рассуждениями о тайне личности, ее «неповторимой бесконечности», о ее свободе и страданиях, его напряженные духовные искания и убежденность в неразрывном и нерасторжимом единстве философии и жизни, равно как и лучшие – исповедальные, поэтические и религиозно-лирические страницы из его книг «Поющее сердце. Книга тихих дум и созерцаний» и «Путь к очевидности» – все это свидетельствовало о том, что Иван Ильин – один из самых ярких экзистенциалистов религиозного типа в философии двадцатого века – здесь он близок к Паскалю и Кьеркегору, отчасти к Льву Шестову, с тем отличием, что его поздняя философия прониклась православной верой, духом и идеями. Лирический и экзистенциальный характер имеют и размышления молодого Ивана Ильина о бытии Бога – ему открылась очевидность того, что Бог есть, а «Его бытие гораздо несомненнее нашего, ибо Его бытием – мы только и живем и дышим. Милость Его и благодать Его столь незаслуженно и достоверно испытал я на себе, что трудно говорить об этом без слез». Эти исповедальные строки дышат религиозной поэзией Псалтыря и посланий апостола Павла, от них веет радостью обретенной веры – искренней и крепкой, отзывающейся молитвой в сердце и в устах.
По своему призванию Иван Ильи был философом, а своей специальностью и академической деятельностью он выбрал философию права. В течение первых трех лет на университетской кафедре с 1906 года по 1909 год Иван Ильин трудился в двух основных направлениях – в юридической сфере над теорией государства и права, а в области истории философии – он изучал философские системы Аристотеля, Фихте, Шеллинга, Гегеля и Руссо, написав целый ряд произведений «О «Наукоучении» Фихте», «Учение Шеллинга об Абсолютном», «Идея абстрактного в теории познания Гегеля», «Идея общей воли у Жан Жака Руссо», «Метафизические основы учения Аристотеля о рабстве от природы», «Проблема метода в современной юриспруденции». Сдав магистерские экзамены в 1909 году, Иван Ильин был утвержден в звании приват-доцента по кафедре энциклопедии права и истории философии права Московского университета и начал свою преподавательскую деятельность, а в 1910 году он стал членом Московского психологического общества – в журнале «Вопросы философии и психологии» вышел его труд «Понятия права и силы», где поднимался вопрос – «можно ли считать тождественными право и силу?». По воззрению Ивана Ильина, право есть внешнее выражение глубинных отношений между людьми, при этом в юридическом и логическом смысле право принципиально отличается от силы, более того – право есть явление сверхэмпирической сферы нашего бытия. Если в своей раннем опыте методологического анализа «Понятия права и силы» Иван Ильин пытался обосновать нормативистское учение о праве как о совокупности норм, то в двухтомной диссертации «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» право мылится как способ саморефлексии народа и познания своей исторической судьбы, культуры и государства в историческом процессе. В глубокомысленной интерпретации Ивана Ильина, философия права Гегеля есть сверхюридическая теория, придающая праву высокий духовный смысл, но превращающая юриспруденцию в ее бледную тень, ведь «естественное право» у Гегеля – это смысловая сущность положительного и всеобщая логическая основа права. В представлении Ивана Ильина, вся история человечества – это «история правосознания, как множество отчасти замкнутых, отчасти взаимодействующих и отчасти преемственно связанных духовных кривых, выражающих своими волнами подъем и падение, усиление и ослабление, облагорожение и вырождение ряда национальных правосознаний и государств. Вся судьба каждого народа связана с жизнью и формою его политической организации; а политическая организация его есть не что иное, как выражение его правосознания, преломившего в себе его естественную данность (внешнюю и внутреннюю природу) и его смутные, инстинктивно переживаемые цели. Само же правосознание есть состояние не просто душевное, а душевно-духовное, которое стоит в глубокой и тесной связи с религиозною жизнью индивидуума и народа и со всем присущим ему национальным характером и ритмом духовной жизни». Для Ивана Ильина был характерен духовный подход к проблеме права – между правом и духовной жизнью существует глубочайшая взаимосвязь, а быть субъектом права – «значит быть духовно зрелою личностью – вот первооснова правосознания, вот аксиома философии права, длительное пренебрежение к которой таит в себе возмездие». Вслед за древнегреческим философом Аристотелем, Иван Ильи констатировал, что человек есть существо социальное – для гармоничной жизни в обществе создаются социальные нормы, призванные регулировать отношения между людьми, а поскольку человек «имеет двойной состав – душевный и телесный», то и существует два типа социальных норм – религиозные и нравственные нормы, обращенные к душе и внутренней жизни, и нормы права – обращенные на внешнее поведение. В своих философских произведениях Иван Ильин проводил тонкое различие религиозных норм и норм морали – «во-первых по тому авторитету, который устанавливает правило (в религии – воля Божия, в морали – голос совести); во- вторых по порядку в котором правило формируется (в религии – соборное изложение откровения, данного избранным людям, в морали – самостоятельное восприятие и формулирование голоса совести данного каждому); в-третьих по санкции (в религии – гнев и суд Божий над грешником, в морали – укор совести и чувство вины). При этом нормы морали и религии имеют ряд схожих черт: во-первых, «требуют всеобщего признания», но связывают только тех, кто их добровольно признал; во-вторых, предполагают поведение, базирующееся на внутреннем регулировании». Различие между правом и нравственными нормами еще более существенно и значительно, ведь правовые нормы даны не внутренним авторитетом, а внешним – они предписываются законотворцами и государственной властью. По умозаключению Ивана Ильина, глубочайшее различие правовой нормы и нравственной нормы состоит в том, что для нормы морали невозможно принуждение – нельзя насильно сделать человека праведником и святым, тем самым в основе нравственности лежит не принуждение, а добровольное убеждение и волевое следование нравственным идеалам, в то время как правовая норма требует определенного внешнего поведения человека, но не может требовать от людей изменения их внутреннего мира – веры, убеждений, идеалов и миросозерцания. Если норму морали человек признает и принимает для себя самостоятельно, то правовая норма распространяет свое действие на всех членов государства, независимости от их согласия. Если расплата на нарушение моральной нормы – укор совести и мучительное чувство вины, тем острее в душе человека, чем он совестливее, то расплата за нарушение правовой нормы – юридическая ответственность и предписанное законом наказание. Решительным образом выступая с критикой правового нигилизма, Иван Ильин провозглашал, что «нельзя позволить гражданам не соблюдать действующий закон» – пренебрежение к законодательству ведет к анархии, беспорядкам и гражданскому хаосу, к революции и гражданской войне со всей ее кровью и ужасами, это – путь беззакония, а потому – каждый гражданин призван «добровольно вменять себе законы своего государства, стараться их верно понимать и повиноваться им по чувству свободно признанной обязанности». По суждению Ивана Ильина, первое и самое главное правило правосознания гласит – соблюдай законы и борись лояльно за их улучшение – не отрицай закон, а реформируй его и улучшай правопорядок, помни, что беззаконие – это путь к гибели и анархии, а законотворчество – к порядку, второе же правило правосознания гласит – «будь свободен под законом и через закон». По убеждению Ивана Ильина каждый человек имеет правосознание, но его качество различно и зависит от духовно-нравственного состояния каждого из нас: «Нет человека без правосознания, но есть множество людей с пренебреженным, запущенным, уродливым или даже одичалым правосознанием. Этот духовный орган необходим человеку; он участвует так или иначе во всей его жизни, даже и тогда, когда человек совершает преступления, притесняет соседей, предает свою родину; ибо слабое, уродливое, продажное, рабское, преступное правосознание – остается правосознанием, хотя его душевно-духовное строение оказывается неверным, а его содержания и мотивы – ложными и дурными». Будучи убежденным, что у каждой личности есть характерное для ее души правосознание – «человеку невозможно не иметь правосознания; его имеет каждый, кто сознает, что кроме него на свете есть другие люди», Иван Ильин утверждал, что при «здоровом правосознании» право не противоречит правде Божьей и дает каждой личности жить полноценной духовной и гражданской жизнью, а человек свободно признает и духовно принимает право – принимает правовой путь для блага как каждой отдельной личности, так и всего общества. «Не только ты один желаешь быть здоровым, получать образование, иметь работу, не подвергаться эксплуатации, иметь пособие по болезни, пользоваться скорым, правым и милостивым судом; в этом заинтересован весь твой народ и твое государство в целом». По определению Ивана Ильина, «здоровое правосознание» есть естественное чувство правды и воля к справедливости и всяческому добру, его глубинный корень в религии и совести, «право есть атрибут духа, его способ жизни, его необходимое проявление. А правосознание есть воля к верному праву и к единой, верховной цели права как таковой». «Здоровое правосознание» имеет свободный и творческий характер, оно оживляет отвлеченные формулы закона и применяет их к конкретным жизненным ситуациям. Рассуждая о том, что общество не может существовать без права, Иван Ильин подчеркивал, что если бы человек был всего лишь животным, то он бы мог обойтись без права, опираясь на грубую физическую силу, но человек есть не только биологическое, но и социальное, и духовное существо – на скрижалях его сердца начертан нравственный закон, он обладает душой, имеющей способность к духовной жизни и к правосознанию. Вся философия права Ивана Ильина, изложенная в его различных произведениях – «О сущности правосознания», «Общее учение о праве и государстве», «Понятия права и силы», а также в книге «Путь духовного обновления» – пронизана идеей, что правосознание имеет духовные основы, а нравственность неотделима от духовной сущности человека. В понимании Ивана Ильина, право относится к сфере не только социальной, но и нравственной и духовной жизни – отношения между людьми и их деятельность в обществе регулируются правовыми нормами и правилами поведения, а они должны иметь нравственное и духовное содержание. По слову Ивана Ильина, «три великие аксиомы лежат в основе здорового правосознания: чувство собственного духовного достоинства, способность свободного человека к самоуправлению и взаимное уважение и доверие людей друг к другу». По разъяснению Ю.Т. Лисицы, «первое, что отличает настоящего гражданина – это свойственное ему чувство собственного духовного достоинства. Он чтит духовное начало в самом себе, свою религиозность, свою совесть, свой разум, свою честь, свои убеждения, свое художественное чутье. Второе – это его внутренняя свобода, превращенная в самостоятельную дисциплину. Он, гражданин, есть некий ответственный самоуправляющийся волевой центр, истинный субъект права, которому подобает быть свободным внутренне и поэтому принимать участие в государственных делах. Такому гражданину подобает уважение и доверие. Он есть как бы твердыня государственности, носитель верности и самообладания, гражданственный характер. Третье, что отличает настоящего гражданина, это взаимное уважение и доверие которое связывает его с другими гражданами и с его государственной властью. Эти аксиомы, как и все учение о правосознании, - «живое слово» о той духовной атмосфере, в которой нуждается право и государство для своего процветания». По воззрению Ивана Ильина, каждому человеку присуще естественное правосознание – оно дано нам «от природы» или лучше сказать от Бога, оно сообщает сознанию человека правду не только о его личных правах и свободах, но и о всех людях и их неприкосновенных и священных правах. В глубоко религиозной правовой концепции Ивана Ильина, естественное право относится к тайне Божьего творения и замыслу Бога о человечестве – права и свободы не даруются человеку государством, а изначально принадлежат ему и вытекают из понятия личности, сотворенной по образу и подобию Божиему, наделенной духовным достоинством и свободой. Существуют неотъемлемые права личности, ставящие границу государственной власти, за которой начинается «самостоянье человека» и сфера его духовной свободы, неподвластная вмешательству государства – государство не должно властвовать над душами людей и определять их веру и мышление.
С точки зрения Ивана Ильина, моральные нормы – это выраженная в словах нравственность – то, что выражено «в форме грамматических предложений и логических суждений», это – нравственные правила жизни, которыми должен руководствоваться человек «в делах своей воли и совести». В основе правосознания и правовой системы должно лежать нравственное содержание – право должно вытекать из моральных норм, а естественное право, данное человеку «от природы», глубочайшим образом связано с совестью, живущей в глубине души каждого человека. По определению Ивана Ильина, «совесть есть один из чудесных даров Божиих, полученных нами от Него. Это как бы сама Божья сила, раскрывающаяся в нас в качестве нашей собственной глубочайшей сущности. То, что указывает нам совесть, к чему она зовет, о чем она нам вещает, - есть нравственно-совершенное; не «самое приятное», не «самое полезное», «не самое целесообразное», но нравственно-лучшее, совершенное, согласно тому, как указано в Евангелии: Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф.5:48)… Я разумею живую и не урезанную расчетом христианскую совесть, озаренную и просвещенную Христом, верную Ему и окрепшую на Его заветах». Человек сотворен по образу и подобию Божиему, а Господь наш праведен и свят – Он есть безупречный Судия, а потому каждый человек «от природы» обладает совестью – внутренним моральным судьей – нет на свете человека, который бы хоть раз не слышал голос совести, но каждый из нас обладает свободой может как поступать и жить по совести, так и избрать бессовестный и безнравственный образ жизни. Если бы у людей не было совести, то невозможным стало бы покаяние и нравственное исправление – в муках и угрызениях совести в душе человека пробуждается нравственное чувство – ему открывается вся низость греха и священная цель жизнь – быть с Богом и жить по правде Его, тем самым покаяние – это духовно-совестный акт. Если человек не внимает голосу совести и относится к ее велениям критически и иронически, то он обрекает себя на безнравственный образ жизни, а его душа в конечном счете станет духовно мертвой – безжизненной пустыней, столь проникновенно описанной в Псалтыре. По убеждению Ивана Ильина, совесть есть средоточие любви и искренности, она сама жизнь и дух, отсюда – «тот, кто рассуждает без любви, без веры и огня в сердце, кто сам не переживает поистине потрясающую силу совести и не отдается ей, не подчиняется ее действию, - тот носит в душе как бы мертвую пустыню…». Предостерегая против интеллектуализации совестного акта и оспаривая мысль всех рационалистов от Фомы Аквинского до Канта, Иван Ильин провозглашал, что совесть – это не просто способность моральной оценки, суждение ума и практическое предписание разума, но нечто гораздо более таинственное, чудесное и великое – «совесть есть живая и цельная воля к совершенному, поэтому там, где отмирает эта воля, качественность становится безразличной для человека и начинает уходить из жизни; все начинает делаться «недобросовестно», все снижается, обесценивается, становится никому не нужным: от научного исследования до фабричного продукта, от преподавания в школе до ухода за скотом, от канцелярии чиновника до уборки улиц». Совесть есть первый и глубочайший источник чувства ответственности, внутреннего освобождения от своекорыстия, источник справедливости и залог нравственной жизни. С христианской точки зрения размышления Ивана Ильина о совести далеко не безупречны – он определяет совесть как «эмоционально-волевой акт» и даже «аффект души», отрывая ее от ума и умственной жизни, в то время как в православной и русской традиции философии целостно духа совестный акт охватывает всего человека – его ум, сердце и волю – совестный акт есть акт целостного духа, но вместе с тем, глубоко прав Ильин когда видит проверку духовного состояния нашей совести, мерило праведности и совершенный нравственный образец в евангельской Личности Христа Богочеловека и вспоминает строки из произведения Н.С. Лескова – «Я, когда мне что нужно сделать, сейчас в уме спрашиваю: можно ли это сделать во славу Христову? Если можно, так делаю, а если нельзя – того не хочу делать». Если каждый человек будет прислушиваться к голосу своей совести и исследовать его, не пытаясь ничего добавить от себя и своекорыстных житейских помышлений, то голос совести повелит всем людям одно – жить праведно, ибо «совесть есть голос Божий, звучащий одинаково в каждой душе, но требующий от нее особого внимания и самодеятельной работы над ее убеждениями». По тонкому психологическому замечанию Ивана Ильина, совесть не дает человеку никаких обобщений, ибо обобщение – это дело теоретизирующего рассудка, а дело совести – конкретные и единичные указания. Для полноценной нравственной жизни нужно соединить совесть и наше личное сознание, а главное средство для этого – любовь, взращиваемая в сердце верой и молитвой. В понимании Ильина совесть есть Божья сила, действующая внутри нас, поэтому он говорит о воззвании к совести как о воззвании к Самому Богу. В православном нравственном богословии четко различается Сам надмирный и предвечный Бог и наша совесть – нравственное сознание, данное нам и нравственный закон, начертанный на скрижалях наших сердец, но Ильин справедливо замечает, что нравственная жизнь невозможна без любви и молитвы, а молитвенное воззвание к Богу очищает и возвышает человеческую душу, делает ее более совестливой – восприимчивой к голосу совести.
В своей книге «Путь духовного обновления» Иван Ильин в полном согласии с православной и русской традицией философии целостного духа писал о том, что правосознание охватывает ум и волю, чувство и воображение человека, а затрагивая вопрос о кризисе «современного правосознания», философ с печалью констатировал, что правосознание стало беспочвенным – оторванным от своих духовных истоков, оно забыло свое священные основы и стало плоским – подчинилось духу релятивизма и скептицизма, а это неизбежно вело к расцвету формальной юриспруденции, разлагающей правосознание, а затем – к правовому нигилизму, торжество которого ознаменуется сведением жизни к материальным процессам и неверием в благотворную силу личной свободы и творческой инициативы, отрицанием бытия Бога и души, высшей ценности личности и ее свободы, отрицанием веры и культур, семьи, родины и чести. Характеризуя двадцатый век как кризисную эпоху, когда правопорядок стал повсюду зыбким и колеблется в самих своих основаниях, что отразилось в крушении государств, мировых войнах и революциях, Иван Ильин утверждал, что необходимо начать планомерную и систематическую борьбу за укрепление и очищение правосознания – во имя победы над правовым нигилизмом, который может стать источником крушения мировой культуры. Мировая история знает трагические примеры крушения цивилизаций – когда римское государство вступило в длительный период смуты, восстаний и гражданских войн, подтачивающих духовные и государственные устои, а с севера хлынули варварские народы и племена, то некогда великий и грозный Рим был не в силах выдержать их натиск – «правосознание, утратившее свои религиозные корни, оказалось неспособным поддерживать и отстаивать монументальную государственность и культуру Рима, а неумолимая история произнесла над этим правосознанием свой суд». В представлении Ивана Ильина, вопрос о правосознании – это вопрос о судьбе культуры и цивилизации, а само право не есть нечто формальное и внешнее – оно есть выражение представлений народа о добре и зле, о справедливости, его нравственного самосознания и системы ценностей, его миропонимания, тем самым право связано с глубокими источниками духовой жизни. По заветной мысли Ивана Ильина, кризис «современного правосознания», приведший Россию к революционной катастрофе 1917 году, а весь мир – к ужасу мировых войн и торжеству тоталитарных идеологий, связан с отпадением от религиозных корней и истоков – от самых сокровенных и священных родников духовной и нравственной жизни. Размышляя о значении христианства в судьбах мира сквозь призму проблемы правосознания, Иван Ильин отмечал, что благая весть Иисуса Христа не дала людям никакого нового учения о праве и государстве, о политике и законах, напротив – христианство есть религия любви и правды, обращенная к самым последним и глубочайшим запросам человеческого духа – оно учило людей о живом единении с Богом и беззаветной любви к ближним – оно учило искреннему Боголюбию и человеколюбию, возжигая в сердцах христианских подвижников и молитвенников неугасимую и неопалимую купину любви, обновляющую всю духовную жизнь людей, открывающую невиданную цель – наивысшее духовно совершенство, святость и обожение. Но внося в души людей «дух миролюбия и братства», «христианство своим религиозным светом осмысливало и облагораживало дело права и государства; и в то же время, оно утверждало в человеческой душе такие благодатные силы (любовь и совесть), которые вдохновляли человеческое правосознание и придавали ему некую неразложимую, абсолютную опору». Кризис «современного правосознания» состоит в том, что «люди охладели к духовному опыту и прилепились к чувственному восприятию, они перестали ощущать Божественное в себе и в мире и укреплять в доверии к рассудку, к естествознанию и технике… Весь внутренний правовой опыт человека начал постепенно мельчать и искажаться. Новое правосознание становилось все менее христианским, все менее религиозным, все более безбожным; религиозный дух и смысл начал все более и более покидать правовую и политическую жизнь». Понимая, что одними «внешними» и «формальными» реформами не обновить правосознание и не преодолеть духовный кризис, охвативший человечество, Иван Ильин провозглашал, что нужно вернуться к православному миросозерцанию и духовно-нравственным ценностям – вдохнуть христианский дух в законотворчество и правовую культуру.
Рассмотрев сущность «здорового правосознания» и начертав путь к выходу из духовного кризиса, Иван Ильин предостерегал, что «если право бессильно и бессмысленно вне правосознания, то государство унизительно, эфемерно и мертво вне государственного образа мыслей». Государственный образ мыслей – это разновидность правосознания, а «объективная природа государства определяется его высшею целью, его единым и неизменным заданием. Это задание состоит в ограждении и организации духовной жизни людей, принадлежащих к данному политическому союзу. Ограждение духа состоит в обеспечении всему народу и каждому индивидууму его естественного права на самобытное определение себя в жизни, то есть права на жизнь, и притом на достойную жизнь, внешне свободную и внутренне самостоятельную». Обращая внимание на то, что с незапамятных времен люди и народы объединялись и создавали государства, Иван Ильин был убежден, что основная аксиома политики заключается в том, что право и государство возникают из духовной жизни людей, а сущность государства состоит в единой цели, объединяющей всех граждан и организации правопорядка. Без всеобщей цели и солидарности граждан государство не может существовать, оно обречено на крушение, ведь только общность цели и солидарность объединяет людей в гражданское общество – «дух народа, национальная культура, родина, государственное устройство, государственная власть, законодательство, суд, правопорядок, гражданский мир – суть такие предметы, которые принадлежат всем сынам родины, всем гражданам совместно и сообща». На страницах своих произведений Иван Ильин определил государство как «положительно правовую форму родины» – объединения людей на основах общего права, общей власти и территории, а родину – «как его творческое, духовное содержание». Вслед за немецким философом Гегелем, Ильин утверждал, что «государство есть нечто от духа и нечто для души. Оно есть духовное единство людей, ибо в основе его лежит духовная связь, предназначенная для того, чтобы жить в душах и создавать в них мотивы для правильного внешнего поведения». Государство не может существовать без духовных основ – оно «не есть внешняя вещь среди вещей, и бытие его не имеет материально-телесного характера, хотя природный и хозяйственный «субстрат» его и материален, а личный состав его ведет телесное существование». По мудрому суждению Ивана Ильина, формальное понимание государства как внешнего строя общественной жизни, равно как и воззрение, гласящее, что государство может достойно существовать, механически регистрируя своих подданных, устанавливая для них повинности и законы, но не делая их гражданами в подлинном смысле слова – сынами отечества, участвующими сознанием, сердцем, волей и действием в жизни страны, – отрывает правосознание от морали и не дает верно понять смысл существования государства. Находя глубокую правоту Аристотеля и Гегеля, считавших, что государство предшествует гражданам, Иван Ильин полагал, что нет граждан без государства, только в государстве человек становится гражданином, а, следовательно, государство есть непременное условие бытия гражданина. Всех граждан связывает между собой духовная общность и гражданская солидарность – «мы связаны солидарностью», «мы – единая духовная и правовая община, управляющаяся единой верховной властью и связанная единством жизни, творчества и исторической судьбы. Мы – государство». Размышляя о сущности и идее государства, Иван Ильин высказывал мысль, что государство – это духовный союз людей, обладающих правосознанием и утверждающих естественное право в братском и солидарном сотрудничестве: «Проблема государства в том, что оно живет правосознанием людей, а существенной чертой правосознания является способность к самоуправлению; отсюда, по идее, государство сводится к самоуправлению народа. Однако, с другой стороны, единая и объективная цель государства настолько высока и требует от граждан столь зрелого правосознания, что, исторически говоря, народы оказываются неспособными к самоуправлению, осуществляющему эту цель». Выступая против «формального» и «поверхностного» понимания государства как «системы внешнего порядка», Иван Ильин считал, что государственная жизнь протекает в душах людей и отражается в их речах и поступках – «необходимо, чтобы государство жило в душе гражданина и чтобы гражданин жил интересами и целями своего государства». Именно духовная солидарность граждан составляет основу существования государства, а в сердце настоящего гражданина «государственный интерес и его личный интерес пребывают в состоянии живого неразложимого единства». Убежденный в том, что для подлинного гражданина историческая судьба родина с ее славой и горем воспринимается экзистенциально – как своя судьба, Иван Ильин пояснял, что это «тождество» нужно понимать не только в смысле самоотречения и жертвенности со стороны гражданина – сына своего отечества, но и как акт самоутверждения – гражданин утверждает себя и свой дух через усвоение национальной культуры и истории – он не только жертвует, но и приобретает – приобщается к своему культурно-историческому и духовному наследию. Истинный и сознательный гражданин принадлежит своему государству не только формально и юридически, но и душевно и духовно – он всем сердцем свободно любит свое отечество, является носителем его культуры, исторической памяти и правосознания. «Каждый из нас, каждое новое поколение должно принять свое государство правосознанием; принять как живое духовное единство – единство культуры, власти и исторической судьбы; принять и вложиться в это единство, взяться за разрешение его конкретных задач – духовных, национальных, хозяйственных и правовых». Прекрасно понимая, что принудить человека к высокой гражданской любви нельзя, Иван Ильин полагал, что можно и должно воспитывать в гражданах дух любви к своему отечеству, а высшая цель государства состоит не в том, чтобы держать своих граждан в трепете и покорности, подавлять их свободную волю и творческую инициативу, но в том, чтобы «организовывать и защищать родину на основе права и справедливости, исходя из благородной глубины здорового правосознания». Задачи государственной власти определяются той высшей целью, ради которой создается государство – государственная власть должна обеспечивать естественное право и справедливый правопорядок, служить родине, ее национальному духовному расцвету и благоденствию своего народа – духовному и материальному, отсюда – политика есть сфера деятельности, возлагающая на человека величайшую нравственную ответственность. Проблема власти волновала мыслителей всех времен – от Платона и Аристотеля до Гоббса, Локка, Монтескье и Вышеславцева, она волновала и Ивана Ильина, который утверждал, что власть – это не привилегия, а ответственность и бремя – в этом моменте Ильин необычайно близок классическим славянофилам, но в своих рассуждениях он идет дальше них и формулирует основные аксиомы власти – «государственная власть не может принадлежать никому помимо правового полномочия», она должна осуществляться «лучшими людьми» и не должна использоваться как средство достижения личных или классовых целей, ее цель – духовный расцвет отечества и благоденствие граждан. В «аксиомы власти» Ивана Ильина входили легитимность, духовная компетентность, привлечение лучших людей к правлению, служение общему национальному делу, реальные проекты преобразований, принципы «распределяющей справедливости», исключающей уравнительные представления о справедливости и неоправданные привилегии. Удивительно, что будучи консервативно настроенным монархистом, Иван Ильин высказывал идеи созвучные концепции правового государства и гражданского общества, более того – он рассуждал о социальной и моральной ответственности государства и государственной власти перед всеми своими гражданами и каждым отдельным гражданином, и писал: «Каждый нищий в стране есть не просто неудачливый бедняк, но живая язва народной и государственной жизни. Каждый безработный, каждый беспризорный есть национальное бедствие. Каждый безграмотный есть всенародная опасность. Каждый противообщественный эксплуататор есть всенародный вредитель. Каждый ростовщик требует государственного обуздания. Каждое попранное право есть пробел или разрыв в общей сети правопорядка». По заветному убеждению Ивана Ильина, человек должен быть не только средством для осуществления государственных целей, но и живой целью – обращаясь к каждому гражданину с патетической речью, он писал: «ты не только средство для государства; ты в то же время – его живая цель». Всякое государство должно иметь единую и высшую цель, иначе его существование бессмысленно и бесцельно. Если по Аристотелю государство создается «ради прекрасной жизни» всех граждан, то Иван Ильин утверждал, что смысл существования государства – служение Божьему делу на земле. Это – не утопический призыв к устроению Царства Божиего на земле и не призыв к теократии, ибо ни Церковь не призвана господствовать над государством, ни тем более государство властвовать над Церковью; напротив – «Церковь должна быть независимой от государства, а государство должно служить делу Божьему на земле совсем не в церковных формах». В свое время русский религиозный философ Владимир Соловьев сказал, что задача государства и права состоит не в том, чтобы лежащий во зле мир превратился в Царствие Божие, а в том, чтобы он окончательно не превратился в Ад на земле. Для православного миросозерцания очевидно, что государство и закон не имеют сотериологической задачи, ведь они не могут спасти нас – для спасения каждого из нас на землю сошел Сам предвечный Бог Слово, единосущный и равночестный Отцу и Святому Духу, Христос Богочеловек – наш единственный Спаситель, Он – Победитель Ада и смерти. Царство Божие не от мира сего, а на земле невозможно создать идеальное государство и идеальный правопорядок, о котором мечтали древнегреческий философ Платон и утописты всех времен – в рамках истории нельзя победить зло, ибо окончательная победа над злом совершится только в эсхатологической перспективе, о чем пророчествует Апокалипсис. Понимая, что в условиях мира, лежащего во зле, невозможно устроить Царство Божие, которое не от мира сего, Иван Ильин полагал, что государство и право имеют свою высшую цель – «призвание государства состоит в том, чтобы при всяких условиях обращаться с каждым гражданином как с духовно свободным и творческим центром сил, ибо труды и созидания этих духовных центров составляют живую ткань народной и государственной жизни. Никто не должен быть исключен из государственной системы защиты, заботы и содействия; и в то же время все должны иметь возможность работать и творить по своей свободной, творческой инициативе. Каждый гражданин должен быть уверен, что он защищен, принят во внимание и найдет себе справедливость и помощь со стороны государства; и в то же время, каждый должен быть самостоятелен и самодеятелен. Государство может требовать от граждан службы и жертв; но оно само должно служить и жертвовать. Иными словами, государство должно внушать гражданам живую уверенность в том, что в его пределах господствует живая христианская солидарность». С течением временем воззрения Ивана Ильина на проблему отношения государства и Церкви существенно менялись – если в «Русском колоколе» он выражал сомнение в том, «православно ли мыслят те, кто требует отделения Церкви от государства и настаивает на том, что все политические события и явления должны быть «безразличны» Православной Церкви», то в сборнике «Наши задачи» он писал, что «государство не может требовать от граждан веры, молитвы, любви, доброты и убеждений. Оно не смеет регулировать научное, религиозное и художественное творчество. Оно не может предписывать доказательства чувств и воззрений. Оно не должно вторгаться в нравственный, семейный и повседневный быт. Оно не должно без крайней надобности стеснять хозяйственную инициативу и хозяйственное творчество людей». По замечанию профессора Н.К. Гаврюшина, в вопросе о взаимоотношениях Церкви и государства следует говорить не столько об идейной эволюции Ивана Ильина от гегелевского этатизма и византийского идеала «священного царства» к мировоззренческой позиции близкой преподобному Нилу Сорскому и нестяжателям, а о том, что Ильин «вплотную подошел к формулированию неизбежной антиномичности концепции христианской культуры в целом». Критикуя философскую доктрину Льва Толстого о непротивлении злу силой, уходящую от проблемы борьбы со злом, подменяющую любовь чувством жалостливого сострадания, а подлинную религиозность – рассудочным морализмом, Иван Ильин пришел к мысли, что «ограждать духовной расцвет человечества на земле невозможно вне принудительной общественной организации, вне закона, суда и меча», но он до конца не осознал и во всей глубине не вник в угрозу тоталитарного государства, не смог подняться над философским противостоянием Платона и Толстого, ведь если бы Ильин беспристрастно изучил утопию «идеального государства» Платона (как это блестяще сделал Борис Вышеславцев), то он был бы вынужден констатировать, что «нельзя содействовать духовному расцвету человечества на земле в рамках принудительной общественной организации, законом, судом и мечом».
