Я там был

«Дружок, – сказал я, решась постучать куда-нибудь в дом,
чтобы подобрали ребенка, – посиди здесь,
я скоро приду, и мы отыщем твою негодную маму»
Александр Грин "Крысолов"

Шел мелкий, усердно поливающий дождь. Просвечиваемые солнцем облака местами разгонялись ветром, местами кучковались, образуя ватные и пушистые клочки. Я шел на работу и буднично думал о предстоящем вечере...
Как обычно бывает на прогулках, я задумался и потерял счет времени. Однако я вспомнил, что я вовсе не на прогулке, а иду на работу и сразу прибавил шагу. Работая врачом, я часто ловил себя на мысли, что это не моя профессия и что стоило заняться всем чем угодно, но не больничным ремеслом. Я не нытик, однако моя точка усталости с малыми показателями, поэтому я часто грустен. Но кому нужен грустный доктор? Я думаю, что с моей профессией, где я делаю день людям, быть понурым и гадостлевым просто табу и низкий тон; я чувствую некую ответственность за свое поведение и в целом вид. Будет нарушение-порушу отношения с лечимым.
Проживая в маленьком никому неизвестном городишке М. иногда задаешься вопросом: почему при всех 36 заводах, принадлежащих анониму Инкогнито М, и выработка КПД которых более чем эффективна, судя по непроходимому угольному туману, стоящему на улицах, черно-серым тучам, болотистым грязевым дорогам, и бессолнечной погоде, мучающей горожан круглый год, ты живешь несчастливо? Странный вопрос, более чем странный. И услышал я его от своего друга Жан-Жака Жандарма. Он вообще презабавный акушер, но вспомним о нем позже.
***
Буднично собираясь выйти за порог, я загляделся в зеркало. Буду честен, я слегка, так маленькую чуточку, восхищаюсь собой. Вы подумали: нарцисс, ведь так? Отнюдь. Я даже слишком строг к себе, и ничем таким не страдаю. Просто я люблю свою одежду. Люблю свой черный пиджак в тонкую, рябящую в глазах, белую полоску, люблю свою рубашку на тон светлее пиджака и не чаю души в алом галстуке, что насыщенной краской растекается на моей груди, придает моей персоне строгий и деловитый вид, что я очень люблю, также люблю свои брюки, выполненные с пиджака — это костюм. О главная моя забота и страсть – туфли. Вы можете принять меня за помешанного и чудака, но спешить не стоит, перед этим на себя посмотрите.
Мои туфли… Моя страсть… Мой грех и моя слабость…
В целом обычные кожаные черные мужские туфли с малым каблуком. Точно не скажу чья это кожа, но на ощупь гладкая, без пороков и каких-либо иных ворсинок и впадений. По естеству она вся в трудноуловимых глазом трещинах, словно пейзаж земли после столетнего непрерывного хлещущего жара. С носка по проксимальную фалангу и с пятки до промежуточной клиновидной кости они лакированы. Солнечный свет отражается прямо в глаза и слепит прохожих, приглядевшись в них можно узреть самый свой детальный портрет, проведя носком в воздухе он как будто по своей воле расступиться перед туфлей. Три отверстия с обеих сторон подштопаны шнурком, схожий с отвалившимся черным хвостом упитанной крысы. Мой уход за их чистотой и красотой утомителен, однако он так меня осчастливливает, что я попросту могу замечтаться где-нибудь в магазине, но чаще всего на рабочем месте, о предстоящей чистке…
Сперва нужно их промыть под теплой струей, но ни в коем случае не кипятка, иначе швы пострадают. Чаятельно отмыть всю прилипшую заразу и грязь, кою я признаю антагонистом своей жизни. Внутри же, естественно с вынутой стелькой, ей нужно заняться отдельно, следует пройтись влажной тряпкой, стараясь не сжимать сильно ткань, ибо лишняя влага в самой полости туфли мне ни к чему. Шнурки стоит промыть отдельно и очень добросовестно; главное не перестараться и не порвать их... Ах, учитесь на моих ошибках! Стельку моем по аналогии с внутренней частью, но все же мыть их следует отдельно друг от друга. Нижняя часть в таком случае останется не промытой и более того может начаться, вернее ускориться, диффузия бота со стелькой, что ни есть хорошо.  Батарея в моей комнате по нагреву окружения очень слаба, даже немощна, мое дыхание несет большее количество теплоты нежели это чудо цивилизации, что в уходе за туфлями только в плюс, так как на сильной и жаркой батарее сушить обувь бывает вредно. Они целую ночь и половину утра избавляются от влаги, словно пожилой человек спозаранку сел в огороде и умывается первыми теплыми лучами солнца. В особо холодные ночи, когда батарея полностью бесполезна, я беру свои туфли в кровать и как маленького ребеночка окружаю, обворачиваюсь калачиком и весь свой пыл сердца от любви передаю им. Вторую половину утра я занимаюсь тем, что размазываю воняющий химией крем по коже туфель. Зачерпнув специальной мягкой губкой где-то три грамма вязкого черного геля, я виртуозно и играючи размазываю равномерно всю ипостась по площади поверхности особо натирая рант и обводку. Я часто смешно себя сравниваю с ипохондриком средних лет, который растирает мазь по рукам с таким упорством и вовлеченностью, что уж во вред идет.
Но оставим быт и перейдем к… другому быту, а именно ремеслу.
Докторская стезя меня привлекала в юношестве. Будучи несмышленышем, я взял в привычку пить разнообразные витамины, непрописанные и, так выразиться, аптечные. Таким образом следить за своим здоровьем и иммунитетом мне доставляло удовольствие и закрывало сомнительный страх смерти, который поселился в моей душе после того, как соседская собака загрызла мою кошку. Потом в школьном возрасте я часть досуга уделял учебнику по анатомии. Разглядывать сечения людей и животных, изучать координаты органов в теле, их ткани и гениально простое соединение с расположением зачастую увлекало меня на несколько часов, если не дней. Мать, Царство ей небесное, не дала бы соврать. Она одно время с недоумением относилась к моему интересу, мол, нездорово; и пугающе так дотошно все заучивать и разглядывать с искрами в глазах рисунки манекенов без кожи. Потом в юношестве, когда стоит задуматься над выбором будущего занятия, мать сразу настояла на лечебной мастерской. Я в ту пору разрывался на два куска: желание быть врачом соперничало с мечтой стать ядерным оружием. Как ни странно, второе не представлялось возможным по естеству и мне ничего не оставалось, кроме как пойти учиться врачевать. После нескольких утомительных лет в академии я выпустился и ученым отправился в местную больницу, помогать людям со здоровьем и выписывать витамины. После нескольких скучных лет практики, каждый день которой был наполнен малохворяющими людьми с заурядными соплями и расстройством желудка, кое я лечил витаминами, сворой психопатов с паранойей смертельной болезни от отравления углем и шахтерами с «угольной чахоткой», я начал уставать от быта и несчастной безделицы. Но удачно открылась новая пробная практика. Весь ее смысл заключался в предоставлении большего удобства и пресечения переживаний у беременных, путем того, что их положение от начала до конца протечет в родных стенах, при семье, так сказать, не вставая с кровати. То есть, я должен был путешествовать и посещать женщин в положении и вовремя принять в свет их дитя. Что ж, подумал, вполне хорошая разрядка для моей деятельности и рабочего досуга. Правда стоит отметить, что практика была введена не из-за заботы к молодым мамочкам, а лишь из-за экономии городского бюджета: ввиду того, что эпидемия «угольной чахотки» брала все новые обороты и не думала прекращаться власти были вынуждены переделать роддома в «шахтерские бараки». Так я и стал стажером новой диковиной практики.
***
«Алоисия Шварц- Ка;рысова. 28 лет. Проживает по адресу ул. Эрнеста, дом 21, помещение **.
Разведена либо вдовствует, точно не известно. Характер скверный, вспыльчивый, скандальный. Лучше не вступать в лишние разговоры. 
Второй месяц, без видимых осложнений и прочих хворей. Анализы: отсутствуют. Псих. Верстка: не проведена. Имя ребенка: не выбрано. Отчет об состоянии: последний от 08.04.18**».
Такое дело о пациенте мне отдал Жан-Жак. Опустив брови и по привычке дважды шмыгнув носом, он сказал: «Поль об этой особе вообще нелестно отзывался. Он ее забоялся. Кажется, сильная ссора произошла, да такая, что он хвост поджал. Что ж, давай посмотрим на сколько тебя хватит!». Он потрепал меня по плечу, вновь дважды произвел «шмыг-щмьиг» и добавил: «Друг».
 
