Его Исилькуль и... жуки!

 
Друзья!
Из Сети.

"...Характерной особенностью всех представителей семейства бражников является их способность зависать над цветком и быстрый полёт, за что они часто оказываются в рубриках средств массовой информации «я видел колибри у себя на дачном участке» и т.п. Конечно, их легко спутать, но нужно знать, что бражники - это насекомые, а не птицы как колибри - обитатели далеких 
Север западносибирской равнины активно развивается, растут города и вместе с ними наземные транспортные магистрали, осушаются болота, намываются берега рек, строятся коммуникационные коридоры нефтегазовых месторождений и т.д. Как принято считать, человеческая деятельность вредит окружающей среде. Но, под антропогенный удар попадают не все виды аборигенной флоры и фауны. Для большинства из них ничего не угрожает, так как мест обитаний, характерных для их популяций, в округе остаётся достаточно. Кроме того, природу региона принято считать формирующейся, молодой по сравнению как с южными, так и с западными и восточными её рубежами и тем более в планетарном масштабе. В классическом понимании на территории Югры не существует животных - реликтов и тем более нет эндемиков, все виды пришлые. Среди пришлых видов уже не будет «пионеров», которые первыми освоят ту, или иную среду обитания. В природе Югры существует конкуренция и за ресурсы нужно будет побороться любому «вселенцу» - хищнику, или паразиту, или даже тенелюбивому растению -всем будет составлена конкуренция, однако в этом отношении у «местных видов» есть преимущество перед мигрантами, это преимущество и создает некоторую стабильность в цепях питания, биогеоценозах, нарушить которые не так просто и не желательно с точки зрения сохранения биоразнообразия. Вместе с тем, с развитием промышленности в регионе, в более выгодную ситуацию попадают так называемые виды - «вселенцы», притеснение аборигенов для которых означает увеличение жизненного пространства и ресурсов для собственного развития. К таковым относится и Бражник
подмаренниковый, кормовым растением гусениц у которого выступают рудералы (сорные растения, растущие на мусорных свалках, вдоль дорог), в том числе иван-чай. Следом за иван-чаем распространяется и бабочка, если для полного цикла превращения этому насекомому достаточно безморозных дней, то он непременно займёт своё место в ряду опылителей цветковых растений любого региона Палеарктики и Югра - не исключение.
Таким образом промышленное освоение Севера Западной Сибири так или иначе способствует появлению новых видов флоры и фауны региона за счёт распространения южных, восточных и западных их популяций, а также за счёт расширения их ареалов.
Бабочек бражника подмаренникового можно наблюдать на территории городского урочища природного парка «Самаровский чугас» в конце июля, в тёплую и солнечную погоду. Бабочки активно опылят цветущие растения".https://ugraoopt.admhmao.ru/samchugas/
...Что не всё так плохо с Природой у нас на Севере!
Вл.Назаров
*************
Его Исилькуль и...жуки!
Друзья!
Из Сети.

"Виктор Степанович Гребенников - давний и любимый автор "Науки и жизни". Первый его материал появился на страницах нашего журнала почти тридцать лет назад, в 1971 году.
Он безгранично предан делу, избранному раз и навсегда еще в ранней юности. Огромное летающее, ползающее, жужжащее и стрекочущее царство насекомых - это его мир, который он наблюдает и изучает уже многие и многие годы. Но Виктор Степанович не только созерцает, удовлетворяя свою любознательность, человек действия, он всеми силами стремится спасти и сохранить это богатство живой природы для будущих поколений. А спасать необходимо. Распаханные земли, затопленные территории, избыточная химизация стирают с лица Земли многие виды насекомых. Часто ли мы видим сегодня легкокрылых грациозных стрекоз, слышим стрекотание кузнечиков, радуемся разноцветным красавицам-бабочкам?
И страстный энтомолог, беззаветно преданный природе, воплощает свои идеи в жизнь, как бы это ни было трудно: он, например, был первым, кто понял, что надо спасать насекомых-опылителей (иначе человек останется без урожаев), и стал создавать для них заказники.
Недавно в Новосибирске (в издательско-полиграфическом предприятии "Советская Сибирь") вышла его книга, которая так и называется - "Мой мир". Книгу сопровождают великолепные, тончайшие зарисовки разных насекомых: Виктор Степанович - талантливый художник - всегда сам иллюстрирует свои работы. На ее страницах читатель найдет массу интересных сведений о природе насекомых,
сможет рассмотреть мельчайшие подробности строения бабочки, шмеля, муравья, осы, разнообразных жуков. А сколько полезных и интересных советов о том, как научиться наблюдать мир насекомых, найдут там любители природы!
Книга (она, к сожалению, вышла небольшим тиражом - 3000 экземпляров) написана в форме повествования о жизни и многолетней работе. Как и многим людям его поколения, Гребенникову пришлось пережить немало трудных лет: голодные 30-е, тяжелые военные годы, но самое страшное выпало на его долю в послевоенном 1947 году. Двадцатилетний, он был осужден на 20 лет лагерей, и только смерть Сталина спасла его. (Об этом Виктор Степанович рассказывает в очерке "Мои университеты" - "Наука и жизнь" № 8,1990 г.).
Представляем читателям журнала отрывки из книги В. С. Гребенникова "Мой мир", иллюстрируемые его же рисунками"https://www.nkj.ru/