В конце 1910 года Иван Ильин уехал на два года в научную командировку в Европу – он обучался в университетах Гейдельберга, Фрейбурга, Берлина, Парижа, где слушал лекции крупнейших европейских философов – Риккерта, Зиммеля и Гуссерля. В своей научной командировке Иван Ильин не только обрел свой исследовательский метод – диалектическое единство аналитической работы ума и интуитивного постижения изучаемого предмета, не только общался с выдающимися европейскими мыслителями – с такими как Гуссерль, и вынашивал в душе творческие замыслы, но и путешествовал и отдыхал – особенно ему запала в сердце неделя, проведенная в Бретани у океана: «Я радуюсь сильно океану. Не знаю, может быть, и правда «все – из воды»... Я увидел море впервые в Венеции, на Лидо, и после двухчасового общения с ним трудно было уходить. Тогда-то мы с женой Талей и решили поехать непременно на океан; он должен знать какую-то древнюю, первую мудрость, и известные сомнения должны быть стерты им. Есть пределы, на которых «нельзя» и «неизбежно» должны утрачивать свою непереносность...». В это время Иван Ильин определяется с темой будущей магистерской диссертации Ильина – аналитическое исследование и оригинальная интерпретация грандиозной философской системы Гегеля. По замечанию И.И. Евлампиева, «преодолев юношескую болезнь политического радикализма» и резко изменив свою систему ценностей благодаря разочарованию в революционных идеях и увлечению немецкой классической философией – идеями Фихте, Шлейермахера и Гегеля, в свои молодые годы Иван Ильин более ориентировался на западную классическую философию, а о его «западничестве» свидетельствуют как его горячая полемика с Владимиром Эрном, написавшим знаменитую статью «О Канта к Круппу», так и фрагменты из его писем – в письме В.И. Герье от 27 апреля 1916 года он писал: «Теперь начал читать и с особым интересом прочел Шопенгауэра «Афоризмы о житейской мудрости», насладился «Золотым ослом» Апулея и особенно Овидием. Немного скучаю над «Эмилем» Руссо, холодно удивляюсь Байрону, предвкушаю Паскаля и Шафтсбери». Для справедливости нужно сказать, что хоть творчество Ивана Ильина, начиная с 1910 года и вплоть до его магистерской диссертации, посвященной Гегелю и защищенной в 1917 году, являлось интерпретацией классической немецкой философии – идей Штирнера, Фихте, Шлейермахера и Гегеля, но, во-первых, за внешней тяжеловесной академичностью в них ощущается его собственные духовные искания, а во-вторых, высочайшими «духовными авторитетами» в культуре в те для Ивана Ильина были Пушкин, Гоголь, Тютчев и Достоевский, а среди философов-современников – князь Евгений Трубецкой и профессор Новгородцев. В 1911 году в свет выходит статья Ивана Ильина «Идея личности в учении Штирнера. Опыт по истории индивидуализма», где анализируется понятие личной свободы – исследуя философские воззрения Штирнера, Ильин находит их идейный центр в представлении об абсолютности человеческой личности. Убежденный, что каждая личность – это «живая и неповторимая бесконечность», Иван Ильин попытался дать своеобразную апологию идеям Штирнера, который имел дурную репутацию нигилиста, отвергающего право и мораль – само различие добра и зла. В интерпретации Ивана Ильина, для Штирнего характерна аксиома абсолютной цельности личности – признание ее единственности и неповторимости, иными словами – уникальности, отсюда – непреходящая ценность каждой личности, которая проявляет себя в мире через волевой и деятельный акт – через действие. Находя в философской системе Штирнера своеобразную «рациональную этику», Иван Ильин отмечает, что негативное отношение Штирнера к морали и праву определяется не нигилизмом, а их пониманием как ограничений – общественных уз и рамок, накладываемых на индивидуальную свободу личности. Провозглашая, что критический подход Штирнера к морали и праву в корне неверен, Иван Ильин тонко подмечает, что основа штирнеровской этики – это «из глубины, души идущее, свободное изволение ничем, ни внешним, ни внутренним не стесненного самоутверждающего индивидуума, изволение, последней целью которого является его собственное так или иначе определенное благополучие». В основе этики Штирнера и всей его философии лежит идея свободы как волевого самоутверждения личности. Это – этика крайнего индивидуализма и волюнтаризма, кроме того, у Штирнера Ильин находит оригинальное представление о Боге – «Единственном», а также о цели человеческого бытия – «познать в себе свою цель, провозгласить свою телеологическую исключительность». Констатируя, что воззрение на Бога и человека у Штирнера идет в разрез с традиционным христианским пониманием, Иван Ильин отмечает положительные достижения штирнеровской философии – конкретное понимание Бога и человека, осознание абсолютной ценности свободы и уникальности каждой личности, ее неповторимости, единичности, самобытной индивидуальности и принадлежности к сфере духовно-нравственных ценностей. Вдумчиво изучая и анализируя философскую систему Фихте в двух своих статьях «Кризис идеи субъекта в наукоучении Фихте Старшего. Опыт систематического анализа» и «Философия Фихте как религия совести», и находя в его идеях тенденции, ведущие от классической немецкой философии к экзистенциализму и персонализму, Иван Ильин проницательно подметил, что Фихте стремился рассмотреть человека во всей его духовной конкретности и во взаимосвязи с Абсолютным Я – «сверхчувственным внутрисубъективным началом». Вся философия Фихте – это логическое завершение и творческое преодоление идей Канта – пытаясь сохранить идею Бога, Фихте перенес бытие Бога в сокровенные недра человеческого духа – в сферу духовных основ человеческого бытия – совести, интуиции и воли: «Божество есть абсолютное начало, вмещающее свою «реальность» в пределах человеческого духа». Полагая, что в философской системе Фихте Бог отождествляется с Абсолютным Я человеческого духа, Иван Ильин охарактеризовал ее как «антропоцентрический пантеизм» и указал на ее неразрешимые противоречия: «мир предстает в виде множества абсолютно-творческих человеческих монад, не сдерживаемых в единство ничем высшим – единой Божественной субстанцией, ни общечеловеческим родовым духом, ни предустановленной гармонией миропорядка. И остается загадкой и тайной: во-первых, слияние множества бессознательно-созданных Не-Я – в единый, общий для всех эмпирических сознании, бесконечный эмпирический мир, и, во-вторых, множественное «поглощение» субъектами этого единого объекта; наконец, в-третьих, еще большая тайна остается тогда в проблеме взаимного отношения этих Божественных субстанций». По умозаключению Ивана Ильина, «героическое дерзание Фихте – свести Божество в недра человеческого духа и на этом обосновать трансцендентальную теорию познания – не могло удовлетворить ни самого философа, ни его современников и последователей». В 1912 году Иван Ильин опубликовал свой философский очерк о немецком богослове романтического направления Шлейермахере и его «Речах о религии», где не только затрагивал проблему о противоречиях иррационального и рационального в бытии и мышлении, но и отмечал, что в религии отношение к Богу носит иррационально-интуитивный и глубоко-личный характер, отсюда – молитвенное обращение к Творцу и сам характер религиозной веры. Формулируя антиномию религиозной веры и высказывая сомнения в возможности ее рационального разрешения, Иван Ильин отмечал, что для Шлейермахера вера – это область чувств и зависимость конченого от бесконечного – зависимость человека от Бога, лежащее в основе религиозного переживания, но в действительности религиозное переживание по своему характеру не может быть всеобщим и универсальным – духовное содержание религиозной веры всегда конкретно . Эта конкретность веры великолепно выражена в православных догматах, сформулированных святыми отцами Церкви на семи Вселенских Соборах. Восхищенный книгой Шлейермахера «Речи о религии», в которой в духе протестантских воззрений провозглашается идея субъективности религиозного опыта, Иван Ильин называл это богословское произведение – «одной из самых глубоких и освобождающих книг, написанных о религии», а об освобождающем значении протестантизма он писал следующее: «Протестанство в принципе разрешило душе религиозную самодеятельность и тем самым поколебало, но только поколебало представление об объективности, универсальности и абсолютности религиозной истины, «соборно» выработанной и вылитой в зрелые «священные» формулы». Но надо заметить, что Иван Ильин принял далеко не все в речах Шлейермахера – он не нашел в них разрешения волнующего вопроса: «как примирить абсолютную, т.е. единственную, исключительную и конечную верность и истинность религиозного усмотрения и верования, с множественностью столь же абсолютных, но иных по содержанию усмотрений и верований?». Разрешение антиномии религиозной веры и религиозного опыта Иван Ильи искал в акте очевидности и на манер немецкой классической философии следующим образом сформулировал свою концепцию: «ты можешь и должен признавать и открыто исповедывать как истинное только то, в познании чего ты, по крайнему, активно проверенному разумению своему, освободил себя от всех субъевистических искажений, осуществил все средства личного очищения и предметного углубления, известные человечеству, и достиг на этом пути испытания личной по душевному переживанию, но сверхличной по содержанию и значению познавательной очевидности». Для Ивана Ильина, истинное – это то, что с очевидностью принято, волей, умом и сердцем, тем самым критерием Истины остается сам субъект – человек, в то время как в Православии критерий Истины – верность Христу и Его святой Церкви, опора на Священное Писание и Священное Предание, исповедание догматов и Символа Веры, жизнь по заповедям Евангелия и вера, действующая любовью, а следовательно антиномия религиозной веры и опыта разрешается только на путях церковной соборности. Размышляя о сущности и содержании религиозной веры, Иван Ильин определяет ее как интуитивную форму усмотрения Истины – «акт духовной очевидности» и «чувствующее восприятие вселенной в ее целом, охватывающее в каждой конечной вещи мира присутствие единого Бесконечного – Божества». Но интуитивный акт постижения и «переживание очевидности» лежит не только в основе религиозной веры, но и в основе всей духовной деятельности человека – в основе искусства, этики, науки и философии. В своих рассуждениях о познании Истины Иван Ильин был склонен противопоставлять односторонне-рациональные методы познания акту духовной очевидности, ибо «акт очевидности» – это созерцание Истины и просветление ума, это – акт сердечного созерцания и обретение подлинного духовного опыта и высшего знания – мудрости, преображающей человека и изменяющей его жизнь.
Когда в 1914 году вспыхнула первая мировая война, то вдохновляемый обостренным патриотическим чувством Иван Ильин откликнулся публичными докладами и двумя статьями – «Основное нравственное противоречие войны» и «Духовный смысл войны», где сделал попытку духовного осмысления войны. В понимании Ивана Ильина, война есть трагедия, захватывающая жизнь целых народов – «нет в жизни более тяжелого во всех отношениях времени, чем время войны». Когда ко всем обычным тяготам земной жизни прибавляется суровое бремя войны, то человек на своем горьком опыте ощущает, что весь земной мир лежит во зле, ведь война связана с кровопролитием и бедствиями, более того – она ставит каждого человека в ситуацию нравственного выбора и философской дилеммы – «Может ли человек разрешить себе по совести убиение другого человека?». В этом волнующем, страшном и сложном вопросе Иван Ильин находит основное нравственное противоречие войны – хотя решение убивать не падает всем тяжким бременем на душу убивающего солдата, ибо его участие в войне есть акт повиновения внешнему приказу, исходящему от государственной власти, но «никто не должен закрывать себе глаза на нравственную природу войны» и каждый совестливый человек задумывается – «Позволительно ль убивать человека?». Ключевое нравственное противоречие войны нужно решать не отвлеченно и теоретически, а жизненно – перед Богом и совестью, перед судьбой своего народа и всего человечества. С одной стороны, страшный акт убийства нельзя нравственно оправдать – пресекается физическая жизнь человека – уникальной личности, но с другой стороны, войны есть горестный факт человеческой истории, а цель оборонительной и народно-освободительной войны – благородна. Критикуя принцип «цель оправдывает средство», Иван Ильин отмечал, что здесь «не различается вопрос о нравственной доброкачественности деяния и вопрос о практической целесообразности» – далеко не все практически целесообразное есть нравственно оправданное. «Мучения и убийства, которые чинят друг другу люди в сражениях, не станут ни благим, ни праведным, ни святым делом, каким бы целям они не служили. Но каждый раз человек, имея возможность выбирать и решать, совершает нравственно недоброкачественное деяние, он несет на себе вину; поэтому война есть наша общая великая вина». Глубоко и остро переживая нравственный парадокс войны, Иван Ильин писал: «Сомнение в совести, как в последнем и высшем источнике нравственной очевидности, – вот первое глубокое последствие, к которому философское сознание может быть, по-видимому, приведено войною». На войне человек оказывается в состоянии внутреннего надлома, который может «в конец обессилить душу». Но неужели человеку, осознавшему нравственные противоречия войны, остается лишь принять мораль непротивления злу, исповедуемую Львом Толстым? По мысли Ивана Ильина, учение о непротивлении злу силой имеет свою нравственную правду – не всякий акт силы нравственно оправдан, но бывают трагические времена, когда человеку приходится взять на себя «открыто и сознательно новую вину», а если человек оказывается неспособен к этому волевому акту, то жизнь его терпит духовное и нравственное крушение. Принимая активное участие в войне, человек принимает на себя нравственную вину, но измена отчизне и равнодушие к ее судьбе и судьбе своего народа и своих ближних – куда более страшный грех, Иудин грех предательства. В страшное время войны, когда не только самому человеку угрожает смерть, но и всему народу и родине его грозит порабощение, он должен принять на себя бремя волевого деяния – «именно на войне решимость принять на себя новую вину выливается неизбежно в форму бескорыстного и самоотверженного духовно-творческого напряжения….». Нравственное противоречие войны не устраняется в героическом акте принятия воинского долга, но приемлется и изживается во всем своем значении и во всей своей глубине. Самоотверженная, жертвенная и бескорыстная защита своего отечества – это акт истинного героизма, трогающий душу и не позволяющий произнести слово осуждения. Убежденный в том, что акт свершения убийства даже на войне остается грехом на совести воевавшего, Иван Ильин пояснял, что чувство вины побудит совестливого человека к покаянию и искуплению, к молитве и духовному очищению – к углублению нравственной и духовной жизни, что станет шагом на пути к «освобождению от кошмара прошлого», в конечном счете это должно вести к искоренению войны и утверждению мира между народами. При этом в своей статье «Основное нравственное противоречие войны» Иван Ильин писал, что испытание войной может как ожесточить и озлобить человека и целый народ, так и привести к «очищающей любви и духовной прозорливости».
В статье «Духовный смысл войны» Иван Ильин отмечал, что война объединяет народ в единое целое перед угрозой общего врага: «И вот война вторглась неожиданно в нашу жизнь и заставила нас гореть не о себе и работать не для себя. Она создала возможность взаимного понимания и доверия, она вызвала нас на щедрость и пробудила в нас даже доброту. Война насильственно вдвинула в наши души один общий предмет; она противопоставила нашему мелкому повседневному «здесь» – некое великое «там» и потрясла нас этим «там» до корня. То, что было «здесь» не исчезло после начала войны, но наряду с ним выдвинулось что-то новое и, может быть, даже заслонило повседневность. Каждая душа услышала зов и от каждой протянулась куда-то нить, напряглась и задрожала и связала душу с другими в одном, сразу, далеком и близком «там». Все нити встретились в этом общем пункте и скрепили народ в единство». Всякая война имеет духовное значение, но не всякая война имеет духовное оправдание: «Духовное значение имеет всякая война, ибо всякая война есть потрясение, испытание и суд для всей жизни народа, который в ней участвует; а следовательно и для ее духовных сил. Однако, если всякая война есть потрясение, испытание и суд для жизни народа, то не всякая война есть правая для того народа, который в ней участвует. Воюя, народ может быть прав и не прав; и война его будет иметь духовное оправдание лишь в том случае, если он прав, воюя. Духовная оправданность войны определяется теми мотивами, которые побудили народ открыть военные действия, и теми целями, которые он, воюя, имеет в виду и осуществляет. Скажи мне, ради чего ты начал войну и ведешь ее, и я скажу тебе, прав ты или не прав. Эти мотивы и цели бывают обыкновенно ясны и до начала военных действий, и во всяком случае выясняются быстро и отчетливо. Между тем духовное значение войны определяется творческой деятельностью народа во время войны и по окончании ее. Оно определяется тем откликом, тем движением в народе, которое вызывается войною; тем духовным подъемом, который слагается в народе во время войны и после нее. Скажи мне, что вызвала война в твоей душе; скажи мне, как ты воевал, и что извлек ты из трудов и страданий войны, и я скажу тебе о том, каково было ее духовное значение в твоей жизни». Не всякая война имеет духовное оправдание, но «народная война есть совокупное духовное напряжение всей нации, направленное к победе над той силой, которая стала на пути духовного роста народа». Если «публичная идеология» войны имеет свою практическую задачу, но остается искусственной, то «истинные духовные мотивы войны не могут быть выдуманы искусственно; они нередко лишь смутно чувствуются народом; они нередко живут на ряду с публичной идеологией, утверждая свою независимость и свою жизненную силу, т. е. свою способность направлять деятельность людей. Народная совесть, не обманутая ложью и не затемненная «публичной идеологией», решает, нередко с поразительной безошибочностью, вопрос о духовной оправданности войны. Она ставит этот вопрос так: что будет с нашим духовным ростом, и, далее, шире, что будет с духовным развитием человечества вообще, если не мы победим в этой войне? И прежде всего: останемся ли мы свободно живущим и духовно творящим, духовно самобытным народом?». Война потрясает все общество и каждого его члена, но она же становится «духовным и творческим процессом в жизни народа» и пробуждает национальное самосознание и гражданскую солидарность. В народной войне «всякий, кто участвует в этом совместном духовном направлении воли, мысли, чувства и действия, ведущем к общему и единому результату, именуемому победою, – всякий является духовным воином. Все граждане, творчески горящие о войне – все воюют; все подъемлют бремя этой единой великой борьбы, каждый на своем месте, по-своему, в своей доле, определенной, помимо закона, еще и добровольно. Дающие, организующие, лечащие, пишущие, говорящие и даже те, кто, лишенные почему-нибудь возможности помогать словом и делом, просто печалятся о стрясшейся беде и радуются удаче, – все воюют». Война не только побуждает всех граждан становиться участниками общего дела защиты отечества, но ставит каждого человека перед лицом смерти и раскрывает глубину его личности – его силу воли, характер и систему ценностей, его готовность к самопожертвованию и способность к героизму. Война есть не только потрясение, но и духовное испытание – суд над историей и народами. Духовный суд состоит в том, что каждый человек должен задуматься: «Стоит ли жить тем, чем мы живем; стоит ли служить тому, чему мы служим? Война, как ничто другое, ставит этот вопрос с потрясающей силой и вкладывает в него простой и глубокий ответ: «жить стоит только тем, за что стоит и умереть». Ибо смысл войны в том, что она зовет каждого восстать и защищать до смерти то, чем он жил доселе, что он любил и чему служил. Что бы ты доселе ни делал; чем бы ты ни занимался; чему бы ни служил, – словом, чем бы ты ни жил – умей умереть за то, чем ты жил. Этим война ставит перед человеком начало ответственности: каждый отвечает за то, чем он жил и как он жил». Война проверяет нашу жизнь, испытывает на прочность нашу веру и убеждения, она указывает нам путь героя и призывает защищать свою жизненное дело до конца, закаляет характер и силу воли. Война есть явление народной жизни – явление не только внешнее и материальное – борьба вооруженных масс, но и духовное – война есть сознательное и напряженное, совместное и совокупное дело людей, которому они отдаются не только телом, но душой и духом: «В войне сталкивается именно воля с волей, дисциплина с дисциплиной и это одно вовлекает в нее все духовные силы человека. Страшна и непобедима армия, решившая победить; деморализация армии есть именно разложение ее воли и решимости. Но воля, питающаяся из духовного подъема, не поддается разложению; ибо акт души именно тогда стоит на своей жизненной и творческой высоте, когда он есть акт духа». По мысли Ивана Ильина, войны учат нас любить нечто высшее – то, во имя чего можно жить и за что можно умереть, а участвуя в войне нужно всегда быть «на духовной высоте» – оставаться человеком, хранить сердце от озлобления, адского чувства ненависти и страшной жажды мести: «Пусть же будет воинственный подъем, но не озлобление и не ненависть и не уличные погромы; пусть будет личное бесстрашие, но не презрение к врагу, к его храбрости и его подъему; пусть будет искусное обезврежение врага, но не месть и не жестокость и не корыстная травля; пусть будет обдуманность и осторожность, но не низменная хитрость и не система национального шпионства. Этот духовный подъем необходим сам по себе, а не только для победы. Он есть уже достижение и преодоление; он есть безусловная ценность. А победа армии будет его неизбежным результатом, его необходимым и естественным плодом. Ратная победа, без духовного подъема, будет поражением, а духовный подъем, создавшийся и удержавшийся на должной высоте, исключает всякое поражение. Он повлечет за собою не только ратную победу, но и другие, непредвидимые, неоценимые заранее достижения».
В течение нескольких лет Иван Ильин трудился над своей диссертацией в двух томах – фундаментальным трудом «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», опубликованным в 1918 году и являющимся одним из лучших в мире исследований о философии Гегеля, высоко оцененным профессором П.И. Новгородцевым и князем Евгением Трубецким. Как заметил профессор Н.К. Гаврюшин: «В истории русской философии это самое обстоятельное исследование о Гегеле, отражающее глубокое постижение духа гегелевского мышления и его трагических противоречий». Пытаясь доказать ложность распространенного представления о философии Гегеля как о системе абстрактного панлогизма с его крайним рационализмом и логическим формализмом – каковой она в действительности и является и на что проницательно и неоспоримо указывали Хомяков и Киреевский, Владимир Соловьев и Эрн – Иван Ильин утверждал, что философия Гегеля имеет конкретно-спекулятивный характер, а «сокровенную душу всех «логических» и всех «мировых» категорий» составляет принцип спекулятивной конкретности – интеллектуальной интуиции, направленной на конкретно-идеальное бытие. По воззрению Ивана Ильина, восхищенного грандиозной философской системой Гегеля – системой спекулятивного идеализма с ее логической строгостью и формальной законченностью, «ни одно философское учение не может так содействовать творческому подъему, как учение Гегеля», а сам рационалист и диалектик Гегель – «один из величайших интуитивистов в философии». «Все реальное подлежит закону спекулятивной конкретности – вот содержание того кардинального опыта и той основной идеи, которой посвящена вся философия Гегеля». По оценке Ивана Ильина, «философия Гегеля есть целостностное метафизическое учение, посвященное единому предмету и созданное единым методом». С точки зрения Ивана Ильина, абстрактное мышление не является единственной основой философской системы Гегеля, его философский акт есть спекулятивное мышление, сочетающее в себе мысль и созерцание, диалектику и интуицию, а потому Гегеля можно поставить в один ряд с Парменидом и Платоном. Для справедливости нужно сказать, что сам Гегель в философской полемике с Шеллингом резко критиковал понятие «интеллектуальной интуиции», но его философский акт сочетал в себе диалектический метод и спекулятивное мышление, составляющее душу всей гегелевской философии. «По методу своего философствования, Гегель должен быть признан не «диалектиком», а интуитивистом, или, точнее, интуитивно мыслящим ясновидцем». В философской системе Гегеля спекулятивное мышление занимает центральное место, но вникая в его сущность, Иван Ильин стремился доказать, что «в основе всей его философии, лежит подлинный душевно-духовный познавательный опыт, открывший ему то, что он по существу утверждал, и утвердивший его в верности того, что ему открылось». По воззрению Ивана Ильина, философия должна «возродить и восстановить свой метод – не в смысле системы более или менее отчетливо расчлененных «понятий» или «правил», а в смысле творческой, систематически осуществляемой интуиции, направленной на самый предмет. И тогда она, быть может, вновь осмелится признать себя особым, универсальным способом познания, опытным по существу и метафизическим по предмету; тогда она перестанет страшиться «последних» проблем, но признает и утвердит свое призвание именно в их разрешении». Для немецкого философа Гегеля – рационалиста и диалектика, равно как и для Ивана Ильина тех лет, спекулятивное мышление – это ключ к мировым тайнам, оно открывает и схватывает подлинную реальность – не эмпирически-конкретное и не абстрактно-идеальное, а конкретно-идеальное бытие – тем самым можно с уверенностью утверждать, что для Ильина сущностью человека являлся его «мыслящий дух», а он сам был в те дни утонченным рационалистом на манер Фихте и Гегеля, не понимающим, что для познания Истины нужен целостный духовный акт – акт всего человека и всех сил его духа и души – его ума, воли и сердца, а так как Истины возвышается над нашим мышлением и всем мировым бытием, то нужно еще нечто более великое, таинственное и грандиозное – Божественное Откровение. В восприятии Ивана Ильина, философия Гегеля – истинная философия высочайшей пробы, она соединяет в себе диалектические рассуждения и интуитивные прозрения, творческое воображение и логическое мышление, формальную логику и максимальное напряжение внимания и воли, элементы критической и аналитической мысли Канта и мистических интуиций Якоба Беме, отсюда – очевидно, что Гегель обладал огромным философским дарованием и был подлинным мыслителем. Находя в философской системе Гегеля парадоксальное сочетание чистых логических смыслов и созерцательно-фантастической образности, и предостерегая, что для ее понимания необходимо творческое усилие мысли и воображения, Иван Ильин характеризовал философствование Гегеля как «мыслящее ясновидение», «мистическое мышление», даже как «религию мысли». В отличие от рассуждений восхищенного Гегелем Ивана Ильина, для всякого беспристрастного исследователя ясно, что тайна гегелевской философии заключается в акте спекулятивного мышления, которое рассматривалось Гегелем как подлинное бытие и экзистенциальная основа каждого конкретного человеческого сознания, но его никак нельзя определить как «мистическое мышление». По складу своего мышления и своей души Гегель рационалист и диалектик, а не мистик, его философии – меонична, а не онтологична, на что проницательно указали Владимир Соловьев, Владимир Эрн и Лев Шестов, она понимает свободу лишь как «осознанную необходимость» и представляет собой утонченную версию логического детерминизма, а этатизм Гегеля не совместим с ни с буквой и духом Евангелием, ни с христианским персонализмом, что же до его религиозности, то она насквозь имеет протестантский характер. При всей высокой оценке гегелевской философии Иван Ильин вынужден был заметить, что именно рационализм – ее характерная черта и «ахиллесова пята», ведь в ее «прокрустово ложе» не вмещается история мира, где есть место случайному, индивидуальному, волевому, непредсказуемому, трагическому и иррациональному. «Весь рационализм Гегеля покоится на этом принципиально-горделивом и в то же время беспомощном отказе иметь дело с чем-нибудь, что не имманентно мысли, что есть не смысл, а какой-либо иной предмет».
При всем своем интеллектуальном пристрастии к спекулятивной философии немецкого мыслителя, Иван Ильин выдвинул смелое предположение, что главной целью Гегеля была разработка своеобразного философского пантеизма и согласование религиозной веры, спекулятивного мышления и научных знаний, ведь в центре гегелевской философии стоит понятие «Абсолютной Идеи» и «Мирового Духа» – мыслящего, самосознающего и самодеятельного «Бога», развивающегося в истории мира – восходящего к вершине самопознания и самореализации: «Учение Гегеля состоит в том, что Понятие, открывающееся спекулятивной мысли, есть само Божество и что оно есть единственная реальность. Эта концепция лежит в основе всего того, что он признавал и исповедовал; она составляет как бы спекулятивную Всеобщность всех его утверждений... Абсолютное Понятие как «всеобщая Субстанция» и в то же время как «субъект» есть Дух. Это значит, что основное свойство Понятия – «самодеятельность в самосозидании» – составляет его духовность. «Дух» есть Понятие, имеющее само себя своим объектом; именно таков всегда по существу своему спекулятивный смысл. Поэтому можно сказать, что спекулятивные понятия суть «духовные сущности» или, что Понятие есть «чистый элемент» духовного бытия – «чистая самость» Духа… Дух есть стихия мышления, разума. Отсюда его всеобщность, его внутреннее негативноебеспокойство и его истинная бесконечность. Дух всегда остается «в себе» и «у себя»; он имеет свой центр в самом себе, и жизнь его есть чистое самоопределение; он «есть лишь то, чем он сам себя делает, и он делает себя лишь тем, что он есть сам по себе». Дух «начинает только со своего собственного бытия и относится только к своим собственным определениям»; в этом его субстанциальность и его свобода. Для него жить значит «быть для себя» и раскрывать свою сущность… В состоянии высшей содержательной насыщенности, Понятие утверждает себя как «конкретную Всеобщность» или как всеобъемлющую «органическую тотальность». Разум подводит итог своей «целесообразной деятельности», а цель предстает в виде «деятельного Понятия». Смысловая субстанция завершает свое откровение, и Дух выступает в виде абсолютного богатства сращенных смыслов. Откровение закончено и Понятие обнаружило свою божественность… Бог есть Бытие. Это есть первое и неотъемлемое определение его; точнее, искони имманентное ему состояние. Но это бытие Божие пребывает в некоторой «безвидности и пустоте»; содержа «в потенции» все возможное и грядущее, весь дальнейший процесс, все формы и состояния, это первоначальное Бытие страдает неопределенностью и нераскрытостью: оно насыщено своими грядущими возможностями, всем дальнейшим богатством своим, но все это обретается в нем в недифференцированном виде; и ни одно из позднейших определений не присуще ему актуально. Развернуть их значит для Бога осуществить себя, значит придать себе развернутую форму, «реализовать» себя, создать себе соответственную, достойную, объективную реальность; это значит «начать быть» актуально, во всем своем значении, во всем своем содержательном расцвете. Это может быть выражено так, что логический процесс есть первоначальное «самоопределение Божие к бытию» или к «реальности». Этот процесс божественного самоосуществления, реализации себя, выявления своей природы, совершается так, что Божество «выходит» из своего начального состояния, развертывает его, и в то же время «уходит в себя», «углубляется в себя»; и от этого «разоблачается» его внутренний состав: из «менее совершенного» возникает «более совершенное», или, иначе: из несовершенного бытия возникает совершенная реальность. В начале Бог есть «сущее Божество, потенциально-совершенное»; в конце он есть «реальное Божество, актуально-совершенное». С каждой новой категорией, т. е. с каждым новым «определением Абсолютного», с каждой новой «формой» его или новым, обретенным «способом быть и творить» реальность Божия все возрастает и совершенствуется и достигает, наконец, в Абсолютной Идее, которая есть неизбежно «основа и тотальность» всех «прежних определений», завершенной спекулятивной реальности. Здесь «понятие» Божества и «реальность» его адекватны друг другу, ибо идея есть не что иное, как объективное и реальное понятие, или – «единство понятия и объективности». Осуществление Идеи означает, что Божество обрело себя, создало себя, реализовало себя; оно само есть предмет, создававший себя, и ныне оно вполне совпадает с этим предметом». В представлении рационалиста Гегеля, замыкающего бытие в область мышления и отожествляющего мышление и бытие, Бог есть лишь логически саморазвивающееся «Понятие» и «Мировой Дух» раскрывающий себя в историческом процессе – это не живой Бог пророков и Библии, а умозрительный «Бог» – плод спекулятивного мышления Гегеля и смыслообразующая ось его философской системы, столь поразившей Ивана Ильина и захватившей его воображение, мысль и сердце. Для немецкого философа Гегеля, логика – это наука о диалектически развивающемся «Понятии», она исчерпывает собой всю сферу божественной жизни и деятельности», весь материальный мир – это инобытие «Абсолютной Идеи», развертывающееся и раскрывающееся в драматичном процессе истории – панлогизм Гегеля неизбежно ведет его к пантеизму, ведь для него спекулятивное Понятие есть сама истинная и абсолютная реальность, которая имеет мировую форму бытия – не утрачивая своей спекулятивной и метафизической сущности Оно раскрывает себя через свое инобытие – природу и историю, при это если логически Оно самосозидает себя через мышление самого себя, то в мировой форме – «только создает себя, но еще не сознает себя в этом самотворчестве», а в ходе истории самореализует и познает само себя. В интерпретации Ивана Ильина, в гегелевской философии Бог есть «Мировой Дух», нисходящий в мир и через историю – «путь Божий в мире» – соединяется с инобытием – эмпирической стихией и преодолевает ее косность, раскрывая свою подлинное содержание в историческом бытии – в искусстве, религии и науке, вершиной которой является философия, при этом Гегель полагает, что «иррациональная стихия является необходимым для Духа и обогащающим его ингредиентом: реализация Духа состоит в постепенном усвоении ее, в сращении, побеждающем ее беззаконие, но приемлющем ее качество. Размышляя о самореализации и самопознании «Мирового Духа» в гегелевской философии, Иван Ильин отмечает, что оно носит не только исторический и логический характер, но и сверхвременный, метафизический характер – оно с самого начало было заложено в «Абсолютной Идее» и раскрывается в «теогоническом процессе в космосе». Пытаясь постичь «тайну гегелевской философии», Иван Ильин обнаружил ее главное логическое противоречие – «Мировой Дух» у Гегеля не может достичь всемирного единения человечества – всех народов, а «ограниченность особенного народного духа становится законом человеческой жизни и ее пределом» – «государственная жизнь действительно обозначает нравственный и спекулятивный предел человека. Вся духовная жизнь оказывается урезанной и заключенной в границы национального духа, а самый национальный дух живет, ограниченный непокорною стихией эмпирического существования». «Перед лицом Мирового Духа, творящего над ними свой «суд», народы проходят последовательно, подобно галерее образов, или же собираются в круг возле его трона наподобие некоего пантеона. Но этот пантеон не есть уже конкретная тотальность содержательно ассимилированных органов; он остается простым «собранием», а участники его сохраняют характер «суверенных субстанций», неспособных к самоотверженному духовному сращению». Как глубокомысленно поясняет И.И. Евлампиев: «В результате выясняется, что Бог способен реализовать себя в истории только в виде отдельных, ограниченных, противостоящих друг другу народных духов. Возникает своеобразная теория национального «атомизма», признающая войну неизбежным средством разрешения конфликтов между отдельными народами… После отказа от идеи всемирного единения государств Гегель пытается наметить еще одну возможность преодоления раздробленности и ограниченности национальных духов. Он надеется показать, что в наполняющем историю хаосе подъемов и падений народов и государств существует определенная временная, историческая логика, которая и выражает постепенное расширение сферы господства мирового Духа, проявляющегося то в одном, то в другом народном духе. В этом случае удалось бы частично сохранить идею пантеизма за счет окончательного и полного подчинения Бога потоку эмпирического времени. Эту самую последнюю, «ущербную» форму пантеизма Гегель пытается реализовать в философии истории. Здесь, согласно Ильину, гегелевский замысел терпит окончательное, бесповоротное поражение. Для реализации «исторической» формы пантеизма необходимо доказать, что все конкретно-эмпирические события в истории человечества обладали скрытой разумностью и необходимостью, которую можно выявить при внимательном историческом исследовании. Все в человеческой истории необходимо рассматривать как достояние Божественного Духа, который, воплощаясь в эмпирическую материю, сохраняет по закону спекулятивной конкретности все проявления истории, кажущиеся на первый взгляд бессмысленными и бесследно исчезающими. В этом смысле философия истории должна развертываться как теодицея, оправдание Бога за всё страдание и зло, творимое и переживаемое человеком в истории. И вот, этот план также оказывается невыполнимым. Совершенно невозможно оправдать, представить хоть в какой-то степени разумными и необходимыми бесчисленные иррациональные элементы истории: кровавые войны, переселение и гибель народов, стихийные бедствия, дикие нравы и верования». В своем исследовании Иван Ильин не только дал оригинальную трактовку всей грандиозной и целостной философской системы Гегеля, но и указал на ее трагические противоречия – роковые изъяны и неразрешимые в системе панлогизма противоречия, которые находили у немецкого философа его великие критики – Кьеркегор, Шопенгауэр и Ницше. Последним итогом размышления Ивана Ильина над спекулятивной системой гегелевской философии стали его мысли о том, что Гегелю открылась иррациональность всемирной истории и ее экзистенциальный трагизм – это «открытие» неизбежно вело к крушение всей системы гегелевского панлогизма, ибо окончательная реализация Мирового Духа в истории оказалось невозможным, несмотря на все попытки Гегеля представить современное ему прусское государство как «окончательную реализацию Бога в истории», а свою философию – как вершину мировой мудрости и подлинное Откровение Бога самому себе. В трактовке Ивана Ильина, гегелевский «Бог» – Мировой Дух – сам создал инобытие – материальный мир, чтобы иметь «материал» для полноты своего бытия и самореализации, но это означает, что Бог не самодостаточен в вечном бытии своем, а невозможность окончательно реализовать себя в истории, говорит о том, что «в самой сущности Божества скрывается нечто такое, что превращает путь Божий в тропу непобеждающего страдания и что налагает печать безвыходности на человеческую жизнь и ее смысл». Таким образом «поэма Божия пути есть по существу трагедия Божиих страданий», а разорванностью его сущности – источник всего разнообразия и богатства, равно как и всей сложности и трагичности мира. Размышляя о «непостижимой разорванности Божественной Сущности» Иван Ильин отказывается признать ее как зло, но полагает, что «потенция потенции зла скрывается уже в самой домирной и чистой природе Божества... В ней-то и заложена вся грядущая судьба Божества – и отпадение от себя, и раздвоение, и долгий путь спекулятивных страданий, и «крест действительности», и новое обретение себя в объективно-созерцательной философии. Путь Божий в мире есть путь побеждающего страдания: ибо, если и всё в мире есть Бог, то не всё в мире и в Боге божественно; отсюда страдание в мире и необходимость победы: ибо всякое страдание есть страдание самого Божества, побеждающего самим страданием своим. Но победа эта трагически растягивается и отходит в бесконечность». Эти рассуждения Ивана Ильина о разорванности Божественной Сущности делают Бога ответственным за всю мировую трагедию – они ведут к отрицанию наивысшего и предвечного совершенства Божиего и делают невозможной православную теодицею – они противоречат самому духу христианства и Нового Завета и восходят через Гегеля к теософским умозрениям Якоба Беме о «темной природе» в Боге – они ведут к гностической теософии, а не к православному Богомыслию и Богохвалению. По справедливой оценке И.И. Евлампиева в своем труде «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», Иван Ильин попытался осмыслить гегелевскую систему как своеобразную философию мировой трагедии, в центре которой стоят Бог и человек, но невозможно согласиться с Евлампиевым в том, что двухтомный труд о Гегеле – «является вершиной философского творчества Ильина», напротив – самобытная и оригинальная философия Ивана Ильина раскрылась лишь в его зрелых и поздних трудах – «Путь духовного обновления», «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний», «Путь к очевидности» и «Аксиомы религиозного опыта» – в них Ильин попытался прорваться к новой православной философии – к тихому Богохвалению, и хоть его замысел так о остался в полной мере не осуществленным, но он приник уже не к немецкой, а к русской традиции религиозно философской мысли, поставив в центр философского акта не спекулятивное мышление, а веру и молитву, духовный опыт и сердечное созерцание.