1

Темно-серная, пасмурная и унылая погода установилась еще с позавчера. По радио передавали: «Герда, как думаешь, если шахтеру, добытчику угля и прочего сырья, дать духи, настоящие благовония, что он сделает?». На что соведущая ответила: «Глупый вопрос, Генри, конечно же половину выпьет, а остальное отберут». Тут они почему-то залились смехом, раскатистым и льющемся как ключ на полянке. Смеющихся людей прервали на рекламу. «Слезятся глаза от пыли? Тошно от запаха непонятной грязи у входа на завод? Вы бледнеете от недостатка солнца, перекрытого черными выхлопами? Не беда. «Антибытиин» вот средство от...». Я выключил радио, так как уже растер весь гель и опаздывал к пациентке.
Выйдя из дома, я посмотрел на небо. Не было облаков, были лишь тучки; и то не тучки, а выхлопы, черная смоль и летучий ил. И в нем надо видеть красоту, если не хочешь испортить настроение посещаемым мамам и плодам. Да, в принципе, форма газа по себе интересна и в нем есть физика. Да, вполне хорошая вещь- загрязнение.
Живет Алоисия далеко относительно моего дома. Придется пройти через фабрику по изготовлению резины. Я люблю прогуливаться пешком, но спешить при этом не в моих правилах. Человек я странный и каждый без исключений выход из дома расцениваю как выход на прогулку. Усваивая путь через предприятие, я неволей рассмотрел начало дня обычного пролетария.
Понурый, спозаранку чумазый широкоплечий мужичок, как будто разбуженный посредством выплескивания стакана холодной водицы в лицо, неспешно и с зевом перебирался от дома до цеха. Придя на место, он отметился перфокартой, выслушал негодование одного коллеги и скандал другого — все по одной материи- -неладно с женами. Покачав головой в знак понимания, впрочем, лживого, работник скрылся в дурно-пахнущем ангаре с плохой вентиляцией и разными плакатами, нарисованными студентами за пару целковых. Из помещения доносились грохот и неразборчивые перекрикивания, сопровождаемые бормотание не заглушенных двигателей грузовиков, принимающих партию. Он пробудет в этом механизме, как эритроцит в крови, как рабочие тело в двигателе, как лошадь для коляски, как ель для избы, слишком много для того, чтобы сказать: «Я не устал» и слишком мало для того, чтобы сказать: «Надоело, я против» …
Придя по адресу, я наткнулся на ветхое деревянное сооружение, опора которого ушла под землю, будто нестерпимая тяжесть прильнуло к крыше. Местами выбитые окна на плохих и скрипучих болтах колыхались от ветра, словно рамы не деревянные, а бумажные. Я быстро смекнул, что дом не полон жителей.  Вход в подъезд был весь мокрым и изрисованным разнообразными пакостями: складывалось впечатление, что меня при посещении проходной попросят плюнуть куда заблагорассудиться и расписаться мелком хоть на потолке. Дверь, кстати, видно украли. На металлической адресной табличке слезла краска и забавно, что несмотря на полностью зачеркнутые гвоздем буквы не вводили в заблуждение ищущих адрес. Словом, скверный домишко. Но не этим едины. Главное обустройство квартиры пациентки и ничего более. Уверен, я попаду в чистое и хорошо ухоженное место, где есть место семейной любви и человеческому теплу. Точно!
*** 
Троекратно постучав, я поймал себя на мысли, что разумом я чист и спокоен, однако пальцы сами собой ломаются и ко лбу прилило тепло. Со мной никогда такого не было, даже когда я стоял у вражески ко мне настроенного экзаменатора. Я облокотил дипломат неподалеку от двери, потер руками о брюки, после чего вспомнил о платке в боковом кармане. Я было нагнулся к сумке, как отперли дверь. Я в полусогнутом неестественном состоянии открылся перед Алоисией. Впрочем, наше знакомство вышло неудобным обоюдно.
Алоисия…
Знаете, иногда говорят, мол, что ведешь себя по-предательски, как крыса; ну ты и на крысятничал; крысам слова не давали и т. д. Это такой оборот речи, верно, но это вовсе не подразумевает, что твой собеседник животное рода грызунов семейства мышиных. Говоря «крыса» мы подразумеваем, что человек противный, жуликоватый, что он поступил ужасно по отношению к кому-то, часто в контексте предательства, что человек трус и ничтожен. И снова же, это сравнение с экономически вредным, с опасным для здоровья, животным, а не констатация того, что вы обращаетесь к крысе. Что ж, к Алоисие все выше сказанное не относиться. Алоисия… Алоисия — это человеческих размеров крыса. Ростом примерно под полтора метра; черно-серый мех, скрытый под узорным голубым халатом, выглядел чересчур засаленным и жирным, словно ей выписали вместо мази растирать масло по телу; вытянутая морда с, позволения сказать, шикарными но мокрыми усами и розово-коричневым, размером с небольшой мячик, носом помещала в себе продолговатую и невидную пасть; розово-красные ушки, закрученные раковиной; лапы с когтями и грубой кожей вокруг; словно залитые черной тушью глаза, неестественно вращающиеся в орбитах; и основной атрибут боязни крыс — длинный, мясистый, болтающийся канатом из хвостного позвонка, тянущийся на метр иль меньше хвост — все в ней выдавало природу зверя.    
Я и бровью не повел. И крыса в полный рост семнадцатилетней девушки меня ничуть не смутила, мало ли различающихся людей на свете? Напротив, все мы отличны по естеству.
Подняв дипломат и позабыв про потные ладошки, я вошел в комнату и мое действительное, внутренние настроение упало и больше не поднималось, однако внешнее, настроение-маска для клиентов ни на йоту не сошла с полуулыбки. Помещение Алоисии было подстать дому. Одна комната, кухня и ванная. Голые стены, будто с самого начала выполненные из гнилой, черной, мокрой и дурно пахнущей древесины; дырявый  потолок, который того гляди обрушится или раскрошиться и улетит, как песок по ветру; повсеместная сырость и слякоть, было ощущение, что недавно тут прорвало трубу; почти полностью разгромленная прихожая, словно тут произошло задержание преступников, дающих ожесточенное сопротивление; гостиная с посреди стоящей столешницей, на которой были какие-то препараты, очевидно, не прописанные, рядышком две табуретки с кожаной обшивкой, видно самые ценные вещи  ни то что в квартире, в доме и пружинная кровать со скудным цветастым и скомканным бельем; люстры не было, была одиноко висящая лампа накаливания, дающая тусклый и режущий глаза свет; кухня с тремя пустыми шкафами и заменяющим плиту примусом и ржавой буржуйкой. Плачевное зрелище, даже моя квартира идейного холостяка более обставлена и обустроена. Я видал много таких квартир и ничто меня не удивило, только обрушились мечты об комфортном и теплом рабочем месте.
«Здравствуйте, уважаемая Алоисия, я назначен к вам смотровым врачом. Будем знакомы. Рассчитываю на дальнейшее сотрудничество» - протянув руку с вытренерованной доброжелательной улыбкой, начал я знакомство. Она сомкнула веки, подражая человеку, и прошипела: «Я тоже, но вы посмели опоздать. Это грубо, непрофессионально и большое неуважение ко мне. А случись что в ваше отсутствие? А? Что тогда бы было? То-то, врач. Какой вы врач? Вы краснеете сейчас как девчонка! Вы докториха. Отныне только так вас звать и буду! Докториха!»  - она странным образом похихикала и удалилась в комнату. Я постоял и рассудил, что будет сложно, но вода камень точит. С такими людьми полезно поработать, я считаю, для опыта. Я вошел за ней. «Куда в обуви!? Мыто все! Снимай!» - запищала она. Мне пришлось снять обувь и ходить по гнилому и сырому полу в носках. Иногда он пускал в меня занозы, но я терпел и ничего не говорил, ибо заявление «ваш пол мне враг», думаю, обидит ее.
Со скрипом пружин и отчетливым звуком треска досок, она улеглась на кровать, положив хвост на живот. «Докториха, уважайте мое пространство личное. Я вам не любовница, чтобы так с краюшку ко мне присаживаться. Возьмите табурет, в конце концов. Покажите профессиональный такт, хоть какой-нибудь» - возмутилась она тот час, как я прицелился на место подле нее. Послушавшись Алоисию, я подобрал табурет и расположился подле. Она перевернулась на бок и потянулась к радио, стоящему на тумбе над головой. «Помогите же, черт возьми настроить эту рухлядь!». Я встал и занялся радио. Возиться долго не пришлось: только я взялся, как передний корпус слетел и стала видна вся конструкция, правда с неполными комплектующими: конденсатор с катушкой индуктивности не стояли на месте. «Что вы творите? Опаздываете и теперь ломаете мою технику? Что за человек вы такой? Ужасно! Как я теперь без радио?» - она начала тихо пускать слезы. Я смотрел на нее и недоумевал: что за сумбур твориться? Я заверил, что принесу свое радио ей на замену, но она сквозь слезы требовала целую станцию с возможность проигрывать пластинки, коих в ее распоряжении целый один экземпляр, подаренный несколько лет назад ухажером. От воспоминаний о подарке она расстроилась еще больше и натурально стала плакать и хныкать. Мне стало ее жалко, и я предпринял попытки ее успокоить. Все вышло четно. Я сидел и тупил взгляд в углу в комнате с рыдающей красой. Так прошло минут пятнадцать, пока она полностью не успокоилась. С глазами на мокром месте она повернулась, молча вставила выпавший корпус обратно, погладила антенну и настроила радио на волну, и все заработало! Ну чудеса, подумал. По радио играла песня:
«Мы с тобой за одно, друг мной.
Но не забывай одно, друг мой, да,
Что мы с тобой враги, покуда ты не со мной,
Что я убью тебя, будь ты не со мной, друг мой».
Под этот странный аккомпанемент она утерла слезы и в мгновенье ока заснула. Я сконфузился, ведь мне нужно работать, а с ней дело идет туго…
Посидев немного молча, я не решился ее будить, а позволил себе поменять программу на радио. Я повертел переключатель, но слышен был лишь белый шум. Я отчаялся и оставил все как есть. Но белый шум стал плавно перетекать в покашливания человека. Он не стихал какое-то время. После того, как голос успокоился и выровнялся, диктор начал зачитывать сообщение: «Нынче доктора пошли вредные и невоспитанные. Опаздывают, да еще и грубят, не стыдясь положения пациента. Жертвой подобного жестокого обращения стала наша сегодняшняя гостья Алоисия. Алоисия, здравствуйте. Не больно ли вспоминать об преступном обращении врача с вами?». Тут радио резко залилось белым шумом и вскоре вовсе выключилось. Тут же меня за плечо кто-то схватил. Я вскочил с места и обернулся. Это оказался мальчик обстриженный под ежика лет десяти в голубой пижаме с белыми барашками и черными от угля босыми ногами. Его лицо было приветливо и по-детски светилось наивностью, но глаза плутовски глядели на меня из-под чистого лба. «Дядя, косвенно вы ответственны за меня». Он улыбнулся во весь рот, показывая свои редкие зубы. «Это еще почему?» - глупо спросил я. «А вот почему» - забавно запнувшись на «ч», сказал он и стал уменьшаться. Он скрылся под пижамой, когда стал неимоверно мал размерами. Потом из-под одежды выползла крыса и начала принюхиваться, следом повернула голову ко мне и кривым нечеловеческим голосом издала: «А вот почему». Не успел я сообразить, как, с шумом и визгом, оттуда вынырнул массив крыс. Они в мгновенье ока набросились на меня, стали грызть плоть и разрывать кожу своими челюстями, рвать когтями, при этом страшно неестественно их голоса слились в неразборчивую ужасающую гармонию; звуки голос — от писклявого женского до низкого мужского- повторяли: «А вот почему, дядь». Они распороли мне брюхо и из моих кишок, словно напор воды из шланга, стали выбегать крысы, вступая в хор с криком: «Косвенно ответственен». Потом два мальчика, внешность которых была точь-в-точь списана с мальчика в пижаме, взяли меня за руки, каждый по одной моей ладони и начали гладить их. После они стали их придерживать за тыльную часть, словно хотели надеть кольцо, в то время как крысы все еще ели мою плоть и выбегали из меня. Я заметил, что мои руки словно свечи принялись тухнуть и осыпаться кучкой пепла мальчикам в ладони. Они сдержанно смеялись, а потом стали играть прахом моих пальцев. «Я ничего не понимаю» - сказал я им, на что они перестали смеяться и грозно ответили: «Дядь, ответственность понимать не надо, ее надо взять на себя». После этих слов стая крыс, как по щелчку пальцев, исчезла, а двое мальчиков с красными щекам и добрыми глазами обняли меня. Почти сразу посередине комнаты выросла из неоткуда крыса. Она стремительно стала набирать размер и вскоре выросла большой тушей, приходящейся на часть квартиры. Она резко открыла пасть и в один укус сцапала нас с мальчишками.
Я очнулся в холодном поту. Оказалось, что я тоже задремал. Я перекрестился, хотя сроду не веровал, но тут почему-то захотелось…
***
Я взглянул на спящую Алоисию. Забавно, но во сне она довольна мила и обаятельна, как любое другое спящие пушистое и мирно сопящие существо. По программе я должен поселиться неподалеку, а в лучшем случае вообще квартировать помещение в здании пациента. Меня, мягко сказать, не удовлетворяют здешние условия. Но робота превыше чистоплюйства, тем более после кошмара я стал чувствовать дольку ответственности за неведомо что…
Я оставил спящую и вышел на этаж. Подойдя к двери квартиры напротив, я наткнулся на жителя. Старик в очках с линзами, толщиной сложенных ладоней, с каштановой щетиной поднимался по лестнице. Завидев меня, он остановился и поправил очки. «Вы? Что вы? Вы что?» - словно чавкая и давясь слогами залепетал старичок. «Вы по делу?» - выговорил он ни с того ни с сего. «Полагаю, ваша квартира? - Спросил я. - Вы слышали про программу «Домашний Доктор»? Я подписан на нее и мне нужна квартира по ближе к пациенту. Будите ли вы так добры квартировать меня? Если, конечно, могу вас просить». Он помялся на месте, перекладывая тканевую сумку цвета хаки. Я от неловкого молчания стал было озираться по сторонам, как вдруг уловил еле слышное: «Стоит сначала пройти внутрь». Так и поступили.
Переступив порог, я обнаружил приличную и главное сухую квартиру. Сделав глубокий вдох не болотным воздухом, я почувствовал некое облегчение и преисполнился радости.
Пройдя на кухню, я расположился напротив мужчины и вгляделся в него пристальнее.
По прикидкам возрастом от тридцати пяти до сорока семи. С забавной прыгающей гармонью на лбу и театральными кулисами на щеках. Почти не заметный рот, не будь губы так потесаны и так неестественно красны. Ну не мудрено: он излишне часто облизывал их, полагаю из-за нервов. Плешивый, но сносно зачесанные остатки мне пришлись мне по душе. Глаза на выкате, но что странно, они не делали его уродливее, а давали обратный эффект в купе с увеличением очков и миниатюрным носом — картошкой — он выглядел как маленький запуганный зверек, нуждающийся в защите. Необычно высок, на голову или полторы выше меня. Одет скромно, но чувствуется прошлый вкус к чопорности. Словом, кроткий и негромкий гражданин под именем Томас Беккер. Держит с племянником блочную «Конфуз и Опустошение». Я долго договаривался с ним, но все же успешно занял место в пустующей комнате. Также я спросил его на счет Алоисии, но Томас не знал никакой Алоисии, хоть они и живут друг напротив друга.
Прояснив все что мне надо было, я вернулся в квартиру Алоисии.         
 
