Морошка Глава 39

            Комнатой для пребывания гостей, что подготовили вместе с завхозом дежурная по детдому воспитательница, оказалась такая скромная, как чулан с одним окном каморка на первом этаже рядом с двумя туалетами.  И её единственное не мытое с нутри, но наскоро, для виду протёртое окно, подслеповатой амбразурой выходило на центральный парадный вход в само здание этого детского дома.

            - Вот это и есть ваша комната, уважаемая Надежда Матвеевна, временного на одну ночь пребывания для вас и вашего внука, – обвёл хозяин своим широким и руководящим жестом неказистое, камерного типа, тесное пространство предоставленного гостям для их краткосрочного пребывания казённого помещения.

            - Хорошо, – согласилась Сенькина провожатая.

            А он, уличный фантазёр подумал.

            - Если же всё время смотреть в это окно, то можно увидеть всех, кто заходит сюда в этот деревянно-каменный бывший поповский бастион и из него выходит!  А ещё можно и узнать сколько всего человек в этой богадельне работают, – ухмыльнулся своей догадке ушлый следопыт, – и обвёл оценивающим взглядом всю предложенную им с бабушкой их неказистую комнатушку-ночлежку. 

            Возле небольшого окна стоял плотно придвинутый к нему старый и обшарпанный письменный стол, накрытый по случаю новой клеёнкой, а рядом с ним красовались два из директорского кабинета мягких стула.  Справа и слева от входа в комнату, вдоль как и всё в этом детдоме тюремного цвета окрашенных стен с такой же неровной филёнкой, стояли две с железными спинками узких кровати, застеленные чистым постельным бельём и, как в солдатской казарме ровно заправленные новенькими одеялами.  А возле каждой койки у них в головах примостилось по большой и грубо сколоченной, по всей вероятности, рукам самих же здешних детдомовских умельцев, с выдвижным ящичком сделанной тумбочке, и
окрашенных всё в тот же мрачный тёмно-коричневый цвет.  Дав всего несколько минут на ознакомление с комнатой для ночлега, Николай Петрович негромко будто нечаянно вслух обронил, нарушив тем самым молчаливую пустоту.

            - И это всё, што мы, к сожалению, можем вам предложить, – неловко извинился он за такой вот предоставленный гостям аскетизм, – так што вы располагайтесь тут, Надежда Матвеевна, и не взыщите с нас слишком строго, – на том и завершился показ временного для ночёвки помещения для прибывшей опекунши с внуком.

            - А кушать на ужин мы вас пригласим, – добавила следом завуч.

            - Спасибо, – ещё раз скромно согласилась бабуля, – всё замечательно!

            - Ну тогда, с вашего позволения, мы с Екатерин Палной вас оставим, но вы имейте ввиду, што с завтрашнего дня ваш мальчик будет находиться в группе с одноклассниками, – предупредило бабушку местное начальство.

            - Имею, – приняла к сведению предупреждение та, – и оба представителя детского учреждения, чопорно откланявшись, удалились.

            - Ты, внучек, ещё никогда так, родной, хорошо не играл на пианино.  Чё с тобой?  Я вот даже, честное слово, от тебя такого и не ожидала вовсе!

            - Не знаю, – буркнуло равнодушно родное чадо, – может, не захотелось подводить мне Маргариту Львовну!

            Старая потворщица внучатых проделок частенько бывала на его вечерних занятиях в музыкальной школе, и увлечённый музыкой её старательный непоседа эту известную во всей стране песню при ней, насколько помнила она, вообще никогда не разучивал.  Она то всё знала, что он умел и не умел её любимчик.  Но вот этой, сыгранной им нынче песни, в его репертуаре, она была твёрдо уверена, не было никогда.

            - И когда ты успел её разучить? – задалась вопросом премудрая Патрикеевна.

            - Чё? – притворился недоумком её шустрый неслух.

            - Песню о Москве, - прозвучало уточнение.

            - Дома, – неохотно отозвался композитор и перевёл разговор, – а где мой пятак? 

            - Вместе с документами отдала его директору на сохранение! – отчиталась нянька.

            - А чё ты, баба, ему про него сказала?

            - Сказала, што эта вещица по своей цене, хоть и не ахти какая дорогая, но для тебя, как память бесценна, и попросила Николая Петровича её сберечь!

            - А он?

            - И он пообещал мне его тебе вернуть при выпуске в целости и сохранности!