После революционных событий 1905 года Иван Ильин покинул позиции политического радикализма и стал теоретиком русского либерализма – он с энтузиазмом встретил Февральскую революцию, активно включился в общественно-политическую жизнь и опубликовал пять брошюр на злободневные темы, но после Октябрьского переворота и прихода к власти большевиков он переосмыслил свое отношение к революции и увидел в ней страшное историческое потрясение и «разнуздание народа», приведшее к крушению Российской империи. В своей поздней статье «Заветы Февраля», написанной много лет спустя после революционных событий 1917 года, Иван Ильин писал, что февральская революция, произошедшая в России, не сводится к либеральным идеалам февральских деятелей, ее нужно отличать и от стихийного массового процесса военного разочарования, смятения, возмущения и бунта, она началась с речи Милюкова 1 ноября 1916 года, направленной против Николая II и воспринятой всей страной как «обоснованное обвинение императора в национальной измене и как штурмовой сигнал к революции – во имя победы», а суть февральской революции заключена в том, что практическая реализация идей радикального либерализма, революционной демократии и сентиментальной гуманности в охватываемой смутой России привели страну к государственному крушению. Как известно Иван Ильин не принял советскую власть и резко критиковал ее – за период с 1918 года по 1922 год он шесть раз подвергался арестам, ему грозил расстрел за контрреволюционную деятельность, а в 1922 году он был выслан из России вместе с выдающимися русскими мыслителями – Бердяевым и Лосским, Франком, Карсавиным и Вышеслацевым – на знаменитом «философском пароходе» «за антисоветскую деятельность» и предупрежден, что в случае возвращения на родину будет расстрелян. В исследовательской литературе не раз замечалось, что изгнание стало лучшим исходом для русских религиозных мыслителей, которых, по всей видимости, ожидала бы неминуемая гибель, если бы они остались в советской России – достаточно вспомнить мученическую судьбу о. Павла Флоренского, но Иван Ильин всей душой любил Россию и остро переживал свое изгнание, о чем писал в ноябре 1922 года П.Б. Струве: «Я жил там, на родине, совсем не потому, что «нельзя было выехать», а потому, что Наталия Николаевна и я считали это единственно верным, духовно необходимым, хотя и очень опасным для жизни. Мы бы сами и теперь не уехали бы; ибо Россия в своем основном массиве – там; там она болеет, там же находит и найдет пути к исцелению. От постели больной матери… не уезжают; разве только – оторванные и выброшенные» Оказавшись выдворенным из своего отечества, горячо любя Россию и мучительно переживая свое изгнание, Иван Ильин писал: «Как тяжко утратить родину… И как невыносима мысль о том, что эта утрата, может быть, состоялась навсегда… Для меня навсегда, ибо я, может быть, умру в изгнании… От этой мысли все становится беспросветным: как если бы навсегда зашло солнце, навсегда угас дневной свет, навсегда исчезли краски дня… Как если бы я ослеп…». Разрушение традиционных устоев русской жизни сообщало мыслям Ивана Ильина трагическую тональность – он называл русскую революцию 1917 года величайшей катастрофой не только в истории России, но и в истории всего человечества, величайшим государственным и национально-духовным крушением, в сравнении с которым бледнеет Смутное время. Задаваясь вопросом о том, что такое русская революция 1917 года – «борьба за справедливый правопорядок или крушение России?», Иван Ильин с горечью констатировал, что свершившаяся в России революция есть национальная катастрофа, страшное крушение государственности, распад национального самосознания, измена «русскому делу», попрание святынь православной веры, свидетельство правового нигилизма всероссийского масштаба, десакрализации самой идеи монархии в сознании народа, утрата властью «социального доверия», а как следствие приход к власти большевиков. Революция есть не просто насильственное свержение власти, но «массовое духовное заболевание», проповедь «обратной классовой несправедливости», «распадение духовных устоев» и омертвение религиозного чувства, личной совести, гражданской чести и патриотизма, разложение культуры, упадок правосознания, развал хозяйственной жизни и государственности. Размышляя о драматичной судьбе России и крушении русской государственности, вглядываясь в неимоверные страдания и унижения русского народа и в ужасы гражданской войны – самого страшного злодейства против всего отечества, взрыва ненависти, захватившей все слои общества, Иван Ильин задавался вопросом: «Почему именно России суждена такая ужасная судьба? Почему именно Русскому народу надо переносить такие мучения и унижения? Почему именно России пришлось стать гигантской камерой пыток, всемирным позорищем и рассадником заразы?!». По историософской оценке Ивана Ильина, русская революция 1917 года была не только национальной катастрофой, но и актом национального безумия – она была безумием со стороны умеренно-революционных партий, которые вскоре были уничтожены со всеми их планами и программами; она была безумие охранительной партии и всех правых сил, которые не имели ни творческих идей, ни социальных программ, ни верных кадров и лишь затрудняли проведение реформ Столыпина; она была безумием русского крестьянства, которое жаждало «черного передела» и в итого – лишилось всего и по сути было низвержено в новое крепостное право; она была безумие русского пролетариата, ведь революционные потрясения и гражданская война привела к гибели лучших технических обученных кадров, к долгим годам смуты и голода, к снижению уровня жизни и падению реальной зарплаты, к порабощению в тоталитарной государственной системе; она была безумием торгового и купеческого класса, «который в лице Саввы Морозова и Ивана Сытина финансировал революционеров до тех пор, пока не был истреблен ими»; она безумием русской интеллигенции, «уверовавшей в пригодность и спасительность западноевропейских государственных форм для России и не сумевшей выдвинуть и провести необходимую русскую форму для участия народа в осуществлении государственной власти». Размышляя о внешних и внутренних причинах русской революционной смуты, Иван Ильин относил к внешним причинам – глубокий мировой кризис духовности – человек отверг веру в Бога, отрекся от своей души и живет в мире «научных суеверий», где нет ничего кроме материи, материализм и воле к власти увлекли человечество в бездну погибели – первую мировую войну – через кровавую войну и военное крушение революция вошла в Россию, но она нашла в ней благодатную почву – рассудочное просвещение интеллигенции, хозяйственный и политический кризис – внутренним причинам революции относятся – духовный кризис «русского всенародного правосознания», недостаток и слабость волевой дисциплины, инертность национальной мысли и самосознания. По воззрению Ивана Ильина, русская революция 1917 года возникла не только из военных неудач и социального брожения, но из отсутствия политического опыта и чувства реальности, отсутствие творческих идей у государственников и чувства меры и чести у народных масс и у революционеров, но самое страшное, что в труднейший и судьбоносный час истории император Николай II своим отречением погасил в народе присягу на верность и вызвал окончательный развал правосознания, в результате – «брожение шло от нежелания отстаивать Россию и держать фронт и от жажды революционного грабежа», а плачевный итог – гибель дореволюционной России. Русская интеллигенция не видела драгоценного своеобразия Православия и была заражена западным доктринерством, рассудочными схемами, правовым нигилизмом и безбожием – в грозный час мировой войны она превратила Россию в рассадник духовной чумы – коммунизма. Русская интеллигенция стояла на великом идейном и волевом распутье, не ведая религиозного и духовного самоуглубления, она была бессильна спасти Россию. «Сущность русской революции состоит в том, что русская интеллигенция выдала свой народ на духовное растление, а народ выдал свою интеллигенцию на поругание и растерзание. И конец революции придет тогда, когда русская интеллигенция и русский народ возродят в себе верную глубину религиозно-национального инстинкта и воссоединятся: когда интеллигенция докажет, что она не только не изменила волею национальной идее, но что она умеет умирать за нее и за национальную власть; а народ убедится в том, что интеллигенция необходима ему именно как носительница национальной идеи, как строительница здоровой и великой национальной государственности». Напоминая, что советский коммунизм имеет европейское и западное происхождение, Иван Ильин горько сетовал на то, что если революция разорила Россию и погрузила русский народ в гражданскую смуту, то коммунистическая идеология исказила национальный лик России и подорвала ее духовную культуру – превратила Россию в «мировую язву, грозящую всем народам». Как христианский мыслитель Иван Ильин видел в большевизме измену русской идеи и угрозу гибели России, ведь русская идея по Ильину – это идея созерцающего сердца и православного христианства: «Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во все сои благие дни, во всех своих великих людях… В чем же сущность этой идеи? Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца созерцающего свободно и предметно… Мы призваны не заимствовать у других народов, а творить свое и по-своему; но так, чтобы это наше и по-нашему созданное было на самом деле верно и прекрасно… Россия есть живая духовная система, со своими дарами и заданиями. Это – это русская идея созерцающей любви и свободы… Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учители самим себе. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру – из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом – смысл русской идеи».
При всем трагическом и апокалиптическом восприятии русской революции 1917 года, Иван Ильин верил, что с течением времени русский народ освободиться от ярма коммунистической идеологии и перед грядущей Россией раскроются новые исторические перспективы: «Я глубоко и непоколебимо верю, что русский народ справится с этим кризисом, восстановит и возродит свои духовные силы и возобновит свою славную национальную историю. Но для этого ему необходимо, прежде всего, свободное дыхание воли и разума… и честные, верные слова диагноза, целения и прогноза». «Какое обширное, какое плодородное духовное поле откроется перед нами в грядущей освобожденной России, где русская национальная талантливость познает бремя ответственности и энергию дисциплины!..» Размышляя о трагической судьбе России и своеобразии ее культуру, о ее будущем, перспективах, возможностях и угрозах, предрекая не только падение коммунизма в России, но и с необычайной точностью описывая те вызовы и проблемы, с которыми придется столкнуться России и русскому народу в посткоммунистическое время, Иван Ильин верил, что из всех исторических потрясений Россия выйдет очищенной, сильной и духовно обновленной. Для духовного возрождения России необходимо покаяние и нравственное очищение души русского народа – русские люди должны научиться веровать и созерцать сердцем – искренне, цельно и творчески, не разделять веру и знание, а сочетать науку и религиозное миросозерцание, обрести христианскую нравственность и гражданское мужество, воспитать в себе новое правосознание – религиозно и духовно укорененное в христианской этике, воспитать в себе новый хозяйственный акт – сочетать волю к труду и доброту, частную собственность и щедрость, нужна глубокая и живая вера в Бога, историческая преемственность, сильная государственность и «новый управляющий слой», состоящих из лучших людей России – волевых, идейных и творческих людей, горячо преданных своему отечеству, национально чувствующих и государственно мыслящих, они – новая русская национальная интеллигенция, которые должны будут раскрыть русскую идею и осуществить ее на деле. Для Ивана Ильина Россия – это не только предмет философской рефлексии и историософских раздумий, но и горячей любви, охватывающей всю его душу, и глубокой и искренней веры – религиозной веры в Россию и ее высокую историческую миссию. В своей знаменитой речи «Почему мы верим в Россию» Иван Ильин – этот русский Цицерон – писал о том, что быть русским человеком – значит воспринимать Россию любящим сердцем и видеть ее драгоценную самобытность – созерцать ее неповторимое во всей всемирной истории своеобразие – созерцать ее в Божьем луче, ибо узренная в Божьем луче Россия есть не только цепь исторических явлений и образов, но и духовная реальность – мы должны не только знать историю нашего народа, но и бороться за его самобытный духовный лик и религиозно осмыслить всю его историю и духовную культуру, верить, что бытие России укоренено в Божьем замысле и воспевать весь живой сонм ее правдолюбцев, верных правде Божьей. «Мы верим в Россию потому, что созерцаем ее в Боге и видим ее такою, какой она была на самом деле… Пережитые испытания пробудят и укрепят инстинкт самосохранения русского человека. Гонения на веру очистят его духовное око и его религиозность. Изжившиеся запасы зависти, злобы и раздорливости отойдут в прошлое. И восстанет новая Россия». «Россия вернется к свободному самоутверждению и самостоянию, найдет свой здравый инстинкт самосохранения, примирит его к своим духовным самочувствием и начнет новый период своего исторического расцвета».
Трагедия русской революции 1917 года и приход к власти большевиков, кровавый водоворот гражданской войны со всеми ее ужасами – все это обострило в душе Ивана Ильина патриотическое чувство, горестное ощущение утраты России, скорбь за упадок ее великой культуры и поругание религиозных святынь. Убежденный, что коммунизм имеет сатанинскую, антирелигиозную и разрушительную природу, которая проявилась в ходе революции, гражданской войны и советского засилья в России, Иван Ильин стал непримиримым противником большевиков и активным участников и идеологом белого движения, он провозгласил задачи национально-государственного и духовно-культурного возрождения России, направил все силы своего духа, весь свой литературный и философский талант на разоблачение советской системы, на идейную борьбу с доктриной «сознательного, воинствующего материализма», стоящего в оппозиции к христианской культуре, он яростно осуждая методы политического сыска и гонения на религию, принявшие в СССР столь огромные масштабы, что можно говорить о «мученичестве Церкви». Со всей идейной бескомпромиссностью, со всей болью своего сердца и резким неприятием коммунизма Иван Ильин провозглашал: «советское государство – не есть Россия», ибо оно отвергло русскую идею – отвергло сам духовный смысл существования России и ее национальный лик, ее тысячелетнее историческое и культурное наследие, ее веру и святыни. Рассматривая русскую революцию 1917 года в апокалиптических красках и переживаниях, Иван Ильин утверждал, что советский народ – это русский народ, отвергнувший свое духовное наследие и свое религиозное служение Богу, а тот, кто превратился из русского человека в человека советского, приходит «к содействию мировой революции и к предательству России». Обращаясь к своим современникам и единомышленникам, русский философ писал: «Наше поколение призвано к тому, чтобы показать людям ожидающую их в том, что путь без Бога ведет к погибели». Полагая, что социалистическое устройство может существовать «только в форме всепроникающего и всепорабощающего тоталитарного режима», Иван Ильин называл коммунистический строй «рабовладельческой диктатурой невиданного размаха и всепроникающего захвата», которая держится на партийном аппарате, жестких государственных законах, чувстве страха и подавлении всякого инакомыслия. По резкой критической оценке Ивана Ильина: «Большевизм есть не что иное, как последовательно проведенная революция: ничем не сдержанный и все сметающий дух безбожия, дух поругания святынь, дух зависти и мести, дух восстания низшего на высшее, дух отрицания и разложения, дух грабежа и террора. Этот дух заложен в каждой революции, хотя не каждая осуществляет его последовательно и до конца. Русская же революция явила его именно до конца». Большевизм есть соблазн и гибель для русского национальной культуры и народной души. Большевизм есть отрицание национальной идеи и всей самобытной русской культуры, ведь большевики в своей политике денационализации истребляют национальный опыт, дух и уклад: «Денационализируясь, человек теряет доступ к глубочайшим колодцам духа и к освященным огням жизни, ибо эти колодцы и эти огни всегда национальны: в них заложены и живут целые века всенародного труда, страдания, борьбы, созерцания, молитвы и мысли». Полемизируя с историком Георгием Федотовым, Иван Ильин отмечал, что советская власть приверженная идеями мировой революции нанесла страшные удары по национальному самосознанию, разрушила правосознания народа, а потому глубоко неверны любые попытки связать ее деспотический характер с предшествовавшей традицией монархически самодержавной власти в России. По оценке Ивана Ильина, коммунисты – люди антикультурные, политически невежественные, культурно безграмотные и духовно бескрылые. Это неистовые догматики, желающие перекроить весь мир по Марксу. Если религиозное сознание видит в человеке существо духовное, обладающее бессмертной душой и свободным духом, то большевицкое сознание видит в человеке лишь эпифеномен материи, а потому – человеческая жизнь ничтожна, ей можно легко пожертвовать ради осуществления идеи. Материализм согласно Ивану Ильину есть логическое основание имморализма, который крайне неблагоприятен для культурного творчества. Большевики противопоставляют религиозную веру и научное знание, отрицают свободу личности. При большевизме искусство оказывается служанкой идеологии, в то время как истинная задача художника – служить человечеству на «духовном пространстве», ориентируясь по звездам высших культурных ценностей. Художник должен иметь «праву на свободную творческую молитву». По воззрению Ивана Ильина, коммунисты истребляли самых лучших людей русской культуры, они низвергли Россию в духовную пропасть, с ожесточением гнали ее духовных пастырей и хулили ее святую Церковь. В своей книге «Поющее сердце» Иван Ильин отмечал, что «если прислушаться к тому, что говорят современные воинствующие безбожники, то слагается впечатление, будто мы внемлем неистовым проповедникам – проповедникам безбожия, - старающимся навязать людям новую религию. И в самом деле, это есть религия безверия и противобожия». По воззрению Ивана Ильина, сущность большевизма – это разложение духа и политический имморализм, большевизм пытается осуществить коммунистический строй, а коммунизм разрушает духовные основы жизни и весь исторический уклад русского народа. Как миросозерцание большевизм есть вульгарный материализм, главная заповедь которого гласит, что нет ничего кроме материи, а Бог и душа существуют только в фантазиях. Для Ивана Ильина трагедия русской революция 1917 года стала бытийным разрывом в ткани судьбы России – зияющим провалом в ее истории, поэтому он не только не верил в созидательный потенциал большевизма и отвергал историческую преемственность от России к СССР, но и призывал бороться с большевизмом во имя освобождения России. В годы эмиграции Иван Ильин стал известен как «идеолог белого дела» и убежденный монархист – автор книги «О монархии и республике», блестящий оратор, религиозный мыслитель и неутомимый публицист с темпераментом бойца, обращавшийся к белому движению со словами: «Мыслью и любовью обращаюсь к вам, белые воины, носители православного меча, добровольцы русского государственного тягла!.. Да будет ваш меч молитвою, и молитва ваша да будет мечом!». Как известно с 1923 года по 1934 год Иван Ильин был профессором в Русском Научном Институте в Берлине, он активно участвовал в общественной и политической жизни Русского Зарубежья, читал лекции и входил в редакцию газеты «Возрождение, а с 1927 года по 1930 год издавал журнал «Русский Колокол» – «журнал волевой идеи», целью которого было «служение самобытной и великой России». В своей идейно-публицистической борьбе с коммунизмом Иван Ильин зашел слишком далеко – вплоть до ослепления ума и откровенных симпатий к фашизму и его идейным вождям – не разгадав антихристианскую, человеконенавистническую и сатанинскую сущность фашизма он симпатизировал Муссолини и приветствовал приход Гитлера к власти в Германии в 1933 году, откликнувшись своей печально известной статьей «Национал-социализм», где он не только сетовал на то, что «Европа не понимает национал-социалистического движения», но и писал, что «Гитлер остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе… Сброшен либерально-демократический гипноз непротивленчества. Пока Муссолини ведет Италию, а Гитлер ведет Германию – европейской культуре дается отсрочка…». Это роковое прельщение составляет одну из самых темных и неприглядных страниц в биографии Ивана Ильина, оно бросает тень на его личность и на все его творчество, являясь печальным свидетельством того, что он был ослеплен в идейной борьбе с большевиками и дошел до помрачения своего мыслящего духа и нравственного сознания. Но для справедливости нужно заметить, что Иван Ильин не разделял идеологию национал-социализма и испытывал моральное отвращение к «германскому расизму», о чем писал в письме к Рахманинову, а за категорический отказ преподавать, следуя фашистской программе, он был лишен кафедры в Русском Научном Институте в Берлине, не мог преподавать и заниматься общественной деятельностью, а в итоге – оставшись без средств к существованию и под угрозой ареста, он был вынужден эмигрировать в Швейцарию, где проживал до своей смерти. Впоследствии Иван Ильин писал, что «национал-социализм проповедует изуверскую доктрину» и констатировал антихристианскую сущность фашизма, его страшную и чудовищную попытку «завоевания и уничтожения других рас и национальностей», осуждал его за тоталитаризм и вождизм – «идолопоклоннический цезаризм».
В исследовательской литературе не раз подмечалось, что Иван Ильин отдал слишком большую дань политике, но в то же время он не оставлял занятий философией – в эмиграции были написаны его главные философские произведения – «Проблемы современного правосознания», «Религиозный смысл философии», О сопротивлении злу силой», «Путь духовного обновления», «Сущность своеобразие русской культуры», Аксиомы религиозного опыта», «Путь к очевидности». Проблеме оправдания применения «силы и меча» в борьбе со злом Иван Ильин посвятил свою знаменитую книгу «О сопротивлении злу силою», изданную в 1925 году в Берлине и вызвавшую многочисленные и разноречивые отклики и бурную дискуссию в эмигрантской среде. Вопрос о духовной ценности человеческой жизни и правомерности применения силы был для Ивана Ильина предметом мучительных раздумий – должен ли человек остаться верен христианскому завету «не убий» или же на войне он должен следовать патриотическому чувству долга и сопротивляться злу силой? Как быть христианином на всех путях своей жизни и исполнять заповеди Евангелия о любви ко всем – к Богу и ближним, к друзьям и врагам, если наш мир лежит во зле, которое агрессивно вторгается в жизнь человека и целых народов, если вспыхивают кровопролитные войны? «Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою?». В своей книге Ильин критикует религиозные и нравственные основания идеи Л.Н. Толстого о непротивлении злу силой, излагая свое собственное учение о религиозно-нравственном очищении, одухотворенной любви и физическом пресечении. Если в своей ранней статье «Основное нравственное противоречие войны» Иван Ильин выделил позитивный смысл этических идей Льва Толстого, существенно ограничив их этическое значение, ибо принцип непротивления злу нельзя возвести в абсолют – бывают ситуации в истории и жизни когда безропотное смирение и непротивление может стать откровенным пособничеством злу, то в новой книге «О сопротивлении злу силой» философ дал резко негативную оценку толстовству, указав на то, что «нельзя предоставить сильному угнетать слабого, нельзя быть щедрым в отдаче чужого блага или чужой жизни, нельзя дать поработить себя; нельзя дать истребить свой народ». В этическом учении Льва Толстого любовь – это «чувство жалостливого сострадания», отсюда его тезис о «непротивлении злу силой», ибо сопротивляясь злу силой, мы причиняем страдания и сами становимся источником зла. Лев Толстой полагал, что евангельская любовь есть «сострадание» и «гуманная жалостливость», а сопротивление злу силой есть ни что иное как «преступное озлобленное богопротивное насилие». Критикуя нравственное учение Льва Толстого, Иван Ильин рассматривал его как подрыв волевых начал русского общества, ведущий к идейному и сознательному обезоруживанию перед лицом зла, провозглашая, что каждый человек призван противостоять злу словом и делом, а не накладывать на свою совесть нравственных запретов на использование силы в борьбе со злом. По воззрению Ивана Ильина, сопротивление злу силой – это волевой и нравственный выбор личности – борющийся со злом «носитель меча» не всегда праведен, но прав в борьбе со злом, отсюда – «сопротивление злу как таковому всегда остается делом благим, праведным и должным». По замечанию Ивана Ильина, нравственная философия Льва Толстого отрицает важнейшие формы организованной борьбы со злом – государство, право, и встает на путь потакания злу. В противовес толстовским идеям Иван Ильин учил, что «зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, присущая каждому из нас: как бы некоторое живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти и к полноте захвата». Все зло и добро таится в душе человека, а все внешние действия и явления есть, лишь обнаружение добра или зла, отсюда – душа человека есть единственное «поле битвы» со злом, а зло таящееся в сердце может победить только сам человек. По воззрению Ивана Ильина, если человек не способен победить внутреннее зло в себе, то обществу надлежит помочь ему «переделать» злую душу через духовное и материальное воздействие – вплоть до применения физической силы, чтобы «принудить» его к духовному усилию, ведущему к перерождению. Размышляя о зле и добре, Иван Ильин полагал, что существует принципиальное различие между «насилием» и «принуждением» – не всякое применение силы есть насилие, ибо насилию есть использование силы во зло, ему сопутствует произвол, корысть, безрассудство, а «принуждение» – носит «воспитательный» и «благодетельный» характер. «Справедливо оттолкнуть от края пропасти рассеянного путника; вырвать флакон с ядом из рук раздраженного самоубийцы; в нужный момент ударить по руке политического убийцу, целящегося в свою жертву; вовремя сбить с ног поджигателя; выгнать из Церкви бесстыдных осквернителей святынь; произвести вооруженное нападение на толп солдат, насилующих ребенка». «Сопротивление злу силой и мечом позволительно не тогда, когда оно возможно, но когда оно необходимо, потому что нет других средств».
В своих рассуждениях Иван Ильин пришел к мысли, что есть различие между грехом и неправедностью – он утверждал, что не всякое насилии есть грех, ибо грех – это отказ от служения Божьему делу. Вспоминая правило святителя Василия Великого о том, что убиение на поле брани, которое совершают воины – может быть законно с позиции государства и права, но при возвращении в Церковь им нужно пройти покаяние и очищение, ибо путь меча – это не путь святости, Иван Ильин в то же время утверждал, что человек не должен бежать и уклоняться от борьбы со злом. По воззрению Ивана Ильина, борьба со злом должна быть волевая, разумная и мужественная, она должна вестись «одухотворенной любовью»: «остается одно-единственное, универсальное правило: «противиться злу из любви» – из любви отдавая все свое, где это нужно; из любви понуждая и пресекая, где нужно; из любви уговаривая и из любви казня, из любви не отдавая ничего своего, если это «твое» есть больше, чем твое, если оно есть в то же время – Божие: святыня, Церковь, Родина или их вещественное воплощение. И во всех этих проявлениях – и отдавая, и не отдавая, и умоляя, и не умоляя, и казня – эта любовь не будет ни безразличием, ни самодовлеющей чувствительностью, ни робким попущением, ни безвольною жалостью, ни соучастием». В своей парадоксально «диалектики любви» Иван Ильин пришел к мысли, что любовью можно оправдать казнь – «духовно осмысленная любовь» к злодею логически ведет нас к его казни, пресечению его земного бытия. В главе «О мече и праведности» Иван Ильин писал о физическом «понуждении и пресечении» зла – «человек не праведник, и борьбу со злом он ведет не в качестве праведника и не среди праведников. Сам тая в себе начало зла, и поборая его в себе, и далеко еще не поборов его до конца, он видит себя вынужденным помогать другим в их борьбе и пресекать деятельность тех, которые уже предались злу и ищут всеобщей погибели». Пытаясь оправдать смертную казнь как суд «добрых» над «злыми» Иван Ильин не только пришел в явное противоречие с нравственными заветами Иисуса Христа и евангельской этикой, высказав весьма сомнительную кощунственную формулу – «не страшно временное отступление от праведности тому, кто не выходит из любви к Богу», но и не развил религиозной метафизики зла и не ответил на главный вопрос – кто и на каком основании будет вершить суд на «злодеями», действуя от лица Абсолютного Добра? В рассуждениях Ивана Ильина есть много глубоких и ценных мыслей – он верно и проницательно замечает, что «не сопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым », что в нашем земном мире нужно государство и право, чтобы каждый человек соблюдал верную социальную грань в своем поведении и общественная жизнь не превратилась в апофеоз беззакония, что существуют два пути – высший и благодатный Божий путь, которым идут ученики Христовы – они оставляют меч и идут путем жертвенной любви и Креста, и низший путь – путь воина, военачальника и властителя, чье призвание заключается в том, чтобы сдерживать зло. Понимая, что меч не может заменить Евангелие, но критикуя отвлеченный морализма Льва Толстого, Иван Ильин трезво и зорко оценивал весь наш мир, как лежащий во зле – он звал не смиряться с падшестью мира, а бороться и противостоять злу, говоря, что меч должен действовать во имя Духа, но его апология смертной казни, которую он считал лучшим исходом для злодея, резко отличает его этику от воззрений лучших русских религиозный мыслителей – Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, Е. Трубецкого и Н.А. Бердяева, которые были критиками идеи смертной казни.
Книга Ивана Ильина «О сопротивлении злу силой» вызвала бурную полемику и широкий общественный резонанс в Русском Зарубежье. Иван Шмелев и Петр Струве высоко оценили мысли Ивана Ильина «о сопротивлении злу силой», Николай Лосский назвал его книгу ценным исследованием, а митрополит Антоний Храповицкий нашел книгу Ильина «весьма глубокомысленной и интересной», и отметил, что сам философ «глубоко понимает христианское учение о ступенях совершенства и смотрит правде в глаза», в то время как его критики предвзяты. Но книга «О сопротивление злу силой» была критически принята многими русскими религиозными мыслителями – Бердяевым и Зеньковским, Степуном и Зинаидой Гиппиус. В статье «Злое добро» Айхенвальд писал, что «можно не быть противником смертной казни, можно и должно стоять за насильственное укрощение зла; но чего нельзя, так это – примирять казнь с любовью и видеть в палаче пособника Христу». В резкой статье «Меч и крест» Зинаида Гиппиус вопрошала: «Можно ли сейчас писать философически-отвлеченно о силе – насилии, убийстве, казни? И.А. Ильин думает, что можно, и пишет». Религиозный философ и православный богослов Лев Зандер, присутствующий на лекции Ивана Ильина, вспоминал, что тот, «пристегивает Церковь к чисто политической борьбе». Протоиерей Георгий Флоровский крайне негативно отнесся к воинственным призывам Ивана Ильина: «я не уловил у него церковной мотивации, я слышал лишь моральные и патриотические движения – в этом и был соблазн для православных его лекций… Я считаю совершенно недопустимыми политические декларации церковной власти именно теперь, когда этим наносятся тяжелые раны церковному телу. А что касается лекций И.А. Ильина, то его, по-видимому, действительно больше интересует проблема «православного меча», чем жизнь Православной Церкви». В разгромной рецензии «Кошмар злого добра» Николай Бердяев писал, что Иван Ильин не менее моралист, чем Лев Толстой, в некой горделивом самомнении он взял на себя роль пророка и учителя жизни, но остался не просветлен христианским сознанием и начал проповедовать «чека» во имя Божие. «Книга И. Ильина громко свидетельствует о том, что автор не выдержал духовного испытания нашей страшной эпохи, что он потерпел в ней нравственное поражение. Книга эта есть болезненное порождение нашего времени. И. Ильин заразился ядом большевизма, который обладает способностью действовать в самых разнообразных, по видимости противоположных формах, он принял внутрь себя кровавый кошмар, не нашел в себе духовной силы ему противиться. Яд большевизма действует или в форме приспособления к большевикам, или в форме заражения его духом во имя целей противоположных, заражения насильничеством и злобностью. В сущности, большевики вполне могут принять книгу И. Ильина, которая построена формально и мало раскрывает содержание добра. Большевики сознают себя носителями абсолютного добра и во имя его сопротивляются силой тому, что почитают злом. Именно им свойственно резкое разделение мира и человечества на два воинствующих лагеря, из которых один знает абсолютную истину и действует во имя абсолютного добра, другой же есть предмет воздействия силой, как находящийся во тьме и зле. Эта непомерная духовная гордыня большевиков свойственна и И. Ильину…В миросозерцании И. Ильина нет ничего не только православного, но и вообще христианского. Православие явно взято на прокат для целей нерелигиозных, как это часто делается в наши дни. Цитаты из Священного Писания, из учителей Церкви и из правил Апостолов и св. Соборов приклеены механически и не доказывают наличности у И.Ильина органического православного мировоззрения… Вся настроенность книги И. Ильина не христианская и антихристианская. Она проникнута чувством фарисейской самоправедности… Все несчастье в том, что И. Ильин слишком сознает себя «частицею божественного огня». Это есть обнаружение неслыханной духовной гордыни». Возможно упрек в «неслыханной духовной гордыни» и «фарисейской самоправедности» чересчур резок и суров, но Николая Бердяев смог проницательно уловить суть самоощущения Ивана Ильина и вскрыл слабые стороны его нравственной философии – отстаивая идею смертной казни и пытаясь религиозно оправдать ее, равно как и идею физического «понуждения» и «пресечения», Иван Ильин изменил лучшим традициям русской религиозно-философской мысли – Хомякову и Ивану Киреевскому, Владимиру Соловьеву и Достоевскому: «от А.С. Хомякова до Вл. Соловьева лучшие наши мыслители отрицали смертную казнь и ее отрицало русское уголовное законодательство. Этим мы могли гордиться перед народами Запада, которые по инстинкту и по принципу более склонны к смертной казни… Признавали смертную казнь в форме террора именно ненавистные И. Ильину русские революционеры, для которых она была способом истребления зла и насаждения добра. Смертная казнь стала основой русской юстиции после воцарения коммунистов. Неизбежность убийства на войне, которой никто не отрицает, не есть смертная казнь. И кто же может взять на себя решимость казнить от лица абсолютного добра и духа? Суд Божий неизвестен людям, и суд этот может оказаться очень непохожим на наш». В своей разгромной статье Бердяев осудил не только идеи, но и личность Ивана Ильина, указав на то, что Иван Ильин – не русский мыслитель, а скорее немец – не только по своему происхождению, но и по своим философским истокам – он щедро черпал идеи у Канта и Фихте, Шлейермахера и Гегеля, от влияния которых не смог освободиться до конца своих дней: «Религиозно-метафизические корни всех заблуждений И. Ильина скрыты в его монизме, или, если перевести на язык ересей первых веков христианства, в его монофизитстве и монофелитстве4. Фихте и Гегель, которые являются учителями И. Ильина, представляют в своей философии модернизированную форму монофизитской ереси. Монофизитством я называю тут не только христологическую ересь в узком смысле слова – учение, отрицающее две природы в Христе, но и всякую тенденцию к отрицанию самостоятельности человеческой природы в ее отличии от природы Божественной, к отрицанию свободы человека не только в отношении к миру и другим людям, но и в отношении к Богу. Монофизитство есть непонимание и отрицание тайны Богочеловечества, центральной тайны христианства, тайны соединения двух природ в одной личности при сохранении самостоятельности двух природ. Германский идеализм в наиболее характерных своих выражениях не принимает тайны Богочеловечества, тайны двух природ, он склоняется к монизму, к отрицанию самостоятельности человеческой природы. Этот идеализм считает человеческую природу и человеческую свободу лишь проявлением Божественной природы и Божественной свободы. Все построение И. Ильина есть монофизитское отрицание человека. Нет ни единого звука у И. Ильина, который обнаруживал бы, что ему ведома тайна Богочеловечества и что из нее выводит он свою мораль, свои жизненные оценки. Пафос И. Ильина есть пафос отвлеченного добра, отвлеченной идеи, отвлеченного духа, в которых окончательно исчезает конкретная человеческая душа, живое человеческое лицо. Но христианство не есть идеализм, христианство есть реализм. Христианство верит в метафизическую реальность существ, конкретных личностей. Христианство метафизически насквозь персоналистично. Антихристианство И. Ильина прежде всего в том, что он верит исключительно в отвлеченное добро и отвлеченный дух. Никакого отвлеченного добра христианство не знает и никогда ему человека не подчиняет. В основании христианской религии стоит существо, а не добро. Единственное добро есть Сам Христос, Его Личность. «Я есмь путь, истина и жизнь». Суббота для человека, а не человек для Субботы. Человек выше Субботы. Существо выше отвлеченного добра и закона. В этом – своеобразие христианской морали, абсолютное отличие ее от морали Канта, Фихте, Л. Толстого, И. Ильина и всех моралистов мира. Для христианства имеет абсолютное значение человеческая душа, человеческая личность, ее неповторимая индивидуальная судьба, а не только отвлеченное добро в человеке, не только абсолютный дух в человеке. Для И. Ильина сам человек не имеет никакого значения, имеет значение лишь совершенство в человеке, лишь добро в нем. Это метафизическое отрицание человека порождает у И. Ильина совершенно нехристианское учение о любви. Любовь для него не есть любовь к конкретному существу, к живому человеку, к личности с неповторимым именем, а любовь к добру, к совершенству, к отвлеченному духовному началу в человеке… Все построение И. Ильина обнаруживает неспособность любить личность. Но любовь всегда есть утверждение лика любимого, утверждение его в Боге и в вечности, утверждение его, несмотря на нечистоту, греховность, замутненность этого лика. Нужно любить не только Бога в человеке, но и человека в Боге. Всеобъемлющая любовь должна была бы увидать в Боге и лик самого последнего из людей, самого падшего, самого грешного. Это и есть христианская любовь, к которой мы так мало способны… Отрицание человека, нелюбовь к человеку есть его великий грех, измена христианству, религии Богочеловечества. Ильин не обнаруживает понимания благодати в христианстве, он весь в законе. Он не понимает различения между злом и грехом, не знает, что зло есть последствие греха. Поэтому он повсюду видит злодеев, в то время как христианин прежде всего должен повсюду видеть грешников, и прежде всего в себе самом. Христианство не знает статических типов злодеев и добродетельных. Разбойник на кресте мгновенно обратился ко Христу. Добродетельный же может низко пасть… Религиозная победа над злом является для него не покаянием и обращением грешника, а принуждением его к добру и казнью его. Церковь бесконечно дорожит индивидуальной человеческой душой и ее вечной судьбой. Ильин же отрицает бытийственность человека, человек для него есть орудие добра, вечно для него добро, а не человек. Он не преодолел нормативизма немецкой идеалистической философии. Он дорожит не человеком, а государственной, правовой, моральной нормой. Это и значит, что он не вместил тайны Богочеловечества, ибо она невместима для рационалистического сознания. И напрасно И. Ильин прикрывает свое фихтеанство-гегелианство ссылками на тексты Священного Писания и отцов Церкви».