2

«Однажды молодушкой я была на курорте в прибрежном городке. Была я не одна, а с матерью. Мы редко до этого общались, а поехала я с ней только потому, что ее любовник пропал, и путевку оставлять без пассажира — глупо. Я попыталась взять отпуск в своей никчемной бухгалтерской конторке, но мой начальник - жид и настоящий подонок - отказал. Я взяла, да и уволилась на эмоциях и ехала в путешествие символически оборвав все мосты. Сейчас я понимаю, что это было глупо и возможно я бы добилась успехов на прежней службе, но сложилось все так, как сложилось. А на курорте было замечательно, просто великолепно! Жаркое солнце не давало продохнуть — круглосуточная духота была при нас, где бы мы не были, куда бы не зашли, только бескрайние море и его бриз не давали мне завянуть во всех смыслах. Боже, море — это так замечательно! Ты был на море, докториха? Нет? Обязательно съезди туда. Это не передать словами, это нужно прочувствовать. Наша река меркнет по сравнению с морем. Стоя на холме и смотря на этот доселе не виданный бассейн, ощущаешь что обновился, что радость бывшая до этого не радость вовсе, а разве что пустая пустышка и серая тень этого чувства. Стоя и созерцая волны, ты словно в миг понимаешь и усваиваешь, что такое жизнь. Это просто чудесно действует на тебя! Обязательно побывайте на море, докториха. Ко всему этому я нашла еще одно счастье…
Как-то будучи в одиночестве, когда мать снова пошла танцевать с каким-то важным снобом, я заняла себя тем, что примеривала разные фамилии и судила, какая красивее смотрится и звучит с моим именем. Алоисия Хоффман. Броско, как будто модель. Не то. Алоисия Мюлер. Долго выговаривать и не тот оттенок к имени, как будто жена парикмахера. Алоисия… и тут ко мне подсел мужчина. Среднего роста, в футболке и тонком пиджаке, не шибко красивый, но и не урод, с волнистыми длинными волосами, которые мне сразу же приковали мой взгляд. Он спросил не занято ли место, я краснея  и еле слышно сказала, что нет, не занято. Он присел и немного посмотрел на меня и одним зачесом пустил волосы в движение назад. « Что вы так прилипли к мои волосам?». Я  сразу же отвела взгляд в сторону. Он посмеялся и сказал, что ему было приятно поймать взгляд милой девушки, особенно на любовании прической. Далее он начал задавать мне вопросы: кто такая, от куда, зачем, с кем, хорошо ли отдыхаю и все подобное, лишь бы летели слова. Отвечая на все эти глупости, я смотрела то на свои сандалии, то на кружащуюся уже в других руках мать. Я ни на йоту не успокоилась во время разговора, а наоборот распереживалась. Он заметил это и… ах, он предложил прогуляться до моря. Я посмотрела на него с сомнением. Но вдруг я попыталась вспомнить хоть что-нибудь радостное и счастливое, что смогло бы удержать меня от прыжка в омут. Но я ничего не нашла и решила, что брошу мать и пойду с этим мужчиной. Мы пришли на набережную. Вокруг никого не было кроме нас, или я просто видела только его. Стоял закат над морем. Это было так красиво и живописно, что я не могла оторваться. На горизонте качались по волнам богачи на своих фрегатах, над нашими головами кружились чайки, а солнце отпускалось за горизонт, будто исчезновение рисунка при свертывании бумаги, заливая лиловой краской все небо. Я просто выпала из этой суматохи городка шахтеров, из этой жестокой жизни, и я пришла в новый чудесный и красочный мир, который он мне открыл… Он взял меня за руку. Я не сразу поняла. Сначала посмотрела вниз, затем в его глаза и сердце забилось громко, разрывая меня изнутри, пытаясь вылить на него всю мою новорожденную любовь. Я не понимала, что делаю и приобняв его поцеловала прямо в губы. Так все и завертелось. Отныне я звала себя Алоисия Раевская. И была я влюблена в Карла Раевского. Наши свидания пролетали как пули. Мне все не хватало их. Мне нужно было больше времени с ним. Мне нужно было больше его любви. Он тоже увлекся мною, и я чувствовала взаимность наших чувств. Ах, докториха, ощущать любовь так блаженно. По началу я была озабоченна только своей любовью к нему, но потом меня так очаровало то, как он меня любит, отчего мое счастье приумножилось. Славные тогда были деньки, выше всяких нынешних…
Когда подошел конец курорта, я и не думала возвратиться в город грязи и выхлопов. Я верила, что мое место подле Карла, а место Карла подле меня. Я была уверена, что наша пара — это бесконечность, ну или сравнима с морскими коньками... Кажется, мама меня даже не искала, если вообще не забыла обо мне, что было бы к лучшему, а билет отдала однодневному волоките или выбросила. Я жила с Карлом в его квартире. Устроилась продавщицей, ведь у меня уже имелся опыт. Мы хорошо зажили, однако меня сильно волновало то, что Карл даже не начинал говорить о женитьбе. Это меня так сильно печалило и злило, что стоило подумать, так сразу разуверялась в нашей любви, что смертельной болью сжимало сердце. Спустя время я стала в меньшей доле переживать насчет этого. «Мы счастливы вдвоем — это все что мне надо, а документальный брак ничего не значит и не умножит наше счастье» - внушила я себе…
(Переделать: сбежала от него, опасаясь разрыва отношений из-за ребенка)
Спустя полгода я вошла в положение. Все началось с рвоты и частых нужд. «Ну отравилась, с кем не происходит?» - рассуждала я, как большинство дурочек. Но внутренне я очень опасалась и с тем понадеялась на вечную связь с Карлом. Одна подруга все же отвела меня к врачу… Я не сразу раскрылась Карлу. Промедлила и держа в секрете плод под сердцем, стала избегать его. Ну мне нужно было время самой все осознать. Я не могла точно знать его реакцию, а будь она сугубо негативной и ядовитой, то я получила таких размеров рану, что просто бы была убита и еще я бы усугубила наши отношения, что тоже равнялось смерти.
Все обернулась, как я и боялась… Он не желал детей. Хоть и «любил», но семью со мной он творить не хотел. Я оказалась игрушкой в жестоких и лихих руках. Я ушла. Наша любовь надломилась и ничто не смогло бы залечить ее. Этот ребенок стал бы для него как бельмо при взгляде на меня. Уже не вернуть ту любовь и ту пору, замечательную и восхищающую меня до сих пор...».
Слезы. Как часто они полнились на глазах Алоисии, я потерял счет. Она раз за разом убеждала меня в том, что ее плач всегда живой и правдивый, без игры и вранья; действительно плакала как дитя. Звучит как бред, я понимаю, однако я каждый раз верил ее слезам. 
«Если бы не он… Если бы не он… Этот плод… Он виновник моего несчастья… Разлучник, негодяй, зверь, предатель, крысёныш...» - завопила она и стала бить себя по животу.
Я схватил ее за руки и начал успокаивать, уверять в том, что все будет хорошо, хотя это было неуместно, но я ничего другого сказать ей не додумался. После я уложил ее на кровать, и она быстро заснула. Я приземлился на стул, сильно протер глаза пальцами, да так, что рябь в глазах сбила ход мыслей и через муть слепоты я увидал мальчишку в пижаме, а в ушах эхом раздалось: «Частично ответственен».
***
Психверстка — это в своем роде разговор по душам, но с медицинскими целями. Узнать, что беспокоит психологически, понять, что сможет унять тревогу. Грубо говоря, психверстка преследует цель стать фигурой-оберегом для пациента.
Впрочем, все отзываются о ней как о малоэффективной практике. Оно и понятно, все же беременные и чужие… и женщины…С ними нелегко найти общий язык, и зачастую он складывается как разговор с соседом в поезде по рассказам коллег.
Но эта моя работа, я обязан выполнить ее, не пропуская «ерунду бесполезную, неприменимую особенно со стервами как она» (слова Поля).
Получив папку с бланками и методичкой вместе с экземпляром прошлой попытки психверстки, я вернулся домой почистить ботинки.
Я не стал читать прошлую верстку, чтобы не знать ответов заранее, и чтобы естественно выстроить диалог, полагаю это поможет найти с ней общий язык.
Вновь слегка опоздав, я застал ее на кровати, держащей альбом на коленях и хлопочущей в нем. Как только я зашел, она сразу его закрыла и спрятала фотокляссер за спину. Я притворился, что ничего не заметил, но на деле умилился ее скромностью до личных вещей. Я почувствовал знакомый едкий запах дешевого спирта с ноткой сигаретного дыма. Возле кровати стояла полупустая бутылка портвейна марки «Егерь», что разливали как минеральную воду в курортном городе на каждом углу. Она побила хвостом по подушке, цокнула и улеглась
Я притворился, будто не увидел дрянного спирта возле ложе, но робко обошел комнату на предмет схожих вещей. 
Несмотря на явное нарушение в важном соблюдении здорового образа жизни Алоисией, я надеялся даже на более продуктивную беседу нежели могло выйти, все же она может быть из типажа (людей), что охотно развязывают язык при горячке портвейна.