***********
 Глава первая
Сибиряк я - с начала войны, с сорок первого. И юность моя, и зрелые годы прошли в небольшом, по сей день милом моему сердцу городке под названием Исилькуль, затерявшемся на лесостепных равнинах юго-запада Омской области, вблизи казахстанских степей. Там, в окрестностях Исилькуля, продутых синими зимними ветрами, пропеченных засушливым июльским солнцем и все равно буйно зеленеющих каждой непролазно -черноземной звонкою весною, - там и сейчас часть моей души и сердца (хотя давно живу в Новосибирске), а почему - поймете из книги.
Но этому предшествовали совсем иные миры и страны: сказочное Детство, с его каким-то особым, ярким, восторженным восприятием всего, что меня окружало, и еще - Крым. Родился-то я и вырос в сказочном городе Симферополе (это сейчас он сравнялся с остальными нашими городами - также люден, и сер, и дымен, и тесен), ну а если точнее - то в Неаполе Скифском, у скалистого подножия которого все еще шумит ручей, впадающий в Салгир, что так же вот шумел-журчал двадцать два века назад при могущественном и грозном царе Скилуре. Как талисман детства, чем-то связывающий меня с теми временами и местами, я храню горстку черепков, подобранных когда-то у раскопок акрополя - центра города - скифской славной столицы. И еще храню два талисмана-камешка: один - с вершины моей любимой горы Чатырдаг, другой - отколот от ступеньки парадного крыльца нашего дома, где я родился, и он, видавший виды ветеран, цел и по сей день, хотя перенес за полтораста лет и несколько войн, и землетрясения, и многое иное.
Мой дед по матери, дворянин Виктор Викторович Терский, перед окончательным разорением своим купил дочери рядовой по тем временам особняк. Деда я не застал. Помню лишь несколько фотоальбомов с многочисленными "портретами" его лошадей и охотничьих собак; сплошь шитые бисерными розами ремни от его ружей; неохватно-огромные горы книг (им я обязан большинством своих знаний - к счастью, были там и Брем, и Фабр, и Фламмарион); портрет бабки - московской камерной певицы; старинную резную мебель; тяжеленные золотые ложки, цепи, часы, "десятки", которые непрактичные мои родители как-то быстро и, наверное, бестолково обменяли в симферопольском магазине "Торгсин" в голодушные тридцатые годы на муку, свиной смалец и еще какую-то снедь, совершенно меня не интересовавшую . Едва встал на ноги, как Природа начала открывать мне сокровищницы, перед которыми блекли и те золотые ложки, и бриллианты...
Двор... Он казался мне огромным. Хотя слово "казался" - не совсем верное: сознательное знакомство с Миром я начал с раннего детства, когда по росту был втрое меньше взрослого; соответственно все, что меня окружало, было по отношению ко мне действительно втрое большим, чем сейчас, - и дом, и Двор, и улица, и весь Город...
И мой чудо-Двор был моей первой Страной Насекомых - теперь я его назвал бы - если бы он уцелел! -моим первым городским энтомологическим заповедником. Тем более, что хорошо помню: для коллекций я тут не ловил никого, считая, что живые насекомые на территории Двора гораздо более ценны, чем они же, пойманные здесь, но убитые в морилке - баночке с ядом, засушенные на булавках и помещенные в коллекцию. Никто мне этого не внушал, никто этому не учил; наоборот, каждую неделю на деревянном чурбаке у сараев рубили шеи курам, не раз при мне топили в ведре с водой избыток кошачьего потомства... Но нет, Любовь к Живому, свойственная, наверное, каждому из нас в раннем детстве, случайно подогретая близостью и яркостью Насекомьего Мира, не угасла во мне, а, наоборот, росла и укреплялась...

В питомнике внимание мое как-то привлекли бочоночки, сработанные добротно кем-то из листа березы: короткие, цилиндрические, но очень плотные. У основания листа оставался лишь маленький зеленый флажок... И вот однажды мне посчастливилось увидеть неведомого строителя. Это был жук-трубковерт, по-латыни Аподерус, расхаживающий по листу березы на длинных блестящих черных ногах, с туловищем, высоко поднятым над листьями.
„ Самое замечательное у него - голова, верхнее,соединение ее с помощью длинной щей с грудкой: на
Портал журнала «(Наука и жизнь» использует файлы cookie ирекомендательцые технологии. Продолжая пользоваться порталом, вы тТереднем конце этой шейной трубки устроен настоящий шаровой шарнир, который позволяет
соглашаетесь охранением и использованием порталом и партнерскими саитами фаилов cookie и рекомендательных технологии на жуку-трубковерту поворачивать голов^в любую стор^н^ roga3fl^ 6gne| Kg^jo и свободна оттого его
движения казались осмысленными.
Это сходство еще более подтвердили дальнейшие его действия. Остановившись на одном месте левого края листа, жучок тщательно его обследовал усиками; затем пошел к основанию листа, потрогал усиками жилку, снова вернулся на место, опять - к жилке. Он явно что-то отмерял по известному принципу "семь раз отмерь, один раз отрежь". Окончательно установив точку работы, жучок вгрызся в лист и стал резать его жвалами, как короткими ножницами по железу. Вскоре на его пути встретилась толстая центральная жилка. Без особых трудов перерезав и ее, закройщик овел линию отреза дальше, на другую половину листа, но здесь, за жилкой, его "рез" довольно круто пошел вниз. Доведя разрез до середины правого поля листа, жучок остановился, проверил работу усиками, подрезал еще чуть-чуть, тщательно обтер ноги, усики, шею... А потом началось невероятное. Строитель ушел к самой вершине листа и, действуя своими длинными и цепкими ногами и головой, с силой стал складывать лист вдвое вдоль жилки, одновременно скатывая его поперек - к основанию, где перегрызена жилка. Работа давалась с большим трудом: лист был упругим, толстым, тем более сложенный вдвое, и нужно было преодолеть сопротивление и самой плоскости листа, и особенно - довольно толстых боковых жилок, отходивших от центральной. Упругий лист стремился выпрямиться, но сильные и цепкие лапы жука не только надежно фиксировали сделанное, но продолжали складывать, стягивать и сворачивать неподатливый материал с еще большими трудом и силою: небольшой вначале кулечек уже превращался в цилиндр, но работать приходилось с возрастающими затруднениями: сжимаемый и скатываемый лист становился по ходу работы шире, а жилки - длиннее и толще... Иногда казалось, что у жука для этой сложной и трудной работы явно не хватает ног - столько действий приходилось на каждую... тем не менее работа шла к концу: близилась линия "первого отреза"... Через два дня я снова здесь. Жука - нет, зато цилиндрик - полностью готов.
Я уже знал, что пчелы и осы даже с далеких расстояний возвращаются домой и что к дому их ведет хорошая зрительная память. Другие находят друг друга по запаху, третьи - неизвестно как. В замечательных опытах Жана-Анри Фабра самцы бабочек-сатурний летели к самке не только с подветренной, но и с наветренной стороны, куда не могла попасть даже молекула пахучего вещества самки. Пчелы-каменщицы, занесенные им за многие сотни метров, а то и километры, возвращались домой даже после того, как Фабр им перед возвращением "кружил голову" в темной коробке, которую вращал на веревке. Исправно возвращались домой с двух-трех километров, притом напрямик через город, осы Церцерис. Стало быть, "чувство дома" существует реально и широко распространено в природе.
... За северной границей питомника, на полянах между колками, исилькульцы брали дерн для крыш: лопаткой на L-образном черенке вырубали как бы плоско-выпуклые круглые "линзы" и увозили в город, где укладывали их на крыши сараев, землянок, домов наподобие черепицы - тяжелая, но надежная и теплая кровля от дождей и морозов. На полянах оставались площадки с лунками, расположенными, как соты, вплотную друг к другу. Так вот, одну такую "луночную площадку" облюбовали осы-сфексы. Тогда, в сорок втором, я удивился: коричнево-черная стройная оса тащила за ус средних размеров кобылку, по-видимому, обездвиженную ударами жала; следя за нею, я увидел вскоре, что она не одна: почти параллельным курсом еще один сфекс волочил точно такую же кобылку. А когда попался и третий охотник с ношей, я сделал так: обошел их большой, метров за тридцать, дугой и направился к ним навстречу. Тут и попалась мне та "луночная площадка", где работали несколько ос. Одни рыли норки, другие бегали суетясь, третьи затаскивали в свои подземелья обездвиженных кобылок. Норки располагались не так чтобы густо, не ближе пяди одна от другой, но всего, когда я хорошенько разглядел "осоград", норок было тут сотни три, никак не меньше. Несколько норок я тогда осторожно вскрыл. Они были неглубокими; идущий полого вниз ход заканчивался продолговатой объемистой пещеркой, в которой находились неподвижные кобылки все того же вида - по два, иногда по три экземпляра. Они лежали вверх ногами, иногда "валетом"; лишь только слегка вздрагивали концы лапок и щупики - такие маленькие усики у самого рта. На груди одной из кобылок было либо плотно приклеенное яйцо, либо уже вышедшая из него личинка сфекса, вгрызшаяся в тело бедолаги... Охоту этих сфексов мне не доводилось видеть. По Фабру, сфексы тех видов, что он наблюдал у себя во Франции, обездвиживали сверчков и кузнечиков тремя ударами жала в нервные узлы - шейный, грудной и в основании брюшка; думаю, что мои исилькульские поступали сходным же образом. Вырезав ножом земляной кубик-"монолит" с норкой сфекса, уже заполненный кобылками и тщательно зарытый осою, - для детальных домашних наблюдений - я ненароком "прихватил" и соседнюю норку, по-моему, брошенную: во всяком случае несколько часов здесь никто не появлялся с добычей или без таковой. Осторожно перенес монолит на бровку канавы, метров за двадцать, а может, и больше - здесь лежали мои походные пожитки, в том числе коробка для переноса монолита.
"Портрет" муравья кампонотука. И вдруг случилось неожиданное. С восточной стороны налетел сфекс, кинулся к моему земляному кубу, тревожно попискивая крыльями, забегал по нему; тут же нашел пустую (!) норку, скрылся в ней, снова вылез, полетал вокруг, опять в норку; тревожно высунул усики в ее пролом, что я учинил ножиком, снова вылетел - и так минут двадцать. Затем, видимо, убедившись, что норка его "переехала" в другое место, да вдобавок повреждена, улетел и больше не появлялся: несомненно, делать новую пещерку в пределах родного "сфексова городка". Как оса узнала, что ее норка теперь находится именно здесь? Уж наверняка не по запаху: во-первых, это далеко, во-вторых, не может же быть такого, чтобы каждый экземпляр сфекса метил норку своим "персональным" пахучим веществом. Может, нечто исходило от парализованной ядом жертвы? Но нет - дома, вскрыв норку, я убедился, что она была еще совершенно пустой...
А это удивительное крохотное (размах крыльев 9 миллиметров) создание - тоже бабочка, но из семейства веерокрылок. Открыта новосибирским энтомологом П. Я. Устюжаниным, который назвал ее Алуцита Хелена. Хорошо, что он успел обнаружить и описать ее: небольшой район обитания бабочки уйдет под воду, если будет построена Катунская ГЭС...
****************
Глава III.
ДОРОГИ