Глубокие и мудрые критические замечания по поводу книги Ивана Ильина «О сопротивлении злу силой» высказал протоиерей Василий Зеньковский отметивший, что книга эта написана очень патетически и напряжено – она поражает обилием риторики и склонность к превыспренним фразам, но от нее веет глубиной мысли и суровой честностью, формально она посвящена критике учения о непротивлении злу Льва Толстого, а по существу – она представляет собой попытку оправдания меча, принуждения и силовой борьбы со злом, тональность книги – религиозная, но само религиозное сознание Ивана Ильина «не подымается выше ветхозаветного мироощущения, – словно Ильин знает в Боге только Судию, только начало праведности, беспощадной и сурово логичной, и не знает бездны Его милосердия и силы Его любви. Какой-то глубокой неустроенностью веет от книги, несмотря на всю ее логическую строгость и ее формальную законченность: в ней много как раз того, чего не хочет допустить рационализм автора, и чем больше последовательности в мыслях его, тем резче выступает вся глубина иррациональных движений, вся стихийность этого порыва, который стоит позади книги». По слову протоиерея Василия Зеньковского, «христианство отрицает всеми силами войну, зовет к любви и никакими софизмами нельзя доказать противного. Война всегда есть зло, есть скорбь и горе, она есть неправда. Но и весь мир, лежащий во зле, есть неправда и зло, – и христианство, пришедшее для того, чтобы победить это зло, не зовет нас от мира, не вырывает нас из него. Как это понять? Но вспомним, что путь христианства есть путь покаяния и просветления души через вхождение в Церковь; путь христианина есть несение, а не отбрасывание своего креста. Когда возникло монашество, оно было удалением не от войны, а вообще от грехов мира и его соблазнов: для монаха его путь есть путь борьбы со злом в самом себе. Для тех же, кто остается в миру, кто берет его крест, крест плоти и страстей, чтобы быть распятым на нем, христианство несет свою помощь. Кто в миру – и на войне, и вне ее, – тот пребывает в цепких объятиях мира, тот в тисках его, и христианство шлет свой луч благословения и освящения, чтобы изнутри, любовью помочь на пути преображения мира сего. Пребывая в миру, любя его и живя им, христианин постоянно ощущает его иноприродность и нуждается в помощи Церкви – и для того, чтобы не захлебнуться в миру, чтобы сохранить в себе непрерывной и постоянной связь с Церковью, и для того, чтобы насаждать в мире полном неправды, начала правды. И эти усилия не остаются тщетными – в христианском мире за его историю есть много свидетельств одухотворения и преображения натуральных движений и отношений силами христианства. Благословение на войну есть лишь частный случай благословения Церковью нашего пребывания в миру и несения его бремени. Как участие в жизни мира означает не только «приятие» мира, но борьбу с ним во имя торжества добра в нем, так и участие в войне есть некое «приятие» ее, но в то же время и борьба с ней – с силами буйствующими в войне, с непросветленной стихией мира, ищущей уничтожения и гибели. И как пребывание в миру – по сознанию Церкви – есть взятие на себя креста мира, есть трагический путь так и участие христианина в войне есть крестный путь. Никакого «оправдания» войны благословение Церкви не заключает и не может заключать в себе – и от того кощунственно и недопустимо звучат слова о «православном мече», но глубокий смысл имеет церковное слово о «христолюбивом воинстве»… Церковь не просто принимает мир, как он есть, но принимает его, чтобы спасти и преобразовать, и самое приятие мира определяется не влечением к нему и не в силу его естественной ценности, но по любви к миру в нераскрывшейся его идеальной стороне, в силу заботы о его трагедии, требующей спасительного участия Церкви… Но все это так бесконечно далеко от идеи «православного меча», от всего этого притягивания Церкви и ее правды к самому применению силы! Ильин с присущей ему навязчивой идеей – рационализировать до конца все в нашей активности – не хочет ограничиться тем, что Церковь благословляет на участие в войне. Он понимает хорошо, что рост христианских сил ведет к невозможности пользоваться физическим насилием, но ему хочется непременно «оправдать» «временное отступление от праведности». Есть что-то отвратительное, отдающее средневековой инквизицией в тех частях книги Ильина, где он стремится доказать, что неправедность иногда тоже обязательна. Церковь со скорбью и любовью отпускает на войну их членов, но она никогда не может признать убийства заслугой придать ему вид морально обязательного поступка. Это есть извращение христианства, недопустимое втягивание его в самые недра неправды. Церковь молится и благословляет воина, как бы закрывая от скорби свои глаза; если же стремится втянуть ее так глубоко в стихию неправедной жизни, то это есть уже не путь конкретного христианства, а путь соблазна и искушения… Ильин впадает в роковой соблазн, когда вносит в учение Евангелия о любви свои поправки и утверждает, что любовь сама по себе беспомощна, слепа и даже беспредметна… Поправок требуют наши мирские привязанности, ибо в них действительно есть много натуральной ограниченности, но христианская любовь, любовь во Христе есть главная сила и христианского разумения, и христианской жизни. Мы живем и движемся во Христе лишь в меру нашей любви ко Христу и во Христе. Есть в аскетической литературе дивный образ, созданный аввой Дорофеем, о том, что, приближаясь к Богу (как бы по радиусам – к центру), мы становимся ближе друг к другу; любовь делает прозрачным мир и людей – она есть творческая сила в самом познавательном подходе нашем к миру. Христианство было и остается системой мистической этики, чем впрочем, вовсе не исключается и разумное начало в ней. Но христианская этика мистична в силу того, что в основу всей нашей активности, всего мироотношения она ставит Богообщение, сопребывание с Богом – оттого и конец этического пути характеризуется в христианстве как «теозис» (обожение). Но христианство не антирационально; будучи религией Логоса, оно поднимает силы разума до высочайшей степени, связывая разум со всей духовной жизнью, высшее цветение которой оно видит в любви. Зрение любви есть высшая точка Богосозерцания и мировосприятия, а в то же время и высшая точка в моральном сознании. Есть, однако, очень трудный и порой даже соблазнительный путь любви христианской – когда мы, движимые любовью к родине, к отдельному человеку, идем на грех, чтобы помочь родиться добру. Это движение любви никогда не может быть рационализовано – книга Ильина есть лучшее доказательство этого, – но мы всегда ощущаем торжество любви на этом пути как проявление ее высшей правды. Участие в войне, заполняющее душу невыносимой мукой и болью, может держаться как раз только на подвиге любви – когда люди идут на грех, как бы разлучаются со Христом, как на это, в великой скорби о своем народе, готов был апостол Павел (Рим. 9:13), чтобы помочь родине, близким. Для христианского сердца невозможно иначе принять участие в войне, но это есть вдохновение любви, жертвенный подвиг, а не рационально построяемый принцип. Заменять это движение любви философией «сопротивления злу силой» это значит ничего не понять во всей таинственной жизни правде любви в нас, это значит уйти от христианства. Книга Ильина заключает в себе именно уход от христианства, отказ от него».
На протяжении всей жизни Ивана Ильина волновал основной гносеологический вопрос – вопрос о познании Истины, который он разрешал через понятия «духовного опыта» и «предметности», «акта очевидности» и «сердечного созерцания». Во всех областях и сферах познания опыт предшествует знанию и лежит в его основе – это всеобщий гносеологический закон, сформулированный Иваном Ильиным. В письме к своему другу и русскому писателю И.С. Шмелеву Иван Ильин писал: «Философ без духовного опыта – выдумщик и комбинатор в пустоте; философ без собственного духовного опыта – попрошайка (если он честен) и карманник (если он нечестен)». По убеждению Ивана Ильина, познание основано на опыте – как эмпирическом, так и духовном, тем самым существует как чувственное восприятие и логико-аналитическое мышление, так и интуиция – акт очевидности и сердечное созерцание, а философия – это «опытная наука», «требующая от человека духовно-религиозного опыта и особого описательного художества». Для того, чтобы познать – нужно пережить и прочувствовать всем сердцем – человек имеет право философствовать только о том, что для него жизненно значимо и что он испытал на своем экзистенциальном опыте. По воззрению Ивана Ильина, «философ должен сам, одиноким и самостоятельным напряжением воли, внимания, чувства, памяти и мысли вызвать в себе реальное переживание того предмета, который он должен исследовать; он должен предоставить силы своей души для того, чтобы в них осуществилось, стало непосредственно и подлинно наличным то содержание, которое подлежит изучению. Познаваемый предмет должен как бы завладеть тканью души и состояться в ней; содержание его должно выступить как бы объективным узором на ткани отдавшейся ему души». В понимании Ивана Ильина, познание есть вживанием, оно – дело всего человека, сосредоточенного и анализирующего ума, созерцающего сердца и напряженного волевого внимания и усилия. В своей поздней книге «Путь к очевидности» Иван Ильин писал, что философ не должен выдумывать и преподавать какую-то систему, это – «чисто немецкий предрассудок», в то время как подлинное дело философа – не измышление рассудка и не фантазирование, а стремление «предметно мыслить и созерцать», неутомимо искать Истину, чтобы узреть ее и обрести духовный опыт очевидности. Размышляя о том, что верное знание о предмете изучения философу может дать только «опыт очевидности», Иван Ильин особенно акцентировал внимание на том, что акт философствования – это не теоретизирование рассудка и не причудливая игра воображения, но духовно-опытное познание. «Философ не смеет повелевать предмету; он не смеет и искажать его в своем изображении. Каждый философствующий обязан неуклонно и неутомимо испытывать исследуемый предмет и так описывать, излагать, изображать его, как он есть в действительности». По воззрению Ивана Ильина, настоящая наука начинается с индукции, а увенчивается интуицией – сердечным созерцанием, ибо индукция позволяет непредвзято наблюдать за опытом и ходом эксперимента, всходя к логичному обобщению, она способна вывести законы не только материальной, но и душевной и духовной жизни, но «без интуиции, индукция начинает смотреть поверху и упускать главное – тайну индивидуальной жизни; она впадает в мертвое детализирование, распыляет все, охотно и легкомысленно уравнивает неравное, не видит «леса из-за деревьев», то есть мира и Бога из-за мировой пыли». По мысли Ивана Ильина, «философ, подобно поэту, художнику и ученому, подобно политику и пророку, питается, - сознательно или бессознательно – питается духовным опытом своего народа. Он имеет родину, то есть национальную духовную культуру, в которой сложился его индивидуальный дух, с его любимыми и ведущими предметными содержаниями. С его творческим актом, с его жизненными убеждениями, от этой-то духовной культуры питается – и положительно, и отрицательно – его личный опыт и его личное познавательное творчество». «Философия, в ее первоначальной, опытной стадии, разлита в душах всего народа. Каждый человек, независимо от своего образования и личной одаренности, становится участником национального философского и метафизического дела, поскольку он в жизни своей ищет истинного знания, радуется художественной красоте, вынашивает душевную доброту, совершает подвиг мужества, бескорыстия или самоотвержения, молится Богу добра, растит в себе или в других правосознание и политический смысл, или даже просто борется со своими унижающими дух слабостями». Каждый истинный философ должен быть восприемником сокровищницы духовного опыта своего народа, хранителем и истолкователем его культуры. «Философ, не выносивший духовной культуры и не работавший в качестве исследователя ни в одной науке, и может быть вообще отрицающий акт очевидности (в качестве скептика, агностика или нигилиста), неприемлем и невыносим в качестве гносеолога (то есть теоретика познания), сколько бы тысяч страниц он ни прочел, ни написал». Задача философа – воспитывать себя к духовной очевидности, совести, художественному созерцанию и религиозному опыту: «Если философ обращается к нравственности, добродетели и добру, то нравственное должно быть реально пережито исследователем… Человек должен отдать этому всю свою личность – свою жизненную силу, свой жизненный успех, свою судьбу… Искусство есть возвышенное служение человеческому духу и чистая радость Божественному. Поэтом исследование искусства, осуществляемое философом, предполагает долгую аскетическую работу над своим собственным вкусом, который должен быть облагорожен, он предполагает, далее, чуткое религиозное сердце и целую культуру вчувствования и созерцающей мысли… В религии философ должен научиться созерцанию и молитве. Молитва даст ему духовное укоренение, а оно научит его отвергать и опровергать все аналитические, скептические, нигилистические и издевательские аргументы безбожия. Он должен пережить в своем сердце действие Божьего огня и приобрести на всю жизнь некий раскаленный угль веры. Этот угль раскроет перед ним живую сущность религии и подарит ему живой орган для понимания всех религий мира». В трех своих речах, объединенных в книгу «Религиозный смысл философии», Иван Ильин рассматривал философию как «духовное делание» и писал, что «философствующий человек имеет перед своим внутренним взором предмет незримый, неслышимый, нечувственный, не материальный, не существующий в пространстве и не длящийся во времени. Правда, все, что предстоит другим людям, предстоит и ему: и цветы, и реки, и горы, и звезды, и люди; и слово ему звучит, и звук поет ему; и цвета, и линии, и дали говорят его оку. Но философская мысль ищет в явлении не явления; она не прельщается видимостью и не успокаивается на знаке... В содержании всякого явления и всякого состояния философская мысль видит духовный смысл его, полагая в этом духовном смысле свой предмет и в его разумном, для каждого очевидном раскрытии – свою задачу». В этих строках не только излагается «процедура «очищения» философского опыта в общих чертах соответствующая идее феноменологической редукции Э. Гуссерля», как ошибочно думает И.И. Евлампиев, но и раскрывается самобытное понимание философии, сформировавшееся у Ивана Ильина, убежденного, что призвание философа не менее великое и значимое, чем призвание поэта, ученого и священнослужителя, ибо жизненное дело философа – разрешить вопрос об Истине, а сам акт философствования – это творческий, интеллектуальный, духовный, сердечный и волевой акт, исходящий из духа человеческого и охватывающий всего человека, более того – каждый истинный философ должен чувствовать, что философствуя, он предстоит перед лицом Бога. Русский философ Н.О. Лосский подчеркивал, что «смысл философии состоит, по Ильину, в познании Бога и Божественной основы мира, а именно в изучении Истины, Добра и Красоты как исходящих от Бога. Ильин объяснял упадок современного искусства недостаточным распространением в настоящее время религии среди народа, высказывая надежду, что опять наступит период религиозного возрождения, когда снова расцветет искусство». Философия требует от человека высокой духовной культуры – обретения духовной очевидности, сочетающей в себе верующий разум и разумную веру, отсюда – истинная философия по своему содержанию религиозна – он ведет человека к Богу через разрешение вековечных философских вопросов. На философском пути человека могут предостерегать три опасности: первая – состоит в том, что философствование может потерять свое высшую цель и замкнуться в области преходящих проблем, подменяя Истины личными догадками и суждениями, а вторая – в том, что личный духовный опыт подменяется хаотическим нагромождением фантазий и философствование вступает на путь своеобразного вдохновения, идущего не от Бога, а из сумеречной сферы бессознательного, третья же состоит в том, что рассудок философа отрывается от духовного опыта и интуиции и уходит в мертвую пустыню отвлеченных понятий.
По возвышенному исповеданию Ивана Ильина: «Философия не в отвлеченности, не в сплетениях хитроумия и не в праздно-лукавом мудровании. Нет, настоящая философия духовна, опытна, честна и проста; и именно в этих свойствах своих она приближается к настоящей религии… Философия больше, чем жизнь; она есть завершение жизни. Но жизнь первее философии, она ее источник и предмет… Для того, чтобы судить о философии, надо жить ею; и тот, кто не может или не хочет жить философским предметом, обязан воздерживаться от суждений о самой философии, и о ее предмете… Философия родится в жизни духа и от духовной жизни». Комментируя рассуждения Ивана Ильина о религиозном смысле философии и ее глубочайшей взаимосвязи с жизнью, И.И. Евлампиев справедливо подметил, что «подлинная философия жизни всегда есть выражение чувства личной ответственности, выражение совершенно индивидуального ощущения исторического времени, в которое «заброшен» философ. Именно такой была философия Платона, Августина, Паскаля, Фихте, Ницше – всех, кого с большим или меньшим правом можно отнести к «философии жизни», понимаемой в самом широком смысле. Для каждого из этих мыслителей философия стала чем-то более существенным, чем просто система рациональных размышлений, ее значение не ограничивалось сферой чистой мысли, абстрактного знания. Она раскрывала глубокий трагический смысл той исторической ситуации, в которую оказывался вовлеченным человек, ее целью становилось обоснование возможности жить в условиях, когда сама жизнь, просто жизнь, становится подвигом. Не случайно эта форма философствования всегда была связана с эпохами исторических катаклизмов, безусловно утверждавших приоритет жизни над мыслью. В русской философии эта тема появляется уже в сочинениях славянофилов и особенно у Достоевского и Владимира Соловьева. Но наиболее полно новые веяния проявились в работах новой плеяды философов, среди которых Ильин занимает одно из первых мест. В его творчестве проблема соотношения «мысли» и «жизни» становится одной из важнейших в связи с тем трагическим переломом в истории России, определившим на долгие десятилетия ее дальнейшую судьбу, каким стала первая мировая война. Именно здесь находится начальная точка того процесса, в результате которого несколько академичный последователь Фихте и Гегеля превратился в страстного философского «проповедника», пророка, осуществляющего суд над своей эпохой». В книге «История русской философии» протоиерей В. Зеньковский обращал внимание на то, что для Ивана Ильина высочайший предмет философии – это Сам Бог, как и Гегель он был убежден, что «философия приемлет в себя предмет религии», как и В.С. Соловьев поэтически именовал космос «земной ризой Божества», но один из самых существенных изъяном религиозного сознания Ивана Ильина заключался в том, что в своих произведениях – за исключением, быть может, «Аксиом религиозного опыта» – он четко не различал катафатическое и апофатическое богословие и в полном противоречии с догматикой Православной Церкви учил о том, что «духовный опыт открывает человеку природу Божества» и «философия должна найти доступ к научному знанию о сущности Божества». Только в книге «Аксиомы религиозного опыта», под влиянием святоотеческой литературы и архимандрита Киприана Керна, написавшего свой знаменитый богословский труд «Антропология преподобного Григория Паламы», Иван Ильин стал четко исповедовать, что мы приобщаемся не естеству Божиему, а Его энергиям, ибо Сущность Божия – «непричастна, неприступна и непознаваема», а энергия Его – «причастна, несозданна и вечна», она раскрывается как благость, премудрость и всемогущество Бога и отражается в красоте Его творения. Как писал православный богослов Владимир Лосский: «Бог, неприступный по Своей природе, присутствует в Своих энергиях, «как в зеркале», оставаясь невидимым в том, что Он есть. Всецело непознаваемый в Своей Сущности, Бог всецело открывает Себя в Своих энергиях, которые не разделяют Его природы на две части – познаваемую и непознаваемую, но указывают на два раз личных модуса Божественного бытия – в сущности и вне сущности». Защищая идею христианской философии и отвергая антитезу веры и знания, протоиерей В. Зеньковский провозглашал, что подлинная философия имеет религиозный смысл – в этом аспекте Иван Ильин глубоко прав, но в то же время, на религиозной философии Ильина сказалось слишком сильное влияние немецкой классической философии – от Канта и Фихте до Шлейерхмахера и Гегеля, а его высказывания и суждения порой вступали в противоречие с догматическим и нравственным богословием Православной Церкви. Когда читаешь религиозно-философские и лирические произведения Ивана Ильина – «Религиозный смысл философии», «Поющее сердце. Книга тихих дум и созерцаний», «Путь к очевидности», то отчетливо понимаешь, какое огромное влияние оказали на его религиозное сознание Шлейермахер и Гегель – от их влияния он не смог полностью освободиться даже в «Аксиомах религиозного опыта», вслед за рационалистом и диалектиком Гегелем он верил, что «по существу вера и знание – одно», а «философия по своему содержанию есть религия», его религиозная фразеология скорее напоминает речи Шлейермахера, чем святоотеческие писания, он в полной мере не осознал запредельную непостижимость Сущности Божией – того, что Бог есть Сущий и Непостижимый, а потому – Иван Ильин хоть и является христианским мыслителем, но никаким образом не может рассматриваться как образцовый православный философ и богослов – тем более как «меченосец Православия», как его пафосно назвал архимандрит Рафаил Карелин, до преклонных лет старчества своего так полностью и не изучивший творческое наследие Ильина и не вникший в своеобразие и смыслы его религиозной философии. При всех изъянах своего религиозного сознания Иван Ильин был глубоко и искренне верующим религиозным мыслителем, а его призыв к «новой философии религиозности и Откровения» и убежденность в том, что высочайший смысл подлинной философии – быть своеобразным богослужением и сделать человека мудрецом не только в речах, ставших крылатыми изречениями, но и во всей целокупности его жизни – звучит как набат и в наши дни, но следует уточнить, что православная философия должна опираться на Слово Божие и святоотеческое Предание, на церковную гимнографию и иконографию, на духовный опыт святых подвижников и их молитвенные созерцания, на соборную мудрость Церкви. В сущности своей призвание философа – религиозное: «необходима новая философия религиозности и откровения, чтобы вновь открылось замкнутое око человеческое, по-старому приемля Бога и по-новому приемля мир; чтобы осветились современные религиозные падения и блуждания и чтобы в религиозном обновлении душ возобновилось одинокое Боговидение и соборное Богоутверждение».
Вслед за Буддой и Шопенгауэром, Кьеркегором и Достоевским, Иван Ильин утверждал, что если жизнь – это страдание, ведущее к мудрости, то философия есть мудрость, рожденная из страдания. Размышляя о страдании в своем произведении «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний» Иван Ильин писал, что в нашем мире все страдают – скорбь неизбежный спутник всей земной твари, начиная с первого ее вздоха и заканчивая последним мгновением жизни, но каждый человек призван научиться страдать достойно и одухотворенно: «Как только ты почувствуешь себя страдающим, телесно или душевно, – вспомни сейчас же, что не ты один страдаешь и что всякое страдание – всякое, без исключения – имеет некий высший смысл. И тотчас же придет облегчение. Ты страдаешь не один, потому что страдает вокруг тебя весь мир. Надо только открыть свое сердце и внимательно присмотреться, и ты увидишь, что приобщен страданию вселенной. Все страдает и мучается – то в беззвучной тишине, скрывая свою боль, замалчивая свою скорбь, преодолевая страдание про себя, то в открытых муках, которых никто и ничто не может утолить... Томясь в любви, вздыхая от неудовлетворенности, стеная в самом наслаждении, влачась в борении, в грусти и тоске – живет вся земная тварь, начиная с ее первого беспомощного деяния – рождения из материнского лона и кончая последним земным деянием, таинственным уходом «на покой». Так страдает и человек вместе со всею остальною тварью – как член мирового организма, как дитя природы. Страданий нам не избежать; в этом наша судьба, и с нею мы должны примириться. Естественно желать, чтобы они были не слишком велики. Но надо учиться страдать достойно и одухотворенно. В этом великая тайна жизни; в этом – искусство земного бытия». По воззрению Ивана Ильина, человек есть многомерное и парадоксальное создание – он призван к бытию и самостоятельности, он – единственное в своем роде создание на земле, самосознающий и свободный дух, возвышающийся над материальным миром, но в то же время он существо обладающее телом, подверженным болезням и тлению – он ограничен в своих возможностях и жизнь его скоротечна: «я призван и предопределен к самостоятельному действованию, но горе мне, если я уверую в свою полную самостоятельность и попробую предаться ей до конца... Я – свободный дух, но этот свободный дух всю жизнь остается подчиненным всем необходимостям природы и ограниченным всеми невозможностями естества... Во мне живет некая обобщающая сила сознания, охватывающая миры и разверзающая мне необъятные духовные горизонты, но эта сила всю свою жизнь замурована в стенах своего единичного тела, она слабеет от голода, изнемогает в переутомлении и иссякает при бессоннице... Я обособлен от других людей, замкнут в своей душе и в своем теле и обречен вести одинокую жизнь, ибо никто никого не может ни впустить в себя, ни вместить в своих пределах; и в то же время другие люди терзают мне душу и могут растерзать мое тело, как если бы я был их игрушкой или рабом... Таков я; таковы мы все, каждый из нас в отдельности, – однодневные цветы, распустившиеся для страдания, мгновенные и беззащитные вспышки вселенского огня...». В человеке есть «нечто от Бога» – дух, равно как и «кое-что от червя», на что обратил внимание русский поэт Державин, а Иван Ильин особенно акцентировал внимание на том, что человек соединяет в себе царственное и рабствующее, он – свободный и связанный, цель мира и жертва вселенной, как будто равнодушной к его страданиям, он – «создание Божественного художества, отданное бактериям в пищу и чающее могильного тлена». По проницательному замечанию Ивана Ильина, «чем утонченнее человек, чем чувствительнее его сердце, чем отзывчивее его совесть, чем сильнее его творческое воображение, чем впечатлительнее его наблюдательность, чем глубже его дух – тем более он обречен страданию, тем чаще его будут посещать в жизни боль, грусть и горечь. Но мы часто забываем об этом, мы не думаем о нашей общей судьбе и совсем не постигаем, что лучшие люди страдают больше всех... И когда на нас самих изливается поток лишений, муки, скорби и уныния, когда, как ныне, весь мир погружается в страдание и содрогается во всех своих сочленениях, вздыхая, стеная и взывая о помощи, мы пугаемся, изумляемся и протестуем, считая все это «неожиданным», «незаслуженным» и «бессмысленным»... Только медленно и постепенно догадываемся мы, что все мы, люди, подчинены этому закону земной твари. Сначала в нас просыпается смутное ощущение, глухое предчувствие того, что на земле гораздо больше страдания, чем нам казалось в нашем детском чаянии. Это предчувствие тревожит нас; мы пытаемся проверить наше ощущение – и постепенно, путями неописуемыми, в почти не поддающихся оформлению интуициях – мы убеждаемся в том, что нам действительно открылся закон существования, общий способ жизни, владеющий всею земною тварью, что нет бытия без страдания, что всякое земное создание по самому естеству своему призвано страдать и обречено скорби. А человек с нежным сердцем знает не только это: он знает еще, что мы не только страдаем все вместе и сообща, но что мы все еще мучаем друг друга – то нечаянно, то нарочно, то в беспечности, то от жестокости, то страстью, то холодом, то в роковом скрещении жизненных путей... И, может быть, именно Достоевский, этот мастер терзающегося сердца, был призван пролить свет на эту земную трагедию...». Наша действительность трагична, а страдание – это всеобщий закон падшего бытия, как писал апостол Павел – вся тварь Божия стенает и мучается. Человек жаждет освободиться от тяжкого бремени страданий, но пристально вглядываясь в жизнь и в историю мира, Иван Ильин тонко подметил, что если бы земная тварь была бы освобождена от всякого страдания и человека не могла бы поразить никакая телесная боль, а его душу никогда бы не тронула ни грусть, ни тоска, ни печаль и горькое чувство неудовлетворенности, ни духовная тревога, то началась бы новая и небывалая эпоха в истории человечества: «Вообразим, что человек потерял навсегда дар страдания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью: одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и волю к совершенству. Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль, предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость, изобретательность и любознательность – отнята у него. Все противоестественности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, возникавшее прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, в великую аскезу... Все всем довольны; все всем нравится; все всему предаются – без меры и выбора. Все живут неразборчивым, первобытным сладострастием – даже не страстным, ибо страсть мучительна, даже не интенсивным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились от воздержания... Как описать те ужасные, опустошительные последствия, которые обрушились бы на человечество, обреченное на всестороннюю сытость?.. В мире возникла бы новая, отвратительная порода «человеко-образных», – порода безразборчивых наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне... Это были бы неунывающие лентяи; ничем не заинтересованные безответственные лодыри, без темперамента, без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие – ибо любовь есть прежде всего чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные тупицы, развратные Лемуры. Вообразите их недифференцированные, невыразительные лица, эти плоские, низкие лбы, эти мертвые, мелкодонные гляделки, вместо бывших глаз и очей, эти бессмысленно чмокающие рты... Слышите их нечленораздельную речь, это безразличное бормотание вечной пресыщенности, этот невеселый смех идиотов? Страшно подумать об этой погибшей духовности, об этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей, которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания... И когда представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания; и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страдания – нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришел бы скорый и трагический конец». По заветной мысли Ивана Ильина, страдание имеет духовный смысл и нравственное значение – оно очищает сердце и пробуждает дух человека, из страдания рождается мудрость и вдохновение, в нем закаляется сила воли и выковывается характер, без страдания нет ни истинной любви, ни истинного счастья, более того – страдание есть «соль жизни» и «главный источник человеческого творчества,тонкий и зоркий учитель меры, верный страж и мудрый советник, строгий призыв к облагорожению и совершенствованию, Ангел-Хранитель, ограждающий человека от пошлости и от снижения». «Страдающий человек вступает на путь очищения, самоосвобождения и возврата в родное лоно – знает он о том или не знает. Его влечет в великое лоно гармонии; его душа ищет нового способа жизни, нового созерцания, нового синтеза, созвучия в многозвучии. Он ищет пути, ведущего через катарсис к дивному равновесию, задуманного лично для него Творцом. Его зовет к себе сокровенная, творческая мудрость мира, чтобы овладеть им и исцелить его. Простой народ знает эту истину и выражает ее словами «посещение Божие»... Человек, которому послано страдание, должен чувствовать себя не «обреченным» и не «проклятым», но «взысканным», «посещенным» и «призванным»: ему позволено страдать, дабы очиститься. И все евангельские исцеления свидетельствуют о том с великой ясностью. Таков смысл всякого страдания. Нерешенной остается лишь судьба самого страдающего человека: достигнет ли он очищения и гармонии в настоящей земной жизни, или же эти дары дадутся ему через утрату его земного телесного облика...». Мысли Ивана Ильина о таинственное и очищающей силе страданий, напоминают не только схожие рассуждения Ф.М. Достоевского, но и преподобного Исаака Сирина, писавшего, что «сердце же достигает чистоты многими скорбями, лишениями, удалением от общения со всем, что в мире мирского…». Страдание – это знак падшести нашего мира и свидетельство о диссонансе между страждущим человеком и всей земной тварью и богосозданной природой, но страдание есть таинственное исцеление и обновление внутреннего строя и лада жизни. В отличие от пессимистической философии буддизма и Шопенгауэра, Иван Ильин призывал не бежать от страданий, а встать лицом к лицу перед страданием и духовно осмыслить его – принять страдание просветленно. «Мы призваны творчески жить и творчески любить; спокойно, мужественно и в мудром послушании принимать приближающееся страдание; и – главное – творчески преображать и просветлять страдание, уже настигшее нас. Ибо страдание есть не только плата за исцеление, но призыв к преображению жизни, к просветлению души, оно есть путь, ведущий к совершенствованию, лестница духовного очищения. Человек должен нести свое страдание спокойно и уверенно, ибо в последнем и глубочайшем измерении страдает в нас, с нами и о нас само Божественное начало. И в этом последний и высший смысл нашего страдания, о котором нам говорят евангельские исцеления». Если человек испытывает физическую боль, то он должен не только искать физического исцеления, но и понять причину своего телесного недуга – устранить ее и изменить образ своей жизни, не превращаться в «стенающую тварь», а овладеть искусством одухотворять страдание. Но если человек испытывает душевную муку и духовное страдание, которое может быть гораздо тяжелее и мучительнее всякой телесной муки, то он должен не бежать от страданий, а понять их причину и сущность, и тогда «оку духа постепенно откроется первопричина страдания, и эту первопричину надо назвать по имени и выговорить перед собою во внутренних словах и произнести эти правдивые слова перед лицом Божиим во внутренней очистительной молитве. Чтобы одолеть свою душевную муку, надо прежде всего не бояться ее и никогда не отчаиваться; надо не предаваться ее страхам и капризам, ее своеволию и ее тайным наслаждениям (ибо душевная мука всегда прикрывает собою больные наслаждения инстинкта); надо всегда обращаться к ней творчески, с властным словом зовущего господина; надо всегда говорить с ней от лица духа и научиться прекращать ее приказом, уходом от нее и творческим напряжением; надо рассеивать ее туманы, ее обманы и наваждения, и превращать ее силу в радость божественным содержаниям жизни. Это путь из тьмы к просветлению и преображению души». Если сердце человека уязвило духовное томление, то он призван к молитве – через молитву он постигнет тайну мировой скорби и страждущего Христа Богочеловека – скорбь Самого воплотившегося Бога Слова, единосущного, равночестного и совечного Отцу и Святому Духу, а молитва – таинство Богообщения – станет утешением скорбящего, «ибо молитва есть не что иное, как воздыхание духа к Богу, то «неизреченное воздыхание», которым «Сам Дух ходатайствует за нас» (Рим.8:26). Молитва есть зов о помощи, направленный к Тому, Кто зовет меня к себе через мое страдание; она становится творческим началом творческого преобразования и просветления моего существа». Молитва дает человеку узнать свое место в замысле Божием и найти свое верное служение, осуществить свое призвание и ощутить нить своей жизни во всемогущей Божией деснице.