            - Когда? – не сдержался Семён.
- В день, когда ты покинешь стены этого детского дома!

            - Это и будет выпуск?
       
            - Да!

            - А куда?

            - А вот куда – это уж решать тебе, – остался без прямого ответа, без пяти минут как полноценный детдомовский воспитанник.

            - Ясно, – не поверил он.

            - Не ты первый, внучек, – смирилась несогласная душа любящей его потатчицы.

            - Я понял, – принял вызов судьбы вчерашний уличный проказник.

            - А играл ты, Сёма, сегодня всё же замечательно.  Как никогда, – вернулась к своим баранам ценительница внуковых успехов, присев, апробируя, на одну из кроватей.

            - Я, баба, не играл, – отозвался расхваленный ею родной виртуоз.

            - А чё ты делал?

            - Я хотел показать…

            - Што ты тут единственный пианист, – перебила недовольная услышанным верная его заступница.

            - Нет, - отклонил обвинение её любящий отрок.

            - А чё тогда? 

            - Мне хотелось показать, што у меня есть ты, дом и я совсем не сирота!

            От этих слов у прослезившейся наставницы перехватило дух, и она резво как ещё могла, встала с кровати, подошла к своему обожаемому чадушке, обняла его и прижала к себе, и тихо, после затянувшейся паузы, проникновенно сказала ему.

            - Я у тебя, конечно же, Сёмушка, есть.  Есть у тебя и наш дом, но есть теперь у тебя и ещё этот твой, прости, Господи, детский дом!

            - Он не мой, – высвободился из объятий протестующий мученик совести.

            - Твой, Сеньша, твой, – гнула своё его обнимашка, – и тебе предстоит в нём жить, а это совсем не просто.  Поверь мне.  У меня, у самой сердце разрывается на части от одной только мысли, што да как здесь будет с тобой без меня, осваиваясь! 

            - Как-нибудь, – ухнул филином отрок в ответ на горькое признание.

            - Э-э-э, не-ет, – пресекла внуков пессимизм мудрая наставница, – как-нибудь жить не годится вообще!

            - А как годится?

            - Обычно, – уточнила родная душа, – вести себя хорошо, а ещё лучше бы – учиться на одни пятёрки.  И ты это сможешь, если хорошо постараешься.  И не совершать никаких неправомерных глупостей!

            - Легко сказать учиться и не совершать, – вздохнул отрезанный ломоть.

            - Не легко, но жить то надо.  Жить, понимаешь, жить, – разволновалась вдруг не на шутку отважная защитница единственного наследника.

            - Я попробую, – согласился с её доводом присмиревший Шишак.

            - А играл ты, конечно, нынче, Сенюшка, очень здорово, – снова улыбнулась милая пампушка – лучшая в мире его ночная сказительница.

            Думала ли она тогда, постаревшая от горя нянюшка, наставник и единственный по-настоящему любящий друг, в эту минуту, что хорошая на зависть всем детдомовцам игра её единственного от любимой и такой же единственной дочери отпрыска сослужит ему в скором будущем медвежью услугу.  Услугу, которая перевернёт всю его едва начавшуюся жизнь в детдоме, после которой ему долго придётся, в полном смысле, завоёвывать своё в детдоме достойное место.  А кличку новенькому страстотерпцу в детдоме присвоили тут же и сразу.  Вначале назвали его со слов всё тех же слушавших его девчонок Музыкантом, но, которая вскорости была напрочь забыта, и стали его бывшего музыканта, в результате одного, но, весьма и весьма, примечательного случая, называть, как злую хищную рыбину океанов, кусачей Акулой, что придавало Сёмке Раскатову уже более солидный и весомый авторитет в иерархии внутренних детдомовских отношений, как показатель его успешной адаптации в сиротском коллективе.  И это был немаловажный аргумент для дальнейшего проживания здесь, в этом казённом учреждении без лишних неприятностей.
          