 В Сибирь попал я не сразу. В сороковом году отец продал последнюю часть Дома — другие его части незадолго перед этим уже были им быстро и по дешевке проданы; вот и отправлен куда-то багаж «малой скоростью»; вот и наш поезд застучал колесами, набирая ход,— и пока он не повернул на север, в окне еще несколько минут, розовея в закатном солнце над родными холмами, посылал мне свой прощальный привет далекий Чатыр- даг — священная гора моего Детства, которое — я хорошо это понял — кончалось именно в эти минуты.
   А лежал наш путь в неведомую дальнюю страну, Кокчетавскую область, проводить «производственные испытания» очередного изобретения отца — аппарата для сухой безводной добычи золота. Пункт назначения оказался, однако, не подходящим: золото там добывали не рассыпное — не из песков, что требовалось отцу, а рудное, то есть вкрапленное в каменные породы. Недолго думая, отец переадресовал багаж в Среднюю Азию, где, как следовало из короткой газетной заметки, прочитанной отцом в пути, открыто именно то, что подходило для его испытаний.
    Сибирь мы проезжали зимою. Непривычно странный пейзаж, много дней не уходящий из вагонных окон, угнетал и пугал меня: мертвенные безжизненные степи под снегами, неестественно ровные, как огромный стол,— а я ведь привык к тому, что все должно быть гористым, скалистым, хотя бы холмистым; монотонные безрадостные переселки-колки без единого листика; пугающе-черные бревенчатые дома — вместо белокаменных, украшенных старинной лепниной, зданий родного Города... Потом пошли суровые, тоже пугающие, заснеженные сосновые боры...
    Скорее бы, думал я, закончился этот неприютный край, скорее бы пересадка на среднеазиатский поезд; быть может, там, под Ташкентом, я найду что-нибудь похожее на мою милую родину; но Сибирь не кончалась, и плыли за промерзшими вагонными стеклами снежные холодные равнины, темные постройки, однообразные колки-перелески, где даже стволы деревьев тоже какие-то мертвенно-белые (в центре Симферополя, у собора, в свое время
взорванного, стояла лишь единственная, тогда с трудом прижившаяся здесь, береза). Думал ли я, что именно эти неприютные места не только приютят нас в трудные военные годы, но станут близкими-близкими, что природа эта на самом деле удивительно красива и богата, что цветущие поляны под белоствольными, ставшими мне родными, березами откроют мне множество тайн?
    ...Из-за этих переездов я после седьмого класса не учился целый год, но не бездельничал, а помогал отцу и жадно знакомился с природой и живностью Средней Азии на берегах реки Ангрен в селе Солдатском Нижне-Чирчикского района Ташкентской области — наполовину корейском, наполовину узбекском. По прибрежным пескам косолапо шагали крутогорбые черепахи, в зарослях тростника шныряли непривычно длинноухие ежи; в заброшенных садах и виноградниках, отрезанных тогдашними властями от земельных участков колхозников как «излишки», я ловил огромных чешуйчатых существ размерами с мою руку — это были не змеи, а безногие ящерицы желтопузики; впрочем, в зарослях было немало и настоящих ядовитых змей.
   А сколько живности водилось у журчащих веселых арыков, в прозрачных струях которых искрилось-переливалось весеннее солнце!
   Насекомых тут водилось не меньше, чем в Крыму, но они были, разумеется, совсем другими — и бронзовки, и жужелицы, и бабочки. Нередки были и громадные, с мою ладонь, скорпионы со зловещим ядовитым хвостом, угрожающе загнутым вверх (крымские же скорпиончики — маленькие, бледные и почти неядовитые). Стену нашей комнаты, снятой у хозяина- корейца, наискосок пересекал желтый, слегка шевелящийся шнурок — это муравьи из рода Феидоле шли узкой колонной из своего подземного гнезда куда-то на крышу, толсто покрытую тростником, а идущие обратно несли добычу — яйца или личинки одиночных пчел, или же их мед, от которого брюшко «несуна» становилось заметно толще. Самым же удивительным было то, что по бокам колонны рабочих муравьев почти на равном расстоянии шли их охранники-солдаты с неимоверно огромной, почти квадратной головой и массивными жвалами. Ни один из муравьев не свернул с пути хотя бы проведать, нет ли какой поживы в комнате,— они жили в другом, своем мире, надежно огражденном от всего остального шеренгами боевого сопровождения.
   А по ту сторону стены, у застрех тростниковой крыши, весь день шла разнообразная и неутомимая работа: небольшие изящные осы-одинеры носили в отверстия тростинок парализованных ими гусениц на прокорм своим личинкам; пчелки-листорезы доставляли сюда, тоже в тростинки соответствующего диаметра, зеленые «сте- ноблоки», пчелы-антидии — комочки пуха для ячеек, пчелки-осмии — порции глины для тех же целей; тут же вились различные «кукушки» мира насекомых, ожидающие удачный момент, чтобы в отсутствие хозяина подсунуть яичко в ту или иную ячейку. Это были и осы-блестянки,
сверкающие всеми цветами радуги, и паразитические пчелы нескольких видов, и тощие, странного облика, наездники-гас- терупции с длиннейшим хвостом-яйцекладом. А на чердаке устроили обширные гнезда общественные осы-полисты, и гнезда эти, отличавшиеся тем, что имели лишь однослойный сот с открытыми ячейками, обращенными вниз, сильно напоминали корзинки подсолнуха с вылущенными семечками. Ну и, конечно же, огромное количество насекомых слеталось на свет керосиновой лампы, которую я вечерами ставил в комнате поближе к оконному стеклу.
    И пришел к убеждению: где-то посредине школьного десятилетнего курса, «для познания всякого рода мест», как говаривал гоголевский герой, для работы, для «переключения» — вовсе не грех устраивать годичный перерыв. После чего наваливаешься на школьные науки с большою и искренней охотой.
    Тем более, что у меня еще раньше был сэкономлен как раз один год: в Симферополе в первом классе проучился я всего лишь день, а на другой оказался во втором. Потому что, во-первых, меня, стеснительного тихоню, посадили на одну парту с девчонкой, у которой были рыжие косички; во-вторых, дружок по улице Колька учился во втором; в-третьих, показалось, что все «первоклассное» я вроде бы уже знаю. И закатил дома истерику: либо во второй к Кольке, либо брошусь с петровских скал... Ультиматум этот был вполне, помнится, серьезен, ибо мать тут же побежала к завучу, и «для успокоения» меня на пару дней пустили во второй класс, где я не только остался, но сделался ударником, а в последующие годы, вплоть до девятого — отличником...
   Но вернемся ненадолго на песчаные берега Ангрена. Золотом здесь и не пахло, зато орудовала целая мафия, «продукцию»