«Алоисия, сегодня у нас сеанс осмотра. Я задам вам пару вопросов по списку, вы в свою очередь должны на них ответить максимально честно и правдиво»- сказал я, стараясь занять на табурете удобное положение и расписывая ручку в углу листа.
«Плевое дело, я честная и врать не могу. И вообще, к чему все это? Можно отказаться? А то в прошлый раз шарлатанишка такой ереси наговорил и вдобавок нагрубил мне! Все это незачем, вам нужно только за моим здоровьем следить» - сказала она, помотав хвостом туда-сюда.
Появилась желание закатить глаза, но по докторский такт ограничил выходку.
«Однако программа предусматривает. Поймите, это не моя прихоть болтать с вами о лишнем. И я с вами соглашусь, практика ненужная и ваш прошлый доктор тот еще шарлатан» - подлизался я, чтоб выйти в дальнейшем разговорить ее.
«Вот что-то начинаете понимать, докториха. Тот шарлатан так мне поперек горла встал, это сложно представить, особенно такой размазне как вы. Он жаловался на мою квартиру, мол, баба, а хату запустила. А когда он напутал с лекарствами и мне поплохело, я ему ору: не умеешь-не лечи, шарлатан, а он, что думаете? Ответил, что моих витаминов нет в курсе и что вообще они больше конфетки, чем витамины. Ну шарлатан бездарный. Тут же все полезное на упаковке написано».
«Шарлатан, шарлатан. Он, наверное, еще и билет ваших таблеток по принятию не читал, да?». «Какой билет по принятию? Не было ничего такого в пачке». «Эм… Ладно… Давайте приступим к тесту?». «Попробуйте».   
Я откашлялся и начал.
«Представите летний день. Капель ночного дождя нехотя слетает с листов высокой березы. Лучи солнца слепят вас и приятно обжигают веки. Вы протираете лоб: он не потный, теплый, но не потный. В руке вы держите белоснежный пломбир в стаканчике, что так приятно пахнет молоком и ванилью, что живот начинает урчать. Вы стоит и думает о… О чем вы думаете?». «Наверное о… Да ни о чем не думаю. Наслаждаюсь погодой и мороженым».
Я поставил галочку в напротив «чутка к природе».  Пробежавшись глазами по вопросам и ситуациям, я выяснил, что тест в своем большинстве просто какой-то безынтересный вопросник о погоде и разных жуликах, что портят настроение разными способами. Это показалось мне забавным, и я улыбнулся.
«Что ты заулыбался? Я смешно ответила?». «Не думаю. Я тоже так бы ответил. Мысли в таком антураже лишнее». «Ага-ага». «Хочется иногда убежать от всего этого, да?» - я поднял портвейн и отпил, но не проглотил, оставив жгучий самогон в гортани, затем протянул горячку ей. «Хочется, да уже некуда. Нигде не рады, и будто цепями скованна». Я принял бутылку и притворился, что снова отпиваю, когда на деле выплюнул ядовитый сок обратно. «Все стали просто гадки и несносны. Были люди как люди, и вдруг стали дебилы. Он против меня. Я знаю, что они забыли про порядочность и уважения к ближнему и потому грубят мне и не помогают, хотя должны! Сами то бесконечно счастливы. Мужья любят жен – жены мужей. Нежатся в своем доме в постельке. А я? Где мое счастье? Они отобрали, присвоили и смеются надо мной. А я же просто хотела жизнь с Карлом, но все рухнуло». Она отпила еще. «Когда я пыталась работала все просто жалкой ворохом сколопендр и гнид ползали по мне.  Устала от городских тупиц и идиотов, и поэтому уехала. Меня просто бесило, ка при всей своей ничтожности они могли быть веселы». «Зависть?» - провокативно выкинул я. "Нет! Они просто противны мне. Они не понимают свою ношу. Шахтер из города М не должен быть счастлив, он не может быть таковым». «Только ваша судьба – счастье?». «Иначе я бы не нашла Карла».
Я удивился. Она искренне верила в идею только своего счастья на фоне несчастья других.   
«Подождите, вы хоть раз бывали на танцах в «Родине»?  Там оплот отдыха и радости. Сходите, может вам понравиться». «Там мне не место. Глупцы убеждены, что взаимодействие друг с другом им поможет. Это ни на что не влияет. Они тратят время зря». «А концерты Лапданцига? Вы слышали его чудесное пение?». «Ты мне предлагаешь платить за скуку?».
«А что сейчас отрадно для вас?». «Конечно, он» - она погладила живот, прищурившись. 
Мы просидели еще полчаса пока она не уснула. За окном скомкивался туман, будто тучи оседали на земле. Шел легкий моросящий дождь. Ветер иногда бил ветками по кухонному окну, треск стекла которого пугающим эхом доносилось до меня. В квартире стало холодно и слякотно. Покосившееся радио одним глазом молча уставилась на спящую хозяйку.
Я заметил валяющийся на полу альбом, что она ловко спрятала за спину, когда я вошел. Мне стало интересно, и я открыл его. В нем было много фотографий какой-то девушки, но не Алоисии. Фотографии были разного времени, но только с девушкой, полагаю, что-то по типу альбома жизни: (фото младенца в колыбели; фото радостно подмигивающей выпускницы гимназии; фото веселых с глупыми улыбками молодоженов; фото растерянного малыша на руках матери). На каждой фотографии были вычеркнуты глаза и оставлены надписи: «Предательница. Подруга-гнида. Дрянная проститутка. Горе советница».   
«Видишь с кем ты меня оставишь. - Разнеслось вместе с треском окна. – Она уверена лишь в вине окружающих, даже в твоей вине. Она права?».
«Я не знаю. Будто нет. Ее дело считать себя жертвой» - послышалось из пасти спящей крысы. Пасть сильно распахнулась, как циркуль при максимальном радиусе, и из нее выкарабкался мальчик в пижаме.
Вдруг меня сзади схватили за горло и волосы. Затем он вцепился меня за шиворот пиджака, не отпуская при этом горла и волос, и поднял к самому потолку настолько резко, что я ударился макушкой и тем самым стряс капли и краску, кажется, со всего дома. С ушибом вместе заиграло радио: «А у нас в эфире снова Алоисия. Мать одиночка и жертва нежеланного ребенка, которого она призирает. Скажите, вы хотите, что бы Генри забрал ребенка себе?». «Не то, что бы хочу – я мечтаю об этом!». «Ха-ха-ха, - диктор рассмеялся как над хорошим анекдотом, - слышали? У вас есть шанс воплотить мечту девушки. Что может быть доблестное и романтичнее?».  Радио затихло и меня тут же прибили к полу, больше не держа за болевые точки. Я поднялся и огляделся. Повернув глаза к Алоисии, я впал в ступор. На месте большой пьяной крысы спала миловидная девушка в кружевной будто бы царской полупрозрачной ночнушке с маленьким ребенком на руках. Но ее лицо было не спокойно; оно корчилось и сжималось в морщины, словно снился кошмар. Она перевернулась на спину, прищемив тонкие лоскутные волосы, положа руку на живот.  Малыш возрастом от трех до пяти лет открыл глаза и встал на ноги рядом с матерью. Из-под пижамы он достал цилиндрический ключ сантиметров 15 в длину с рельефными выемками по все длине. Подойдя поближе к тазу девушки, он грубо откинул мягкую ладонь, занес инструмент над пупком и в одно мгновение вогнал стальной шест в живот до самой головки ключа. Прокрутив два раза по часовой стрелке, он отпер утробу, из которой тотчас же хлынули волнами свирепые и пищащие крысы. Они в мгновенье ока заполнили комнату и жадно, голодно разорвали меня на куски. 
Я проснулся в холодном поту в доме Томаса.
***      
Маленькие капли дождя, летя вниз и разбиваясь о мой зонт, точно не хотели мочить мои пожитки. Я смотрел на мокнущий многоквартирный ветхий и гнилой дом с дырой в крыше, сквозь которую квартиры становились аквариумами. В руке у меня дипломат с медицинским оборудованием. Чистым и безупречным. Сегодня я постараюсь взять анализы.
Присев на стул, я стал готовить все необходимое. Рассчитывал сделать все побыстрее и уйти в лабораторию, но не сложилось. Алоисия долго оказывала сопротивление и протестовала по причине, по ее словам, «грязных, заразных» игл. Я кружил перед ее лицом герметичным пактом со шприцом и иглой уверяя, что все сделано как велит санитарная этика, но она оставалась непреклонной.
«Однако же мне нужно взять ваши анализы». «Я отказываюсь. Это же недопустимо. Вы меня убьете этим жалом, яд мне под кожу занесете. И что за размеры? Через пакет видно, что это не размеры иглы, а какой-то шуруп. Нужно другое». «Но в нашем городе только шприцы от Инкогнито Мед. Пром. имеются в продаже». «В вашей больнице должны были знать мои болезни и аллергии. Да, точно! У меня аллергия на эти иглы. Нужны другие. Докториха, не выводи меня из себя, прошу».
Теперь у нее аллергия на иглы.
Я ушел, пообещав другое оборудование, а на самом деле переместился в квартиру Томаса. Там я без следа отодрал этикетку. Нашел у Беккера бирку, расписал ее иностранными словами, которые вспомнил, и прицепил к упаковке. Надо было выждать еще час или полтора. И я решил завести разговор с Томасом.
«А почему вы не на работе?». «Так-с выходной». «Да какой выходной? Среда и не праздничная». «Выходной не из-за праздника…Вечером меня не будет. Оставлю вам ключи». 