По исповеданию Ивана Ильина, путь молитвы – это путь, ведущий к жизненному обновлению, мы должны почувствовать сердцем священное в жизни и сосредоточиться на нем в нашем созерцании и творчестве, жить святыней. Молитва – это основа духовной жизни, высочайший Божий дар и дивное искусство, без молитвы человек оказывается отпавшим от Бога и оторванным от источника истинной жизни и не может противостоять злу, молитва собирает все душевные силы воедино и сосредотачивает их на Боге через внимание и благоговение. Наша жизнь представляет собой поток всевозможных событий и ощущений, множество забот и занятий, но нам нельзя тонуть в «несущественостях быта», в нашей жизни должны быть священные минуты и часы для молитвенного предстояния Богу, ибо священное дает смысл нашему бытию, а чувство священного – первый ша г молитве, ведь молитва – это живой и целостный порыв к священному и духовному, к Богу. «Молитва есть сосредоточенный, искренний призыв, обращенный к Сущему Совершенству. Обращаясь к Нему, призывая Его, мы открываем Ему нашу душу; и наша открытая душа поднимается к Нему и вступает с Ним в живое творческое единение. В этом сущность всякой молитвы – и самой мудрой и самой наивной, и безмолвной и обильно-словесной, и просящей, и благодарственной… Мы обращаемся не к неосязаемому и непостижимому безличному Совершенству, но к живому, совершенному Богу, к нашему Небесному Отцу, который нераздельно с Сыном Божиим и с Духом Святым внимает молитвам своих земных детей. Мы видим в Боге прежде всего и больше всего неисчерпаемый источник любви, к которому мы сами приближаемся и которому мы уподобляемся именно через любовь. Слабый луч нашей любви находит Его любовь, укрепляется и утверждается в ней; и воспринимает излучаемую ею благость и силу. Так даются нам три величайших утешения: чувство непосредственного общения с Богом; чувство, что наша молитва может быть услышана Им; и чувство, что Он нас знает, любит и бережет. Христианину, который находит Бога любовью и слышит, как Бог отвечает ему Любовью на любовь, присуща особенная уверенность в том, что он не может быть покинут Богом, но что он всегда находится в Его любящей руке и под Его благостным покровом. Поэтому христианин молится прежде всего сердцем, открытым и искренним сердцем; и предает себя во власть любящего Отца. И именно поэтому всем нам естественно и необходимо, переживая эпоху нынешнего крушения с ее искушениями, опасностями и страхами – искать Его покрова. Его помощи. Его света и силы». Вслед за православными подвижниками и богословами – от святых отцов древней Церкви до русских святителей Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова – Иван Ильин учил, что в молитве нужно соблюдать два требования – не воображать в молитве и не ждать помощи от Бога в низких, недостойных и своекорыстных делах, ибо Бог есть Дух и Любовь, Он свят и воля Его праведна. «Если же я молюсь о себе самом, о моей жизни и о моем благе, то я должен иметь уверенность, что иду по верным путям жизни. Молитва, восходящая из чистой совести, бывает чудодейственна. С великим дерзновением взывает к Богу человек, который в борьбе за Божие дело не щадит себя самого. Тот, кто пренебрегает своими личными делами ради Божьего Дела, тот чувствует себя любимым и огражденным; и молится Богу так, как возлюбленное дитя обращается к любящему отцу. «Господи, не оставь без помощи дитя Свое. Научи и огради Своего верного сына»... Так слагается, так возникает настоящая молитва к Богу. Такая молитва есть целое духовное искусство, и это искусство мы должны восстановить в себе перед лицом настигшей нас великой смуты. И все беды и страхи нашего времени, все духовное землетрясение, переживаемое нами в революциях и войнах наших дней, – все это есть великое чистилище души, училище веры и молитвы». «Человеческий дух не знает более действительного, более чистого утешения, чем молитва. Она несет человеку сразу очищение и укрепление, успокоение и радость, благословение и целение. И тот, кто этого не испытал, пусть лучше не судит о молитве: ему самому предстоит еще добиться этого утешения в борьбе и страдании. Тогда он почувствует, что приобщился новому источнику жизни и что в нем самом началось новое бытие, о котором он прежде не имел даже представления». Человек призван быть не пошлым и одномерным «существователем», обличенным Н.В. Гоголем в его художественных произведениях, а научиться распознавать и избирать сердцем священное – жить верой, любовью и молитвой, ведь «жизнь сама по себе есть как бы школа молитвы или воспитание к молитве. И даже тот, кто совсем никогда не молился, может быть приведен к молитве самою жизнью. Ибо для каждого неверующего может настать время величайшей беды, когда его захваченное врасплох и потрясенное сердце вдруг начнет молиться из своей последней глубины – в такой скорбной беспомощности, такими вздохами отчаяния, такими вдохновенными призывами, о коих он дотоле и не помышлял. Тогда он почувствует как бы землетрясение во всем своем естестве, и неведомое пламя охватит его душу. Может быть даже так, что человек при этом сам не будет знать, к Кому он взывает, и уже совсем не будет представлять себе, откуда и какое может прийти спасение. Он взывает к Кому-то, Кто все может, даже и невозможное; он молит этого Неизвестного о помощи, которая уже не в человеческих силах, – молит в твердой уверенности, что есть на свете истинная Благость и она внемлет ему. И к этой неведомой, но всемогущей Благости он и обращается с молитвой, которая, как водный поток, внезапно прорывает все прежние плотины... Он говорит с этим Существом так, как если бы он видел Его перед собою, как если бы он знал Его от века...» Вслед за святителем Феофаном Затворником, Иван Ильин говорил, что истинная молитва – это духовное пламя, самое важное и драгоценное в религиозной жизни, она соединяет ум, волю и сердце и возвышает их до хвалы Богу и приобщается Его благодати, более того – воспламененное благодатью сердце начинает хвалу петь Богу и становится «неопалимой купиной любви», поэтому все великие подвижники с милующим сердцем – преподобный Исаак Сирин, преподобный Макарий Египетский и преподобный Серафим Саровский – были великими молитвенниками, ибо в молитве они черпали силу веры и мудрость, любовь и вдохновение на служение Богу, в молитве, непрестанно излучавшейся из глубины их сердец, они познавали Бога и ощущали Его дивное и таинственное присутствие в нашей жизни. По разъяснению Ивана Ильина, существуют разные виды молитвы: «Есть молитвы благодарности, преклонения, смирения, покаяния и очищения. Молитва может внимать дыханию Божию, созерцать мудрость Творца и даровать человеку очевидность; молитва может сомневаться, вопрошать, отчаиваться, скорбеть и призывать. Коперник молитвенно внимал законам природы. Фехнер молился вместе с цветами и деревьями. Сегантини преклонялся перед горами, как перед алтарями Божиими. Ломоносов молился вместе с северным сиянием. Державин – созерцая бренность земного и бессмертие Божественного. Пушкин – каждым актом вдохновения. Лермонтов – с ландышами у ручья. Человеку дана от Бога великая молитвенная свобода, свобода превращать каждый акт своей жизни и своего труда в творческую молитву; наподобие той чудесной молитвы сеятеля, которую приводит Лесков в «Соборянах»: «Боже, устрой, и умножь, и возрасти, на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего, произволяющего, благословляющего и неблагодарного»... Так, есть молитва изнеможения, произносимая со многими слезами и дающая укрепление: «Господи, не могу больше»... И есть молитва без слов и без слез, мгновенная, созерцательно-лучевая: единый взгляд духовного ока, направленный горе – «Он есть. Он бдит и я есмь Его орудие». Это молитва утешения и силы. И есть молитва сердечного тепла, подобная этой: коснуться в самом себе Его неугасающего угля; и только. А в путях и страданиях личной жизни всегда будет иметь судьбоносное значение молитва служения и одоления: «Вот я, перед Тобою, Господи, слуга Твой, ищущий только воли Твоей. Научи меня верно служить Тебе всяким дыханием и деянием моим. Пошли мне силы Твоей, мудрости Твоей, вдохновения Твоего. Не отдай меня на поругание врагам Твоим; изведи меня от угроз их. И соблюди мою свободу в жизни и творчестве, ибо свобода моя – в свершении воли Твоей». И на этих путях жизнь становится школой молитвы, а молитва – истинным источником жизни и творческой силы». Размышляя о сущности религиозности как целостной духовной жизни, Иван Ильин писал, что религиозен тот, кто способен молиться – молитвенное настроение духа, искренность верующего сердца и восприимчивость к Божественному Откровению – духовные основы подлинной религиозной жизни.
В своем творчестве Иван Ильин затрагивал проблемы онтологии, гносеологии, эстетики, политики и этики, но о чем бы он ни размышлял, мысль его всегда устремлялась к ключевым смысложизненным вопросам бытия – прежде всего к тайне человека, бытие которого – перекресток всех горьких тайн, дивных чудес и неразрешимых противоречий мира, ибо сам человек есть центр мироздания и действующее лицо «мировой трагедии», именуемой всемирной историей. По слову Ивана Ильина, вопрос о смысле жизни – самый волнующий, таинственный, острый и центральный вопрос философии, ибо окружающий нас мир полон скорбей и история мира – мировая трагедия, но с древнейших времен каждый мыслящий и совестливый человек ищет высшего смысла жизни. Вопрос о смысле человеческой жизни – это вопрос о бытии человека и его предназначении. Исповедуя «трагический оптимизм», Иван Ильин ясно понимал, что весь наш земной мир лежит во зле, а человек с рождения и до самой смерти находится в трагическом состоянии – его земной путь отмечен страданиями и скорбями, причем «чем духовнее человек, чем глубже его душа, чем тоньше его чувствилище, чем праведнее его воля, – тем больше его жизнь насыщена трагическим», а чем безбожнее человек, тем легче дается ему существование – бессердечный и бессовестный обыватель не ведает духовных мук. Духовный человек стремится совершать Божье дело на земле и ищет совершенства – его положение в здешнем мире трагично, но эта трагедия неразрешима лишь для тех, кто убежден, что со смертью оканчивается и бытие человека, в то время как для религиозного мыслителя трагизм бытия разрешается за гранью земной жизни, ибо земная жизнь есть лишь приуготовление и подготовка к вечности. С древнейших времен философы пытались разгадать тайну смерти и осмыслить ее – свои выстраданные в течение ряда лет мысли о смерти и бессмертии изложил и Иван Ильин на страницах «Поющего сердца. Книги тихих созерцаний», где он отмечал, что «смерть парит надо всеми нами и каждый из нас должен готовиться к уходу из земной жизни». Каждый человек осознает свою смертность и предчувствует конец своего земного бытия, но это ощущение наполняет сердца многих людей несказанной горечью и они чувствует себя смущенными и подавленными горьким фактом своей смертности, равно как и смертности своих близких. Никто из нас в глубине сердца и совести не может примириться со смертью как исчезновением личности, а катастрофические времена в истории, когда смерть витает над землей, называют «тяжкими» и «страшными», но в действительности «это времена духовного испытания и обновления – суровые, но благотворные времена Божьего посещения». Признаваясь, что его сердце всегда ощущало в смерти не только страшное и грозное, но и «есть нечто благостное, прощающее и исцеляющее», Иван Ильин проникновенно писал о том, что бессмертие в мире, лежащем во зле, было бы намного страшнее смерти: «Стоит мне только подумать о том, что вот эта моя земная особа, во всех отношениях несовершенная, наследственно обремененная, вечно болезненная, в сущности не удавшаяся ни природе, ни родителям – сделалась бы бессмертною, и меня охватывает подлинный ужас... Какая жалкая картина: самодовольная ограниченность, которая собирается не умирать, а заполнить собою все времена. Несовершенство, которое не подлежит ни исправлению, ни угашению... Бесконечный «огрех», вечный недотепа... Что-то вроде фальшивого аккорда, который будет звучать всегда... Или – несмываемое пятно земли и неба... Вижу эту приговоренную к неумиранию телесную и душевную ошибку природы – в виде моей особы, и думаю: а ведь законы природы будут действовать с прежней неумолимостью, и я буду становиться все старше и, наверное, все немощнее, все беспомощнее, страшнее и тупее – и так без конца. Какая претензия и какое несчастье! После этих видений я просыпаюсь как от тяжелого сна – к благословенной действительности, к реально ожидающей меня смерти... Как хорошо, что она придет и поставит свою грань. Как это прекрасно, что она прекратит мою земную дисгармонию. Значит, эта мировая ошибка, носящая мое земное имя, может быть погашена или исправлена...». В религиозно-философском понимании Ивана Ильина, смерть есть избавительница и целительница – всемогущий Бог дал меру нашей земной жизни и возможность исхода в иной мир – восхождения к высшей гармонии духовного бытия, тем самым смерть – это завершающий аккорд жизни и исход из земного бытия, освобождение от уз нашего бренного мира, она дана, чтобы наше кипучее земное существование с его страстями и борьбой, порой доходящей до муки, ужаса и отчаяния, не длилось бы вечно – скитание на земле получает меру и границу. Наша земная жизнь скоротечна – срок ее не велик, а значит – нужно жить не теряя понапрасну драгоценное время жизни: «Время мое ограничено, и никто не знает, каким сроком. А когда осмотришься, то видишь, что неизмеримое, чудесное богатство мира – природы, человеческого общения и культуры – все эти возможности созерцания и радости, все эти поводы духовного восприятия и духовной отдачи, все эти творческие зовы и задания – все это неисчерпаемо, ответственно, претрудно и обязывающе... Таким образом, смерть становится для меня оформляющим и осмысливающим началом жизни, не то призывом, не то советом. Как если бы старший друг, любящий и заботливый, сказал мне: знаешь что, жизнь-то ведь коротка, а прекрасным возможностям – в любви, в служении, в созерцании, в созидании – нет числа; не лучше ли оставить без внимания все пошлое, жалкое и ничтожное и выбрать себе лучшее, подлинно лучшее, на самом деле прекрасное, чтобы не утратить Божественных красот мира и жизни?..». Смерть дает верный масштаб и истинный критерий для оценки всех ценностей жизни, всех занятий и интересов – все суетное и бренное отойдет в прах, но все священное и духовное – унаследует вечность, пройдет огненное испытание временем и смертью. «Бывают в человеческой жизни такие дни и минуты, когда человек внезапно видит смерть перед собой. Ужасные минуты. Благословенные дни. Тогда смерть, как некий Божий посол, судит нашу жизнь. И вся наша жизнь проносится перед нашим духовным взором, как на молниеносном параде. И все, что в ней было верного и благого, все, чем на самом деле стоит жить – все утверждается как подлинная реальность, все возносится в сиянии; а все, что было мелко, ложно и пошло, – все сокрушается и посрамляется. И тогда человек проклинает всю эту ложь и пошлость и судит себя, как растратчика сил и глупого мота. Зато – как он радуется всему верному и подлинному, и сам не понимает, как это он мог жить доселе чем-нибудь иным. Он слышит, как в глубине его души все упущенное стонет и молит о восстановлении; и сам начинает мечтать о том, чтобы прошлая жизнь считалась прожитою «начерно» и чтобы была дана ему возможность прожить новую жизнь уже «набело». Мгновенно родятся планы новой, чудной жизни, и тут же беззвучно произносятся клятвы верности ей, а к Богу восходят молитвы о даровании новых сроков и новых возможностей... А когда опасность смерти проносится и вновь наступает тишина и спокойствие, тогда человек видит, что вся его жизнь была как бы разобрана и провеяна, и делает один из значительнейших выводов в своей жизни: не все, чем мы живем, стоит того, чтобы, мы отдавали ему свою жизнь. Только те жизненные содержания и акты полноценны, которые не боятся смерти и ее приближения, которые могут оправдаться и утвердиться перед ее лицом. Все, что стоит нашего выбора и предпочтения, нашей любви и служения даже и в предсмертный час, – все прекрасно и достойно. За что можно и должно отдать жизнь, то и надо любить, тому и надо служить. Жизнь стоит только тем, за что стоит бороться на смерть и умереть; все остальное малоценно или ничтожно. Все, что не стоит смерти, не стоит и жизни. Ибо смерть есть пробный камень, великое мерило и страшный судия». Смерть воспитывает в нас вкус к жизни, учит не терять времени и искать лучшего и вечного, жить духом, а не плотью, она освобождает нас от уз бренности и выводит из земной юдоли на простор духовного мира, «она есть еще некая таинственная, от Бога нам данная «мера всех вещей» или всех человеческих дел, она – узорешительница и великая дверь для последнего исхода.
В книге «Аксиомы религиозного опыта» Иван Ильин писал: «Для человека с духовным опытом – земная жизнь есть духовное подготовление к смерти; смерть же наступает в момент духовной зрелости; и конец земного странствования есть рождение к сверхземной жизни. Перспектива смерти учит человека «беречь «день», жить достойно, из глубины, созерцать лучшее из сущего, радоваться всякому совершенству, богатеть духовным опытом, благодарить и радоваться полученным дарам. Такой человек всю жизнь зреет: он созревает к часу своего земного отозвания и это чувство своего духовного созревания дает ему, – сначала предчувствие, а потом уверенность, что смерть настигает человека не случайно, а «кульминативно», т.е., что всякий из нас отзывается в тот момент, когда он (вопреки всем человеческим видимостям и мнениям) достигает наибольшей доступной ему на земле, в его обличии духовной зрелости и высоты. Тогда ему дается – угаснуть на земле и возгореться в сверхземных «пространствах» Божиих; закрыть утомленные глаза и открыть по-новому освобожденные очи духа; сбросить с себя телесную ткань и принять новую форму бытия. Иными словами – по-новому приобщиться Свету Божиему, слабым прообразом и предчувствием которого был свет земного солнца. Именно эта уверенность определяет религиозное отношение человека к смерти: она не может и не должна зависеть от личного произволения самого человека. Ибо человек должен духовно созреть к великому переходу в иное бытие; а судить о своей зрелости ему не дано. И человек должен быть отозван своим Жизнедателем, единственно ведающим степень его личной зрелости. Здесь тайна духового организма и таинство Божьего решения соединяются для того, чтобы погасить субъективный произвол и внушить человеку религиозный ужас и художественное отвращение к самоубийству. Смерть должна быть духовным увенчанием жизни. Она должна явиться таким «концом», в котором уже сияло бы начало нового восхождения. Она должна быть последним шагом земного очищения, последним духовным испытанием и возрастанием человека, последним вопросом духовного познания и духовной любви, обращенным к Богу. Тогда она становится и последним земным приобщением человека к Свету». Смерть не имела бы никакого духовного смысла, если бы являлось не таинством перехода в иной мир, а исчезновением в небытии, ибо как писал Иван Ильин в своих исповедальных строках: «самая мысль об окончательном, бесследном исчезновении моей духовной личности кажется мне бессмысленной, слепорожденной и мертвой. Эту «возможность» я переживаю как нелепую и отпетую невозможность, которую даже обсуждать не стоит, ну, приблизительно так, как если бы кто-нибудь начал рассуждать о темном свете, о бессильной силе или о небытии бытия». О смерти нашей духовной личности может говорить только тот, кто совсем лишен духовного опыта и находится в плену материалистических схем рассудка, в то время как духовный опыт приоткрывает нам тайну иного бытия – тайну вечности. Всем земнородным страшно помышлять о смерти, страшно представить как распадется их тело и предастся тлению, еще более их страшит неизвестность и на устах застывает волнующий душу вопрос: «Что останется тогда от меня? Да и останется ли что-нибудь? Что сделается со мной? Куда я денусь? Что это за бесследное, таинственное исчезновение в вечном молчании? Вопрос встает за вопросом и остается без ответа. Тьма. Бездна. Конец. Больше никогда». «Страшно нам, земнородным, помышлять о смерти, потому что мы не умеем отрываться от земного, чувственно-телесного способа быть и мыслить, и, не умея, цепляемся за наше тело, как за спасение. Мы принимаем его за наше «главное», за наше настоящее существо, а оно есть только Богоданная «дверь», вводящая нас во внешний, материальный мир со всей его бременящей грузностью и легчайшей красотою. И когда мы видим, что эта «дверь» отказывается служить нам и рассыпается в прах, когда мы думаем о том, что наше тело станет «безгласною, бездыханною» перстию, то мы в смятении готовы допустить, что это и есть наш сущий и бесследный конец...». Ключ к томительной загадке и неизъяснимой тайне посмертного бытия может дать только личный духовный опыт, но чтобы обрести его нужен «сверхземной способ жизни» – нужно подвижничество и духовный образ жизни. Когда человек обретает подлинный духовный опыт, то все его отчаянные сомнения развеиваются и он обретает живую религиозную веру в Бога и Его любовь, тогда он познает, как святитель Иоанн Златоуст и преподобный Серафим Саровский, что исчезновение нашей личности в пустоте небытия невозможно, ибо мы созданы всемогущим Богом, Который «заботится о каждом из нас так, как если бы он был у Него единственным». Критикуя все жалкие попытки перенеси самую бренную мысль земного мира – мысль о смерти – на сверхчувственное бытие духа, Иван Ильин провозглашал, что «наша смерть есть не что иное, как наше сверхземное рождение». Великое счастье жить и созерцать красоту Божьего мира, явленную в красках, формах и звуках природы: «Сколь благостно было это данное мне разрешение, как много получил мой дух от этого пребывания – от прелести этих цветов, от этих радостно сияющих бабочек, от молчаливо молящихся гор, от благовествующих потоков, от тишины облаков, от ликования птиц, от всех земнородных существ. От моря и от звезд. От добрых и от злых людей, и в особенности от великих созерцателей, которые хвалили Творца словами и помыслами, в пении и в живописании, изображением и изучением – или же прямою молитвою. Какое незаслуженное богатство! Какая неисчерпаемая глубина! Поистине, великие и неоплатные дары...». Но куда более великая тайна, чем счастье земной жизни, открывается в вечности – человек призван к сверхземному и сверхчувственному бытию, а смерть – это врата, ведущие в иной мир: «Мне предстоит долгое и блаженное восхождение к моему Творцу, к моему Отцу, Спасителю и Утешителю – в дивовании и в молитве, в очищении и благодарении, в возрастании и утверждении. И в этом истинный смысл моего бессмертия, ибо всякое несовершенство неугодно Богу и в творении Его неуместно... Так я понимаю бессмертие человеческого духа».
Вся антропология Ивана Ильина имеет религиозный характер – для него сущность человека раскрывается не через природное и социальное, а в области религиозной метафизики. Как христианский мыслитель Иван Ильин был убежден, что человек имеет трехсоставную природу – дух, душу и тело, и если изначально человеческая природа была гармоничной – тело покорялось душе, душа – духу, а дух – Богу, то после грехопадения произошел трагический диссонанс – нарушилась первозданная гармония, а горькое последствие этого – приземленные нравы и жизнь многих людей, у которых плоть подчинила себе душу и дух. В согласии с православной догматикой Иван Ильин исповедует, что целостный человек соединяет в себе дух, душу и тело и нужно восстановить их первозданную гармонию. Не должно презирать и отвергать тело, как это делали Платон, Плотин и гностики, ибо тело вводит в нас в вещественный мир Божий, полный разума и красоты, оно открывает нам величие материальной природы – «таинственное и прикровенное воплощение Божьей мысли, живой и художественный символ Его мудрости». По мысли Ивана Ильина, нужно воздать телу должное и научиться ценить и беречь его, развивать и совершенствовать, но не переоценивать – человек не должен замыкаться в узкие рамки мира чувственных явлений, ведь он обладает бессмертной душой, а следовательно способен не только к чувственно-телесному опыту, но и к духовному опыту: «Нам дана способность извлекать себя из телесных ощущений и чувственных впечатлений, уходить нашим вниманием и созерцанием внутрь, в глубину душевно-духовных объемов и освобождать существенное ядро нашей личности от гнета и наваждений материи. Предаваясь этой способности и развивая ее в себе, мы постепенно открываем свое нетелесное бытие и утверждаем его, как главное и существенное. Мы приобретаем нечувственный опыт, наполненный нечувственными содержаниями и удостоверяющий нас в бытии духовных законов и предметов. И первое, что нам при этом открывается, это наша собственная духовная личность». Если тело – это элемент человеческой природы, через который мы становимся причастниками и обитателями чувственного мира, то душа вмещает в себя весь поток мыслей, чувство, желаний и воспоминаний, она связана как с духом, так и с телом, она ощущает, что здешний мир не ее родина и что «никакие дары этого мира не могут удовлетворить ее». «Душа – это вся совокупность того, что происходит в нашем «сознании», а равно и в нашем «бессознательном», на протяжении всей нашей жизни: это наши чувства, болевые ощущения, приятные и неприятные состояния, воспоминания и забвения, впечатления и помыслы, проносящиеся в нас мимолетно, а также деловые соображения и заботы, приковывающие нас к себе надолго». Когда нашей души касается духовная жажда, то она начинает томиться среди преходящего и временного бытия, в ней пробуждается жажда вечного и идеального. Если по своему физическому телу человек есть причастник материального мира, а душа – это совокупность всей умственной, волевой и эмоциональной жизни, то высшее начало в человеке есть дух, которому свойственны страх Божий и благоговейный трепет перед величием Божества, совесть и жажда Бога, неутолимое желание вечности и совершенства. Венец человеческой природы – это бессмертный, свободный и самосознающий дух, в нем залог Богоподобия человека и есть принадлежности к духовному миру, дух – это самое значительное и высочайшее в человеке, источник творческой силы и способности созерцать красоту, любить, веровать и молиться. В книге «Поющее сердце» Иван Ильин писал: «Мое духовное «Я» открывается мне тогда, когда я убеждаюсь, что я есть творческая энергия, такая энергия, которая сама не материальна, но имеет призвание владеть своим телом, как символом, как орудием, как одеянием. Эта духовная энергия имеет силу не служить своему земному телу, но господствовать над ним; она имеет власть отвлекаться от него и преодолевать его; она не признает его «мерою всех вещей». Эта творческая энергия живет ради других ценностей и служит другим целям. У нее другие критерии и мерила. У нее совершенно иные формы, иные законы жизни, иные пути и состояния, чем у тел или вообще у материи: это формы – духовной самостоятельности и свободы, это законы – духовного достоинства и ответственности, это пути – духовного очищения и самосовершенствования, это состояние бессмертия и богосыновства. Эта энергия, как таковая, есть изначально и существенно искра Божия; и человек призван к тому, чтобы принять и утвердить в себе эту Божию искру, как свою подлинную и собственную сущность; человек должен предаться этой духовной искре, потерять себя в ней и тем самым найти себя вновь. Тогда он сам станет Божией искрой и сумеет разжечь ее в целое пламя, а себя превратить в несгорающую купину духа…Мой дух, эта творческая искра Бога, призван к тому, чтобы пронизать мою душу и прожечь мое тело, превратить и тело и душу в свое орудие и в свой символ, очистить их от мертвого бремени и художественно преобразить их. Каждому из нас дается своя искра, и эта искра хочет разгореться в нас и стать огненной купиной, пламя которой должно охватить всего человека и превратить его в Божие огнилище, в некий земной маяк Всевышнего». Всесторонне и глубоко исследуя духовную сущность человека, Иван Ильин определял дух энергийно – «дух есть живая сила, энергия, которая чувствует себя выбирающей, решающей и действующей», а «духовность человека отнюдь не совпадает с сознанием, отнюдь не исчерпывается мыслью, отнюдь не ограничивается сферой слов и высказываний. Духовность глубже всего этого, могущественнее, богаче, значительнее и священнее». По воззрению Ивана Ильина, только духовный человек обладает духовной волей и сознает свою духовно-нравственную ответственность перед Богом – он сам определяет свою жизнь и несет за нее ответственность, в то время как человек не имеющий «духовной воли» не может быть «ни деятелем, ни человеком с характером, ни морально зрелой личностью, ни творцом культуры, ни воспитателем». Вся наша земная жизнь есть школа и приуготовление к вечности, а каждый человек призван воспитывать в себе «духовный характер» через творчество и молитву, веру и любовь, через сердечное созерцание, а самое главное – через служение Творцу и исполнение заповедей Евангелия. Человека нельзя свести к мышлению и рассудку, к плоти и ощущениям – каждый человек есть существо, имеющее не только душу и тело, но и дух, а стало быть – каждый из нас призван стать духовной личностью через любовь и веру, через волю к совершенству и стремление «всецело отдаться Божьему делу», через освобождение души от духовной слепоты и укреплению духовности, через совестный акт и творчество, через смирение и духовное трезвение, через сопротивление злу и самовоспитание, через власть духа над инстинктами и сердечное созерцание.
По определению Ивана Ильина, «дух есть сила личного самоутверждения в человеке в смысле верного восприятия своей личностной самости, в ее предстоянии Богу и в ее достоинстве», дух есть воля к Совершенству» и способность управлять собой, отсюда – свобода есть неизменный спутник духа. Человек есть прежде всего дух – дух, облаченный в плоть, поэтому он призван жить духовной жизнью на земле, а смысл жизни человека заключается в том, чтобы духовно совершенствоваться и соединиться с Богом. По суждению Ивана Ильина, духовность состоит в том, что человек «имеет в виду объективнее совершенство, воспитывая себя к этому видению и творчеству», «духовное – это объективно значительное для души», духовное – это то, что имеет непосредственное отношение к общению с Богом. Размышляя о смысле жизни, Иван Ильин провозглашал, что человеческое существование было бы бессмыслицей, если бы не было веры и любви. Человек не может жить без веры, она стержень его миросозерцания, определяющий его жизнь и поступки: «Человек без веры вообще не может жить, ибо вера есть не что иное, как главное и ведущее тяготение человека, определяющее его воззрения, его стремления и поступки». В книге «Путь духовного обновления» Иван Ильин писал, что верить – это гораздо большее, чем «признавать за Истину», вера охватывает всю душу и сердце, на нее отзываются все самые могучие и творческие силы нашего духа, приводящие в движение нашу жизнь. Если научные истины – это холодные истины рассудка, то вера имеет сердечный и экзистенциальный характер – она охватывает всю душу человека и определяет всю его жизнь. какова вера, таков и человек. Вера – это реальный центр человеческой жизни, ибо во что человек верит, там и сердце его и самое ценное сокровище – самое значимое в жизни. Во имя веры человек готов пожертвовать жизнью. Верить стоит только в то, за что стоит бороться и умереть, ибо «то, что не стоит смерти, то не стоит ни жизни, ни веры». Вера ставит каждого из нас перед высочайшей ценностью жизни и самыми последними вопросами бытия. Человек может не верить в Бога и думать, что ни во что не верит, но он верит в то, что «воспринимает и ощущает как самое главное в своей жизни». «Верят – все люди, сознательно или бессознательно, злобно или добродушно, сильно или слабо. Веруют же далеко не все: ибо верование предполагает в человеке способность прилепиться душою (сердцем, и волею, и делами) к тому, что действительно заслуживает веры, что дается людям в духовном опыте, что открывает им некий «путь к спасению». В карты, в сны, в гадание, в астрологические гороскопы – верят: но в Бога и во все божественное – веруют». Жить на свете – значит избирать и выбирать, а вера присуща всем людям – малым и старым, образованным и малограмотным. Каждому человеку дана возможность дорожить своей верой и укреплять ее, очищать и взращивать в сердце, воздвигать на ее основе жизнь и миросозерцание, формировать характер, излагать ее в догматах и создавать богослужение. Вера охватывает всю целокупность жизни и открывается час жизненных испытаний, она – «первичная сила человеческой жизни». Человек должен осмыслить свою веру и беречь ее – он призван веровать сознательно, основывая на вере свое миропонимание, но важно во что верит человек. «Если человек верит только в чувственные наслаждения, принимая их за главнейшее в жизни, любя их, им служа и предаваясь, то он сам превращается постепенно в наслаждающееся животное... Если человек верит в деньги и власть, то душа его постепенно высохнет». Если человек верит в Бога, то Божественное становится содержанием и жизненным центром его дум и чувств, надежд и молитв, созерцаний и деяний. «Итак, человек не может жить без веры. Но без веры в Бога жизнь человека становится бесплодной, пошлой и разрушительной – мнимой жизнью, ведущей к бесчисленным страданиям и всеобщему разложению». Рассуждая о проблеме веры и знания, Иван Ильин писал, что «религиозная вера вовсе не связана с «глупостью» и «невежеством»; она нужна всем людям: и самым умным, и самым образованным. К сожалению, в мире немало людей, которые не умеют возвести свою слепую веру на уровень духовно-зрячего, религиозного верования; и наряду с ними есть еще больше людей, которые «принципиально» не хотят веровать, но совсем не верить не могут и потому верят в нелепое и вздорное, а потом не хотят признаться в этом, отрицают свою веру и уверяют, что их нелепости «познаны» и «доказаны» (например, воинствующие материалисты). И как же не противопоставить им тех многих, умных и научно образованных людей, которые верно постигли сущность науки и границы человеческой мысли и тем освободили в своей душе место для искренней и чистой веры в Бога!».
Развенчивая предрассудок нашей скептической эпохи, согласно которому «знание» есть нечто достоверное, доказанное и истинное, а «вера» – не более, чем «суеверие», Иван Ильин обращал внимание на то, что, во-первых, вера и суеверие – это совершенно разные вещи, ибо вера обладает достоверностью духовного опыта – «очевидностью», а во-вторых, среди верующих людей было немало ученых – Коперник и Галилей, Бэкон, Бойль и Кеплер, Лейбниц и Ньютон, которые, созерцания великолепный порядок мироздания и вникая в тайну творения, восходили мыслью к познанию всемогущего Творца вселенной и человека. Критикуя скептиков, материалистов и позитивистом, верящих во всемогущество науки, Иван Ильин тонко и проницательно подметил, что, чем дальше стоит человек от научной деятельности и лаборатории, тем более он склонен преувеличивать достоверность научных гипотез и теорий, в то время как настоящий ученый духовно скромен и стремится к максимальной достоверности и точности – он не верит в отвлеченные схемы и не живет заученными формулами, он умеет исследовать и познавать, а постижение тайн вселенной пробуждает в его душе религиозное настроение – ведет к Богу. Воспоминая мысль Бэкона о том, что полузнание уводит от Бога, а настоящее знание приводит к Богу, Иван Ильин отмечал, что все наши «определения», «объяснения» и «теории» – «суть только несовершенные попытки приблизиться к живой тайне материального и душевного мира», а подлинная наука ведет нас от познания материального мира к познанию духовного мира и Бога. Критикуя плоское рационалистическое и материалистическое миропонимание, согласно которому мир совсем не таинственнее и не глубок, но прозаичен, а его познание не нуждается в гипотезе о бытии Божием, ибо вселенная устроена механистично и познается чувственно и рассудочно, Иван Ильин писал в книге «Путь к очевидности», что мир полон Божьих тайн чудес – никакие научные открытия не лишат его таинственности, величия, значительности и глубины. Со всех сторон мы окружены тайнами и чудесами Божьими – таинственны время с его неисследимым началом и неведомым концом, и пространство с его светом и тенью, бесконечными звездными далями и многообразием форм и красок, но высочайшее счастье – прозревшим духовным оком созерцать в самом себе великую и до конца неизъяснимую Божью тайну во всей ее драгоценности и неисчерпаемости – тайну внутреннего духовного мира. Размышляя о духовной слепоте воинствующих безбожников, Иван Ильин глубокомысленно сравнивал их со слепорожденными и глухонемыми – лишенными духовных очей и духовного слуха, но надменно считающими себя «просвещенными людьми» с научной картиной мира: «Мы видим несчастного человека, который лишен драгоценного и чудесного органа, обогащающего и просветляющего душу. Этот орган раскрывает нам столь многое в мире, он дарует нам, зрячим и слышащим, такое богатство жизненных содержаний, такой поток значительных, глубоких и чистых переживаний, что мы не можем даже вообразить себя без них. Перед нами открывается особое и самоценное измерение мира и вещей; оно дает нам бесконечно много света и радости. И вдруг мы видим людей, которые лишены этих органов и которые, по-видимому, даже не подозревают, что мы через них воспринимаем и от них получаем. Естественно, что перед лицом этих обойденных людей нас охватывает чувство, смешанное из сострадания, тяжелой грусти и растерянности. Таково приблизительно то первое чувство, которое мы испытываем, встречая на жизненном пути духовно-слепорожденного безбожника. Как же он переживает мир без Бога? Что же он видит в природе и как он представляет себе человеческую душу? Как он справляется с жизненными страданиями и соблазнами? В чем он видит назначение и судьбу человека? Ведь мир должен казаться ему совершенно мертвым, плоским и пошлым, а судьба человеческого рода бессмысленною, слепою и жестокою. И вот, в нас просыпается смутное чувство ответственности и, может быть, даже вины: мы – счастливцы, он – несчастен; нам дано духовное богатство, которого он лишен; мы созерцаем и видим, а он слеп. Надо же помочь ему. Что же мы сделали для этого? Что надо сделать, чтобы восстановить в его душе орган духа? Как быть с такими людьми? И можно ли примириться с их духовною обреченностью? И вдруг нам приходит в голову, что он сам не замечает своей слепоты и совсем не считает ее слепотою: напротив, он очень доволен тем, что у него нет этого дивного органа, этой духовной способности созерцать, видеть и веровать. Он совсем и не хотел бы приобрести его. Напротив: эту лишенность он переживает как особое преимущество, как начало «новой» жизни и нового творчества, как знак «высшего призвания», как право на власть и на проповедь. Этот нищий принимает себя за богача; этот опасно больной воображает, что он-то и есть человек образцового здоровья; он принимает себя за новое существо, которому предстоит великое будущее. Он – «просвещенный мыслитель», а мы бродим во мраке, не то «обманутые», не то «злостные обманщики». Именно поэтому он должен просветить нас, освободить и показать нам путь к новому, истинному счастью. Одним словом, он рожден властвовать, а мы предназначены к покорности… Чувство сострадания быстро исчезает и уступает место удивлению и негодованию. Мы видим перед собою людей в высшей степени самоуверенных и притязательных, которые по глупости принимают свою духовную скудость за высший дар и свои плоские фантазии за новое «откровение»: они считают нас отсталыми, «мракобесами», рабами предрассудков и суеверий; они объявляют нас своими врагами и вредителями народной жизни и предлагают нам – или «передумать» и согласиться с ними, или же готовиться к мукам и смерти. Вот что, приблизительно, они говорят нам: «Мы, безбожники, не видим никакого Бога и не желаем ничего знать о Нем. И это превосходно, это начало новой свободы. И если это есть слепота, то пусть все ослепнут, подобно нам. Только тогда все станут свободны и начнется новая жизнь. Для нас нет Бога, и вы, все остальные, не смеете веровать в Него. Учитесь у нас, ибо мы призваны учить и вести. А если вы не согласны, то мы постепенно уничтожим вас, так, чтобы на земле совсем не осталось верующих»...Что мог бы сказать слепорожденный о красках дивной картины или прелестного цветка? Ничего... И вдруг кто-нибудь сделал бы отсюда заключение, что этой картины совсем не существует или что этот цветок есть наша галлюцинация... Кто поверит глухонемому, если он объявит, что никакой музыки нет, что все это «выдумки лицемеров»?.. Человек, лишенный духовного ока и слуха, не имеет никакого основания и никакого права говорить о духовных предметах. Человек с заглохшим сердцем или мертвым чувствилищем не знает ничего о любви; как же он может воспринять Божию любовь? Смеет ли он отрицать ее и кощунственно смеяться над ней? Человек, не живущий нравственным измерением дел и ничего не знающий о силе и блаженстве совестного акта, не будет иметь ни малейшего представления о добре и зле, о грехе и милосердии, о благости Божией и об искуплении... Как объяснить ему, что такое молитва? Как поверит он, что молитва бывает принята и услышана? Как он может удостовериться в том, что истинная вера возникает совсем не из страха и что ей дано преодолеть всякий страх? Как объяснить ему, не знающему ни духа, ни свободы, что вера в Бога освобождает душу и что проповедуемое им безбожие несет людям худшее в истории рабство – порабощение страстям, материи и безбожным тиранам?..». По исповеданию Ивана Ильина, религиозная вера открывает человеку великие, дивные и таинственные реальности метафизического мира, а Бог дает людям Свой свет и изливает Свою силу, Он открывает Себя людям и дает им воспринимать Его живоносное дыхание и Его волю, ощутить веяние Духа Божия в красоте природы, в любви, в героическом деянии, в художественном искусстве, в научном глубокомыслии, в совестном акте, в правовой свободе, в созидающем труде и доброте. Мир не мог возникнуть без Бога, как жизнь на земле не могла бы существовать без солнца – если бы Дух Божий покинул вселенную, то стала бы невозможной жизнь – тем более духовная жизнь, ибо «человек, отвергнутый и покинутый Богом, утрачивает свою творческую силу: он становится бессердечною, безвдохновенною, жестокою тварью, бессильною в созерцании и созидании новых, совершенных форм, но тем более способною ко взаимному мучительству и всеобщему разрушению; и жизнь его заполняется страхом, каторжным трудом и взаимным предательством… Наше поколение призвано к тому, чтобы показать людям ожидающую их грозную судьбу, чтобы удостоверить их в том, что путь без Бога ведет к погибели... Но как показать это духовным слепцам, которые не могут и не хотят видеть?..». По убеждению Ивана Ильина, вера и знание не исключают друг друга, ибо подлинная вера – не страшится вопрошаний разума, а возводит его к мудрости и дает ему духовную глубину – вере противоречит не разум, а плоский и ограниченный рассудок, отрицающий все чудесное, таинственное и духовное, пытающийся втиснуть саму жизнь в схему, что невозможно. По определению Ивана Ильина, познание рассудка «есть чувственное наблюдение и формально-логическое мышление», в то время как для разума «познание есть любовь и созерцание, из созерцаемого оно исходит, в созерцании обдумывает, о созерцаемом глаголет». В книге «Аксиомы религиозного опыта» Иван Ильин писал о том, что целостный религиозный акт не должен исключать мысль, но мысль о Боге не должна быть отвлеченным понятием, она должна рождаться из созерцающего сердца и быть согрета любовью, а от соотношения мысли, сердца и созерцания зависит характер Богомыслия – соединение мысли и созерцания дает преимущественно философский характер Богомыслия, соединение мысли и сердца – религиозный, а сердца и созерцания – мистический. Если мы обратимся к писаниям святых отцов Церкви – например, к творениям святого Дионисия Ареопагита и преподобного Максима Исповедника, то увидим, что они различали практическое любомудрие – очищение сердца, естественное созерцание – просвещение ума, и мистическое богословие – общение с Богом через созерцание. Истинный источник религиозной веры – это внутренний духовный опыт – опыт соприкосновения с Богом, который является основой Церкви и религиозной жизни, ибо молитва и богослужения, таинства и Божественная Литургия направлены на общение и соединение с Богом. Только духовный опыт открывает человеку доступ к любви созерцанию, к совести и чувству долга, к праву и правосознанию, к искусству, творчеству и художественной красоте, к очевидности и науке, к молитве и религии, а «вера становится главным в жизни не в смысле церковного богослужения, а главным источником настроений, решений, слов и дел. Вера вдохновит и направит волю, раскроет уму и воображению новые горизонты, облагородит жизнь чувства и воспитает, освящая и одухотворяя чувственную жизнь человека». Только «внутренний духовный опыт делает человекообразное существо воистину человеком, т.е. духовной личностью, с неразложимым, священным центром, с индивидуальным характером, со способностью духовно творить и наполнять духом общественную жизнь, свободу, семью, родину, государство, частную собственность, науку и искусство».