которой мы распознали очень просто: под микроскопом оказалось, что «россыпное» золото, сдаваемое жуликами — не что иное, как опилки от банковских слитков, слегка приплюснутые молотком на наковальне. Пригрозили немедленной расправой, и пришлось срочно уносить ноги из солнечного Узбекистана... Впоследствии отец получил ответ на свою жалобу от узбекистанского прокурора: «Злоупотреблений не обнаружено».
   Перед возвратом в Крым, чему я был несказанно рад, отец завез нас ненадолго в городок Исилькуль Омской области, где жил его брат, гармонных дел мастер — малость передохнуть да и вернуться в Симферополь, чтобы на оставшиеся деньги купить хоть небольшой домишко.
   Не прошло и недели, как по радио: война... Родители в сберкассу — получить деньги, ан нет: вот вам двести рублей (нынешние двадцать), за следующей «получкой» придете через месяц. А через месяц на исилькульском базаре стакан махорки-самосада стоил как раз двести рублей... Так мы и стали сибиряками, на многие-многие годы, а точнее — «на всю оставшуюся жизнь».
   Подросший, «обкатанный», повзрослевший, я поступил здесь в восьмой класс, быстро обрел друзей. Часть их жива, другие — сложили головы на полях сражений. Подходил уже и мой год — двадцать седьмой (восемнадцать лет), но через несколько месяцев после окончания школы, когда я уже работал энтомологом в малярийной станции,— пришла долгожданная Победа.
   А друзей тех давних лет я не забываю. Шлем друг другу весточки, перезваниваемся, а то и специально съезжаемся на родной сибирской земле с лучшим школьным другом Костей Бугаевым, ныне полковником в отставке: выбираемся на природу и где-нибудь за лесом совершаем маленькое преступление — крохотный- прекрохотный, с ладонь, костерочек. чтоб он ничего тут не испортил; вдыхаем его дым и вспоминаем, вспоминаем, переносясь в те далекие годы голодной, холодной и тревожной, но все равно незабываеморомантической Юности, прошедшей у нас в этих священных краях.
   К моим энтомологическим пристрастиям школьные товарищи относились с юмором, хоть и вполне добродушным; и в поле — если насчет насекомых — я ходил один. Один — в царстве Насекомых; это трудно, а может, и невозможно высказать словами; разве что написать большую такую картину, но времени на это у меня уже нет. Да что там в лесу и на полянах— в те поры дворишки, в которых мы квартировали, сменив множество хозяев и исилькульских улиц, давали обильную пищу глазам, душе и уму: на подсолнухах,

укропах, яблонях и прочих садово-огородных растениях кишмя кишели любители нектара: наездники — от огромных до крохотных, почти микроскопических, му- хи-тахины, разные пчелы, шмели, осы и прочая живность, полезнейшая для исиль- кульцев тем, что одни опыляли цветущие растения, другие уничтожали вредителей, третьи — одновременно делали и то и другое, четвертые — улучшали почву... Забегая вперед, скажу, что сейчас картина там резко изменилась: в черте города опылители и энтомофаги* практически исчезли, да и как им уцелеть, когда в погоне за урожаем, большая часть которого шла на исилькульский и омский рынки, хозяйки, уверовав в усиленно рекламируемое «могущество» химии, в 50—80-е годы щедро заливали грядки химическими удобрениями, а сами растения опыляли дустом (ДДТ), опрыскивали другими гадкими ядами для «борьбы с вредителями»...
    Через станцию Исилькуль гнали с фронта на восток — на переплавку — битую немецкую (да и нашу) технику. И хоть состав охранялся парой часовых, проникнуть на платформу с искореженными горелыми танками, автомашинами, орудиями не составляло труда. Правда, самое ценное было уже снято такими же, как мы, пацанами в более западных краях, тем не менее, что-нибудь перепадало и нам. Меня интересовали «останки» оптики — артиллерийские прицелы и тому подобное. Основательно поработав отверткой и ключами, я иногда добивался отделения нужного мне узла, в котором попадались и целые, небитые линзы. В результате накопил изрядный сундучок «импортной» и прочей оптики, и у меня появились «новые» самодельные ручные и штативные лупы, два, самодельных же, микроскопа, а позже, когда увлекся небом, стократный телескоп-рефрактор и целая серия других астрономических приборов собственной конструкции и изготовления.
    Нелегкой была тогдашняя жизнь даже в таком глубоком тылу, как Сибирь. Безнадежно подешевевшие деньги практически утратили смысл, зато выручала картошка, благодаря которой здесь никто не умер с голоду, владельцы же коров были сыты не только сами, продавали на базаре и мороженое молоко в виде большущих белых холодных линз, и варенец с толстой поджаристой коркой. Перепадало и нам: отец, устроившийся механиком по швейным машинам в промартель, в свободное время ремонтировал хозяевам сепараторы, расчет шел натурой — молоком и картошкой. Долгое время мы с ним делали на продажу швейные иголки, для чего отцу пришлось разработать и изготовить целую полуавтоматическую «линию». Что только нам не приходилось «выпускать»! Это и деревянные гребни для волос, и деревянные же гвозди для сапожников, и специальные ножи для резки картофеля, поступавшего в сушилку (сушеная кар-
    * Энтомофаги уничтожают вредителей сельскохозяйственных растений, опылители — обеспечивают высокий урожай семян, перенося пыльцу с цветка на цветок.