Я кивнул и замолчал. Стал от безделья оглядываться и ходить из угла в угол по-существу ни о чем не думая. Вдруг я увидел через открытый дверной проем опрятный и статный черный костюм с узорчатым пурпурным галстуком, который висел на дверце шкафа, будто вот-вот хозяин-повеса облачиться в него и поедет на светский ужин или в оперу, на выступление маэстро. Но облачиться в него должен был пекарь и поехать невесть куда и зачем. Я прикрыл дверь в комнату и повернул голову в сторону кухни. Сложив пальцы в замок и упершись в него губами, Томас беззвучно сидел, будто потерял тело и остался лишь сгусток грусти и потерянности – душа.
«Не из-за праздника...» - вспомнилось мне. Если не праздник, то - беда.
***
Моя уловка сработала, я обвел ее вокруг пальца и странно, что мне не стыдно. И знаю почему. Потому что для дела. Думаю, она просто боится боли, даже «комариного укуса» шприца, как ребенок. Во время пока я «бегал за заграничным оборудованием» она просто вспомнила тот грустный факт, что она уже взрослая и не должна бояться взятия анализа крови. И моя догадка оказалась истинной. После того, как я растер спирт по меху, она зажмурилась и задержала дыхание, словно большой ребяческий страх обуял ее. Усы повисли, словно нити, нос задергался, хвост забился об пол, будто отбивая ритм для ускорения. Меня это умилило, и я постарался сделать все быстро. Завершив процедуру, я отправился в больницу.
Зашедши за порог части, на меня напал Поль.
«Ого, ты выглядишь мертвецом не больше, чем остальные горожане, ха. Ужиться смог? - пропел Поль, разбирая карты пациентов в окне регистратуры – Гретхен нездоровиться. Меня посадили за ее стул. Все-таки это несложно с бумажками возиться, даже расслабляет после ряда «угольной чахотки».
«Жестко. Все же смертность именно она обеспечивает» - облокотившись на подоконник окошка с целью потянуть время до возвращения, укорил Поля, хотя полностью его понимал. «Усталость как возраст- копиться и в конечном итоге убивает тебя. Так ты смог с нею ужиться? По мне она невозможна. Стервозна и гадка. А еще ее грязная квартира давит на рассудок и ее свойство цепляться за слова и бранить, бранить, бранить по сто раз на дню… Кошмарный опыт, хочу сказать». «Ты у кого квартировал?». «У соседа». «У Томаса?». «Не помню имени. Помню только, что у него дочь камнями по прохожим кидалась из окна и съедала всю незащищенную выпечку на продажу».
Я оставил анализы в лаборатории. Следом дошел до своего дома. От присутствия здесь на душе потеплело и не было желания возвращаться в сырую и ветхую комнату-яму. Но долг приказал. Взбив подушку и занявшись уход за обовью, к которому, к моему горькому сожалению, потерял регулярность и вдобавок удовольствие, связанное с уединенностью и местом, я случайно обернулся на проигрыватель и подумал почему бы его не взять с собой? Так закончив домашние дела, я оделся и забрал его в сырую и гнетущую нору.
***
Вернувшись к Алоисие, я стал свидетелем оперного квартирника. Одетая с иголочки, словно на свадьбу как друг жениха, обезьяна, а конкретнее черна львиная игрунка, ростом примерно до коленна, выступала перед беременной крысой и тухлыми стенами. Она сильным и раскатистым, как гром без дождя, басом исполняла классический шлягер Тиля Кастрамовского «Сердце в огне», причем лучше самого артиста.
«Пепел кружился и марал лико.
Сердце горело и свирепело лихо,
Что гирей в душе ребра ломало,
Что в грудине птицей перелетало».
Певца на ошейнике держал какой-то хмурый и подозрительный человек, тоже одетый с иголочки, но он скорее собирался на похороны. Он жевал табак марки «Черная смоль», потому как его руки были огрубевшие и коричнево-зеленные. Только «Черная смоль» или «Шахтерская жвачка», как шутили по радио, оставляет все эти пятна и неприятный вид лица. Но не только табак портил его, но и жесткая щетина, царапающая болотный воздух дома. Его неестественно белые волосы вставали дыбом все выше, по мере усваивания «жвачки» и, казалось, он совсем не слышит чудесного пения своей зверюшки, а улавливает лишь отголоски и то непонятные.
Я встал в дверном проеме и был пленен и очарован квартирной оперой красиво одетой обезьяны. 
Как только она закончила петь, так сразу же мужик подтянул ее поводком, схватил за голову и тельцо, следом поднес к груди и стал тыкать ее об себя. Потом перестал и просто прижал голову к правой груди и будто бы стараясь уложить ее в карман для платочка. Впрочем, так и оказалось. 
Алоисия зааплодировала и весело запищала, хотя певца сложили в карман, как зажигалку. Седой джентльмен приобнял ее, поцеловал в оба глаза, дал конфетку и быстро вылетел из комнаты, будто и не заметил меня.
«Что за чудное животное? – Спросил я, придя в приятное положение душа после выступления милой зверушки. – Этот мужчина ваш родственник?». «Оу, вы здесь, - недовольно и презрительно сказала Алоисия, будто бы вмиг забыв про обезьяню оперу, - какая досада, что вы вернулись. Это мой дорогой друг и его сын заходили. Согласитесь, Джек не разучился петь, хотя почем вам знать. Но голос у него все такой же замечательный, хоть и охрип порядком. Знаете, это чудо. Джек с детства поет, но когда у него поломался голос стало только лучше! Удивительно! Жаль, что так не со всем».
Она вздохнула и прилегла, сложив руки на живот.
«Не тревожьте меня, докториха, я хочу уснуть пока в памяти свежа эта песня, чтоб и сны приятные были, а то когда я вас вижу и ложусь спать одни бредни и ужасы тревожат меня и его».
Она закрыла глаза, опустила хвост в ноги, сильно вздохнула и шепнула:
«Но в сердце огонь пылает,
Любовь мехами его распыляет,
Прижег он лишние чувства ко мне,
Трещит любовь во мраке и тишине».
«Карл часто ее напевал…».
Взглянув на ее печальный вид, я предложил: «Может быть еще музыки? – Сказал я и поставил на стол проигрыватель. – Все же вам обещал». «Это что? Это что такое? Хотите мою пластинку украсть и слушать? Украсть и слушать? Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Ни за что! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Не-е-е-е-е-е-е-е-т! – Налившись кровью и взбухши, ее глаза впились в меня как сильно кинутый топор в мягкий ствол молодой березы, ее когти впились в простыню и края фуфайки, порвавши их насквозь вместе с матрацем, из которого вот-вот пойдёт кровь, ее пасть страшной энергией клацала выкидывая «Нет» и багровые слюни, верно десна кровоточить начали от напряжения челюстей; ее мех встал дыбом, словно обратился в колючки готовые впиться в меня как в подушечку для иголок».
Она вскочила, забыв про намеренье уснуть, схватила проигрыватель и швырнула его в стену. Он разбился как разбивается любая другая техника – один большой гул удара, следом множество отдельных от приземления, словно быстрый дождь.
«Уйдите вон! – Заорала Алоисия, капая пеной на пол».
Я взял самый крупный кусок некогда отличного проигрывателя и вышел на пролет.
***
Я стоял посреди пролета с большой деталью машины и не знал о чем думать. Моя обида за вещь сжирала меня целиком, но этому мешало внутренний блок «ничего, все нормально, может дело во мне?».
Вдруг раздались звуки оборота замка, скрип петель и звуки двух шагов. Выйдя Томас посмотрел на меня с видом равнодушного прохожего. Постоял передо мной некоторое время. «Хорошая находка среди пустых квартир, но на вашем месте я бы прекратил дело мародёрств, вы врач – человек с моралью» - сказал он и протянул мне булочку из лукошка. Я принял ее, и пекарь ушел.
Вдруг у меня из рук мальчик в пижаме выхватил пирожок, порвал его на два куска и стал есть обломки кусая то один, то другой. Доев, он мизинцами раздвинул себе рот в узкий разрез, так что щеки растянулись, и высунул язык с пережеванным комком теста и капусты. Он сделал вокруг меня два круга с кашей на языке и резко остановился. Уставился на меня из под лба своими поблескивающими глазами-бусинками, сохраняя при этом безэмоциональный вид лица.      
«Дядь. Но ты не забывай, пожалуйста, что ты ответственен».
«Моя ответственность закончится, как только я тебе пуповину перережу и поставлю прививку от «угольной чахотки»».
«Нет. Это далеко не так, ты уж осознай поскорее. Кто если не ты спасешь. Дядя, ты же врач. Это твоя работа».
«Это так. Ты прав… Но я не могу».
«Поправлю тебя, докториха, ты не хочешь…».
«Ошибаешься, я хочу».
«Не ври. Ты ждешь, когда все это закончиться. Ты ждешь времени, когда сможешь вернуться и снова начать ухаживать за обовью, как за женщиной. Тебе не нужна другая жизнь, тебе нужна твоя комната эгоиста».
В этот момент мальчик в пижаме стал меняться: вместо тонких детских пальчиков у него выросли острые и страшные когти, вместо свежего и невинного лица встала крысиная корчащаяся от злобы морда, вместо голубых глаз – черный бисер, вместо энергичных здоровых ног – уродливые лапы.
Он прошел мимо и зашел в квартиру Алоисии.