Самым глубоким и могучим источником духовного опыта и религиозной веры является духовная любовь – вера дается не доказательствами, но любовью, ибо источник веры не в рассуждении, а в предметном горении сердца – в горении свободной и искренней любви». Любовь нельзя логически определить, но ее можно пережить – испытать на личном опыте и ощутить сердцем – тот, кто не имеет опыта любви никогда не поймет ее тайны, но тот, кто познал любовь и испытал ее – тот познал, что любовь есть источник счастья и радости. Любовь есть величайшее чудо на свете и радость, которая не покидает человека даже в лишениях, страданиях и жизненных испытаниях, она – священное сокровище души. Каждый человек сознательно или бессознательно ищет предмет любви и желает посвятить ему свою жизнь – она есть «безусловное и высшее жизненное содержание» и «прилепиться», главный источник смысла и света жизни, а значит – без любви жизнь пуста и лишена смысла. По воззрению Ивана Ильина, в естестве человека сочетаются дух и инстинкт – «дух есть высшее естество инстинкта, а инстинкт есть элементарная, но органически-целесообразная сила самого духа», соответственно существуют два вида любви – любовь духа и любовь инстинкта, а их отличие состоит не в том, что «одна их них есть «чувственная» и потому «земная», другая же посвящена «сверхчувственному» и называется «небесной» и платонической», а в том, что «любовь инстинкта» ищет того, что человеку субъективно нравится и идеализирует объект любви – без всякого основания приписывает ему в воображении все возможные совершенства, в то время как духовная любовь – это воля к достоинству и совершенству, она не восхваляет в ослеплении ума, а прозревает суть вещей и ищет прекрасное и наилучшее, она есть дар Божий, укрепляемый через воспитание и самовоспитание. Духовная любовь есть вкус к совершенству и орган восприятия Божественного совершенства на небе и на земле, она не исключает инстинктивную и чувственную любовь, а преображает ее – «прожигает ее Божьим лучом». Весь пафос философии любви Ивана Ильина состоит в одухотворении инстинкта – через восприятие благодати Божией и усилие своей воли – самовоспитание и аскетический подвиг, иными словами через синергию человек призван быть одухотворенной личностью и научиться любить и жить духовно. Учение Ивана Ильина об одухотворении инстинкта простирается не только на его философию любви, но и на его философию искусства – он утверждал, что в основе духового творчества и художественного акта лежит тайна творческого созерцания, а художник должен одухотворять свой инстинкт, чтобы создавать великие произведения искусства, образцом для которых является творчество А.С. Пушкина – «России нужен дух чистый и сильный, совестный и зоркий. Пушкиным определяется он в нашем искусстве».
Как пламенный приверженец классического искусства Иван Ильин наиболее высоко почитал А.С. Пушкина, рассматривая его творчество как ключ к своеобразию русской культуры, более того – все, что движется по заветам пушкинского творчества – к благу России, а все что против – соблазн, упадок и гибель. В своей великолепной речи «Пророческое призвание Пушкина», по своему философскому глубокомыслию, величавой торжественности, ясность и изяществу языка превзошедшей знаменитую пушкинскую речь Ф.М. Достоевского, Иван Ильин говорил, что Пушкин величайший поэт и национальны гений России, он – подлинный русский пророк, которого никогда не забудет русское сердце: «движимые глубокою потребностью духа, чувствами благодарности, верности и славы, собираются ныне русские люди, - люди русского сердца и русского языка, где бы они ни обретались, - в эти дни вековой смертной годовщины их великого поэта, у его духовного алтаря, чтобы высказать самим себе и перед всем человечеством, его словами и в его образах свой национальный символ веры. И, прежде всего, - чтобы возблагодарить Господа, даровавшего им этого поэта и мудреца, за милость, за радость, за непреходящее светлое откровение о русском духовном естестве и за великое обетование русского будущего». По слову Ивана Ильина, Пушкин неотрывен от России, а все его лучшие творения навеки вошли в самую сущность русской души и живет в каждом из нас: «мы неотрывны от него так, как он неотрывен от России; мы проверяем себя его видением и его суждениями; мы по нему учимся видеть Россию, постигать ее сущность и ее судьбы; мы бываем счастливы, когда можем подумать его мыслями и выразить свои чувства его словами; его творения стали лучшей школой русского художества и русского духа…». Вдохновенное и гениальное творчество Пушкина – не только яркий образец художественного совершенства, но и искусство высочайшей пробы, раскрывающее его пророческое призвание и священную силу его вдохновения, исходящего от Бога. «Все те священные слова, которые произносил сам Пушкин, говоря о поэзии вообще и о своей поэзии в частности, мы уже не переживаем, как выражения условные, «аллегорические», как поэтические олицетворения или преувеличения. Пусть иные из этих слов звучат языческим происхождением: «Аполлон», «муза»; или – поэтическим иносказанием: «алтарь», «жрецы», «жертва»... Мы уже знаем и верим, что на этом алтаре действительно горел «священный огонь»; что этот «небом избранный певец» действительно был рожден для вдохновенья, для звуков сладких и молитв; что к этому пророку действительно «воззвал Божий глас»; и что до его «чуткого слуха» действительно «касался божественный глагол», - не в смысле поэтических преувеличений или языческих аллегорий, а в порядке истинного откровения, нашего, нашею верою веруемого и зримого Господа». С трепетным сердцем вспоминая строки Тютчева, посвященные Пушкину – «ты был богов орган живой», и, соглашаясь с Гоголем том, что великий русский поэт «видел всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма – Богом», и вслед за Языковым называя пушкинскую поэзию «священнодействием», Иван Ильин с восхищением именовал Пушкина нашим «наставником» и «пророком», напоминая, что «одна из величайших радостей в жизни состоит в том, чтобы найти отпечаток гения в земном прахе и чтобы увидеть, узнать в пламени человеческой страсти – очищающий ее огонь божественного вдохновения». По характеристике Ивана Ильина, Пушкин – это гармоничный русский классик, «чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости» и «созидательный микрокосм России», он знал священные часы, когда «шестикрылый Серафим» отверзал ему зрение и слух он внимал «неба содроганью», во все своих порывах, блужданиях и вихрях на жизненном пути он был «живым средоточием русского духа», всех путей его истории, его проблем, здоровых сил и болевых узлов. Если Достоевский видел гениальность Пушкина и его русский характер во «всемирной отзывчивости» и умении перевоплощаться в иностранное – быть всечеловеком, то Иван Ильи указывал на то, что русскость Пушкина этим не исчерпывается, ведь «эта отзывчивость гораздо шире, чем состав «других народов»: она связывает поэта со всей вселенной. И с миром ангелов, и с миром демонов, - то «искушающих Провидение» «неистощимой клеветою», то кружащихся в «мутной месяца игре» «средь неведомых равнин», то впервые смутно познающих «жар невольного умиленья» при виде поникшего Ангела, сияющего «у врат Эдема». Эта сила художественного отождествления связывает поэта, далее, - со всею природою: и с ночными звездами, и с выпавшим снегом, и с морем, и с обвалом, и с душою встревоженного коня, и с лесным зверем, и с гремящим громом, и с анчаром пустыни; словом – со всем внешним миром. И, конечно, прежде всего и больше всего – со всеми положительными, творчески созданными и накопленными сокровищами духа своего собственного народа». По воззрению Ивана Ильина, русскость Пушкина раскрывается в национальной самобытности его творчества, он явился на свет и жил в ту эпоху, когда Россия стояла на великом историческом переломе – по своему призванию он был пророком и мыслителем, поэтом и национальным воспитателем, историком и государственным мужем. По своему характеру Пушкин отличался изумительной простотой, благородной прямотой и чудесной искренностью, а как поэт он имел восхитительный дар кипучей импровизаторской легкости. Глубоко чувствуя русский народ, его душу и историю, его государственность и жизнь, Пушкин «принять русскую душу во всех ее исторически и национально сложившихся трудностях, узлах и страстях», при этом, если Достоевский был «дисгармонично кричащим и запинающимся романтиком России», то Пушкин – гармоничный классик России, вдохновенно облагораживающий и оформляющий русскую стихию, покоряющий ее силой своего слова. Пророческий голос Пушкина, обращенный к России, не забудется до тех пор, пока русский народ будет существовать на земле. По своему призванию Пушкин был национальным русским поэтом и пророком, обладающий такими чертами русского национального характера как душевный простор, созерцательность, творческая легкость, страстная сила, склонность к дерзновению, опьянение мечтою, щедрость и расточительность, искусство прожигать быт смехом и побеждать страдание юмором. «Эти национально-русские черты таят в себе великие возможности и немалые опасности. В них расцвел талант и гений Пушкина. И, расцветши в них, - он ими овладел, их наполнил, оформил и освятил. И именно поэтому он стал русским национальным воспитателем и предвозвестителем». Духовный и жизненный путь Пушкина проходил от разочарованного безверия – к вере и молитве, от революционного бунтарства – к свободной лояльности и государственной мудрости, от мечтательного поклонения свободе – к просвещенному консерватизму, от юношеского многолюбия – к культу семейного очага, при этом Пушкин всю жизнь был певцом свободы и пламенно любил Россию – всем своим страстным сердцем, не идеализируя ее и видя роковые изъяны в ее жизни и быту, но в то же время – в историософском споре с Чаадаевым отстаивая самобытность России, ее культуры и исторического пути. На своем жизненном пути Пушкин знал разочарования и испытания, страдания и обиды, но в душе его была «духовная жажда, острая силы испытующего ума, благородство и безошибочный эстетический вкус, в нем сочетались веселость и мудрость, «обида мгновенно облекалась у него в гневную эпиграмму, а за эпиграммой следовал взрыв смеха. Тоска преодолевалась юмором, а юмор сверкал глубокомыслием. И, - черта чисто русская, - этот юмор обращался и на него самого, сверкающий, очистительный и, когда надо, покаянный. Пушкин был великим мастером не только философической злегии, но и освобождающего смеха, всегда умного, часто наказующего, в стихах – всегда меткого, иногда беспощадного, в жизни – всегда беззаветно-искреннего и детского. В мудрости своей он умел быть как дитя. И эту русскую детскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую нас от западных народов, серьезничающих не в меру и не у места, Пушкин завещал нам, как верный и творческий путь. Кто хочет понять Пушкина и его восхождение к вере и мудрости, должен всегда помнить, что он всю жизнь прожил в той непосредственной, прозрачной и нежно-чувствующей детскости, из которой молится, поет, плачет и пляшет русский народ; он должен помнить Евангельские слова о близости детей к Царству Божьему. Вот каков был Пушкин. Вот чем он был для России и чем он останется навеки для русского народа».
По слову Ивана Ильина, человеку стоит жить только тем, что придает его жизни высший смысл и освящает ее – смерть как величественный, страшный и последний акт жизни осеняет человека и подвергает проверке ценности его жизни – все суетное, преходящее и обыденное обращается в пыль и ничто, но любовь сильнее смерти – она есть воля к совершенству и вечности. Духовная любовь есть жажда Божественного, живущая в сокровенной глубине сердца, в виде трепета ожидании и надежды, а у волевых людей – в виде напряженных и неутомимых поисков. «Любовь к совершенному отверзает человеку очи духа и является первейшим и главнейшим источником веры в Бога. Кто что любит, тот того жаждет и ищет. А так как искомое есть Бог – подлинно реальное совершенство, то он Его и находит». Когда Бог становится живым средоточием духовной жизни человека, человек обретает подлинную веру, а вера формирует его волю, совесть, мышление и действия человека. В своем религиозно-философском и лирическом произведении «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний» Иван Ильин писал, что человеку нельзя жить без любви, ведь любовь – главная выбирающая и творческая сила в жизни, воля есть орудие любви – что любит человек, там и его сердце, к тому и устремлена его воля, без любви немыслима культура – любовь нужна в искусстве и науке, в вере и молитве, в отношениях между людьми, любовь дает нам доступ к подлинной религиозности – возвышает нас к Богу. В Священном Писании сказано, что Бог есть Дух и Любовь, а человек создан по образу и подобию Божиему – он должен уподобиться Творцу своему через духовную жизнь и духовную любовь – любящий касается края ризы Божией и ощущает веяние Духа Божиего, он чувствует трепет любви и познает живого Бога пророков, с молитвенным изумлением восклицая: «я есмь жизнь от жизни Твоей и дух от Духа Твоего, и то чего я хочу духом моим – есть твоя воля, и Твоему делу я хочу служить отныне и до конца, так, как я люблю Тебя, так, но еще бесконечно совершеннее, я хочу быть любимым Тобою». Надо сказать, что в области религиозной метафизики Ивану Ильину не хватало четких богословских формулировок, а его патетичные речи о Боге, в которых явственно ощущается влияние Шлейермахера, поражает нечеткостью и расплывчивостью выражений, более того – когда Ильин пишет о том, что подлинная сущность нашей личности по отношению к сущности Божией как искра от пламени и «только духом можно познать Дух Божий как высшее естество и существо всех вещей и людей», то его высказывания звучат пантеистично – он скатывается в лирический пантеизм, словно забывая, что между Творцом и Его творением лежит онтологическая пропасть. Но глубокая духовная мудрость веет в словах Ивана Ильина о том, что только пламенной духовной любовью можно познать, что Бог есть Любовь, и только тот, кто читает Евангелие любящими очами – увидит в Иисусе из Назарета – Христа Богочеловека, истинного Сына Божиего и Спасителя мира. Путь к живой, деятельной, искренней и глубокой вере именуется духовной любовью, а сама вера – это духовные очи человека, открывающие ему изумительную таинственность, величие и красоту Божьего мира – «стихию священного в человеческих душах и в вещественном мире». Если в ранний период своего творчества у Ивана Ильина было гегельянское понимание Бога – «Бог есть само знание; сама знающая мысль: ибо знание насыщено Богом, а Бог растворен в знании», то в зрелы период своего творчества он приходит к мысли, что Бог есть Добро и Совершенство, Дух и Любовь, Он – Творец мира и «величайшее и чистейшее Средоточие вселенского бытия», а люди восходят к Богу разными путями – через молитву и богослужение, через правдолюбие и искусство, через науку и философию, через служение родине и деятельную любовь к ближним. Духовный человек ищет Бога и разумеет Его как Сущего и Совершенного, он стремится к Богообщению и жаждет очищения и спасения, а Бог открывает Себя человеку – в основе христианской религии лежит Божественное Откровение и духовный опыт, в то время как религиозная вера – это живая связь с Богом и сердцевина всей религиозной жизни. Человек духовно причастен Богу и взыскует наивысшего совершенства – воля к Богу и жажда священного придает его жизни смысл, а его словам, суждениям и делам нравственную ценность.
Полноценная духовная жизнь невозможна и немыслима без свободы – искренняя вера и духовная любовь исходят из глубин свободного духа. Духовная любовь и вера в Бога, равно как и личные убеждения не создаются внешними предписаниями и властными указаниями, ведь они «не способны захватить последнюю глубину сердца, пробудить ее и обратить к Богу». Как справедливо писал Иван Ильин, запрет, принуждение и угроза могут вынудить у человека только лицемерную «любовь» и лицемерную «веру», но религиозная жизнь и совестливый акт, философствование и художественное творчество не терпят фальши – все священное требует искренности и не терпит расчетливого притворства и лицемерия. По определению Ивана Ильина, искренность – это «сила живого сердца. Сердце может любить только искренно; неискренняя любовь совсем не любовь. Сердце может петь только искренно; фальшивое пение фальшивого сердца не звучит перед Богом. Сердце может молиться только искренно; молитва, не восходящая из сердечной купины, есть предчувствие несостоявшейся молитвы или же простое притворство. Неискренняя вера есть самообман и симуляция. Неискреннее искусство – фальшиво и нехудожественно. Неискренняя доброта есть противное лицемерие. Великая беда современного человека состоит в том, что он утратил искренность сердца. Спасение его в том, чтобы восстановить ее и из нее начать новую культуру. Все, что задерживает этот процесс исцеления и возрождения – вредоносно. И вреднее всего, пагубнее всего то, что подавляет и ослабляет, расшатывает и подрывает искренность человеческого сердца. Что может начать и создать человек с заглохшим сердцем, если все великое и глубокое, все Божественное в жизни требует искренности и любви?.. Из лицемерия и лжи никогда еще не возникало ничего великого и прочного. Вот почему искренность есть дар Бога и сокровище человека. И если современное человечество хочет выздороветь и возродиться, то оно должно вернуть себе силу и радость искреннего сердца». Вспоминая знаменитое высказывание немецкого философа Шопенгауэра о том, что «вера подобна любви, ее нельзя вынудить», и поэтическое изречение А.К. Толстого, гласящее – «над вольной мыслью Богу неугодны насилие и гнет…», Иван Ильин провозглашал, что «без свободы человеческая жизнь не имеет ни смысла, ни достоинства», ведь «без свободы нельзя ни молиться, ни творить, ни любить». Веровать, молиться и творить можно только искренне – из самой сокровенной глубины свободного духа и сердца – нельзя молиться и творить по приказу, «нельзя любить Бога, родину и людей по приказу и перестать любить их в силу запрета», ибо любовь не возгорается в сердце по внешнему повелению и не угасает по предписанию. Жизнь не имеет смысл без веры и любви, без молитвы, творчеств аи вдохновения, но в основе всей духовной жизни лежит свобода, а значит – без свободы жизнь бессмысленна и бесцельна. Свобода по самому своему существу принадлежит духу – наше тело пребывает во власти необходимости и подчинено законам вещественной природы, а наша душа связана законами времени и последовательности, законами сознания и подсознания, силой инстинкта и влечений, воображения и мышления, воли и чувств, но наш дух свободен по своему существу. Человек есть свободная и самоопределяющаяся личность именно в силу того, что он имеет в себе самосознающий и свободный дух. Различая внешнюю и внутреннюю свободы, Иван Ильин писал, что внешняя свобода есть естественное условие реализации внутренней свободы – смысл внешней свободы заключается не том, чтобы человек потакал своим разнузданным страстям и делал все, что ему заблагорассудится, а в том, чтобы окрепла духовная самостоятельность и самодеятельность человека. Человек должен быть духовно самостоятелен везде и всюду – во всех обстоятельствах и ситуациях жизни, во всяком умственном, волевом и творческом акте – во всех суждениях и поступках, в искусстве и науке, в вере и молитве, в философских умозрениях и сердечных созерцаниях. Свобода делает человека самостоятельным и нравственно-ответственным перед Богом, способным служить делу Божьему, более того – «внутренняя свобода есть первая и священная основа духовного характера. Внешняя свобода нужна человеку для того, чтобы стать духовным центром, чтобы приобрести внутреннюю свободу. А внутренняя свобода есть не что иное, как живая духовность человека». Размышляя о политической свободе, Иван Ильин полагал, что она – разновидность внешней свободы, драгоценный и ответственный дар – писать, выбирать и решать в общественных делах, но «ни внешняя свобода духа, ни политическая свобода – никогда не должны проводиться последовательно, до конца, до беспредельности и разнуздания. Внешняя свобода духа должна служить внутреннему самоосвобождению, ибо только внутренняя свобода создает человека в его духовном достоинстве». Задаваясь вопросом – «кто именно созрел для политической свободы?», Иван Ильин предостерегал, что человек и народ, не созревшие для политической свободы, извратят ее и погубят себя, в этом убеждении Ильина – философские истоки его отрицательного и критического отношения к «формальной демократии», он полагал, что «даровать народу политическую свободу – иногда значит ввести его в искушение и поставить его на путь погибели», а значит – прежде нужно всемерно воспитать его к политической свободе и способствовать его внутреннему и духовному освобождению. Напоминая, что «свобода есть нечто для духа и ради духа», «нечто в духе зреющее и от духа исходящее», Иван Ильин мудро и рассудительно предупреждал, что вне духа и духовной жизни свобода теряет свой духовный смысл и свое священное значение – она неизбежно вырождается в разнузданность низменных страстей, культ вседозволенности и «безумство гибельной свободы», о котором в стихах писал А.С. Пушкин, но это – злоупотребление свободой, а злоупотреблять можно всем – вина не на самой свободе, а на конкретных людях, использующих ее во зло и ради своекорыстных целей. Свобода дана человеку от Бога для духовной жизни, поэтому «без свободы – гаснет дух, а без духа – вырождается и гибнет свобода».
В области социальной философии Иван Ильин развивал концепцию справедливости, основанную на внимании к человеческой индивидуальности и идее «естественного неравенства» людей между собой – люди равны по своему человеческому достоинству, но каждый имеет уникальную личность и своеобразную индивидуальность – каждый отличается от всех по уму и талантам, силе воли и характеру, а это означает, что несправедливо налагать на людей одинаковые требования: «На самом деле люди неравны, от природы и неодинаковы ни телом, ни душою, ни духом. Они родятся существами различного пола; они имеют от природы неодинаковый возраст, неравную силу и различное здоровье; им даются различные способности и склонности, различные влечения, дары и желания; они настолько отличаются друг от друга телесно и душевно, что на свете вообще невозможно найти двух одинаковых людей. От разных родителей рожденные, разной крови и наследственности, в разных странах выросшие, по-разному воспитанные, к различным климатам привыкшие, неодинаково образованные, с разными привычками и талантами – люди творят неодинаково и создают неодинаковое и неравноценное. Они и духовно не одинаковы: все они – различного ума, различной доброты, несходных вкусов; каждый со своими воззрениями и со своим особым правосознанием. Словом, они различны во всех отношениях. И справедливость требует, чтобы с ними обходились согласно их личным особенностям, не уравнивая неравных и не давая людям необоснованных преимуществ. … Справедливость совсем не требует равенства. Она требует предметно-обоснованного неравенства. Ребенка надо охранять и беречь; это дает ему целый ряд справедливых привилегий. Слабого надо щадить. Уставшему подобает снисхождение. Безвольному надо больше строгости. Честному, и искреннему надо оказывать больше доверия. С болтливым нужна осторожность. С одаренного человека справедливо взыскивать больше. Герою подобают почести, на которые не-герой не должен претендовать. И так – во всем и всегда... Справедливость есть искусство неравенства. В основе ее лежит внимание к человеческой индивидуальности и к жизненным различиям. Но в основе ее лежит также живая совесть и живая любовь к человеку. Есть особый дар справедливости, который присущ далеко не всем людям. Этот дар предполагает в человеке доброе, любящее сердце, которое не хочет умножать на земле число обиженных, страдающих и ожесточенных. Этот дар предполагает еще живую наблюдательность, обостренную чуткость к человеческому своеобразию, способность вчувствоваться в других. Справедливые люди отвергают механическое трактование людей по отвлеченным признакам. Они созерцательны, интуитивны. Они хотят рассматривать каждого человека индивидуально и постигают скрытую глубину его души... Справедливость есть начало художественное: она созерцает жизнь сердцем, улавливает своеобразие каждого человека, старается оценить его верно и обойтись с ним предметно. Она «внимательна», «бережна», «социальна»; она блюдет чувство меры; она склонна к состраданию, к деликатному снисхождению и прощению. Она имеет много общего с «тактом». Она тесно связана с чувством ответственности. Она по самому существу своему любовна: она родится от сердца и есть живое проявление любви».
В наши дни необычайно актуальны размышления Ивана Ильина о значении семьи и основных задачах воспитания – осознавая нарастание духовного кризиса и предостерегая человечество о том, что наша историческая эпоха – это эпоха приверженности к материальным ценностям и пренебрежения к духовной жизни – смутное время карьеризма, бесчестия и бездуховности, он писал о том, что кризис отразится прежде всего на семье, ведь семья – это хранительница традиций и духовных устоев. Определяя семью как первый и естественный, кровный и духовный союз, освященный Богом и основанный на любви, вере и свободе, Иван Ильин отмечал, что семья начинается с брака – учреждается мужчиной и женщиной – возлюбленными, а когда они становятся отцом и матерью, то в семью входит плод их любви – ребенок, который сам не выбирает родителей, но получает семью как некий дар. Семья есть первичное лоно культуры – в семье и через семью человек учится языку и начинает приобщаться к национальной культуре, научается любить, верить, а потому – семья есть «живая «лаборатория» человеческих судеб – личных и народных». По убеждению Ивана Ильина каждый возраст имеет свои дары: Ребенок открывает глаза и видит перед собою мироздание во всем его богатстве и великолепии. Каждая былинка готова сообщить ему свою тайну, каждый цветок смотрит на него с приветливой лаской; каждая стрекоза прельщает его своим полетом; каждое дерево шепчет ему о величии и силе. Это есть время естественного богатства, изумления, радости, доверчивости и тайн... Юноша открывает любовь в ее сладостном томлении и в ее мучительном блаженстве…. Это есть время мечтательных поисков, влюбленности и застенчивости, дружбы и отречения, время «вопросов» без ответа и время внутренней борьбы с самим собой. Весна, целомудренная любовь, первые бури, первый закал в разочарованиях, счастье искренней любви ко всей вселенной... Взрослый человек находит свое жизненное призвание и занимает свое место в мире. Ему предстоит целый ряд драгоценных и радостных открытий. Он познает жизнь во всей ее трудности, серьезности и ответственности; он утверждает свою духовную самостоятельность; он убеждается в том, что воля есть сила строящая и оформляющая... Зрелый муж познает радость и муку человеческого творчества и божественную значительность мира... Старость вкушает покой и тишину сердца; она видит перед собой дивный горизонт жизни и наслаждается властью свободного отречения. Это есть время отстоявшегося созерцания, сладостных воспоминаний, высшей духовной зрелости. Чудесное бесстрастие дружбы; благодатное богатство осени; одинокое стояние на сторожевой башне; тихое учительство мудреца; мировая скорбь философа; молитва отшельника о страдающих людях». В своих размышлениях о возрасте и семье Иван Ильин высказал мысль, что именно детство – это самое счастливое время в жизни, когда все прозаические проблемы безмолвствуют, а поэзия жизни зовет и обещает, но это – самое ответственное время для воспитания, ибо семья – это первая и естественная школа жизни, где закладываются основы характера человека и его приобщение к родине. «Природа устроила так, что одно из самых ответственных и священных призваний человека – быть отцом и матерью – делается для человека доступным просто при минимальном телесном здоровье и половой зрелости», но при этом каждый человек должен осознавать, что семья – это ответственное нравственное и жизненное дело, а искусство воспитания детей – одно из самых утонченных, благороднейших и ответственных искусств. Предвидя, что мы вступаем в эпоху, когда священное естество семьи не будет находить признание и почета в человеческих сердцах, Иван Ильин предрекал, что между родителями и их детьми будет все более возрастать некая пропасть – отчуждение и непонимание, этот разлад наступает не только потому, что время ускорило свой бег и создает все новые вкусы, уклады и воззрения – «старое стремительно старится, и каждое следующее десятилетие несет людям новое и неслыханное», но и в силу утраты чувства взаимного духовного согласия. Человек есть троичное по своей природе существо – он имеет дух, душу и тело, принадлежит е только природе и социуму, но и сфере духа, а семья – это «остров духовный жизни», отсюда – благополучие семейной жизни зиждется на взаимном доверии и взаимной любви. Настоящая семья возникает из любви и дарует человеку счастье – научить детей любви и сделать их счастливыми могут только любящие родители, которые любят друг друга и нашли счастье в браке. По своему призванию семья – это очаг любви и счастья, только взаимная любовь скрепляет семью – не плотское вожделение и не мимолетная романтическая влюбленность, а истинная любовь – «когда человек, желая смертного и конечного, любит скрытую за ним бессмертность и бесконечность; вздыхая о плотском и земном, радуется духовному и вечному, перед лицом Божиим и Божиими лучами освящает и измеряет любимого человека… В этом – глубокий смысл христианского «венчания», венчающего супругов венцом радости и муки, венцом духовной славы и нравственной чести, венцом пожизненно и нерасторжимой духовной общности». Для счастливого брака важна взаимная любовь и взаимное доверие, духовная симпатия, однородность духовных оценок и родственность душ, общность жизненных целей и вера друг в друга. Только брак, основанный на взаимной любви, утоит во всех жизненных трудностях и не оскудеет, не выродится и пройдет через все скорби. Венец супружества – взаимопонимание и взаимопомощь, подвиг терпения и самопожертвования, совместное принятие и разделение как радости, так и муки, а самое ответственное семейное дело – воспитание детей. Никакие детские дома и социальные приюты не дадут ребенку того, что может дать семья – таинственную связь кровной любви, чувство единственности и незаменимости. В семье человек воспринимает традицию, передающуюся от поколения к поколению – национальные обычаи и язык, историческую память и азы родной культуры. Семья дарит ребенку два священных архетипа – образ и милосердной матери и доброго и справедливого отца, которые пробуждают в душе ребенка первые ростки религиозной веры и обращают его к Небесному Отцу и Пресвятой Богоматери. В духовно-здоровой семье ребенок получает доступ ко всем сферам духовной жизни, а самое главное в воспитании – пробудить дух ребенка к нравственной и духовной жизни, научить его вере и любви. В семье, где царит атмосфера любви и господствуют духовные ценности, ребенок проникается любовью и приобщается к духовной традиции, а семья, лишенная любви – ничего не может дать ребенку, кроме детских травм. В семье формируется система нравственных ценностей ребенка и его миропонимание, начинают раскрываться его творческие таланты, в душе ребенка свободно и естественно созревают в основы внутренней дисциплины. В лице отца и матери ребенок впервые воспринимает на личном опыте идею ранга, на которой зиждется социальная иерархия. В статье «Идея ранга» Иван Ильин выделил две стороны ранга – «действительную и социальную»: действительная связана с присущими человеку духовно-нравственными качествами, талантом, знаниями, силой воли и храбростью, асоциальная – это государственный сан и чин, полномочия, права и обязанности, которые признаются за данным человеком со стороны общества и государства. Семья становится для ребенка первым «мы», а затем он поднимается к высшим формам духовного единения – обществу, нации и государству. Семья есть первооснова родины, что великолепно выразил в стихах А.С. Пушкин:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По поле Богат Самого
Самостоянье человека, -
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была без них мертва;
Без них наш тесны мир – пустыня,
Душа – алтарь без Божества.