тошка шла на фронт), и колесики для зажигалок, и железные трубы для печек и самоваров, не говоря уж о «текучке» — ремонте замков, ведер, патефонов, кастрюль...
   Забота о хлебе насущном не очень-то совмещалась со школой и тем более — энтомологией, потому в десятом классе у меня замелькали и четверки, и даже троечки — но иначе не получалось.
   А в 44-м, не вынеся тягот и переживаний за сына, который вот-вот должен быть отправлен на фронт, неожиданно умерла мать, всего лишь 56 лет ей было — кровоизлияние в мозг...
   И вот тут еще неожиданно увлекся астрономией; о том, как это началось и что это мне дало, я рассказал в книге «Мой удивительный мир»; занятия астрономией на всю жизнь приучили меня к точности, строгости, честности наблюдений, широкому видению Мира, удивительному во всех своих проявлениях,— от микроскопических таинственных тихоходок до сверхгигантских галактик. Первые опубликованные в печати научные мои труды были помещены не в биологических, а в астрономических журналах...
    Но энтомологии — науке своего уже далекого детства — я, в общем-то, не изменил; тем более, что на цветущих опушках и полянах близ Исилькуля сплошь и рядом встречались мои давние друзья — те же виды, что обитали в Крыму и Средней Азии: бабочки-репейницы, махаоны, подалирии, желтушки, золотистые бронзовки, песчаные и дорожные осы и многие другие. Но не менее интересными были и здешние шестиногие аборигены, которых я на юге не встречал. Об исилькульских насекомых тех лет мог бы, наверное, рассказывать бесконечно. Упомяну лишь некоторых.
   Уютная поляна в одном из дальних колков; на душистых белых соцветиях таволги-лабазника сверкают бронзовки, демонстрируют свои ярко-полосатые, как у шмелей и ос, наряды коротыши-восковики с длинными цепкими ногами, продолговатые усачи-странгалии; из трав доносятся стрекоты кобылок и длинные звонкие трели кузнечиков. И почти каждый день, кроме этих насекомьих песен, кроме жужжания и шелеста больших и малых крыльев, откуда-то слышится тончайший не то писк, не то звон настолько высокого тона, что он близок к ультразвуку.
   Кто это пищит? И где?
 Я перехожу на другое место, прислушиваюсь: звучит так же, но опять непонятно — то ли вон там, в кустах, то ли прямо, ще тропинка, то ли где-то правее, в цветущих травах.
   Любопытство нарастает: как же так-вполне явственный звук, но не поймешь откуда. Такого ведь не может быть!
   Перехожу несколько левее. Вроде бы писк стал чуть внятнее — но, увы, тут же смолк. Стою не шевелясь минуту, другую, пятую... «Ультразвук» включается снова, но теперь с другой стороны, значительно правее... Быстро делаю туда, к кусту, несколько шагов, но ничего не меняется, невидимый источник звука опять сместился, не поймешь в какую сторону...
    И так — почти все лето. Да не одно лето, а несколько. И не только на этой поляне раздавался странный писк-звон — в иные годы слышался он во многих колках и рощах.
    Но все-таки разгадка пришла. Так же вот звенело на одной из летних обильно цветущих опушек, а потом вдруг перестало звенеть, и с ближней березы слетело крупное насекомое с прозрачными широкими крыльями и широким туловищем, очень смахиваюшее на больших трескучих крымских цикад.
    Цикады — в Сибири! Да не может такого быть: ведь певчие цикады — в основном жители тропиков, лишь несколько их видов обитает в Крыму, на Кавказе, и только немногим из них, что помельче, удалось прижиться севернее — до центральной зоны Европейской части страны. Но уж никак не в Сибири.
    И сколько радости и волнения я испытал, когда виновница сверхтонких песен оказалась у меня в сачке! Да, это была представительница настоящих певчих цикад, почти точная копия крымской, только вдвое меньше: стеклянно-прозрачные крылья с толстыми жилками, расположенными так. что из продолговатых ячеек образовался красивейший кружево-ритмичный узор, и этот рисунок был каким-то удивительно законченным, как бы обозначавшим творчество неких высших, неведомых нам, людям, инженерно-художественных сил.
   А на брюшке снизу были две пластины, под которыми виднелись щели. Это — звуковой аппарат цикад, совершенно не похожий ни на «смычки» кобылок, когда насекомое трет шершавой ногою о край крыла, ни на музыкальные аппараты кузнечиков и сверчков, у которых на одном