            Слух о том, что новенький хорошо играет на пианино, быстро распространилась по всему детскому дому.  Не оставил без внимания эту свежую интересную новость и тёртый калач, ушлый переросток и подлый, вороватый лидер в госбогадельне Пашка Сартаров по кличке «Шагиморда».  Это был довольно крупный, не очень опрятный, редкозубый будто ковш экскаватора смуглый детина с широкими татарскими скулами, наголо остриженный, с узким лбом и с глубоко посаженными злыми глазами буравчиками.  А приблатнённая на показуху арестантская сутулость в купе с тяжёлым подбородком выдавали в нём то самое тупое, жестокое и беспощадное существо, которое иначе как хищник и не назовёшь.  Это был довольно сильный физически, злой и тёртый по натуре переросток, детдомовец ещё с довоенным стажем, семьнадцатилетний восьмиклассник, имеющий возле себя старшую в его команде шестёрку – белобрысого вертухая Петьку Ключникова носившего приятную
для слуха кличку «Снежок». 

            А возле Петьки, в свою очередь, крутились свои бесправные прилипала – ленивая к учёбе троица шустрых второгодников, которые всё, что где-то своруют несли к Петрухе, а тот уже своему пахану. Так вот этот самый гад Шагиморда решил, что ему необходимо до себя подтянуть этого новенького музыканта с его чувствительными пальцами и обманом, либо насильно приобщить к своему по карманам шарившему в толпе ремеслу.  Но сам он, уличённый в этом бескомпромиссным Комбатом, конечно, уже не крал.  Занимались этим за него давно-давно другие.  И чувственные пальцы вновьприбывшего пианиста были для него желанным подарком.  Недолго думая, в один прекрасный день он, подобрав удобный момент, когда его избранная жертва после ужина с азартом резалась с одноклассниками в перья, Шагиморда нехотя подрулил к игрокам, шаркая лениво ногами, и вразвалочку, тупо процедил сквозь зубы.

            - Слышь, Музыкант, – разговор имеется.  Отойдём?

            - Чё те на? – не отвлекаясь от игры ответил тот.

            - Отойдём, и узнашь, – последовал ответ с толстым намёком.

            - Ну отойдём, – не чувствуя подвоха, смело согласился Сенька, – а куда? 

            - Айда в туалет, – направился вниз по лестнице Шагиморда, – тама-ка народу мало каво, а нам с тобой без свидетелей перетереть кой чево очень надо!

            - Ща я приду, – бросил забаву удачливый в игре перьевщик, пообещав напарникам скоро вернуться и довести начатый кон до конца. – и поспешил вслед за Шагимордой.
            
            Но не ведал он, простодырая душа, что его такую необычную находку, как пианист и решил жёстко опробовать в деле детдомовский воровской вожак небольшой, созданной им шайки для определённых нужд. 
            
            - Ежели энтот новенький собздит да согласится лечь под него, – вышагивая хмуро, рассуждал коварный пройдоха про себя, – значится, будет он у его под защитным крылом на прикорме.  А ежли же он вдруг не согласится, то будет бит нещадно его шестёрками до тех пор каждый день, пока не сдастся.  Такой нужный в деле экземпляр упускать из рук то никак нельзя, – решил для себя окончательно этот озлобленный на жизнь нечеловеческий выродок, – пусть знает, паскуда, кто тут в этом доме хозяин!

            В туалете же, куда пришли Сенька с пригласившим его на разговор ушлым Пашкой Сартаровым, их ждала уже вся его обработанная и повязанная им в деле худосочная свора подчинённых шестёрок, лениво подпирающая своими плечами невзрачные стены, весьма, запашистого помещения.  Заранее настроенная на жестокую драку четвёрка подневольных встретила эту вошедшую парочку молча, воспринимая одного их них, как врага, предвзято и настороженно.  Никто из этой тухлой Шагимординской шайки не знал заранее вместе со своим подлым предводителем, как он поведёт себя, этот крепкий с виду пианист.  От него вполне можно схлопотать хорошую сдачу.  Вот и закусила свои удила шаловливая шобла, не особо надеясь на задуманный ушлым Пахой успех.

            - Ну чё за народ, – сплюнул Шагиморда смачно в толчок, – человек к ним пришёл с разговором, а они те, ни здрасте, ни прощай.  Чё за люди такие, – развёл он руками.

            - Мы ещё посмотрим, чё он за человек этот музыкант, – ухмыляясь, ответил тощий Парфён, Сенькин одноклассник, – может, он сучонок и стукач малохольный…

            Без году неделя как в детском доме, но новичок уже знал хорошо, что означают эти оскорбительные слова стукач и сучонок.

            - Сам ты ссученная шестёрка, – дёрнулся Сёмка, дав понять, что готов защищаться.

            - А вот мы ща и проверим, чё он за птица такая, – остудил пахан этот наглый выпад своего подельника.