Для Ивана Ильина чувство патриотизма – одна из неотъемлемых характеристик одухотворенной личности, это не только нравственная и гражданская добродетель, но и важная составляющая в духовных поисках человека на пути обретения смысла жизни. С глубокой болью в сердце вглядываясь в послереволюционную Россию, Иван Ильин много рассуждал о патриотизме – любви к родине, при этом он стремился не столько «установить инстинктивную необходимость и эмпирическую целесообразность патриотического настроения», сколько «вскрыть духовную и религиозную правоту патриотизма». «Люди инстинктивно, естественно и незаметно привыкают к окружающей среде, к природе, к соседям и культуре своей страны, к быту своего народа. Но именно поэтому духовная сущность патриотизма остается почти всегда за порогом их сознания». По определению Ивана Ильина, патриотизм – одно из самых благородных чувств, воспетых Цицероном и Пушкиным, оно зарождается в самом юном возрасте и развивается в течение всей жизни, оно – основа гражданской солидарности и государственного бытия. По предостережению Ивана Ильина, патриотические чувства отрываются от духа, то «патриотизм оказывается слепым аффектом, который разделяет участь всех слепых и духовно непросветленных аффектов – незаметно вырождается и становится злой и хищной страстью – презрительной гордыней, буйной и агрессивной ненавистью» и «оказывается, что в сердце человека живет не любовь к родине, а странная и опасная смесь из воинствующего шовинизма и туманного национального самомнения…». Противопоставляя «слепо-инстинктивный» патриотизм – истинному и духовному патриотизму, Иван Ильин пояснял, что слепой инстинкт нужно одухотворить – «инстинктивная страсть должна креститься огнем духа», а в жизни человека инстинкт и дух должны пребывать во взаимном согласии, ибо «инстинкт, не приемлющий духа, - слеп, самодоволен и безудержен», а «дух, не приемлющий инстинкта, - подорван в своей силе, теоретичен, бесплоден и чаще всего нежизненен…». Глубокомысленно и мудро замечая, что истинный патриотизм нужно строго и четко отличать от «звериного национализма», Иван Ильин предостерегал, что нельзя принимать свой народ за воплощение полного и высшего совершенства на земле, иначе мы впадем в тщеславное самомнение и национальную гордыню, в то время как истинный патриот любит отечество духовно зрячей любовью – он не закрывает глаза на исторические крушения, экономические неудачи и нравственные падения своего народа, он оплакивает его грехи, он молится за его прозрение, очищение и возрождение – он честен перед Богом и своей совестью, он любит дух своего народа страстной и священной любовью, признавая, что в жизни и культуре всех народов есть вечное и преходящее, Божье и земное – он любит Божье, великое и священное в жизни и культуре всех народов – в жизни всего человечества. «Истинный патриот любит в своем народе то, что должны любить – и будут любить, когда узнают, – и все другие народы, но за то он и любит у других народов то, что составляет истинный источник их величия и славы. Истинный патриот не только не слеп к духовным достижениям других народов, но он стремится постигнуть и усвоить их, ввести их в духовное творчество своей родины, чтобы обогатить ее жизнь, углубить ее путь и исцелить возможную неполноту ее достижений». Любовь к родине должна иметь духовный и возвышенный характер, ведь «идея родины предполагает в человеке живое начало духовности. Родина есть нечто от духа и для духа», а потому – пламенно и духовно любить свою родину всем сердцем может только одухотворенный человек.
Задаваясь вопросом о том, что такое родина, Иван Ильин пояснял, что «нечто, взятое само по себе, в отрыве от духа – ни территория, ни климат, ни географическая обстановка, ни пространственное рядом-жительство людей, ни расовое происхождение, ни привычный быт, ни хозяйственный уклад, ни язык, ни формальное подданство – ничто не составляет родину, не заменят ее», «ибо все это, взятое в отдельности, подобно – телу без души, или колыбели без ребенка, или раме без картины; все это есть не более, чем жилище родины, ее орудие, ее средство, ее материал, но не она сама». Родина нуждается в территории, но она сама больше, чем территория – она имеет более священный смысл и значение – родина есть духовная реальность и духовная жизнь народа во всей ее целокупности – исторической, общественной, культурной, государственной, природной, религиозной, а любить родину – значит любить ее дух, любить не только «душу народа» и национальный характер, а его духовность и духовную культуру. По определению Ивана Ильина, родина есть дух народа во всех его созиданиях, а нация – это духовно своеобразный народ. Обращая внимание в своей книге «Путь духовного обновления» на то, что «есть люди – русские по крови, происхождению, месту пребывая, быту, языку и государственной принадлежности – предающие Россию и ее судьбу», а «есть люди, никогда не бывавшие в России и еле говорящие по-русски, но сердцем поющие и трепещущие вместе с Россией», Иван Ильин пришел к мысли, что родина – это духовная реальность, а потому – любить родину нужно «не просто инстинктом, но инстинктивно укорененным духом…». «Любить родину значит любить нечто такое, что на самом деле заслуживает любви; так что любящий ее – прав в своей любви; и служащей ей – прав в своем слежении; и в любви этой, и в служении этом – он находит свое жизненное самоопределение и свое счастье». Высоко оценивая патриотизм как духовный огонь, воспламеняющий сердце и ведущий человека к служению родине, а народ – к его духовному расцвету, Иван Ильин задавался вопросом о том – «как взрастить любовь к отечеству в сердцах людей?», и рассудительно отвечал: «Любовь возникает сама, а если она сама не возникает, то ее не будет; она не вынудима, она есть дело свободы, внутренней свободы человеческого самоопределения». «Никто не может предписать другому человеку его родину – ни воспитатели, ни друзья, ни общественное мнение, ни государственная власть, ибо любить и радоваться и творить по предписанию вообще невозможно. Патриотизм, как состояние радостной любви и вдохновенного творчества, есть состояние духовное; и потому он может возникнуть только в порядке свободы – в личном, но подлинном и предметном духовном опыте». В основе патриотизма всегда лежит акт свободного и духовного самоопределения – человек духовно обретает родину как духовное сокровище и святыню своего сердца и связывает с ней свою историческую судьбу. Всячески подчеркивая, что принудить человека к вере, любви патриотизму нельзя, Иван Ильин говорил, что можно и должно «воспитывать к духу и любви, и государственная школа должна быть проникнута этим стремлением». Для того, что человек возлюбил свое отечество нужно вдохнуть в его сердце животворящий пламень веры в родину, ибо вера определяет жизнь, волевые решения и поступки, миропонимание и чувства, она освящает и одухотворяет жизнь человека. Для того, чтобы взрастить в сердце человека любовь к родине нужно, чтобы он с колыбели был связан с ней не только кровными и бытовыми связями, но и духовными – слился с духом народа и жил его жизнью, его скорбями и радостями, воспринял бы его историческую память, веру и культуру, возлюбил ее национальный дух. Для пробуждения патриотических чувств у ребенка нужно приобщить его к колодцам национального духа, содержащим в себе целые века всенародного труда, страдания, борьбы, исканий, молитвы и мысли – нужно обучить его русскому языку, ибо язык выражает душу народа, его творческие замыслы и духовный уклад, нужно с колыбели приобщить его к русской песне – глубокой и искренней как молитва, нужно научить его молиться и обращаться к Богу, нужно ввести его в мир русских сказок и пробудить в его душе первое чувство героического, созерцание человеческих судеб и сложности мира, отличие правды от кривды, нужно читать ему жития святых и жизнеописания народных героев, приобщить его к русской классической литературе и поэзии, ибо поэт в России – это национальный пророк и национальный музыкант, нужно раскрыть ребенку русскую историю – источник живого научения, мудрости и силы, нужно научить его переживать успех национальной армии как свой личный успех почитать ее знамена – святыней, нужно показать ему Россию со всеми ее необъятными просторами и со всей ее природой, с ее хозяйством и жизнью. Для того, чтобы возлюбит Россию – нужно верно ощутить духовную жизнь ее народа, вникнуть в ее историю с героическими и трагическими страницами, воспринять ее культуру и приобщиться к тысячелетнему роднику ее духовной жизни – Православию, нужно разделить печали горести, радости и чаяния русского народа, узреть его как в падениях, так и в духовном расцвете – возлюбить его гениев и святых, верить, что русский народ справится со всеми историческими испытаниями и восстанет после самых тяжких и страшных крушений – очистится и даст миру новую культуру – духовную и религиозную, православную. По воззрению Ивана Ильина, великие гении России – Ломоносов, Пушкин и Достоевский – сумели понять и выразить своеобразие русской культуры и отличие России от Европы – несмотря на то, что между Россией и западным миром всегда была тесная историческая и культурная взаимосвязь и общая причастность христианству, но православное вероисповедание с сочетании со славянской душой дали нам особенный национальный характер, отсюда – «Рим никогда не отвечал нашему духу и нашему характеру. Его самоуверенная, властная и жестокая воля всегда отталкивала русскую совесть и русское сердце». Русский народ самобытен в своей культуре и истории, в быту и мировосприятии, а своеобразие русского духовно-национального акта сложилось под влиянием четырех факторов – природы, славянской души, православной веры и истории – драматичной и героической, при этом ведущим фактором нашей национальной культуры являлось Православие. «Национальная духовная культура творится из поколения в поколение не сознательной мыслью и не произволом, а целостным, длительным и вдохновенным напряжением всего человеческого существа; и прежде всего, инстинктом и бессознательными, ночными силами души. Эти таинственные силы души способны к духовному творчеству только тогда, если они озарены, облагорожены, оформлены и воспитаны религиозной верою. История не знает культурно-творческого и духовно-великого народа, пребывавшего в безбожии. Самые последние дикари имеют свою веру. Впадая в безверие, народы разлагались и гибли. Понятно, что от совершенства религии зависит и высота национальной культуры. Россия была искони страною православного христианства. Ее творчески ведущее национально-языковое ядро всегда исповедовало православную веру… Вот почему дух Православия всегда определял и ныне определяет столь многое и глубокое в строении русско-национального творческого акта. Этими дарами Православия в течение столетий жили, просвещались и спасались все русские люди, все граждане Российской Империи…». Обращая внимание на то, что основное содержание христианского Откровения Россия получила от православной Византии, Иван Ильин писал, что Православие положило в основу человеческого бытия жизнь созерцающего, поющего и любящего сердца, оно тысячу лет проникало в русскую душу – в нравственной области русский народ проникся глубокой совестью, мечтой о праведности и святости жизни, острым чувством греха и покаянной жаждой искупления, идеей аскетического очищения и духом милосердия, более того – «Православие воспитывало в русском народе тот дух жертвенности, служения, терпения и верности, без которого Россия никогда не отстоялась бы от всех своих врагов и не построила бы своего земного жилища. Русские люди в течение всей своей истории учились строить Россию «целованием Креста» и почерпать нравственную силу в молитве. Дар молитвы есть лучший дар Православия. Православие утвердило религиозную веру на свободе и на искренности, связав их воедино; этот дух оно сообщило и русской душе и русской культуре… Православие несло русскому народу все дары христианского правосознания – волю к миру, братству, справедливости, лояльности и солидарности; чувство достоинства и ранга; способность к самообладанию и взаимному уважению, словом, - все то, что может приблизить государство к заветам Христа. Православие вскормило в России чувство ответственности гражданина, чиновника и Царя пред Богом, и прежде всего упрочило идею призванного, помазанного и Богу служащего монарха. Благодаря этому тиранические государи были в истории России сущим исключением. Все гуманные реформы в русской истории были навеяны или подсказаны Православием. Русское Православие верно и мудро разрешило труднейшее задание, с которым почти никогда не справлялась западная Европа, — найти правильное соотношение между Церковью и светскою властью – взаимное поддержание, при взаимной лояльности и взаимном непосягании. Православная монастырская культура дала России не только сонм праведников. Она дала ей ее летописи, т. е. положила начало русской историографии и русскому национальному самосознанию…Все русское искусство изошло из православной веры, искони впитывая в себя ее дух – дух сердечного созерцания, молитвенного парения, свободной искренности и духовной ответственности... Русская живопись пошла от иконы; русская музыка была овеяна церковным песнопением; русская архитектура пошла от храмового и монастырского зодчества; русский театр зародился от драматических «действ» на религиозные темы; русская литература пошла от церкви и монашества». Размышляя о сущности Православия и глубоком отличии православной веры от католичества, Иван ильин писал: «Первичное и основное пробуждение веры для православного есть движение сердца, созерцающей любви, которая видит Сына Божия во всей Его благости, во всем Его совершенстве и духовной силе, преклоняется и приемлет Его, как сущую правду Божию, как свое главное жизненное сокровище. При свете этого совершенства православный признает свою греховность, укрепляет и очищает Им свою совесть и вступает на путь покаяния и очищения. Напротив, у католика «вера» пробуждается от волевого решения: довериться такому-то (католически-церковному) авторитету, подчиниться и покориться ему и заставить себя принять все, что этот авторитет решит и предпишет, включая вопрос добра и зла, греха и его допустимости».
По воззрению Ивана Ильина, есть различные виды патриотизма – есть патриотизм, исходящий от семейного очага и родового чувства, чтобы затем раскрыть всю широту и высоту национального духа и национального бытия; есть патриотизм, исходящий от религиозного и нравственного облика родного народа и его духовной красоты, столь превосходно выраженный в стихотворении Тютчева «Эти бледные селенья…»; есть патриотизм, исходящий от созерцания природу и единого духовного уклада жизни, уходящий к тайне всенародного размаха и глубины, как в стихотворении Лермонтова «Родина»; есть патриотизм, исходящий от духовной отчизны – сокровенной и таинственной, внемлющей «иному гласу», созерцающий «грань высокого призванья» и «окончательную цель», с тем, чтобы любить и постигать историю и быт своего народа с этой метафизической высоты, как в стихотворении А.К. Толстого, посвященном И.С. Аксакову. Велико разнообразие душ, характеров и жизненных путей, а потому и различны патриотические чувства людей – «патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника; имея единую родину, все они будут иметь ее – и инстинктом, и духом, и любовью и все же – каждый по-своему». Для Ивана Ильина очевидно, что истинный патриотизм живет лишь в той душе, для которой есть на земле нечто священное – когда человек принимает в сердце свое святыни своего народа, его историю и культуру и свободно соединяет с ними жизнь свою, то в его сердце горит пламя любви к отечеству. Надеясь на возрождение национального самосознания русского народа, Иван Ильин называл себя не только русским патриотом, но и русским националистом – понимая опасность национализма, он полагал, что существует духовно-здоровый национализм, который «есть некий восторг от созерцания своего народа в плане Божием и в дарах Его Благодати. Это есть благодарение Богу за эти дары; но в то же время и скорбь о своем народе и стыд за него, если он оказывается не на высоте этих даров». Если человек обрел родину как духовное сокровище и возлюбил ее всем сердцем, то он готов ради нее бороться и умереть – пожертвовать своей жизнью. Любить родину духовно – значит осознавать ее драгоценность в очах Божиих и религиозно оправдывать ее существования: «Духовная жизнь моего народа и создания ее суть не что иное, как подлинное и живое служение Богу, которое должны чтить и охранять и другие народы. Это живое Богу служение священно и оправдано само по себе; и для меня, но не только для меня и для моего народа, но и для всех навеки – для всех людей и народов…». Патриотическое единство людей зиждется на их духовной, культурной, исторической и языковой общности – на их естественной и священной сопринадлежности друг другу, ибо «люди связуются в единую нацию и создают родину в именно силу подобия их духовного уклада». У каждого народа есть свой особый духовно-национальный акт – своя история и культура, свой язык и быт, это – тайна национального своеобразия, начинается от резного украшения на избе и заканчивается ученым трактатом, национальным танцем и музыкальной сонатой народного гения. В лице гения народ находит себе величайшее творческое выражения своего духа и его мощи – гений берет на себя бремя жизни и исканий, мук и надежд, молитв и дум своего народа – он не только несет это бремя, но и творчески разрешает его, он ставит народ перед лицом Божиим и оправдывает его бытие, он выражает в себе саму душу народа – для русского народа таковыми гениями были Пушкин и Достоевским, тем самым гений – это истинный зиждитель родины, ее слава и оправдание, творец ее культуры. По возвышенному и поэтичному изречению Ивана Ильина, «национальная духовная культура есть как бы гимн, всенародно пропетый Богу в истории, или духовная симфония, исторически прозвучавшая Творцу всяческих. И ради создания этой духовной музыки народы живут из века в век, в работах и страданиях, в падениях и подъемах, то паря к небу, то влачась долу – вынашивая своеобразную молитву труда и созерцания на поучение другим народам. И эта музыка своеобразна у каждого народа, и эта музыка духа есть родина. И каждый человек узнает свою родину потому, что его личная музыка духа откликается на ее всенародную музыку; - и, узнав, он врастает в нее так, как врастает единичный голос в пение хора».
По складу своей души Иван Ильин был созерцающим поэтом и философствующим лириком – он умел тонко чувствовать прекрасное не только в произведениях искусства, героических страницах истории и в философских умозрениях, но и в природе, оставив великолепные художественные эскизы о горах и море, возвышающееся до подлинной поэзии в прозе – до мастерства Тургенева, Бунина и Зайцева: «В безмерной дали веков, вскоре после сотворения мира, когда земля ощутила впервые свою первозданную форму и свои пределы, она опечалилась и восскорбела: ибо она увидела себя отверженной и униженной, оторванной от света и отдаленной от неба, вровень приглаженной, голой, пустынной и беспомощной... И стала она вздыхать и роптать: и возмутилась, и поднялась, и восстала мятежом. Это было буйное восстание, страшное и хаотическое. Но оно шло из последней глубины; оно было искренне, и искры его летели к небу: оно было пламенное, и пламя его молилось Творцу; и от этого огня плавились утесы, и первобытные камни текли потоком... Это был великий подъем глубин, жажда света, стремление к небу, извержение творческой воли... Восстала мечта о новых, совершеннейших формах, о новом богатстве бытия, о приближении земли к небу... И это восстание было влечением к Богу, ропщущей молитвой, мольбой о неотвержении отвергнутого... И увидел Господь в своей вечной благости – это воздыхание и эту бунтующую мольбу; и великий подъем глубин нашел Его благоволение: ибо косная пассивность и рабская покорность никогда не были угодны Ему, а всякий искренний порыв и молитвенный ропот приемлются в небесах, как молитва тоскующей твари. Потому благословил Господь это восстание земли и не позволил ему распасться в ничтожество, но повелел ему сохраниться навеки: возноситься к небу молчаливой молитвой, пробуждаться с благодатной зарею и блаженно расцветать в последних лучах уходящего солнца. А человеку Господь повелел созерцать эту таинственную запись прошлого и постигать ее сокровенный смысл. И созерцая ее, мы называем ее ныне горами. Когда я вижу снежные горы, поднимающиеся вдали к облакам, – сердце мое трепещет от нежданного счастья: в нем просыпаются какие-то угасшие древние воспоминания... как если бы я уже созерцал когда-то эти видения и потому всегда тосковал по ним, как если бы начали исполняться самые дивные и священные обетования... Я стою захваченный и потрясенный и не знаю, можно ли верить этим призракам... Как легок, как смел этот взмах к небесам. Как нежны, как призрачны очертания. И как могущественны скрытые за ним земные массы. Я вижу землю, восходящую к небу, я вижу небо, ее обнимающее, я вижу, как земля теряется в небе, сливается с ним, – может быть, сама становится небом? Не сон ли это? Или, может быть, это видение есть сущая реальность, а плоская жизнь повседневности – всего-навсего тягостный сон? Откуда во мне эта блаженная тревога, это чувство приближающейся родины?.. Как если бы это издали светящееся великолепие, это обетованное будущее – возникло из моего интимного прошлого, из моего довременного бытия... Или, может быть, душа моя настолько «ветха деньми», что я и в самом деле мог присутствовать при образовании миров? Или, может быть, эти далекие горы повествуют мне о том, чем я сам был, и что я есмь, и чем я буду, и какое великолепие ожидает меня впереди?.. Нежные видения. Пророческие образы. Божий сны... Но вид исчез. Воздушные призраки скрылись в земном тумане и в небесных облаках. И только сердце шепчет мне о возможности невозможного...». «Давно я уже мечтал выбраться из этого душного города. Давно я уже томился в этой давящей, оглушающей уличной жизни, в этом городском существовании, полном горя и грязи, где все напрягает, выматывает и на каждом шагу ранит сердце. Туда, туда, на вольный простор, где все пределы снимаются и где даль раскрывает свои блаженные пространства... Как я мечтал о море... И наконец – это состоялось... Тогда, давно, первый раз в жизни, когда я приобщился этому счастью. То, о чем я мог только мечтать, – встало предо мною, как живое видение. Далекий, уходящий, исчезающий простор; он так тихо раскрывается, так легко дается, так ласково зовет. Взор впивается в него, ищет его предела и не находит; и радостно предчувствует, что и там, дальше, где предел глазу – нет предела простору. Здесь нет границ; а ведь каждая граница есть запрет и разочарование... Здесь нет стен; а ведь каждая стена есть обида и угроза... О, как мы привыкли сидеть в клетках! Как мы связаны, подавлены, запуганы в нашей жизни! Как мало мы можем, как немного мы видим, как урезаны наши горизонты, как скудна наша жизнь! Сколь многого мы лишены – и даже не замечаем этого! Но здесь... Здесь – праздник пространства, здесь царит Беспредельное, здесь дышит воздух, здесь живут бесконечные возможности. Я упиваюсь этим воздухом, я глотаю его. И сердце мое раскрывается, становится огромным и блаженным и наслаждается потоком этой разрешающей, зовущей любви... Как если бы мир хотел сказать мне великое и благостное слово приятия, прощения и примирения... Когда я пришел в себя, солнце заходило, исчезая в море, и я не знал, долго ли я был в отсутствии. Я лежал на берегу под пинией, и все, испытаное мною, казалось сном. И только поток счастья владел всем моим существом. Это счастье было подобно свету, а свет испытывался как любовь, а любовь дарила исцеление и упоение. И я чувствовал, что приобщился некой неизмеримой, неистощимой благости, для которой землерожденные еще не нашли верных слов, а то, что я сам мог выразить в словах, казалось мне только преддверием святыни, только папертью узренного мною храма... Мое лицо было влажно. Не слезы ли это? Но тогда это слезы исцеленного, слезы счастья и благодарности... Или, может быть, это был привет моей новодревней первородины? Тогда я хотел бы сберечь его на всю жизнь и передать его другим людям, чтобы они испытали испытанную мною радость прощения и обновления. И теперь, если меня посещает горе или овладевает мною тоска, и слезы появляются на глазах, то это уже другие, новые слезы, которые я не умею отличить от блаженной влаги моей первородины... Ибо я посетил некий божественный берег и знаю наверное, что для сердечной боли есть мера, а для любви и прощения – меры нет; и еще, что всякая боль и всякое горе есть только подготовление к блаженству, есть только первая ступень к просветлению духа...».
В исследовательской литературе Иван Ильин как профессиональный философ и великолепный оратор, теоретик права и волнующий публицист, непримиримый критик коммунизма и идеолог белого движения, сторонник идеи сопротивления злу силой, человек действия и волевого решения – вытесняет на задний план и затмевает Ивана Ильина как христианского мыслителя, поэта тихих дум и сердечных созерцаний, в то время как в действительности ему принадлежит самобытная философия творчества и оригинальная эстетическая концепция. Эстетическая концепция Ивана Ильина и его философия творчества начала складываться еще в те дни, когда он изучал философию Гегеля и обратил внимание на то, что всякий творческий акт – в том числе и философский – имеет эстетическое своеобразие, раскрываемое в языке и стиле, в собственном ритме и жизненном дыхании. Видя в эстетике Гегеля одну из вершин немецкого классического идеализма в области философии и теории искусства, Иван Ильин отмечал, что для Гегеля «цель всякого искусства есть тождество, произведенное духом, где в реальном явлении и облике для нашего внешнего созерцания, для души и представления открывается вечное, божественное, в себе и для себя истинное». Непреходящее значение эстетики Гегеля состоит в том, что он защищал творческую и духовную свободу художника – лишь свободное художественное творчество становится подлинным искусством и решает свою высшую задачу, когда «вступает в один общий круг с религией и философией и является только одним из способов осознания и выражения божественного, глубочайших человеческих интересов, всеобъемлющих истин духа». Своеобразие искусства – это воплощение возвышенного и прекрасного в чувственной форме: «Всеобщая потребность в искусстве проистекает из разумного стремления человека духовно осознать внутренний и внешний мир, представив его как предмет, в котором он узнает свое собственное «я». Эту потребность в духовной свободе он удовлетворяет, с одной стороны, тем, что он внутренне осознает для себя то, что существует, а с другой стороны, тем, что он внешне воплощает это для-себя-бытие и, удваивая себя, делает наглядным и познаваемым для себя и для других то, что существует внутри него. В этом состоит свободная разумность человека, из которой проистекает как искусство, так и всякое действие и знание». Разделяя утверждение средневековой эстетики и Гегеля, гласящее, что Красота и Истина – это одно, Иван Ильин полагал, что истинно прекрасное – это идеал и то, где дух одухотворяет чувственное, он был убежден, что «в искусстве нет и не может быть никакой самостоятельной и самодовлеющей «формы»; ибо форма его вращена в содержание; и вращена она именно потому, что первоначально, в душе самого художника, она выросла из этого главного, таинственного, предметного содержания». Не удивительно, что, как и Гегель, Иван Ильин утверждал, что «для художественного произведения речь может идти только о том, чтобы изображать все отвечающее разуму и истине духа». Когда читаешь мысли Ивана Ильина, посвященные искусству и творчеству, то обнаруживаешь его методологическую и общетеоретическую связь с Гегелем, равно как и с романтизмом и эстетикой Канта с его понятием «гения». По слову профессора Н.К. Гаврюшина, «введенное в эстетику Кантом понятие «гений», приобретает у Ильина весьма широкое значение. С одной стороны, под влиянием Т. Карлейля, а с другой – христиански ориентированной историософии». В основном Иван Ильин – за редким исключением (Шмелев, ранний Ремизов и Метнер) – критически относился к современному ему искусству и считал, что современным художникам и поэтам недостает глубокой религиозной веры, более того – в эстетической концепции Ильина художник есть духовный труженик и служитель Божий, а его миссия – пророческая, он призван возвещать правду Божью миру и возносить скорбь мира через творческую молитву к Богу славить Творца и исцелять скорбящие души, возводить их от дольнего и временного к горнему и вечному, способствовать катарсису – их нравственному очищению и внутреннему преображению. Ключевые слова в религиозно-философской эстетике Ивана Ильина – свобода и ответственность, созерцание и предметность, их противоположность – произвол и безответственность, каприз воображения и вседозволенность, которые соблазняют каждого художника и грозят кризису искусства, а путь духовного возрождения искусства и всей культуры – во внутренней христианизации – в восприятии животворящего христианского духа, ибо «в последнем и глубоком измерении искусство и религия делают единое и главное дело: дело одухотворения бессознательного, дело его обращения к Божественному, дело его умудрения и преображения».
Духовно-эстетический и культурный идеал Ивана Ильина – это искусство сильное духом и пронизанное мудростью, озаренное вдохновением – дыханием Божьим и огнем Его благодати, а потому – каждый поэт и художник должен иметь духовный опыт веры и любви, молитвы и созерцания, без которых немыслимо искусство – он должен очищать свою душу и закалять свою волю, оживлять свое сердце и углублять в сосредоточение свой ум, ибо «великая поэзия ищет благоговейным сердцем Божественного – во всем; и находит; и из него поет». В представлении Ивана Ильина, духовное творчество есть акт, возвышающий душу человека, а призвание философа, поэта, художника и музыканта – особое Божье избрание и своеобразный путь религиозного служения – через творчество и созерцание, через искусство и философию, через творческую реализацию смысла жизни и воплощения Божьей идеи прекрасного и возвышенного, искание совершенства и служение идеальному. Служение художника религиозной Истине осуществляется через творческий акт, а творческому акту предшествует аскетическое делание и созерцание, захватывающее всего человека, преображающее его душу и ее силы – и чем сильнее озарена душа художника благодатью, тем глубже открывается ему очевидность Истины, тем более могучее вдохновение он несет в себе и тем большего духовно-эстетического совершенства он достигает в своем творчестве. В понимании творчества как синергийного акта Иван Ильин верен святоотеческой традиции – это свободное и творческое служение Богу, свободное творчество человека, осиянное благодатью Святого Духа. В Священном Писании сказано, что без Бога мы не в силах сотворить ничего благого – подлинный творческий акт есть всегда акт синергии – сотворчества Бога и человека, ибо без благодати Божией всякое дело человеческое суетно и пусто. По справедливому замечанию исследовательницы И.В. Кулешовой в ее работе «Философия творчества И.А. Ильина»: «именно «предметность» становится, в понимании Ильина, основополагающей характеристикой творческого акта, который таким образом тесно связывается с религиозным опытом, нацеленностью человека на объективно сущий Абсолют. Но если религиозный опыт – это исключительно антиномическое явление, содержащее в себе роковой крестный прыжок в непостижимое и одновременно теофанию, Богоявление, то творческий акт немыслим без предметной очевидности. В нем человек предстоит, как бы «купается» в лучах Божественной плеромы. Ильин подчеркивает принципиальное различие между религиозным опытом и творческим актом. Он утверждает своеобразную апофатичность первого, его таинственность, его одинокое, сокровенно-личное начало, что прямо сближает Ильина с философией Г.С. Сковороды, П.Д. Юркевича и Б.П. Вышеславцева, а из западных мыслителей – с философией Паскаля и Кьеркегора. Но в понимании творческого акта Иван Ильин остается исключительно оригинальным мыслителем, и вэтом аспекте его философия сердца приобретает значение «критерия истины». В результате философия творчества Ильина становится переживанием и осмыслением того, что созерцательно дано лишь в сердце…». Духовная основа творческого акта заключается в том, что человек может стать сопричастником вечных и нетварных Божественных энергий и свободным созерцателем тайн Божиих и горнего мира – проникнуть в сферу апофатически-сокровенного, отсюда – сверхразумное, «священно безумие» поэтов и пророков, о которых говорил Платон и которое веет со страниц пророческих книг Ветхого Завета. По воззрению Ивана Ильина, с полным правом требовать себе свободы и добиваться ее имеет поэт, музыкант и живописец, ставший художником «Царствия Божиего на земле», он – творец, осуществляющий Божье дело на земле и если он достаточно проникнут чувством нравственной ответственности за свой творческий акт, то никакое внешнее указание не должно ограничивать его духовную и творческую свободу – «всякая предварительная цензура мешает его творчеству и всякое предписание пресекает его вдохновение», в то время как он имеет полное право не только на творческое самовыражение, но и на творческую молитву – «совестное и ответственное Богохваление», которым и должно быть великое искусство, представленное именами величайших гениев человечества. В книге «Путь к очевидности» Иван Ильин писал о гениальных и творческих людях: «Для таких людей надо сделать все, чтобы расширить им их земные возможности и облегчить им процесс творчества. Если такому человеку необходим творческий покой, то надо ему обеспечить тишину и беззаботность. Если ему нужна мраморная глыба, чтобы создать из нее «Давида» Микеланджело, то надо позаботиться о доставлении этого мрамора в его мастерскую… Надо избавить его от нужды. Надо оградить его от грубых, пошлых, навязчивых людей. Нельзя допустить, чтобы он, подобно Леонардо да Винчи, всю жизнь разыскивал себе прозаический или вульгарный заработок помимо своего вдохновенного призвания. Он не должен терпеть всю жизнь нужду и биться с долгами подобно Рембрандту, Бетховену, Гоголю и Достоевскому. Нельзя мириться с тем, что его, подобно Шопену, преждевременно сведут в могилу бедность и голод». Каждый творческий человек должен иметь свободное время – «досуг», который он посвящает глубокому раздумью, сосредоточенному созерцанию, напряженному труду и молитве, несказанной муке и великой радости творчества. Истинный творец посвящает свою жизнь не мимолетным развлечениям, а духовному сосредоточению и созерцанию, из которого рождаются произведения искусства – сонеты и сонаты, элегии и симфонии, эскизы и этюды, картины, романы и поэмы, философские трактаты и богословские проповеди, являющиеся не только памятником человеческого гения, но и арфой Божией, ибо великой художник призван быть возвестителем, а высшее назначение поэта – быть пророком. Вспоминая знаменитые поэтические строки русского поэта А.К. Толстого – «тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель! Вечно носились они над землею, незримые оку…», Иван Ильин высказывал мысль, что все великое в искусстве, морали, науке и философии рождается из сердечного созерцания, когда художник духовно прозревает, а затем творчески воспроизводит идею Божью. Все люди имеют различные дары и таланты, но каждый человек призван к духовной жизни и творчеству, ибо смысл жизни состоит в том, чтобы преодолеть хаотическую пыль случайности и проникнуть в глубочайшую суть бытия – жить Богом и по правде Божьей, творчески исполняя Его святую волю. В рассуждениях Ивана Ильина встречается образ странника, бредущего в ночи, напоминающий миф Платона о пещере – каждый из нас начинает свой жизненный путь в кромешном сумраке ночи – вокруг жуткая неизвестность и нам неведомо кто мы и к чему призваны, но сквозь мрак сияют звезды – нравственные идеалы, зовущие нас к чему-то великому и нездешнему, ведущие нас из блужданий в земных сумерках к Свету Божиему. По воззрению Ивана Ильина, этим путем шли все великие люди – не только ветхозаветные пророки и новозаветные апостолы, не только христианские подвижники и святые, не только великие философы и прославленные мудрецы, гениальные поэты и музыканты, но и Конфуций, Будда и Лао-Цзы – и все ищущие и жаждущие правды вплоть до наших дней – каждый в меру своих сил, мудрости и таланты шествует к Свету и оставляет советы и мудрые смысли, произведения искусства и пророческие предостережения. Для того, чтобы человек научился духовному творчеству нужно пробудит в нем потребность «дышать воздухом Божьих пространств», нужно, чтобы он затосковал в земной пыли и обратился умом, волей и сердцем своим к небесному и вечному – искал высшего совершенства, открыл свою глубинную связь с Богом и был озарен лучом Его благодати. В своих книгах «О тьме и просветлении», «Основы художества. О совершенном в искусстве» и «Путь к очевидности» Иван Ильин высказал много проницательных суждений и возвышенно писал о том, что искусство есть радость и служение Богу, а его высший смысл – вызывать катарсис и вести души людей к духовному преображению. Но удивительно, что, будучи христианским мыслителем, Иван Ильин строил свою религиозно-философскую эстетику почти исключительно на светском искусстве, при этом, как верно замечает профессор Н.К. Гаврюшин, «в своем полемическом запале Ильин действительно порой принимал образ Савонаролы» – он смог понять и высоко оценить творчество Пушкина и Микеланджело, Достоевского, Тютчева и Шекспира, но его суждения о живописи Рафаэля, о поэзии Блока и Вячеслава Иванова, равно как и о музыке Стравинского, Скрябина и Прокофьева – не только весьма спорны, но и поражают крайним ригоризмом и явной предвзятостью, его рассуждения о русской иконописи «удивительно отвлеченны и внеисторичны», а тезис Ильина об отсутствии в России подлинной художественной критики не соответствует исторической действительности – взять хотя бы знаменитых русских литературных критиков – Белинского, Надеждина Григорьева и Страхова.