3

Я направился к Томасу. К тому времени его все еще не было. Я прилег в гостиной на диван, поставил кусок музыкального аппарата, у ног и, не знаю отчего, стал вести счет дырам и трещинам на потолке.

Вновь полил дождь. Редкие капли, как и доселе без умысла, начали разбиваться об мой лоб, забрызгивая щеки и попадая в глаза. Я косвенно умылся и ощутил прилив сил. Вскочил с дивана, но делать мне по-прежнему было нечего и меня посетила мысль наведаться в комнату Томаса. Я так и поступил.
Я зашел в комнату масштабом каморок для швабр и метелок, бедно мебелированную, с забелёнными стенами. Стояла невыносимая духота, из-за которой я моментально пропотел. Кровать-больничная койка, хрустящая и болезненно выгибающаяся, была небрежно заправлена и закидана какими-то портянками и бумагами. Шкаф с приоткрытой дверцей, на которой слоями висели вещи и тухли от стирки въедчивым порошком и последующей бани комнаты. На столе, некогда банкетный, но распиленный на четверо, стояло радио, обмотанное бинтами, ваза с колоском овса и пожухлыми листами клена, пожелтевшая книга с закладкой, промокшее фото в рамке и письмо в рисовобелом конверте с красной лентой. Я полюбопытствовал и прочитал его.


«Здравствуй дорогой Томас.
Большое горе и страшная беда окружают нас в это и так нелегкое время. Томас, бесценный внук моей матери, хочется быть рядом с тобой в этот момент. Подумать только, уже пять лет ее нет с нами и особенно нет подле тебя. Мне иногда кажется, что когда ты приедешь на Рождество, за твоей спиной будет прятаться маленький силуэт, стеснённо и неловко прячущий лицо ладошками. Я дам ей шоколадку, и она повеселее так, что невозможно будет не умилиться. Я подхвачу ее на руки, закружу и защекочу, а она будет смеяться... Будет смеяться… А потом мы пойдем в сад искать белок, но не найдем их, потому что не сезон, но ей об этом не скажем, чтобы не расстраивать….   
Ида… Этот город не щадит никого. Он не знает разницы между гражданином и пьяницей, ученым и лентяем, негодяем и ребенком. Я непременно буду подле тебя на эту четную дату.
Племянник и друг - Вольфганг Кафка».

4
 Бывает чувство проигрыша, когда ты никаким образом не причастен к делу. Я не часто с таким сталкивался, однако в моей практике и такое наблюдается. Зачастую наблюдатель даже больше вовлечен, озабочен, взвинчен на теме, нежели участник.
Придя в эту сырую и посеревшую комнату, я ощутил, что я никогда не смогу сопереживать Алоисии на полную, хотя моя гуманность и жалобная натура всячески искали подступы к доброму отношению. Мои убеждения про чистоплотность и крысиный вид Алоисии не дали мне и шанса для того, чтобы войти в ее положение и понять с чем, как, почему она столкнулась и как с этим бороться, но я старался закрывать глаза на эти проблемы и просто терпеть и внушать себе, что все так, как оно и должно быть, хотя это, конечно, было не так.
Я, возможно, больший урод, чем она. Ловлю себя на мысли, что я огрубел после практики с ней. Такой вид человека не может не оставить последствий у вас после даже самого краткого взаимодействия. Поймите, их впивающиеся недружелюбие и пренебрежение сначала вводят в ступор, а после бьют на поражение на столько болезненно и больно, что начинаешь думать, что дело в тебе самом. 
Эти месяца прошли неспешно. Если задуматься и посидеть разобраться, то я смогу вспомнить каждый мой день проведенный с нею в одной комнате, впрочем, они все одинаковые: она лежит на кровати, я мельтешусь на стуле. На третий месяц я окончательно разуверился и разочаровался в практике домашнего доктора. Я бы принес больше пользы, леча сопли притворяющемуся вчерашнему студенту, косящему от норм добычи угля, чем сидящим и успокаивающим одну истеричную крысу, которая найдет любой пустяк недопустимым в практике врачевания, от неприкрытого чиха до склянок витаминов.
День начинался с замера давления, прослушки сердца, легких. (Однажды она разгрызла тонометр от обиды за плохой сон). Потом оздоровительная зарядка, которую я делал с нею за компанию для поднятия духа и настроения беременной, но она так ленилась и сопротивлялась труду, что эти упражнения для дамочек возымели на мне больший эффект чем на ней. Следом шел завтрак и прием витаминов. Обычно ее неумелый и бестолковый навык готовки исполнял сбежавшую кашу на воде, пересоленный омлет с заплесневевшей паприкой, жареный хлеб с водой, пока я не стал для нее готовить, за что не получил ни одного устного благодарства. Следом я уходил по делам, как я ей вешал лапшу на уши, а на деле либо читал литературу в комнате Томаса, либо доходил до своего дома и скорбел по утерянному обычаю ухода за одёжкой. И было раза два, точно не припомню, когда я гулял по улице, словно выгнанный четырёхклассник за саботажное баловство и гуляющий от непонимания и усталости. Не было ни сил, ни желания возвращаться, но понимал, если не я, то никто… Вечерний осмотр обычно проходил гладко, без колкостей и мятежей. Верно, утомлялась сильно вынашивать плод и в таком подвешенном и несколько пьяном виде она казалась даже милой, но я знал, что это лишь слабина положения, и никакой скрытой обаятельности эта мохнатая крыса в себе содержать не может и не сможет. После присаживался на табурет и просто наблюдал. Редко мы говорили о ерунде и детях, чаще о юге и о моей мерзости. По мере приближения срока, она становилась все молчаливее и на вид печальнее. Но однажды на кануне родов у нас вышел диалог:
«Докториха, - сказала она со слезами на глазах, - как мне пережить этот день?». «Что, простите? – Отвлёкся я». «Вы сидите на табуретке и слушаете со мной радио, я вам благодарна за это, вы мне друг».
Друг…  абсурд.
 «Вы мне тоже друг». «Но докториха, друзей не бывает. Так кто мы друг другу?». «Я врач, а вы мой пациент». «Но вы живете со мной и ухаживаете, словно за больной матерью». «Такова профессия». «Докториха, а как вас зовут?». «Генри Фонда». «Генри? Ха-ха-ха, как актера? Ваша мать любила фильм «Станция «День-Вечер»»? господи, никогда бы не назвала сына в честь лицедея, прыгающего на сцене как обезьяна, ха-ха». «А как вы хотите назвать ребенка?». «Естественно я дам ему царское и величественное имя, чтоб оно определило его судьбу как великого сына». «Генрих? Или может быть Эрнест?». «Карл!».
Я было хотел усмехнуться, но вдруг осознал, что единственно важное для нее имя она и подарит своему ребенку.
«А еcли девочка?». «У меня будет мальчик, душой чувствую».
Тут из-под кровати вылез мальчик в пижаме и как будто подсел к ней на кровать. Он пронзительно с гадкой плутовской улыбкой посмотрел на меня, неясно что, пытаясь этим сказать, и плавным движением приобнял левой рукой ее надутый живот, а правой начал гладить как сытого котенка. Его движения принимали все большую скорость, и я думал, что Алоисии должно быть больно, но она не скорчилась, а дальше продолжала, подпершись локтем лежать на кровати в полудреме. Мягкие и легкие пальчики его, что так ласково и нежно ласкали меховой пузырь, стали грубеть и чернеть на глазах и вскоре обратились мохнатой лапой с острыми и безобразными когтями. Он уже не гладил ее, а впивался как коршун в полевую мышь. Из ее живота потекла кровь, но она не кричала, не брыкалась, будто не замечая жестокости и боли, а также безмятежно засыпала. Тут он нагнулся к ее морде, держа фокус своих покрасневших глаз на мне, и улыбнулся во весь его кроткий рот. Но я не увидел крохотных молочных зубиков. На их месте в десне, словно заноза из гнилого дуба, впивались клыки, пуская кровь его языку.
Я протер глаза руками, и он исчез, как и появился.
На ночь я уходил к Томасу. Мы обычно не разговаривали, зато всегда ужинали вместе, правда каждый день в тишине и молчании. И это было приятно. Он как будто не умел болтать и мелить чепуху. Его безразличие и уединенность в себе была глотком в океане травли и едкостей. Но в тот же самый день он завел разговор:
«Эта девушка скоро родит?». «Что? – Спросил я, потрясенный перебитой тишиной». «Мать. Как она?». «Здорова. Плод тоже в норме, судя по анализам. Роды должны пройти легко и не осложниться». «Вот как. Здорово, - протянул он и снова замолчал».
«Поначалу я думал вы просто странно одетый бродяга и лгун. Я никакой Алоисии не знал и не видел в доме. Но однажды я собирался на работу и услышал на кухне звон. Я пошел посмотреть, встревоженный тем, что могли крупные крысы завестись, как уже, бывало, не раз. Из печи Ида снова воровала капустные пирожки. Она хихикала в своей манере и похрюкивала, как деревенская невежа. Она обернула головушку и заметив меня дала деру во все силы. Я вышел за ней на пролет. Она также хихикала и делилась пирожками с каким-то мальчиком в пижаме. Наверное, это первый ребенок Алоисии. Она же второго ждет?». «Да… Второго ждет». «А как мальца зовут? Может мне им пирогов принести когда-нибудь? Как думаете Алоисия не будет против? Больно мальчик голодный был, когда Ида ему пирожок дала. Он еще так забавно поступил: сначала обнюхал его, а потом быстро маленькими кусочками стал есть, как степной зверек. - Оживился Томас и на недолго рассмеялся». «Кхм, я скажу, что точно не могу знать согласиться она или нет. Она трудный, - я замялся, - человек».
По мере приближения родов состояние Алоисии отходило от стабильного: как любую другую женщину, её штормило, сначала она билась в истерике, а потом сразу же успокаивалась и мечтала о пятом дне рождении своего сына, и как она подарит ему игрушечную железную дорогу. Наблюдая за ней в эти несколько дней, я поймал себя на мысли о том, что мне одновременно её жалко и при этом безразлично её внутреннее состояние. Её чувства, её мысли в момент припадка, вся горечь и пыл зарождающейся жизни, – всё, что говорило о её состоянии, все моменты, которые могли заставить меня сопереживать и жалеть её, оказались дохлым номером. Но с другой стороны, врачебная этика и человеческий фактор склоняли меня к сопереживанию и жалости, что было мне противно, и отнюдь не потому, что Алоисия приходилась страшным мохнатым грызуном, а потому что она сама была страшным мохнатым монстром.