крыле мелкозубчатая выпуклая жилка, а на другом — круглая рамка с туго натянутой пленкой — при трении жилки о край рамки получается громкий стрекот.
    Природа наделила цикад очень своеобразным звучащим устройством, скрытым под широкими крышечками, что в основании брюшка самцов,— самки цикад абсолютно молчаливы. Две сильных толстых мышцы, отходящих вверх от середины грудки, прикреплены к особым, очень гибким и упругим мембранам-цимбалам, работающим по принципу вдавливаемого дна консервной жестянки, но с большой частотой. Звук усиливается парой огромных воздушных мешков, настолько заполняющих брюшко цикады, что пищеварительные и все прочие органы, тощие и плоские, плотно прижаты к верхней и нижней стенкам (а я-то думал в детстве: отчего эти здоровенные, явно не голодные насекомые, такие легкие?). Звуки тропических цикад столь громки, что Дарвин слышал их с «Бигля» за четверть мили до берегов Южной Америки.
   Насколько громки звуки южных цикад — настолько цикады «тугоухи» сами. Во всяком случае, Фабр под деревом с цикадами палил из натуральной пушки — на певуний, точнее, скрипуний, это нисколько не действовало.
   Обнаруженные мною на бескрайних сибирских равнинах певчие цикады, как оказалось, принадлежали к виду Цикадетта монтана, что означает «горная» — название, видите, оказалось совсем неудачным. Звуковой аппарат ее был в целом таким же, как у крымской родственницы; высокий же тон зависел несомненно от скорости сокращения мышц, а стало быть, частоты посылаемых к ним нервных импульсов — 20—40 тысяч раз в секунду, то есть 20—40 килогерц, что совершенно не укладывается в моем сознании: столько импульсов и сокращений в секунду у живого существа! Мастерица-Природа, однако, способна и на такое... А «плавающий писк» не дает обнаружить направление на насекомое, наверное потому, что слишком высок по тону, близкому к ультразвуку, к которому наши уши не очень-то приспособлены. Для чего же вообще звуки цикадам — пока что для ученых тайна...
    Вццел я однажды, как самочка сибирской цикады откладывала яйца в стебель какого-то водного растения, произведя надпил острым твердым яйцекладом сантиметрах в тридцати над водою. Дело было у придорожного кювета с крутым склоном, и я, чтобы получше разглядеть происходящее, достал лупу, нагнулся, и... съехал в воду, спугнув насекомое, и так помял растения, что стебель с яичками не нашел. Поэтому поручиться за полную достоверность того наблюдения не могу.
   Личинки певчих цикад помногу лет живут глубоко под землей, посасывая острым хоботком корни растений; затем превращаются в нимф — кургузые странные создания с мощными «зубастыми» передними ногами, приспособленными для копания. Нимфа выбирается из подземелья наружу, замирает, шкурка ее лопается, и из нее выползает взрослая крылатая цикада. После в окрестностях Исилькуля я не раз находил на травинках эти странные опустевшие «скафандры» таинственных жителей подземелий, превратившихся в тонкоголосых неуловимых музыкантов.
   К западу от Исилькуля — за кладбищем, пустырями и болотцами (сейчас все это — сплошные улицы) начинались посадки и рощи плодопитомника — чудесного в прошлом уголка природы, меж колками, лугами и болотцами которого давным-давно, еще до революции, очень мудро, заботливо и естественно люди вписали и яблоневые сады, и аллеи лиственниц, елей, дубков, и рощи сосен, кедров, и посадки вишен, слив, груш и других диковинных, совершенно «нездешних» деревьев и кустарников.
   Я застал Питомник — так тогда его называли — зеленым, цветущим, чистым, полным жизни, замечательным парком —

излюбленным местом игр ребятни и отдыха взрослых. Именно здесь в начале сороковых у меня произошли интереснейшие встречи с насекомыми юго-запада Омской области, а затем, спустя много лет, познавали природу мои дети — Сережа и Оля. Позже, когда я организовал в Исиль- куле детскую художественную школу, именно тут мы проводили летнюю практику — писали этюды с чудесных уголков Питомника.
   Теперь это место, святое для тех исилькульцев, которые по-настояшему, искренно любят и ценят Природу, поругано: Питомник запущен, загажен, перепахан; деревья гибнут целыми рощами, а с востока на сады, поля, колки уже наступили городские улицы и шагают дальше, да не просто так, а высылая вперед, то есть внутрь рощ и делянок, свой непременный авангард — гадкие кучи свалок. Забегая вперед, скажу, что, будучи не в силах равнодушно смотреть даже издалека — из Новосибирска, где сейчас живу,— на этот вандализм, я добился-та- ки, чтобы местные власти вынесли решение об охране нескольких оставшихся там клочков-лоскутков некогда пышной и разнообразной Природы, о преобразовании всего Питомника в Памятник Природы с попыткой полного ее восстановления...
   А тогда, в сороковые годы, все тут было экологично и живо, даже в той части Питомника, которая примыкает почти вплотную к железной дороге — Транссибирской магистрали.
   На ягодных полянах этой южной части Питомника, прогретой солнцем, кипела своя, особенная жизнь. На шапках-зонтиках борщевиков и снытей, каждый цветочек которых блестел золотисто-прозрачной капелькой нектара, кормились цветочные мухи, юркие жучки-горбатки, густо-синие травяные усачи, яркие нарядные жуки-пе-