Размышляя о художественном совершенстве в своей книге «Путь к очевидности», Иван Ильин критически охарактеризовал искусство своих дней как модернизм – искусство, ушедшее в беспутство и утратившее духовный и естественный вкус к прекрасному и возвышенному, но в то же время он предрекал, что настанут дни, когда после долгих блужданий и тяжелых мучений, люди опомнятся и снова придут к настоящему, органическому и глубокому искусству. Если в основе модернизма лежит погоня за новшествами и склонность к эпатажу, воспаленное тщеславие, жажда успеха у толпы и страсть к «небывалому», «потрясающему» и «головокружительному», оно пошлое и бессодержательное в подавляющей массе своей, то новое духовное и религиозное искусство родится из обновленного духа и сокровенных глубин созерцающего сердца – из опыта пережитой мировой трагедии, из окрепшей веры и пламенной молитвы, оно принесет новое духовное содержание в обновленных художественных формах, он не будет угождать изменчивым вкусам и низким нравам толпы, но раскроет невиданные доселе родники жизни и творчества. Возникновение нового духовного искусства Иван Ильин связывал с Россией, освободившейся от ига коммунистической идеологии, от плоского материализма и вульгарного атеизма – «новое искусство возникнет из перенесенных русским народом испытаний, страданий и лишений», когда в русских людях обновятся источники жизни и творчества и в России возникнет новое здоровое художественное созерцание. По глубокой и мудрой мысли Ивана Ильина, настоящий художник не должен следовать моде – она не импонирует его сердцу, устремленному не к шуму времени, а к духовным горизонтам вечности, поэтому он не ищет успеха и признания у толпы – он готов к тому, что не встретит понимания и справедливой оценке своего творчества, он готов жить в нужде и лишениях, ибо не приспособляется к внешним условиям – к спросу и заказу, и знает, что искусство – это не промысел, приносящий деньги, а служение Богу – на своем жизненно пути он ориентируется по духовным звездам – нравственным идеалам и стремиться не развлекать публику и не угождать ее страстям, а творить красоту и возвещать о возвышенном и прекрасном. Искусство – это не развлечение, а служение, оно рождается из глубин души художника – из его внутреннего мира, откуда возникают все темы и образы, сюжеты, звуки и формы его творений. Искусство – это всегда откровение о душе поэта и музыканта, живописца и скульптора, но великое искусство несет на себе печать благодати Божией – в нем в чувственно воспринимаемых формах, красках и звуках раскрывается неземное, сверхчувсвтенное и Божественное. В искусстве огромное значение имеет эстетическая материя – краски, свет и тень в живописи, звуки и мелодии в музыке, слова и фразы, образы и метафоры в поэзии и литературе, но «осязаемая материя искусства» не самое главное – куда более значимо какие смыслы и идеи несет в себе искусство – какое духовно-эстетическое содержание оно в себе заключает. Художник не призван поучать и проповедовать – он не должен навязывать людям какую-либо доктрину, но великое искусство органически содержит в себе глубокие смыслы – оно возвещает о Боге и человеке, о добре и зле, о любви, жизни и смерти, о грехе и искуплении, о преступлении и наказании, о прощении, о надежде и отчаянии, о борениях и исканиях – о всем нашем бытии в его целокупности. По образному сравнению Ивана Ильина, великое искусство – это духовная жемчужина, которая обретается в сердечном созерцании, когда поэт или художник погружается в глубины своей души – в ее духовную глубину, как в некое море, и соприкасается с Богом, обретая сокровище, которое он через творческий акт являет миру.
В религиозной философии Ивана Ильина центральное место занимает поющее и созерцающее сердце – развивая «философию сердца» вслед за Сковородой, Иваном Киреевским и Хомяковым, Юркевичем и Вышеславцевым, он утверждал, что сердце – главный духовный орган веры, надежды и любви, орган духа и творчества, познания и жизни, седалище совести и источник всей духовной и нравственной жизни, а самый драгоценный и могучий духовный акт – это акт сердечного созерцания. По заветной мысли Ивана Ильина, сердечное созерцание должно лежать в основе всей духовной жизни и культуры – в основе религии и философии, науки и искусства, морали и правосознания – без сердечного созерцания жизнь становится бессмысленна и пуста, сердце – безжизненной пустыней, ум – всеразлагающим скептиком, воля – жесткой и циничной, воображение – легкомысленным и творчески бесплодным. Человек рожден для созерцания – оно возвышает и окрыляет его дух, более того – все самое ценное и великое в искусстве, науке и философии возникает из союза мысли и любви, из созерцающего сердца – все гениальные ученые «не просто наблюдали свой предмет или «размышляли» над ним, но созерцали любовью и духом его живую самосуть», все «созерцающие поэты» прозревали незримое и сокровенное – солнце пело им величественные гимны, звезды несли знамения и пророчества, горы молились, а ручьи мечтали, море звало и обещало бесконечность, чистый снег сулил утешение и вся вселенная словно наполнялась красотой и любовью. Размышляя о духовном кризисе современного мира, Иван Ильин с горечью констатировал, что мы живем на развалинах христианской цивилизации – человечество подошло к пропасти, оно думает, что создало новую культуру и осуществило прогресс гуманности и свободы, а на самом деле – оно создало бескрылую псевдо-культуру, подрывающую свободу и отрекающуюся от гуманности, а потому, чтобы избежать окончательного крушения культуры и упадка цивилизации нужно вернуться к духовным истокам – от торжества скептического рассудка в философии и науке, от погони за назойливой и безвкусной звучностью, от культа самодовлеющей красочности и презрения к естественному в живописи, от сочетания блеклости с пустозвонством в поэзии – нужно вернуться к христианскому миропониманию и сердечному созерцанию, ибо только через сердечное созерцание человек обретает подлинный духовный опыт и проникает в самую сущность вещей, воспринимает Бога и утверждает свою веру в Него. Бессердечная культура подрывает саму себя и ставит мир с его бурным научно-техническим прогрессом и духовно-нравственной деградацией на грань глобальной мировой катастрофы – мышление без сердца становится машинообразным, холодным и циничным, бессердечная воля – бесцеремонной и безудержной, животной алчностью и злым произволом, воображение, оторванное от сердца – разнузданной фантазией, лишенной любви, не способной узреть глубину жизни и создать великие произведения искусства, подменяющей духовность беспредметной и пустой игрой – буйством грез и пошлостью. По определению Ивана Ильина, счастье – это когда сердце человека начинает петь – петь хвалу Богу, если оно поет, то человек научился искусству любви и созерцания – он видит мир в Божьих лучах, понимает смысл своей жизни и отчаивается в минуты скорбей и потрясений, хранит надежду на благость и премудрость Промысла и уже на земле причастен Царствию Божиему: «Есть только одно истинное «счастье» на земле – пение человеческого сердца. Если оно поет, то у человека есть почти все; почти, потому что ему остается еще позаботиться о том, чтобы сердце его не разочаровалось в любимом предмете и не замолкло. Сердце поет, когда оно любит; оно поет от любви, которая струится живым потоком из некой таинственной глубины и не иссякает; не иссякает и тогда, когда приходят страдания и муки, когда человека постигает несчастье, или когда близится смерть, или когда злое начало в мире празднует победу за победой и кажется, что сила добра иссякла и что добру суждена гибель. И если сердце все-таки поет, тогда человек владеет истинным «счастьем», которое, строго говоря, заслуживает иного, лучшего наименования. Тогда все остальное в жизни является не столь существенным: тогда солнце не заходит, тогда Божий луч не покидает душу, тогда Царство Божие вступает в земную жизнь, а земная жизнь оказывается освященною и преображенною. А это означает, что началась новая жизнь и что человек приобщился новому бытию». Когда сердце начинает петь, то человек приобщается к сверхземному счастью, созерцает нечто великое и священное, вечное и Божественное: «Сердце наше поет, когда мы предаем погребению героя, служившего на земле Божьему делу. Сердце наше пост, когда мы созерцаем в живописи подлинную святыню; когда мы сквозь мелодию земной музыки воспринимаем духовный свет и слышим голоса поющих и пророчествующих Ангелов. Сердце наше поет при виде тайн, чудес и красот Божьего мира; когда мы созерцаем звездное небо и воспринимаем вселенную, как гармоническую совокупность; когда человеческая история являет нам сокровенную тайну Провидения и мы зрим шествие Господа через века испытаний, труда, страданий и вдохновения; когда мы присутствуем при победе великого и правого дела... Сердце наше всегда поет во время цельной и вдохновенной молитвы... Итак, на земле есть только одно истинное счастье, и это счастье есть блаженство любящего и поющего сердца: ибо оно уже прижизненно врастает в духовную субстанцию мира и участвует в Царстве Божием». Критически относясь к аскетическому мироотвержению, Иван Ильин писал, что Бог создал мир прекрасным, а христианам дано принимать мир Божий через веру и любовь, смирение, трезвение и служение: «Возможность и реальность негреховного мироприятия и миропреобразования даны и удостоверены. Евангелие несет миру не проклятие, а обетование, а человеку – не умирание, а спасение и радость. Оно учит не бегству из мира, а христианизации его». Крайнее аскетическое мироотрицание характерно для гностицизма, а не для христианства – христианский аскет уходит из мира, чтобы молиться за мир, приобрести духовный опыт и мудрость: «Христианское мироотвержение есть или условно временная, душеочистительная установка монаха, «отвергающего», чтобы «приобрести вновь», закрывающего глаза, чтобы прозреть, ищущего уединения и сосредоточения для того, чтобы по-настоящему воспринять Бога, человека и мир; тогда христианин «отвергает» не Божий мир, а свои страсти и страстные содержания своего опыта и, очистившись и прозрев, убеждается, что «нет ничего в себе самом нечистого», ибо «только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто»(Рим.14:14-20)… Или же мироотрицание есть слепота, помрачение духа, посягание на хулу и тяга к ереси; это есть путь от духовного скопчества к телесному». Христос пришел в мир ради нашего спасения – Христос искупил грехи рода человеческого, оправдал историю и принял мир Божий – вся история Церкви протекает под знаком благословения Божиего, а каждый человек призван к вере и любви, к труду и молитве, к творчеству и созерцанию – Православие призвано освятить все человеческое бытие: «Поистине Христос принял мир и воплотился не для того, чтобы научить нас отвергать мир, понося и презирая создание Божие, но для того, чтобы дать нам возможность и указать нам путь верного христианского мироприятия; чтобы научить нас верно принимать и творчески нести бремя вещественности (плоти) и бремя человеческого душевного разъединения (индивидуальности); чтобы научить нас жить на земле в лучах Царствия Божия. Мы не выше Христа, а Христос принял земную жизнь, вернул ее в благодатном сиянии. И тот, кто принимает мир, тот включает в свой жизненный путь творческое делание в этом мире, т.е. совершенствование в духе и себя самого, и ближних, и вещей, а в этом и состоит по существу христианская культура…». Убежденный, что все трагические события истории, смуты, бедствия и войны попускаются всемогущим Богом для того, чтобы мы задумались и опомнились – вновь обратились к Богу. Видя глубочайший корень катастрофической цепи трагедий двадцатого века в том, что люди попытались создать культуру без сердца и цивилизации, но, не имея духовный опоры, она была обречена на крушение, Иван Ильин высказывал надежду на то, что мир идет навстречу духовному обновлению – пройдя через исторические потрясения люди должны вновь обратиться к Богу и религиозному миросозерцанию, преклониться перед тайной Божией и обрести драгоценное смирение, вернуться к сердечному созерцанию, примириться с совестью и обрести новую веру во Христа, создать на ее основе новую науку и новое искусство, новое право и новую социальность – начать жить новой и полноценной жизнью во Христе, но если человечество не одумается, то мир ожидает еще более страшная и небывалая мировая катастрофа.
Самым крупным религиозно-философским произведением Ивана Ильина стала его книга «Аксиомы религиозного опыт» – итог его богословских раздумий и духовных исканий, «лебединая песнь мудреца» и изложение его духовного опыта, труд всей жизни, высоко оцененный Православной Церковь. Но следует заметить, что архимандрит Константин Зайцев, считавший Ивана Ильина «духовным вождем, учителем, пророком и проповедником» Русского Зарубежья, назвал «Аксиомы религиозного опыта» блистательной книгой, содержащей «много бесспорно ценного, но все же являющейся, в целом, личным домыслом автора, а не воспроизведением церковного опыта». В исследовательской литературе – начиная с современников Ивана Ильина – были давно замечены специфичные черты его религиозности – весьма немногочисленные ссылки на Священное Писание и творения святых отцов Церкви, но в то же время ссылки на Будду, Конфуция, Платона и Марка Аврелия, отсутствие апокалиптики и эсхатологии, равно как и разработанного учения о Церкви, опора не столько на Евангелие, сколько на собственный духовный опыт, возводящийся в ранг теоретической философской аксиомы, редкое упоминание о Христе Спасителе, что резко отличает творчество Ильина от святоотеческих творений, в которых Христос – Альфа и Омега всего содержания, отсюда – складывается ощущение, что религиозное сознание Ивана Ильина не было христоцентрично, а его книга «Аксиомы религиозного опыта», писавшаяся в течение тридцати лет, представляет собой не изложение православного миросозерцания, а попытку описать природу религиозного опыта вообще – в том числе и религиозность вне Христа и Православия. Для справедливости надо заметить, что в «Аксиомах религиозного опыта» Иван Ильин не ставил себе целью изложить православное миросозерцание и религиозный опыт Православной Церкви – он стремился выявить и зафиксировать религиозные переживания людей, независимо от их принадлежности к Церкви – дать феноменологию религиозного сознания и опыта, а не церковную оценку различных вероисповеданий: «В этом исследовании я не пытаюсь раскрыть религиозный акт Православия во всем его богатстве и своеобразии: я ограничиваюсь формулированием аксиом религиозной веры, наиболее совершенно осуществляемых именно в Православной вере. Я не ставил себе задачей дать догматическую апологию, изложить учение о каждом таинстве в отдельности, проследить «Лето Господне» в двунадесятых празднествах, описать молитвенное богатство Православной Церкви, обосновать почитание Богоматери и святых, показать своеобразие обряда, богатство храмового зодчества, сокровища иконописи, зовы и ликование звонов, мудрость канонов и творческую силу старчества. Все это действительно входит в акт православной религиозности. Но я не мог объять все это дивное обилие. Для этого мне нужна была бы еще одна жизнь, а не только та, которая ныне клонится к закату. Я исследовал только аксиоматические основы религиозного акта; а все указанное сделают другие, чтобы показать неосведомленным иноземцам и иноверцам подлинный лик восточного Православия». Специфические черты религиозности Ивана Ильина сказались на его понимании Церкви – он писал, что «зрелая идея Церкви, как союза верующих, связанного единством Боговосприятия, таинств и иерархии, возводящего свою веру к удостоверенному Откровению и закрепленного самостоятельным правовым строем – есть идея позднего возникновения и, повидимому, христианского происхождения. Но все эти черты порознь, а иногда и многие из них вместе, находимы и в дохристианских, и во внехристианских верованиях». По воззрению Ивана Ильина, всякая религиозность стремится создать себе Церковь, которая есть общество верующих и иерархия, каноническое устроение, богослужение и вероучение, но для православного миросозерцания Церковь одна – по библийскому и святоотеческому пониманию, Церковь есть мистическое Тело Христово, столп и утверждение Истины, корабль спасения, Чей Кормчий – Сам Христос. В своих богословских рассуждениях Иван Ильин упустил сотериологическую миссию Церкви – для него Церковь есть помощница в духовном возрастании личности, в то время как человек спасается через личный духовный опыт и в личном отношении к Богу, но для православного миросозерцания спасение немыслимо и невозможно вне веры во Христа Искупителя и Церкви, а подлинный религиозный опыт ведет человека в Церковь – к новой жизни во Христе и к исповеданию православной веры. По замечанию И.И. Евлампиева, в книге «Аксиомы религиозного опыта» «вся глубина и содержательность философских размышлений о Боге и человеке, содержащихся в ранних работах Ильина, теперь заменяется восходящим к Григорию Паламе богословским различением Бога Самого по Себе и излучаемой Им «энергии», благодати. За счет этого принципиального сдвига в основах своего мировоззрения Ильин окончательно расстается с понятием философского акта. Словно отвечая на суждение В. Зеньковского о том, что философия для него выше религии, он теперь постоянно подчеркивает превосходство религии над философией и отвергает претензию разума на исследование сферы религиозного опыта во всей ее полноте. Тем не менее инстинкт философа оказывается сильнее принятого Символа веры, и свою главную работу последних лет жизни Ильин посвящает философскому анализу именно этой сферы!.. В сущности, книга Ильина, посвященная этой задаче, самим фактом своего существования ограничивает авторитет Священного Писания и богословской догматики, утверждая невозможность подлинной предметности и объективности религиозного опыта вне контроля разума. И уж совсем явно былое убеждение Ильина в превосходстве философии над религией прорывается в «Аксиомах религиозного опыта», когда он неожиданно, совершенно в духе своих прежних работ, заявляет: «Проблемы метафизической онтологии и метафизического познания имеют для философа религиозное значение: в них разрешается или ими предрешается вопрос о бытии Божием и о его познаваемости»… Непредвзятое исследование показывает, что наиболее оригинальные идеи «Аксиом религиозного опыта» выводят Ильина за рамки исходно поставленной задачи изучения структуры религиозного акта и даже за пределы догматического православия как такового. Недаром один из иерархов Русской Зарубежной Церкви уже после смерти Ильина писал об этой книге как о примере «богоискательства», далекого от подлинного церковного опыта, который основан на обретении «тишины» и «покоя» в Боге». В своих поздних философских произведениях, посвященных духовным основам религиозной жизни – «Путь к очевидности», «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний» и «Аксиомы религиозного опыта», Иван Ильин пытался создать новую философию – христианскую по духу и стилю, философию как поэтическое Богомыслие и тихое Богохваление, и хоть он не смог создать целостную православную философию, основанную на догматах Церкви и духовном опыте ее святых подвижников, на ее иконографии и гимнографии, но огромную и непреходящую духовную ценность имеют его мысли о катарсисе, сердечном созерцании и духовной очевидности, его рассуждения о свободе и вере, мысль о том, что чем вернее и полнее аксиомы религиозного опыта, тем более человек приближается к правде Евангелия и к подлинному духу православного христианства.
В «Аксиомах религиозного опыта» Иван Ильин особенно акцентировал свое внимание на «пневматической актологии» – на духовной устремленности человека к Богу, он обращался к духовному опыту не только святых отцов Церкви, но и католиков, протестантов, мусульман, буддистов и язычников, пытаясь найти «аксиоматические законы» религиозной жизни, которые сообщают религиозному опыту его истинность, величие и значимость. Одной из главных аксиом религиозного опыта является его «предметность» – религиозный опыт всегда должен быть предметен – направлен на Бога и общением с Ним. По слову Ивана Ильина, сущность религиозного опыта состоит в обращении к Богу, когда человек испытывает себя «предстоящим» Творцу и душа его ощущает трепет и благоговение, более того – сущность религиозного опыта – в искании духовного счастья и совершенства, в переживании захватывающей ум, волю и сердце благодати. «Сущность религиозного опыта состоит в обращении к Богу, но именно обращение к Богу делает человека духом. Обращаясь к Богу, человек испытывает себя «предстоящим», душа его осязает трепет и благоговение. Благоговение есть проявление духовности, дар духа и признак духа. Человеку естественно испытывать сокровенный трепет, обращаясь к Богу, этот трепет свидетельствует о его духовности. Человек, не знающий этого, лишен духа, он не поймет того первичного явления религиозности, в силу которого душа человека, обращаясь к Богу, испытывает свое недостоинство и именно этим испытанием своего недостоинства утверждает свое духовное достоинство». «Это она – Божья первоустрояющая мудрость – в жемчуге и в алмазах, в планетах, в цветах, в муравьях и в тихой разумности слона. Это Его благодатно-всесильный огонь возгорелся в целостной и беззаветной силе героя. Это Его вдохновение поет в молящейся сонате, в трепетной элегии поэта, в прозрачно-мудром пейзаже, в полете мраморного ангела. Всюду, где глубина; всюду, где чистота; всюду, где искренность; всюду, где любовь; всюду, где совесть; всюду, где гармония; всюду, где материя осуществляет закон духа; всюду, где мудрость открывается человеческой душе, – всюду веет Дух Божий. И надо научиться узнавать Его. И узнав Его в единичном веянии, надо научиться поднимать взор своего сердца к Его вечной сущности, к Богу, «о себе сущему», к Его благости и к Его совершенству». В религии человек ищет спасения и единения с Богом – он ощущает свою смертность и несовершенство и видит Бога великим, сильным и совершенным. По воззрению Ивана Ильина, из переживания совершенства Божиего может возникнуть два настроения: 1) первое – отрицательное богоборческое настроение, метафизическая обида на Творца – глубочайшая и острейшая из обид, когда чувство собственной немощи и несовершенства оскорбляет и унижает человека, уязвляет его самолюбие, перетекая в зависть к Божьей силе, в ненависть к Божьему величию и отвращение от Божьего совершенства – это эгоцентрический путь демона, не нашедшего в себе смирение и отлучившего себя от Бога – превратившего величайшую радость мира в неисцелимую рану и встретившего Откровение – злобой, потерявшего путь, ведущий к единению с Богом; 2) второе – положительное религиозное настроение, когда человек изумляется совершенству Божию и с радостью созерцает Его величие и славу, ибо величие Божие не оскорбляет и не унижает его, а вдохновляет и вызывает жажду единения, отзывается в его сердце радостью веры, трепетом молитвы и актом любви, а искренний и цельный религиозный акт раскрывается как принятие сердцем, умом и волей Бога Живого. «Воспринимая благодатный свет, духовный человек ищет его источник, чтобы поклониться ему. Еще не зная Его, он уже несет Ему благодарность. Еще не удостоверившись ни в Его бытии, ни в Его свойствах, – только еще восприняв Его действие и прияв Его сердцем, – он уже обращается к Нему, неся Ему радость и любовь, призывая Его к усилению и умножению Его лучей. И это есть молитва. Вот почему молитва совсем не нуждается в предварительном доказательстве бытия Божия. Она нуждается только в духовном опыте и в приятии сердцем. В религии важно не доказательство, а указание и восприятие. Никакое доказательство, понимаемое отвлеченно-умствующей мыслью, не заменит здесь личного, свободного и непосредственного восприятия Божиих лучей – отверстым сердцем. Можно понять все возможные «доказательства бытия Божия», – продумать «онтологическое», «космологическое», «телеологическое», «метафизически-постулативное» и всякое иное аргументирование, – и все-таки не вступить в сферу религиозного опыта, не уверовать и не начать молиться. И, наоборот, можно не знать и не разуметь ни одного из этих доказательств, и быть религиозно-верующим человеком. Живой опыт света обращает человека к солнцу. Живой опыт Духа обращает человека к Богу. Нахождение в себе духовности и качественная радость от нее – заставляют человека как бы повернуться в ту сторону, где Дух и Его Качество обстоят в Совершенстве, – и благодарно воззвать». Человек создан по образу и подобию Божиему – он способен к любви и созерцанию, философствованию и вере, надежде и молитве, творчеству, совестному акту и свободе – именно как свободная и одухотворенная личность. В меру своих сил, просвещенности ума и чистоты своего сердца человек способен воспринимать благодать Бога и Его дары. Духовная жизнь для нас возможна на основе синергии – используя богословский термин «синергия», Иван Ильин писал: «Одно Божество без человека, – явилось бы невосприемлемой, неверуемой Реальностью, т.е. уже не пред метом. Один человек без Бога, – явился бы религиозно-пустынным субъектом: он мог бы предаваться различным предчувствиям, фантазиям, страхам, суевериям, которые, населяя его душу, оставались бы религиозно-беспредметными... Достоевский прав, утверждая, что религия невозможна без Бога. Но она невозможна и без человека, без его субъективного, личного религиозного опыта». В основе религиозной жизни лежит Откровение Божие и человеческий опыт – Бог открывает Себя людям, а чтобы воспринять Откровение нужно неустанное усилие человеческого духа, отсюда – тайна религии есть тайна синергии, ибо «религия есть не только дело нисходящего Бога, но и дело восходящего человека».. Человек должен хранить себя от искажений духовного опыта, нужно помнить, что «религиозный опыт – от духа и что религиозное состояние есть духовное состояние. Бездуховная «религия» есть или не осуществившаяся «возможность», или трагическое «недоразумение», или же соблазнительное извращение. Противодуховная «религия» есть слепая одержимость, а может быть, и сущий сатанизм… Не все, называемое в просторечии и даже в литературе «религиозностью» и «религией», есть в самом деле религиозность и религия». К аксиомам религиозного опыта Иван Ильин отнес и чувство нравственной ответственности, подчеркивая, что «безответственность постыдна и отвратительна во всех областях духа… Но безответственность в области религии, где люди не имеют, в сущности говоря, прочных критериев и где живое благоговение должно было бы вечно питать заботу о трезвении и очищении, является грехом непростимым, грехом «против Духа». Нигде беспочвенные фантазеры и болтуны не приносят такого вреда, как в религии: здесь они компрометируют не столько самих себя, сколько ту сферу духа, в которой они якобы пребывают и из которой возвещают свои ложные «откровения». Безответственный ученый будет опровергнут; безответственный воспитатель – разоблачен; безответственный политик –осужден и, может быть, казнен или изгнан. Но безответственный лжепророк, создавший себе общину слепых последователей, может изливать свой духовный яд до конца дней, подрывая авторитет религии и доверие к вере».
К аксиомам религиозного опыта Иван Ильин относил «предметность», «субъективность» и «автономность» – если «предметность» есть обращенность к Богу, то «субъективность» религиозного опыта проистекает из того, что каждый человек – уникальная личность, имеющая уникальные взаимоотношения с Богом, автономность же состоит в том, что человек способен «из глубины внять гласу Божию, узнать Его в Его божественности и свободно вменить Его себе в идеал и в закон». В представлении Ивана Ильина, человек по своему естеству есть личность и дух, а значит – духовное и религиозное существо, дух – это самое значимое, священное, сокровенное и главное в человеке, а религия – это духовная связь с Богом. Религиозный акт исходит из свободного духа и искреннего сердца – в основе религиозной жизни лежит право человеческого духа на свободную веру, никого нельзя заставить веровать силой и принуждением – истинная вера всегда свободна. «Дух есть дар свободы, данный человеку в зачатке от самой природы; в то же время он есть живая сила самоосвобождения и в заключительной стадии (вероятно – посмертной) – полнота личной свободы. После всего этого будет понятно, если мы определим дух как потребность священного и как радость верного ранга; если мы опишем его как дар молитвы, как силу поющего сердца и как жилище совести; если мы обозначим его как месторождение художественного искусства; как источник правосознания, истинного патриотизма и национализма, как главную основу здоровой государственности и великой культуры». Если сущность религиозного опыта – обращенность к Богу, то религиозный опыт немыслим без молитвы, сама Церковь есть школа молитвы, а молитва – великое чудо и несказанное таинство, дающее человек живой опыт Богообщения, он может быть покаянием и вопрошанием, ликование и благодарением, созерцанием и преклонением, но каждое молитвенное слово должно быть проникнуто верой, надеждой и любовью к Богу. По слову Ивана Ильина, молитва – это песнь вострепетавшего сердца, воззвавшего к Богу, ее тайна в полной мере неуловима, неописуема и неизъяснима – нужно на личном опыте пережить молитву, она может родиться из страданий и скорбей, может стать путеводной звездой, ведущей из мрака ужаса и отчаяния, он может быть порывом души к горнему и вечному, радостным благодарением и Богохвалением. «Она может прийти от молнии в черных облаках; от тихого заката; или, как рассказывал Антоний Великий своим ученикам – от легкого ветерка в пустыне на восходе солнца. Она может состояться от созерцания простейшего цветочка или травинки, при виде снежных гор или улыбки ребенка. Она может быть вызвана глубоким словом или вдохновенным стихом, напевом мелодии, совестным зовом и деянием, чужой добротой, любовью, покаянием или созерцанием Божественного плана в истории. Но эти миги жизни суть как бы «зерна» естественной молитвы, которые нам надлежит ценить, как великую драгоценность, собирать, беречь, повторять и отыскивать вновь и вновь. В молитве сердце «поет» и «горит». И чем властнее эго пение, чем сильнее это горение, чем чаше оно осуществляется и чем сосредоточеннее нам удается предаваться этому «пению» к Богу и этому горению о Боге, тем богаче и глубже становится наш религиозный опыт. Чтобы уверовать в Бога, надо пребывать в опыте Божественного. Еще не ведая, что есть Бог или кто есть Бог, надо вращаться в Его лучах, научаясь узнавать их, радоваться им и молиться в них, т. е. гореть и петь в них сердцем... И именно в силу этого и через это он постепенно научится уверенно испытывать Бога в божественных содержаниях и ликах и прежде всего: узнает Его в Христе – Сыне Божием. Ибо воспринять Христа надо не в чудесах, и не в страхе, и не через аргументы, и не через ветхозаветные пророчества, – а в духе и истине, как Он сам указал «Бог есть дух и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин.;4:24). Есть много различных «жизненных дорог», ведущих людей к Богу; но путь один – через дух, в живом опыте постигающий духовное, чтобы приблизиться к Духу. И современное человечество именно потому потеряло Христа, что оскудело духовным опытом и стало обращаться к нему неверным бездуховным актом. Духовный опыт далеко не всегда имеет внешнюю «форму» молитвы; но по существу своему он всегда подобен молитве. Если же он, по своему переживанию, сосредоточен, целен и искренен, то он может быть почти равноценен и равносилен молитве – даже и тогда, когда сам человек считает себя не верующим, и, обращаясь к Божественному и пребывая в Его лучах, не думает о Боге и не называет Его Богом. Духовный опыт есть обращенность души к духовному Совершенству, искание Его, спрашивание о Нем, призыв к Нему, попытка осуществить Его. Человек может переживать эту обращенность – в искусстве (творя, или воспроизводя, или воспринимая); или в научном исследовании, вслед за Коперником, Кеплером, Ломоносовым и другими гениальными учеными, или в личном совестном акте, теряя себя в хлынувшем из глубины потоке святого изволения; или в живой, самоотверженной любви к страдающим существам; или в патриотически-гражданственной борьбе и смерти; или же в тихом созерцании природы – ибо исчислить разновидности духовных состояний нельзя... Но каждый раз, как человек сосредоточенно и искренне обращается к Совершенству – его состояние уподобляется молитве и приближается к ней. Так, Ломоносов, Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев – молятся почти в каждом своем стихотворении. Гоголь первый постиг это в поэзии Пушкина: «Поэзия была для него святыня, – точно какой-то храм»... «Из всего, как ничтожного, так и великого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творении Бога, – его высшую сторону, знакомую только поэту»... «чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем: «смотрите, как прекрасно творение Бога!». Вослед за Жуковским все крупные русские поэты знали, что «поэзия есть религии небесной – сестра земная»... Но знали это и русские зодчие, строившие православные храмы, из коих каждый есть новая, особая молитва, завещанная векам; знали и русские живописцы, умевшие молиться каждым своим пейзажем, и русские музыканты, изливавшие в своих сонатах, симфониях и, с виду светских, операх свое молящееся сердце. Гениальное искусство всегда возносится к Богу. Но то же самое надо сказать и о гениальной науке, созерцающей в творении – волю и закон Творца…Человеку вообще дана возможность молиться – каждым дыханием своим, зрением и слухом, молчанием и пением, стоном и вздохом, деланием и неделанием, творческим искусством и исследующим умом, приговором судьи и храбростью воина, на пашне и в лесу, в саду и на пасеке, столпничеством и паломничеством, воспитанием детей и хозяйственным трудом, на троне и в темнице... – каждой слезой, каждым деянием и всем терпением своим...». Религиозный акт открывает священное содержание жизни и охватывает всю душу человека – его ум, волю и сердце, сочетая в себе опытный, интуитивный и интеллектуальный элементы, но рождаясь именно из глубин поющего, одухотворенного и созерцающего сердца: «Религиозный опыт родится в одухотворенном сердце в виде любви к Богу. Любимое должно быть подлинно узрено, – духовным созерцанием. Разум призван помогать сердцу и созерцанию, – присущим ему чувством познавательной ответственности, тягой к трезвению и очищению; разум сообщает религиозному опыту свою созерцательную мысль и «умную» любовь к Богу». По глубокой и мудрой мысли Ивана Ильина, чтобы возвыситься до духовной мудрости и стать православным Богомыслием и Богохвалением «русская религиозная философия должна отказаться от абстрактного, умозрительного конструирования, а, обратившись к глубинам национального опыта, стать убедительным исследованием духа и духовности. Иначе такая философия окажется «мертвым и ненужным грузом в истории русской культуры».
Тернистый и драматичный жизненный путь Ивана Александровича Ильина, последние годы проживавшего в пригороде Цюриха – Цолликоне, завершился 21 декабря 1954 года – в этой день умер выдающийся, талантливый и противоречивый русский религиозный мыслитель, для которого самое главное было не создать очередную философскую систему на манер Фихте, Шеллинга и Гегеля, а осмыслить бытие человека с его свободой, страданиями и исканиями, жизнью, смертью и бессмертием. По своим духовным дарованиям Иван Ильин обладал исключительным аналитическим умом и огромной силой воли, тонким эстетическим чувством и громадным творческим потенциалом, большим литературным талантом и умением облекать философские мысли в патетичные и поэтичные словесные формулировки. Когда читаешь произведения Ивана Ильина – научные, публицистические и религиозно-философские – то ощущаешь необычайную силу его ума и завораживающий блеск ораторского искусства, ясность изложения и желание сформулировать свою мысль как можно точнее, ярче и выразительнее, но в то же время поражает необыкновенная страстность его слов, любовь к риторике и патетичности, безапелляционность суждений и идейная бескомпромиссность. По своему темпераменту Иван Ильин был борцом – зачастую он был резок в своих суждениях и непримирим в идейной борьбе – как философской, так и политической, в то же время он умел стойко и подвижнически переносить удары судьбы, до конца своих дней сохраняя веру в дело всей своей жизни – в дело возрождения России. По своим убеждениям Иван Ильин – искренний и пламенный русский патриот, все его творчество пронизано любовью к России и болью за ее величественную, но трагическую судьбу, его думы, публицистика и общественная деятельность были посвящены России, она являлась для него не только предметом философской рефлексии и беззаветной любви, но и религиозной веры – он хотел «видеть Россию в Божьем луче» – в свете замысла Творца, и желал, чтобы она исполнила свою предначертанную Богом историческую миссию. Восприняв русскую революцию 1917 года как историческую катастрофу и «величайшее государственно-политическое и национально-духовное крушение, по сравнению с которым Смута бледнеет и меркнет», Иван Ильин всей душой скорбел об ушедшей в былое дореволюционной России и резко критически относился к коммунизму. После захвата власти большевиками Иван Ильин стал идеологом белого движения и убежденным монархистом, обличавшим советский строй и коммунистическую власть в России, но ослепленный своей непримиримой борьбой с большевизмом он впал в роковое идейно-политическое прельщение и не смог сразу распознать антихристианскую и человеконенавистническую сущность фашизма – лишь пойдя через горький и отрезвляющий опыт разочарования, он стал критиком фашизма и осознал, что «национал-социализм проповедует изуверскую доктрину». В исследовательской литературе образ Ивана Ильина как непримиримого критика коммунизма и идеолога белого движения, публициста, писавшего «на злобу дня», и сторонника идеи сопротивления злу силой зачастую затмевает образ Ивана Ильина как профессионального философа и христианского мыслителя, в то время как самое ценное в его литературном наследии – это не злободневная публицистика и политические трактаты и статьи, а религиозно-философские творения. Как замечает ученик и биограф Ивана Ильина – Н.П. Полторацкий, для Ильина был характерен интерес к религиозным и метафизическим проблемам: «О чем бы Ильин ни писал, он всегда имел в виду также и религиозные истоки и аспекты трактуемой им темы». В понимании Ивана Ильина, философия – это не пустая игра ума и воображения, а постижение сути вещей, в ее основе – духовный и религиозный опыт, свободное искание Истины и акт сердечного созерцания. Среди русских религиозных мыслителей Иван Ильин стоял особняком – здесь сказалось как его болезненное самолюбие и тяжелый характер, так и весьма критическое отношение к современникам – особенно к «школе Розанова – Мережковского – Бердяева – Булгакова», вместе с тем, в ходе своих напряженных и тернистых духовных исканий он пришел к убеждению, что вся культура России, ее мощь и духовная жизнь зиждутся на Православии, а возрождение России «должно совершиться в вековечных традициях русского народа и русского государства» – «не в виде «реакции», а в формах творческой новизны» и через возвращение к Православию. В основе православного религиозного акта лежит любовь и сердечное созерцание, свободное устремление к Божественному Совершенству. По воззрению Ивана Ильина, весь мир пребывает в состоянии глубокого духовного кризиса, охватившего все сферы человеческой жизни – в науке доминирует материализм, в экономике – потребительские инстинкты, в политической жизни – бессердечность, в искусстве – пошлость, а преодолеть этот духовный кризис можно только через путь духовного обновления и возвращение к Богу: «Пришло время неробкой веры, духовной и самодеятельной религиозности, исходящей из сердца, строящейся сердечным созерцанием, утверждающей свою удостоверенность и разумность, знающей свой путь, цельно-искренней, ведущей человека через смирение и трезвение к единению с Богом».
Религиозная философия Ивана Ильина
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2024
Свидетельство о публикации №224052600310
Свидетельство о публикации №224052600310
Рецензии