С такой неуверенностью в завтрашнем дне и неуверенностью в собственном мнении, я прожил добрую половину всей практики домашнего доктора. Я и не думал делиться переживаниями с Томасом или коллегами из-за того, что по натуре я не жалоба, и вообще, человек должен справляться со всем сам.
Часто я возвращался к нашим с мальчиком встречам. Странно, вроде никогда не ударялся головой, никогда не замечал за собой помешательства и прочих расстройств рассудка. Мне было странно его встречать, ведь сам я детей не имел, и иметь не хочу, но при каждой встрече и при каждом повторении «частично ответственен», я страшился, что моя обязанность есть нечто большее, чем просто повинность профессии, а есть в высшей степени божье волонтерство, то есть, отдача себя другому. Но прокручивая это в голове, я находил всё это чушью, бредом; меня ничто не связывает с пижамой и мальчиком.
Так или иначе, время не стояло на месте и когда время пришло мягко сказать я был не готов. Как и любой другой, я привык к этому не самому благоприятному и веселому быту, но все же попривык и смирился с легкой и незамысловатой жизнью этакой гувернантки или другой прислуги, и поэтому хотел продолжения этого спокойствия и апатии, позабывав про сроки…
Непримечательное утро началось с готовки завтрака и конфликтом на счет чёрствого хлеба, что я купли. Намеренно глупо отшутившись, я ушел за багажом с препаратами и манометром, но тут хруст деревяшек под шагами прервал треск упавшей ложки. Следом на пол полетели тарелка с яичницей и чашка сладкого чая. Я бездумно выглянул в проем, полагая, что это снова каприз, но в мгновенье ока побледнел до безобразия. Алоисия лежала на полу, словно ненарочно застреленный пешеход: умирающий и непонимающий что умирает. Я в растерянности подбежал к ней и приподнял голову. «Кажется, лезет» - туго прошептала рожающая крыса.
Я попросил ее подняться, но она обессиленная лежала на полу, сжираемая спазмами и лихорадкой. Сам будучи в аффекте неожиданности словно в бреду просил ее подняться, заикаясь и плюясь как лама. В один момент она вскрикнула: «Будь проклят…», забарабанила ладошами по занозам пола, расплакалась на взрыв, пытаясь подняться – все кричало об агонии. Я взял себя в руки, прикусил губу, откусив кусок плоти и на поднявшимся адреналине поднял ее и уложил на кровать. Она не переставала реветь как целый детский сад, тяжело дышать, иногда откашливаясь как туберкулезник. Я чтобы успокоиться и прийти в рассудок начала делать дыхательное упражнение. Она, подумав, что я ей показываю пример, стала за мной повторять. Сделав последний глубокий и долгий выдох, я вскричал: «Не переставай, я сейчас». Я сбегал за саквояжем. Из ванны я прихватил тяпки. Подтащив стол поближе, я впопыхах раскидал по нему инструменты. На методичную обработку не было времени, поэтому я облил весь стол этиловым спиртом.
По методичке я развернул ее на бок. Схватил тряпку, обмочил ее спиртом, и стал резать, как резал на учениях. С мехом работать не учили, поэтому я отрезал ювелирно под корень. Я старался сделать все быстро и качественно, к тому времени я уже целиком и полностью был в рассудке, но по ощущениям крысиная плоть тверже тренировочной трупной. Прорезав карман, я принялся доставать плод. Каково было мое удивление, когда я не почувствовал меха и воспринял кожу как человеческую, только сморщенную и липкую.  Я старался не задерживать его в кармане и при этом не торопился выдернуть его.  Достав его на белый свет, я не сразу пришел в осознание, что держу человеческое дитя.  Я застыл на мгновение, потому что сердце посчитало, что я держу самое хрупкое существо на свете, а мозг в это время пребывал в ступоре от нелогичного деторождения. Но умиляться и строить догадки времени не было. Я обвернул его в пеленку и положил на пол - больше некуда было. Крик новорожденного слился с ором матери и свистел белым шумом у меня в ушах. Я стал ощущать едкий до слез запах крови. Но осознавать окружение и катастрофический непрофессионализм не было времени. Я суматошно обыскал саквояж на предмет заготовленной нитки с иголкой.  Быстро облил их спиртом и стал зашивать карман. Мех ужасно мешался, поэтому ровного шва не могло получиться, и я старался просто, грубо упрощая, зашить а-ля «много, но надежно». Спустя пять минут возни со швом я в бессилье рухнул на стул.   
Дите подозрительно притихло, и за мои тяжелым и душным дыханием его совсем не было слышно. Я не на шутку перепугался и нагнулся к нему. Он любознательно бегал глазами по потолку и грыз свои ладони. На долю секунды он зажмурился и чихнул. Я встал со стула и переложила сначала инструменты в ткань, замотал ее нитками, а следом поместил в саквояж. Потом я бережно поднял младенца на стол.
«Отдай» - послышался еле слышный шепот ослабевшей матери.
Я обернулся к ней с ребенком на руках. Она, завидев смуглую от крови голову сына, сморщила горестную мину либо же в лице было столько радости, что она стала перчить и горчить. Я передал ей плод на руки. Она долго и странно на него смотрела, будто не понимая или отрицая что это ее дитя. По ее виду, можно было сказать, что она пережила столкновение с трамваем, но не родами. Она потерянно перевела глаза на меня и робко спросила: «Что дальше, докториха?».