            - Согласные мы, – поддержал пахана его правая рука по кличке Снежок.

            - Ну посмотри, – ощетинился настырный Шишак.

            Ситуация в туалете начала принимать для приглашённого непростой оборот, и он с осторожностью сделал шаг назад и подпёр спиной холодную стену.
            
            - Слышь, Музыкант, – выждав паузу, снова обратился к нему, как бы к своему уже новому приятелю коварный Сартаров, – у меня вот здеся в заднем кармане лежит кошелёк мой, – указал он себе на пятую точку корявым пальцем, – смогёшь его у меня оттеда сам и по-тихому достать, чёбы я энтого в чух не заметил?

            - Зачем? - повис вопрос в воздухе.

            - За сеном, – всхохотнул самодовольный щипач в ответ.

            - Для ча? – уточнил непонятливый Сёма.

            - На проверку, – прищурил глаз воровской проныра.

            - На какую ещё проверку? – включил дурака музыкант.

            - На ловкость ручков твоих музыкальных, - напрямую заявил экзаменатор

            - Я воровать не умею, – простодушно признался детдомовский новобранец.

            - А кто тебе сказал, воровать? – ухмыльнулся угрожающе Сартаров, – ты, просто, у меня его достань незаметно и всё!

            - У тебя не буду, – отказался наотрез испытуемый.

            - Энто здорово, чё у меня ты не будешь, – расплылся довольный собой воровской, – значит, боисся.  И правильно!

            - Ничево я не боюсь, – ощетинился одиночка. 

            - Тогда смелее храбрец, – подбодрил его закоренелый карманник.

            - Я тебе сказал – у тебя не буду, значит, не буду, – отрубил ему несогласный.

            - Почему? - стиснул зубы Шагиморда.

            - Потому, што ты знаешь, чё я буду делать!

            - Не дурак, – похвалил его откровенно детдомовский хват.

            - Да не верь ты ему, – вклинился в разговор толстогубый Парфён.
Ростом с Семёна, но в отличие от него худощавый и сутулый Толька Парфёнов, как
недалёкий человек во всём подражал своему пахану Шагиморде.  Не была исключением и вихлястая, на показ в раскачку его походка.  С почти бесцветными и на выкате глазами, со смоляными коротко под машинку остриженными редкими волосами он походил скорее на затравленного беспородного щенка, чем на заматеревшего авторитета малолетку.  И даже  характером трусоватый подсумок и злорадный, тупоголовый тихушник и подхалим он как никто подходил в данный момент на роль стукача и задиры.   

            - Иди сюда, Парфён, – подозвал к себе своего зубоскала ушлый придумщик.

            - Чё, Паш? – опасливо приблизился тот к нему.

            - Ты хотел узнать, чё за человек наш Музыкант?

            - Ну хотел, – неохотно выдавил губошлёп из себя.

            - Тогда пошли вон все отседа! – грозно приказал хозяин.  И когда все его шестёрки покинули туалет, он наклонился к Сенькиному уху и зашептал, – щас, когда они снова все вместе сюда зайдут, я Парфёну дам оплеуху, чёб раньше времени не дерзил, а ты, пока он будет ныть и корчиться, достань у него из кармана брюк его отцовскую медаль, но чёб он ни сном, ни духом.  Сечёшь?

            - Медаль не буду, – отстранился от пахана его воровское протеже.

            - Почему? – напрягся полукриминальный урка.  Он не привык, чтобы ему какая-то мелюзга отказывала.

            - Это же медаль, – попытался усовестивить вора Семён, – да ещё и отцовская.  Ещё и боевая.  Не буду!

            - Да врёт он всё, – успокоил протестанта заговорщик, – нету у него никакова отца и не было никогда.  Понял?

            - Без отцов детей не бывает, – не согласился предполагаемый претендент на чужой карман с боевой медалью.

            - Бывает, – жёстко отрезал предводитель малолетней шоблы, – нагуляла его маманя беспробудная пьянь не известно с кем и бросила в засранных пелёнках помирать на одном из вокзалов области.  Хорошо людишки этого верещавшего засранца нашли да подобрали, – а медаль он уже в магазине у одного мужика вытащил.