стряки. Над кустами жимолости и яблони-дичка на фоне синего неба величественно проплывали большие белые бабочки с длинными хвостами на задних крыльях — парусники-подалирии. Там же реяли стрекозы, с громким шелестом пикировавшие на добычу, замеченную ими в воздухе. А рядом с куртинками дикого лука, увенчанного круглыми бледно-лило- выми соцветиями, на сухих стеблях злака-полевицы росли какие-то не то грибы, не то ягоды — шишковатые шарики размером с крупное яблочко-ранетку, но глинисто-землистого цвета.
    Я нагнулся и увидел, что шарики действительно глиняные и явно сработанные каким-то насекомым, что подтвердилось вскрытием одного из них. Это был домик маленькой осы-эвмена, начиненный неподвижными, но живыми гусеничками; часть их была съедена находившейся тут же беловатой личинкой эвмена.
    Внутренность эвменьей комнатки ровно и гладко отделана — в отличие от наружной поверхности, сработанной как бы небрежно, нашлепками и наплывами, конечно же, для того, чтобы домик был менее заметен в этой сухой траве.
    На «Эвменьей Опушке» мне довелось видеть и некоторые этапы постройки гнезд — как изящная тонкотелая оса налепляла глину на сухой стебель и получалась сначала вогнутая чашечка, затем становившаяся полым шариком; как затем у этого круглого домика появлялась «дверь» в виде оттянутого, только вбок, горлышка кувшина.
   А затем шло «снабжение» домика гусеничками бабочек, не то листоверток, не то пядениц. Оса носила их откуда-то, обхватив вдоль, как палочку: меткие удары жала делали добычу неподвижной и упруго выпрямившейся. Оса вставляла живую «палочку» во вход, ненадолго скрывалась в хатке и летела вновь на охоту. Но ни разу, как я ни старался, ни тогда, ни после, мне не посчастливилось видеть самое охоту. Думаю, если это снять на кино, получились бы захватывающие кадры, и вот почему я уверен в этом. Я наловчился еще с детства брать пальцами любых пчел, шмелей, ос так, что они не могут меня ужалить: либо за крылья, либо за спинку, так что жало или не достает до пальцев, или скользит по ногтю. Но эвмены, несмотря на свой малый размер, жалили меня из любого положения: их тонкая сильно удлиненная талия — стебелек брюшка — специально служит для того, чтобы, несмотря на все увертки и сопротивление добываемой гусеницы, обвить ее чрезвычайно подвижным брюшком и нанести роковой укол точнехонько в нужное место; других таких «извивающихся» насекомых-охотников, кроме эвменов. я не знаю.
   На «макропортрете», что здесь помещен, я изобразил осу-эвмена, завидевшую добычу (она — «за кадром»): оса зависла в воздухе и изготовилась к поражению жертвы.
   Еще одна любопытная деталь, тоже, наверное, чем-то помогающая охоте: ле
тящий эвмен не жужжит вовсе. Как это у него получается — ума не приложу: крылья такие же, как у других складчатокрылых ос (в покое складываются вдоль пополам), а звука — никакого. Я подслушивал это у эвменьих гнезд специально — и прилетающая с грузом оса, и вылетающая на охоту или за шиной были безмолвны.
   Закончив снабжение комнатки добычей, эвмен подвешивает к потолку на тонкой паутинке яйцо, чтоб его не повредили начавшие шевелиться после парализации гусеницы. И тщательно замуровывает глиной дверь.
   В шестидесятых годах на этом же месте я нашел всего лишь одно эвменье гнездышко. К огорчению, внутри находился кокон «кукушки» — какого-то наездника.
   Теперь же Эвменьей Опушки нет совсем — все истоптано, изрыто, замусорено; неухоженная березовая роща полностью погибла от буйно разросшейся, но чужой для природы здешних мест карага- ны, или, как ее иначе зовут, желтой акации: выделяя в почву и лесную подстилку фитонциды — вещества для собственной защиты — она, разрастаясь, губит всю ближнюю растительность (кстати, по этой же причине погиб городской сад в центре Исилькуля).
    И голые обломанные скелеты погибших берез Питомника теперь мертво и неестественно белеют на фоне пока еще синего исилькульского неба: эту грустную картину видно даже из окна проходящего поезда. Ходить же здесь небезопасно, особенно в ветреную погоду: можно «схлопотать» по голове или спине очередным отломком толстенной мертвой ветки...*
    И здесь же, в Питомнике, внимание мое как-то привлекли бочоночки, сработанные добротно кем-то из листа березы — короткие, цилиндрические, но очень плотные. У основания листа оставался лишь маленький зеленый флажок, смотревший направо; центральная жилка перегрызена поперек, а почти весь остальной лист превращен в цилиндрическую капсулу. Что внутри нее? Я развертывал цилиндрики и находил там то довольно крупное коричневое яйцо, то ярко-оранжевую личинку какого-то жука. Какого? Это оставалось для меня загадкой.
   И вот однажды мне посчастливилось увидеть неведомого строителя и проследить за его работой почти до конца.
   Это был жук-трубковерт, по-латыни Аподерус, расхаживающий по листу березы на длинных блестящих черных ногах, с туловищем, высоко поднятым над листьями. У него были киноварно-красные надкрылья — именно по ним я заметил жука на листе. Самое замечательное у него — голова, вернее, соединение ее посредством длинной шеи с грудкой: на переднем конце этой шейной «трубки» устроен настоящий шаровой шарнир, и жук, ползая по листу и осматривая его края, поворачивал голову не как остальные насекомые, а гораздо более круто и свободно, оттого его движения, несмотря на такую «технику», казались какими-то осмысленными.
   Это сходство еще более подтвердили дальнейшие его действия. Остановившись на одном месте левого края листа, жучок тщательно его обследовал усиками; затем пошел к основанию листа, потрогал усиками жилку, снова вернулся на место, опять — к жилке. Он явно что-то отмерял по известному принципу «семь раз отмерь, один раз отрежь».
   Окончательно установив точку работы,
    * 1994 год: новое руководство этого хозяйства, вняв моим предложениям, начало корчевку всех «иноземных» кустарников и деревьев, сделавшихся туг сорными, в том числе караганы и американского клена; меня же назначило научным консультантом по экологическому дизайну и охране природы.

жучок вгрызся в лист и стал резать его жвалами, как короткими ножницами по железу. Вскоре на его пути встретилась толстая центральная жилка. Без особых трудов перерезав и ее, закройщик повел линию отреза дальше, на другую половину листа, но здесь, за жилкой, его «рез» довольно круто пошел вниз. Доведя разрез до середины правого поля листа, жучок остановился, проверил работу усиками, подрезал еще чуть-чуть, тщательно обтер ноги, усики, шею...
   А потом началось невероятное. Строитель ушел к самой вершине листа и, действуя своими длинными и цепкими ногами и головой, с силой стал складывать лист вдвое вдоль жилки, одновременно скатывая его поперек — к основанию, где перегрызена жилка. Работа давалась с большим трудом: лист была упругим, толстым, тем более сложенным вдвое, и нужно было преодолеть сопротивление и самой плоскости листа, и, особенно, довольно толстых боковых жилок, отходивших от центральной.
   Упругий лист стремился выпрямиться, но сильные и цепкие лапы жука не только

надежно фиксировали сделанное, но продолжали складывать, стягивать и сворачивать неподатливый материал с еще большими трудом и силою: небольшой вначале кулечек уже превращался в цилиндр, но работать приходилось с возрастающими затруднениями: сжимаемый и скатываемый лист становился по ходу работы шире, а жилки — длиннее и толще...
   Иногда казалось, что у жука для этой сложной и трудной работы явно не хватает ног — столько действий приходилось на каждую, а лист сопротивляется, набегает ненужными складками... тем не менее работа шла к концу: близилась линия «первого отреза».
    Дело шло к вечеру, и нужно было уходить. Но перед этим я пометил ветку листком из блокнота, насаженным на сучок.
    Через два дня я снова здесь. Жука — нет, зато цилиндрик — полностью готов. Верхней его кромкой послужила главная жилка листа: аккуратный толстый обод венчал цилиндрический домик; внутри обода, если смотреть сверху, виднелись крепко заправленные внутрь радиальные складки «крыши». Бок цилиндра был прочно приклеен к оставшемуся лоскуту листа; низ тоже хорошо подвернут и закрыт. Я уже знал, что там — яичко, и не стал разрушать сделанное жуком.
    Зато попозже, в августе, когда цилиндрики на березах побурели — они ведь не получали питания из-за перерезки главной жилки — я принес домой десяток этих удивительных сооружений. Некоторые осторожно вскрывал и поглядывал, как там идут дела. Личинки, выевшие середину домика, стали крупными, толстенькими и вскоре превратились в куколок — существ со странной внешностью: оранжевых, горбатых, с редкими длинными щетинками.
    Из куколок выходили жуки. Чем их кормить? Будут ли в неволе размножаться? Поставил в садок веточку березы. Увы, делать домики они не стали, зато, кормясь, прогрызали в листьях множество маленьких дырочек. Брачных симпатий друг к другу не проявлялось, наоборот: начались... драки. Два жука, встретившись лицом к лицу, высоко подняв туловище на своих черно-блестящих суставчатых ногах, махали передними, как руками, били друг друга, но неуклюже, «непрофессионально»...
    Пришлось отнести пленников обратно в Питомник и выпустить на волю. Позднее, уже в шестьдесят седьмом, с трудом найдя здесь лишь один «бочоночек», я основательно проследил за тем. как трубковерт готовится к выходу из куколки и как на свет появляется жук. Процесс этот длился почти сутки; не беда, что я не спал — зато удалось сделать документальные наброски и записи. Вот главные из них:
    17 августа, 7 часов утра. У куколки начали темнеть глаза, до этого они были оранжевые, как и вся она;
    18 часов. Потемнели ротовые органы, «колени», крылья, выставленные из-под надкрыльев — дымчатые, как 7-й сегмент брюшка. Конец брюшка, лапки, концы усов — стекловидные.
   21 час. Почернели голени, глаза, лицо, шея, крылья, часть бедер, основания усов;
   22 час. Темнеет переднеспинка. Концы лапок внутри студенистых «пузырей» — черные.
   В этот час я переворачивал куколку на бок — она, энергично двигая брюшком, снова переворачивалась на спину!
   23 час. Щипцы на конце брюшка стекловидны, их концы — темнее. Брюшко каждые 2—3 секунды вздрагивает. Иногда куколка начинает энергично двигать брюшком (подвижно только оно).
   18 августа. О час. 30 мин. Каждые 3—4 секунды подгибает брюшко, напрягая его и расширяя в стороны. На лапках студневидные «пузыри» резко уменьшились. Крылья почти черные, зато надкрылья, середина бедер, лоб — заметно бледнее, чем вначале.
   1 час ночи. Сокращения брюшка более напряженные, частые. Дрожит. Пленка, облекавшая студневидный слой, везде опала, кроме коготков на лапках. Апельсиново-оранжевые лишь брюшко и спинка. Подолгу отдыхает.
   Это были интереснейшие часы и минуты: рождался жук, но зато в каких муках, как это трудно ему давалось! Смотрите и читайте дальше:
   1 час 02 мин. Подвигал двумя, затем четырьмя ногами. С силой разминает их и брюшко. Ноги почти не разгибаются вначале — прилагает невероятные усилия. Отделяется задняя волосатая вилка.
    1 час 03 мин. Разминает ноги. Крылья расходятся по швам. Натягивает пленку на бедрах и тазиках*, пленка тянется, лопается. Чулком стаскивает ее с головы, усов.
    1 час 04 мин. Задняя вилка и шкурка со спины — длинным лоскутом сзади. Валик переднего «чулка» докатан вниз до середины тела. Голова свободна.
    Затаив дыхание, я наблюдал за происходящим. Метаморфозы Живого Существа были не только очень для него трудными, но и вообще какими-то непривычными, «неземными».
    1 час 05 мин. Лапки еще вязнут в шкурке. Две освободил — правые переднюю и среднюю, трет одна о другую; через полминуты — левые. Надкрылья налились, полных размеров и форм. Крылья под них почти спрятались.
   Тут новорожденный перевернулся на ноги, но не вышло — упал...


