Пасмурное утро

После того как Игорька забрали, в душе появился ещё один рубец. Как же легко для некоторых родить ребёнка и так же легко отдать неведомо кому… И жизнь будто одуванчик на ветру, улетел в неизвестность, с мыслью что где-то упадёт и бросит корни. А случилось ли оно так, лишь один Бог ведает.

Я проснулась рано, когда тёть Нюра в очередной раз пришла к бабушке, посидеть на кухне, выпить чаю, обсуждая горести насущные.

В доме веяло прохладой, за окном пасмурно нависли серые тучи. Занавески с нашей комнаты, в дверном проёме, были закрыты. Мои любимые светлые занавески с милыми цветочками, чуть ли не вышитыми вручную. Татка спала рядом, в то время я ещё не понимала, что именно она станет для меня двигателем той силы, которая на данный момент обрела глобальную мощь. Тогда ещё школьницей, подсознательно чувствовала, что за Таткой именно мне приглядывать, мы вдвоём остались самые близкие и пройдём вместе самый не лёгкий путь. А позже, полная ответственность за её жизнь, и чувства, и настроения, и даже счастье. Я плохо справлялась с ролью «матери», и почему-то совсем забыла, что я ей сестра… Ведь при бабушке была именно сестрой, и обиды у нас тогда происходили самые детские, не особо ранящие.

— Машка у тебя жестокая, ей бы за языком следить, — жаловалась тёть Нюра бабушке. – Пришла ко мне, а взгляд какой презрительный бросила. Не тошно вам было, говорит, тётя Нюра, когда в город ездили Игорька пристраивать? – тихо заплакала, шмыгая носом.

— Знаю я, мне самой с ней тяжело, — бабушка отвечала спокойно, помешивая чай ложкой, слегка звенькая. – Мироша отходчивый, Татка вообще не обидчивая, а Манька… У неё отцов характер, что тот шашкой машет, так и эта, но у этой хлеще, не могу пока понять, то ли потому что мала, то ли потому что отец у неё тоже более отходчивый. Хоть я его терпеть не могу, но ведь тоже всю жизнь за справедливость, и ведь ни одна собака не смогла эту спесь казачью перебить. Ой боюсь, у Маньки то же самое, эта горячка эмоций и чтобы всё было по правильному. Я сама люблю, когда правильно, но ведь надо понимать! Жизнь эту тошную надо понимать! Дочери то у меня обе послушные, как я посоветую, там и прислушивались, а эта всё по-своему, упрётся и не сдвинуть. Не переубедить её, не остановить, порой, доконает, и думаю, ну я тебя сейчас в бараний рог сверну, а она посмотрит, и ничего сделать не могу.

— Надо её на место ставить, надо. По старинке, ремнём, раз не слушает.

— Нюра, каким ремнём? Я разве била когда детей? И так тресну кулаком по столу, а у самой сердце кровью обливается, разве дело оно кулаками решать? Их никто ни разу не бил, с чего бы сейчас.

— Вот и избаловали только зря. Хапнешь ты с ней горя. Такие ни мать, ни отца, а бабку тем более не уважают, куда там уж слушаться. Мои какие охальники ни были, а я скажу, исполняют по-моему.

— Ну ты тоже расписала слишком уж кудряво, ребёнок она. Нутро иное у неё, — бабушка очень часто делала акцент на том, что моё нутро ни на их семью не похоже, и от отцовой крови отличается. Да и отец мне говорил, что «другая» я, неизвестное есть во мне то, что ему не понятно и не поддаётся к разгадке, и до сих пор подмечает. — Душа у неё болит по-другому.

— Верь, Валя, продолжай верить, на твоей горбушке можно далеко скакать да только ноги не выдержат, чай не молодые мы, — тёть Нюра встала, тихо вздохнув.

У меня же сердце билось как оголтелое, я еле сдержалась что бы не выйти на кухню. Кровь кипела, в голове стучало пульсом громким. Едва пересилила эту «горячку».

Тёть Нюра ушла, а я лежала, укрывшись мягким одеялом, посмотрев на Татку. Как же она всегда крепко спала, обзавидоваться можно и как обычно полыхала печкой.
По стеклу окон забили первые капли дождя. Бабушка прикрыла сенце, чтобы непогода осталась за стенами нашего дома. Затем зашла к нам.

— Вставай, Манька, хватит спать, -  проговорила негромко, она всегда знала, что я не сплю, хоть и лежала с закрытыми глазами.

— Чего вы меня обсуждали?

Бабушка открыла шкаф, всколыхнув аромат комнаты: тёплый, с оттенком оранжевого цвета, которым золотила пространство плюшевая скатерть с бахромой на круглом столе овальной формы, а на этом столе покрытая деревянным тяжёлым колпаком-крышкой Зингер, взяла тонкие носки, села на диван, надевая один за другим.

— А кого мне ещё обсуждать? Обижаться тут не на что, уж какая ты есть, такая есть. А Нюре высказывать нечего за Игорька, запрещаю, не твоё это дело!

— Пусть она тебе посоветует и нас кому-нибудь пристроить, чтоб легче было.

— Ей-богу, Машка, нервы у меня не железные! Ещё раз такое скажешь! – мне стало очень стыдно, но не извинилась, я давно знаю, что мой первый грех: гордыня. Бабушка если злилась, то тоже неизвестно что могло выйти, я боялась её, но боялась так, когда уважают. Больше никогда подобным образом не высказывалась, ни в каких случаях своей жизни, даже по сей день. – Собирайся давай, на рынок надо идти.

— На улице дождь…

— Не сахарная, не растаешь, — бабушка встала с дивана, снова подошла к шкафу, взяв цветочное платье, — буди Татку.