            Сенька кожей почувствовал, что ему уже не отвертеться.  Если он выкрасть медаль у Парфёна откажется, то по местным законам, он может удостоится тёмной или хуже того – погонялки по кругу.  А если он согласится, то быть ему вечной шестёркой у Шагиморды бесправным бараном.  И он решил, что уж лучше быть битым, но уважаемым после этого,  не проболтавшись, нежели пресмыкаться перед Шагимордой ужаленной блохой.

            - А дальше чё? – прикинулся лопухом недавний ещё Шишак. 

            - А дальше ты не жалей его, – согласился не форсировать события мерзопакостный гад и тихо позвал, – Снежок!  Где вы там?

            - Чё, Паха? – заглянула в дверь белобрысая бестия.

            - Зови всех сюда!

            И завертелась нешуточная катавасия.  Пора привыкания и врастания в этот новый и необычный для Сёмки Раскатова школьный коллектив закончилась, и начался новый этап для новичка, когда он должен занять своё, его достойное место в этом детдоме. 


            Толпясь, боязливая орава, снедаемая любопытством и страхом, чего ж такого опять смог придумать их хитрый и беспощадный проходимец Пашка, торопливо втиснулась вся четвёрка обратно в туалет, а на их настороженных лицах отобразилась печать опасливого ожидания непредполагаемых ими действий в данной ситуации.

            - О чём могли они, эти двое, меж собой договориться: их проверенный вожак и, на их взгляд, этот мало знакомый им, непредсказуемый новенький воспитанник их детдома?

            - Чё притихли, орлы? – нарочно громко, как полководцы приветствует свои войска, во всю глотку гаркнул Шагиморда, встретив ввалившихся своих шестёрок.

            - Мы не притихли.  Мы ждём, – ответил за всех осторожный Снежок.

            - И чё мы ждём? – ощерился во весь рот властный хозяин своих шестёрок. 

            Но в ответ пугливая четверня промолчала, потому как не знали они, чего им ждать от своего хитро-мудрого, лютого предводителя.  И это непонимание незримо исходило от них, заполняя всё туалетное пространство, смешиваясь не только с присутствующим здесь запахом человеческих фекалий, но и с смрадом животного страха переломанных судеб.  И  не ведали они, эти мелкотравчатые, униженные прихвостни – шестёрки что им предстоит ещё такого вдруг увидеть да испытать на себе.  Вот и пытались они, боясь за собственную шкуру, чтобы не пострадать при этом и самим, Шагимординские подневольные ушлёпки, молча надеясь предвидеть все дальнейшие действия своего атамана.  Но это было для их в ожидании скудного умишка слишком недостижимо.   

            И, когда Парфён поравнялся с Шагимордой, надеясь тихо прошмыгнуть мимо него,  тот с размаху и влепил ему вслед, что было силушки по затылку увесистую затрещину. 

            - Ты чё, Пань, – поперхнулся, взвыв, обиженный прилипала, – ты за этого ли чё ли малохольного заступаешься?

            А малохольный, пока обиженный паханом его ж слюнявый засранец, скрючившись от удара, заискивающе, хныкая, тёр свой затылок с немытой шеей, подкрался сзади к нему и быстро, не раздумывая, вытащил из его правого кармана как бы отцовскую медаль – эту дорогую награду, и стал открыто, демонстративно разглядывать её.  Когда ж обласканный лопух кинулся было отнимать у Сёмки свою пропажу, то он тут же протянул украденную им медаль Парфёновскому предводителю.

            - Эта?

            - Она, – принял дар, довольный своим выбором воровской придумщик.

            - Ты просил – я сделал, – намекнул Парфёну по чьей подсказке он украл у него его отцовскую медаль. 

            - А ты это откеда, шкет, узнал, чё он её, – кивнул в сторону Парфёна ловкий жулик и вожак малолетней шайки, – в правом багажнике медальку свою ныкает, – оскалился он в отместку, будто пригоревший масленый блин на сковородке, – я тебе не говорил, где она у нево шхерится!

            - Об этом не трудно догадаться, – ответил карманник самоучка.

            - Не понял?.. – отвисла челюсть у пахана. 

            - Всё самое дорогое всегда и все держат у себя под рукой, – пояснил начинающий в деле ловкач взрослому недоумку. 

            - Ещё раз, – не понял сути хитро-мудрый тугодум.

            - Парфён правша, как я ещё раньше это заметил!

            - И чё тебе с ентаво?

            - А с таво и значит, чё дорогая вещь всегда должна лежать у владельца под рукой, а так как Парфён правша, то и медаль, подумал я, – откровенно доложил Шагиморде Сёмка – в правом его кармане должна лежать.  Больше то нигде!