    1 час 07 мин. Сучит ногами, теребит шкурку сзади. Передняя ее часть уже слезла за середину туловища, жук ее мнет ногами, скатывая ниже.
    1 час 10 мин. Лежа на спине, как бы играет шкуркой, вертя ее ногами; вонзает в нее коготки. Стал желто-черным. Глаза черно-красные.
    1 час 14 мин. Перевернулся на ноги, зацепившись за подставленный мною палец. Шкуру отбросил. Тренирует шею, кивает: горизонтально держать голову еще не может.
    1 час 20 мин. Через полупрозрачные надкрылья видно, как шевелит, вытягивает, складывает крылья. Стоит на ногах, но усики еще направлены назад, голову еще не выпрямил.
    1 час 25 минут. Голову наклоняет вниз уже на 90°. Упал, встал сам. Продолжает упражнения по разгибанию шеи вверх и вбок.
    3 часа. Ходит уверенно, поворачивает голову во все стороны. Еще бледноват по сравнению с полевыми.
    5 часов. Цвет и все остальное почти дошли до нормы. Энергичный нормальный жук. Положенный на спинку на стекло, пытается перевернуться с помощью ног, затем, открыв надкрылья, выпустил крылья, оттолкнувшись ими, перевернулся через голову — и встал на ноги.
    Рождение живого существа — необыкновенное, трудное, неповторимое... Нет, как мало все-таки мы знаем о Жизни! И какое преступление совершаем, что, даже не желая уделить Ей хотя бы нескольких минут внимания, грубо и безжалостно Ее уничтожаем — тракторами, косами, огнем, ядами, пилами, просто сапогами...
    Много лет назад я мог точно указать направление на мой Дом, где родился и вырос, на Двор в Симферополе, на сам Город,— будь я в лесу или помещении, в Средней Азии, на Урале или в Москве... Думал, что так оно должно и быть — взять хотя бы почтовых голубей! — и недоумевал, чему же удивляются люди, когда завезенные за сотни и тысячи километров собаки-кошки приходят-таки, хоть отощавшие, домой. Я был также совершенно уверен — особенно когда занимался астрономией,— что направление на страны света каждый человек чувствует вполне нормально, и считал странными советы вроде тех, что в лесу север можно определить по мху у комлей и тому подобному. Зачем все это, когда и так всегда знаешь, где север—юг—запад—восток?
   Лишь потом, когда это чувство у меня пропало,— теперь я точно знаю, что случилось это сразу после переезда из Исиль- куля в Новосибирск в 1973 году,— я понял, что оно было довольно редким, доставшимся немногим «счастливчикам» от далеких пращуров наших, диких обезья- но-людей, которым оно было жизненно необходимо. Сейчас я понимаю, насколько это неприятно, а то и опасно, заблудиться, скажем, в лесу, и очень грущу оттого, что перестал принимать «сигналы», посылаемые моим родным Домом. Кто знает, может быть и такое: в Доме — а в нем сейчас очень много жильцов — что-то переделали, перестроили, перенесли (простенок? крышу? пол?), и параметры этой «сигнализации» изменились именно в 1973 году? К слову сказать, появился на Свет я не в родильном доме, а именно в родном... Ну и еще пример на ту же тему: бродя и дрейфуя по тысячекилометровым пространствам Арктики, в общем-то немногочисленные белые медведи вполне успешно и своевременно находят и друг друга, и свои «родильные городки». Запах на таких огромных расстояниях и постоянных ветрах исключается, видимые ориентиры — вечно меняющиеся торосы, ледовые поля, трещины — тем более. Среди млекопитающих и птиц зоологи укажут десятки таких примеров.
   А как с этим у насекомых?
   Я уже знал, что пчелы и осы даже с далеких расстояний возвращаются домой и что к дому их ведет хорошая зрительная память; другие находят друг друга по запаху, третьи — неизвестно как. В замечательных опытах Жана-Анри Фабра самцы бабочек-сатурний летели к самке не только с подветренной, но и с наветренной стороны, куда не могла попасть даже молекула пахучего вещества самки. Пчелы- каменщицы, занесенные им за многие сотни метров, а то и километры, возвращались домой даже после того, как Фабр им перед возвращением «кружил голову» в темной коробке, которую вращал на веревке. Исправно возвращались домой с двух-трех километров, притом напрямик через город, осы Церцерис. Стало быть, «чувство дома» существует реально и широко распространено в природе.
( в сокращении)
Виктор Гребенников
https://litmir.club/

**********
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
26 мая 2024 года