            - А ты, Музыкант, не дурак– прищурил глаз предводитель воришек, – с тобой, как я погляжу, ушки надо держать макушке.  Ну да чёрт с тобой, – расплылся натужно, этот, как бы закадычный друг чужих карманов, – завтра опосля обеда всех нас, окромя малышни, – уточнил он следом, – поведут в какой-то музей на экскурсию, так вот ты, Музыкант, тама стыришь мне у кого-нить из посторонних, всё чё смогёшь, и мне притаранишь.  Понял?

            - Чё-о? – сузил свои недобрые глаза детдомовский верзила.

            - Я никогда не воровал, – отважно заявил ему нежелающий стать вором пианист, – и воровать не буду.  Понял ты, Шагиморда?!
Сартаров не любил, когда его так называли, особенно младшие.

            - А ну повтори, чё ща прошлёпал?

            В этой угрозе отказник почуял, что хорошей взбучки ему не избежать, затем его и пригласили сюда, но на попятную не пошёл.  Он вдруг всей своей шкурой до возникших на коже мелких пупырышек ощутил, что, если сейчас он струсит и уступит, то жизнь его будет сломана враз и навсегда.  Зачмурят его потом, замордуют, как обгаженного котёнка всем детдомом, и даже эти бесхребетные оболтусы будут вытирать об него свои ноги, как о самую последнюю скотину.

            - Не-ет.  Не бывать такому, – молча принял решение не струсивший новичок.

            - Повтори, я сказал, – нарушил затянувшуюся тишину ушлый карманник.

            - А я те не попугай, – встал в защитную позу одинокий боец, прижавшись спиной к холодной стене туалета, – это пусть он, твой жучок Парфён за тобой, как шавка хозяйская всё повторяет.  Лизать ему твой зад, я думаю, уже давно сподручно, а я у тя ничё не лизал и лизать никогда не буду, – приготовился к драке, как учил его дядька Сергей, нынешний несопливый внук у его всё прощавшей бабушки потатчицы.

            - Уважаю, – самоуверенно ухмыльнулся через паузу Пашка Сартаров и, зло уловив упорный характер у этого несогласного ему подчиняться жёсткого кренделя, – у Парфёна своё место, – не успел он закончить свой монолог.

            - Вот пусть он и лижет тебе всё, чё ты скажешь, дальше, – ощетинился упёртый не на шутку одиночка, – а я не буду!

            - А тебе, выходит, зад лизать не сподручно? – сделал шаг вперёд шагающая морда.

            - Мне привычнее под этот зад пинка наладить, – с вызовом нагло заявил Шишак.

            - Уж не мне ли ты целишь, бычок недокуренный? – ошалел от Сёмкиной наглости детдомовский лиходей.

            - Попросишь, и тебе не откажу, – услыхал он в ответ.

            - Да ну?.. – не поверил заматеревший урка.

            - Вот те и ну, – оскалился агрессивно гость в туалете, – а ты попроси – и я дам тебе пендаля.  Мне не трудно.  От всей души и с великой радостью охотно налажу!

            - А смогёшь? – задвигал желваками жестокий мерзавец.

            - Смогу, – сглотнул слюну отчаянно, прижатый к стене огузок, – будь уверен!

            - Слышь, Музыкант, – расслабился, приняв решение, редкозубый переросток, – вот  ты песню про сени мои сени, надеюсь, слыхал?

            - Ну и чё? дал слабину нервам любитель прекрасного.

            - Так слыхал али нет?
            
            - Ну слышал.  А дальше то чё? – почуяв подвох, утратил инициативу простодырый кум, волчонок прижатый в угол в вонючем сортире для мальчиков.

            - Вот мы её тебе ща и сыграем, – сузил свои глазки буравчики Паха-пахан.

            - Мы – енто хто? – напрягся весь, как пружина удачливый в игре перьевщик.

            - Мы!  С моими корешками вместе, – весело конкретизировал свой посыл любитель в чужих карманах в магазинах пошуршать. 
            
            - Ты царь чё ли, хвалишься, мыкаешь тут? – показал свою образованность и острые зубы во рту воинственно настроенный пацан с издёвкой, оказавшийся не из пугливых.

            - Кому то и царь, – нагло раззявился самонадеянный главарь воровайка, – ну а для тебя, музыкант, я и прокурор тут, и твой защитник, и даже палач.  Ну так чё,?– ещё шире расплылся мерзавец в жестокой ухмылке, – поиграем в сени мои сени?

            - На чём это? – пошёл на пролом простодырый дуралей.

            - На зубах твоих, – окончательный выдал свой приговор Шагиморда, – и на рёбрах в придачу, как ты на пианине, исполним хором, – уточнил он довольный собой, – ты то на чём подумал? – сделал своим прихлебаям красноречивый жест беспощадный джокер, – эй там, Парфён! – гаркнул он.

            И обокраденный простофиля полез на своего обидчика в драку.  Дрались они с ним совсем недолго.  Сенька оказался намного сильнее и завалил доходягу через подножку на спину, прижав его коленом к полу.  Вот тогда-то на него, пока он не успел ещё подняться, и накинулась на него всей хищной сворой, как остервеневшие псы, остальная шантрапа из тупой и беспощадной Шагимординской банды.  Врезали чем-то тяжёлым по шее, стащили его с лежачего другана, завалили лицом в вонючий пол и давай утюжить всей четвёркой, в молчанку играя, пинками, не давая подняться ему во весь рост.  А злодей Шагиморда стал, юродствуя, фальшиво и расхлябанно напевать, про меж нот, подбадривая оголтелую стаю, пританцовывая у входной двери в клозет, прикрывая ненужные появления посторонних.

            - Ах вы сени, мои сени, сени новые мои…

            Наказуемый как мог, лёжа увёртывался от ударов ногами.  Но подневольные тати с усердием продолжали валтузить его, мстительно сопя от старания.  И вот уже у Сёмки нос был разбит, заплыл набухший кровью правый глаз.  Боль не мучила, но мучило обида его и собственное бессилие.  В душе озверевшего Шишака закипела такая ярость и ненависть, что его силы тут же утроились, и он, ухватив, одного из пинающих его за тощую ногу и со всей силой дёрнул за неё на себя, завалив, как куль обидчика рядом с собой.  Подхватился живо шустрым козликом, оттолкнувшись от него руками, вскочил на ноги и бросился, как
свирепый кошак на кривляющегося танцора.

            - Ой! – только и успел выдохнуть тот, – как крепкие зубы побитого бойца у него на расслабленной ляжке хватко сомкнулись.

            Такой резвой прыти от поваленного на пол новичка бедный, распоясавшийся пупок не ожидал, не успев даже дёрнуться, как разбитые в кровь зубы наказуемого впились в его ногу, прокусив штанину.  Самоуверенный песенник дёрнулся от боли и зло, как раненый в капкане зверь, прорычал.

            - Дайте ему, Снежок, по башке, чёб отпустил меня, зараза!
И ему, конечно, дали, но, потеряв сознание, кусачий бульдог успел таки перед этим выворотить солидный из Шагимордовой ноги кусок живого мяса.  Кровь брызнула струёй, залив горячим потоком прокушенную лытку, и начала, стекая, накапливаться на полу.  Но попка-болван стоял и не знал, что ему делать дальше.  Ему срочно требовалась врачебная помощь, и вторая шестёрка, дружок Снежка Портняга – хитрозадый блудня в малолетней, криминальной группе живо смотался наверх к завучу, и та, согласно распорядку, сразу же сообщила о случившемся по телефону директору, прихватила с собой аптечку и кинулась следом за посыльным в мальчишеский туалет окружённая плотным кольцом любопытных.  Там Екатерина Павловна покусанному бедолаге туго перевязала ногу, приложив на место,
щедро облитый перекисью водорода вывороченный зубами кус его окровавленной плоти.
            
            - Стой тут и жди меня, – приказала она горемыке Сартарову.
Потом она с помощью зевак подняла с полу Сеньку, сунула ему под разбитый нос в нашатырном спирте смоченную ватку и прислонила его к стене рядом с его обидчиком.

            - Спасибо, – в отличие от укушенного им поблагодарил он свою спасительницу.

            - Разберё-омся, – утешила она синеглазку и, обхватив за талию прихрамывающего  Шагиморду, отправилась с ним в кабинет директора.
И следом туда же двое ребят, Сёмкины одноклассники, дав ему себя обнять, повели на плечах своих подвисшего, ушибленного в драке телка, умытого кровью музыканта, как мешок с потрохами туда же, куда увела Шагиморду завуч.

            - И за чё тея так? – попытались помощнички выяснить у подопечного причину этой возникшей в нужнике кровавой стычки.

            Но Сёмка вступать в разговоры с ними не стал.  Дотащился до комнаты секретаря и с облегчением сел там по другую сторону дивана, где уже сидел его отмщённый хлюст.  А вскоре в детдом приехала скорая помощь и заново обработала, перебинтовав рану так, как и должно быть на внешней части бедра у пострадавшего от укуса, после чего, по уговору с директором, вколола ему большую дозу какого-то витамина, сказав для любознаек, какие за дверью, глазея, толпились, что укол этот против бешенства, и под общий смешок диких ротозеев ещё воткнули и укол ему от столбняка.

            - Не пацан, а какая-то акула кусучая, – тоскливо заявила хромающая мразь, выйдя в коридор из приёмной директора, как бы оправдываясь за свой прокол с непредсказуемым на поверку оказавшемся кренделем.

            А побитому противнику, дав ещё раз нанюхаться нашатыря, засунули две ваточки в нос, чтоб остановить небольшое течение крови, и приложили к опухшему глазу бодягу как компресс, который помогает снять отёк и ускоряет заживление ушиба.  После чего его под руки препроводили наверх, в медицинский изолятор.  Сам инцидент, конечно, был спущен в детдоме на тормозах, так как непойманный за руку вор Шагиморда был как раз из числа тех ответственных за порядок и дисциплину детдомовских переростков, кого утвердил по личному приказу своим росчерком пера сам же комбат, создав тем самым силовой штаб, с помощью которого и поддерживалась по его же инициативе внутренняя самодисциплина в детдоме.  А без них, силами одних лишь женщин воспитательниц сотворить такое было бы крайне затруднительно, и новый хозяин в этой богадельне сознательно сделал упор на самоуправление, решительно требуя от своих старших воспитанников, избранных им для выполнения, возложенных им на них строжайших поручений.  Прежний, распущенный по попустительству его предшественником полубандитский контингент беспризорников, как корень зла вынуждал новое руководство относиться к нему с особой настороженностью и держать руку, как говорится, на пульсе событий, подавляя их волю собственной властью.

            Но и Сеньку наказывать тоже не стали.  Всем было ясно, что запросто так никого за ногу не кусают, да ещё с такой неодолимой яростью.  Две недели кандыбачил, опираясь на оструганный Снежком дрын, хромая, воровской предводитель, а его благодетеля с тех пор прозвали хищным Акулой, и больше никогда не пытались провоцировать на драку.  Но и с тех же самых пор кусачий музыкант к пианино больше не приблизился ни разу.  Он понял с первой драки, что, если есть сила, то есть и авторитет, не смотря ни на что.  Наоборот, с особым старанием брался он за работу потяжелей, что зимой в мастерских, что и летом на подсобном хозяйстве.  Руки его от тяжёлых трудов огрубели, но зато и силёнки в них явно поприбавилось.  А за то, что он никогда не ленился и не сачковал, не отлынивал от дела, к нему и относиться стали в детском доме ещё намного уважительней, как воспитатели, так и сами ребята и даже многие из девочек.

            Вся детдомовская рать, да и воспитатели понимали, что на этого, уже переставшего с этого дня быть новеньким, крепкого парнишку со временем оказалось, можно смело и во всём на него всегда положиться.  От природы уродившийся не слабаком к выпуску он уже заматерел, подрос на крепких ногах и был в детдоме среди тех, кого ценили и побаивались не только за его физическую силу, хотя и за это тоже, но и за то, что учился он в школе на много лучше других.  А за то, что характером был твёрд да прям, но не озлоблен, уважали его, признав своим, потому что, он не раскололся после драки в кабинете у директора при попытке выяснить причину о том, что и почему же всё-таки произошло на самом деле там, в мальчишеском туалете.  Не выдав никого, Сёмка не взял и вину на себя за сей инцидент, сославшись на то, что у него от удара сильно болит голова.  И это потом оказалось самым главным аргументом среди детдомовщины при оценке его поведенческого поступка.

            Сиротская солидарность признала, что Раскатов не стукач, потому что не струсил и не ссучился, предав своих обидчиков.

            - Нашенский паря то, – сказал староста детдома Кит, – этот нашёптывать комбату в уши не станет!

            И Семёна в детдоме оставили в покое.