5

По программе я должен был пробыть еще пять месяцев в доме Алоисии для консультаций материнства и медицинского присмотра за ребенком. Алоисия тяжело отходила от родов. Она потеряла много крови и приходила в себя медленно и потому первую заботу за мальчиком оказывал я. Конечно, мне приходилось просить ее кормить его одним из своих сосков. Сначала пришлось тяжеловато, это мой первый опыт няньки, однако на помощь пришел Томас и научил меня распорядку дня детей и технике ухода за их беспомощностью. Все стало спокойно. Действительно тихо, ведь Карл – думаю Алоисия не передумала имя – вел себя не как обычные младенцы – он был тихим и бесшумным малышом. При голоде он не кричал и не плакал, а как-то по человечьи мяукал, ломано кряхтел на распев, словно пытаясь сказать о потребности в молоке, не осознавая еще что такое речь. Просыпаясь ночью, он просто лежал в тьме не пугаясь ею, а кажется наоборот – любуясь. Но в этом были и беспокоящие моменты: он совсем не смеялся и не удивлялся. Его глаза всегда смыкались в полуприщур. Он был непоколебим во всех отношениях. «Повезло ему, учитывая тяжесть материнского характера», - сказал я однажды Томасу, во время обеда, когда Карл спал. «Скорее всего. Но меня он все же больше пугает, чем не напрягает… Я был бы больше счастлив услышать живой детский плач, чем мертвое тихое кряхтение». Держа в голове наш разговор, я решился однажды напугать младенца ради научного интереса. Во время того, как он ползал по одолженному Томасом ковру, я выскочил из дверей с резким возгласом «БУ». Но он даже бровью не повел, пополз себе дальше с мыслью «дурачье». Я не на шутку забеспокоился за его состояние.
«Все индивидуально. Ты должен быть благодарен судьбе, что он без черных нарывов родился и не закашлялся до смерти. Это какая-то новая хворь, производная от «угольной чахотки». Теперь не только взрослых берет… Видел, кстати, Фридриха? Вообще знаешь, что с ним случилось?». «Ничего не знаю. Он вроде тоже к кому-то был наставлен, разве нет?». «Был. Сейчас бледный, подавленный, опустошенный ходит. У него на руках дитя дух откинуло. Он даже в отпуск вышел. А у тебя почти как в сказке. Тяни лямку дальше, не бойся, все у парня будет хорошо, если умным вырастет, а то с матерью ему не повезло» - успокаивал меня Поль, жонглируя чашкой кофе в руках, когда я пришел за донор-пакетами крови для Алоисии. «Я не могу так. Я же частично ответственен». Из-за спины эхом раздался мальчишечий смешок. Я заглянул Полью за спину, но там никого не было. «Я скажу тебе так: тебя накрыло сентиментальный мотив, но ты врач, потому пользуйся рациональностью. Выполни свои обязанности в первую очередь, а человеческие оставь на потом».
Он советовал не привязываться. Я понял его. Мне это незачем. Но что-то внутри протестовало, кололо и порой раздирало. Что это могло быть? Не знаю и знать не хочу. Поль все верно говорит. Сначала доктор, потом человек.
***
Ко второму месяцу со дня рождения Алоисия стала приходить в норму. Она стала хорошо есть и сон вернулся в порядок, стал проходить без кошмаров, снившихся ей чуть ли не еженощно. Также она резко восстановила свое хамство и недовольство, однако проявляла его в мое свободное от Карла время. То ли не хотела мешать, то ли боялась. Так или иначе, я обязан был научить ее саму всем тонкостям ухода. Спустя две недели отговорок и уклонений от обязанностей, она поняла, что от этого никуда не деться и взяла у меня уроки. Учеба, видно, давалась ей очень трудно, раз даже такие наглядные примеры она забывала и спотыкалась в чутко обозначенных этапах.  После этого я выполнял лишь свои прямые обязанности доктора.
 ***
Прошел год с начала программы и это значило, что моя работа подходит к концу. За минувшее время я почистил обувь всего 15 раз… Это катастрофа! Знали бы вы, как мне было не по себе ходить неопрятным пусть и в грязном доме. В первую очередь чистота одежды касается ощущения комфорта носящего, а потом отражает красоту и презентабельность. Поначалу я удивлялся полному безразличию девушки к сплошному беспорядку и бардаку в квартире, но потом нашел отговорку в том, что если в голове и душе сущий погром, то и в доме иного быть не может. 
И свой любимый костюм я сменил на менее ценный. У Алоисии я появлялся в черной водолазке, купленной на приезжей ярмарке, и сером костюме, доставшимся мне от дяди портного. Не то что бы я его не ценил, он даже очень хорош, но черный мне нравиться больше. Именно в нем я вижу себя со стороны собой. В другой одежде будто не я, а какой-то человек на лицо похожий. 
«Это был последний день моего присмотра над вашим очагом, Алоисия, - сказал я заранее заготовленную фразу, - и хочу поблагодарить вас за бесценный опыт». «Как? Уходите? Бросаете, да? Одну с ним?».
Мне стало не по себе.
«Это ваш отрок… А я врач, приписанный по программе. Дальше вы и сами справитесь. Здоровье семьи в порядке. А если захвораете, я вас приму в поликлинике». «Ну-ну, - сказала она измученно, - докториха, скажу на прощанье одно: не оправдал ты моих ожиданий». С Карлом на руках она развернулась ко мне спиной и ушла на кухню.
«Закройте за мной дверь». «Просто захлопни». Я собрал саквояж, снял шляпу с гвоздя и, томно взглянув в дверной проем кухни, ушел.
«Зима, осень, лето, весна;
Дни года летели как птицы».
Спели голоса дуэтом мне в уши, и я подхватил.
«Словно в кошмаре детском темна
Кома в местной больнице».
«Дядь. Мы еще встретимся?» - послышался болезненный голос без говорящего, словно эхо в горном перевале. «С тобой? Я не знаю. А надо ли?». «Дядь, а дядь…». «Чего?» - озадачено я спросил улицу, по которой шел. «Если я умру, ты огорчишься? Поплачешь на моей горочке?». «Скорее всего я не узнаю о твоей смерти» - ответил я правду, остановившись перед поклажей, укрытой черным саванном.
«Дядь, я умираю». «Что ж, встретимся на том свете».

6

Шел мелкий, усердно поливающий дождь. Просвечиваемые солнцем облака местами разгонялись ветром, местами кучковались, образуя ватные и пушистые клочки. Я шел на работу и буднично думал о предстоящем вечере...
Стояла туманная и серая погода. Было по-осеннему холодно, но никто не хотел мириться с уходом лета, и все поголовно игнорировали куртки, надевая кофты или вовсе не утепляясь. Мне в костюме в тонкую рябящую в глазах полоску было оптимально.  Как всегда, облака черной густой завесой будто бы застыли на месте и не желали плыть как доселе обычно. И это есть вовсе не грозовые облака. Опавшая листва с вымирающих деревьев парила вниз чтобы потом увязнуть в грязи или остаться плавать в радужной луже. В воздухе не хватало влаги. Кирпичные стены заводов стали крошиться, а деревянные дома распадаться на опилки. Трава неестественным черным цветом пожухла.
Программу домашнего доктора закрыли ввиду малой эффективности и высокой детской смертности, что на фоне общей смертности населения могло обратиться катастрофой: такими темпами в городе совсем не осталось бы людей.
Прошли месяцы с моего ухода и хочется сказать, что в свой быт я вновь влился с чувством возвращения в потерянный рай, ранее не ценимый. Я вспомнил, как замечательно держать себя и дом в чопорной стариковской чистоте, уют и комфорт которой хранят спокойствие и размеренность жизни врача.
В один из дней, когда солнце не показывалась ни разу, а пациенты начали казаться на одно чумазое лицо, я принял Алоисию. 
Зашедши мне в кабинет, она остановилась и вгляделась мне в лицо. Я не сразу ее узнал, как бы странно это не прозвучало; для меня за порог переступил сначала с ног до головы запачкавшийся рабочий, а уже только через время передо мной прояснилась крыса среднего роста с нелепым беретом набекрень и дорожной сумкой.
Я сконфузился. Это неприятность сродни встречи старого сокращенного коллеги в очереди на рынке: неуютно, сумбурно, стоишь чувствуешь стыд за быстрым поиском тем для разговора, в общем страшная ситуация, в которой мне пришлось столкнуться со стервозной крысой.
«Докториха? Ха, да быть не может. Ты?». «И я рад вас видеть». «Ах, каков! Ни разу не дал знать о себе за это время!». Я почесал затылок, будто мне стыдно и не знаю, как оправдать то, что подвел ее. «Ладно, я не в обиде. Сейчас мне очень помогает сосед пекарь. Ну это ладно. Тут это… Помоги, будь добр, Карл хворает».
Из-за ее спины вышел маленький мальчик в желтой футболке и сшитом джинсовом комбинезоне в презабавных ботиночках с улыбкой Микки Мауса. Он стеснённо хлопал ресницами, держа маленькие руки за спиной. Украдкой осмотрев мой кабинет, он произнес: «Чисто у вас». «Я врач. Пациентов обязан в безмикробном пространстве принимать. Так что у тебя болит, Карл?». «Тут» - он показал на грудь. «Что ж, давай послушаем».
Я надел стетоскоп и попросил расстегнуть и приподнять одежду. Моему удивлению не было описания, когда я увидел на груди мальчика клок черной шерсти прямо посреди грудины. Я просидел в ступоре две секунды и, придя в себя, я в грустном изумлении провел осмотр. Я прописал ему пару витаминов и микстуру для профилактики, а в целом здоровье его не подорвал город, как ни странно. Большинство людей, коими я занимался, поголовно всем вредил сернистый воздух и угольная пыль от мала до велика, а тут как будто турист ипохондрик пришел в испуге от троекратного чиха.
«Господи, какие лекарства! Он тяжело болен?!» - взволновалась Алоисия. «Что вы, нет. Это для иммунитета и профилактики защиты организма. Здоровее всех за сегодня». «Да? Ух ты, слышал, карл, ты самый здоровый человек у докторихи!». «Доктрихи!» - весело повторил мальчик, будто прошипев все согласные. «Генри, будь мил, отдай за так. Видишь малыш какой славный, а без лекарств чую сразу же сляжет. Дай за даром, будь другом. Вспомни прошедший год».  Я не стал воротить нос и вступать в отказ. Я протянул ассигнацию номиналом даже большим, чем требуется и распрощался. Она грубо урвала купюру и выбросив «Спасибо, будь здоров» пулей собрала Карла и хлопнула дверью.
Я просидел в бездейственной апатии в мертвой тишине час земных суток. В безмолвии и с пустой головой.
Опомнившись, я спохватился: «Крем закончился!».
***
После этого я видел Алоисию регулярно раз в месяц и наши встречи проходили по одному кругу: ваш сын здоров, но прописываю витамины для надежности – дай, добрый врач, за так. Так было с матерью, но с сыном…
Карл начал меняться. Сначала мех проступал редкими комками на груди и за ушами, потом он пошел от локтей к кистям и от коленей к лодыжкам. Пальцы грубели и чернели все быстрее, на ощупь приходя в твердую кожу, ногти заострялись и росли как вглубь пальца, так и наружу стремясь к форме жала. Снизу поясницы сначала выступила непонятная шишка, я счел это ушибом, но позже из нее стал произрастать хвост. Он рос медленно и, думаю, вызывал неудобства, ведь махал он им будто бесконтрольно. В лице изменения пошли с зубов. Сначала повыпадывали молочные, потом на смену им проросли коренные клыки, которыми он любил улыбаться. Челюсть стала вытягиваться в паре с носом, часть которого поменяла цвет и раскрыла новые ноздри. Голубые кристальные глаза сначала стали похожи на стеклянные, он будто бы ослеп, из-за чего я забеспокоился, а следом склянки в глазницах залились черной тушью.
И 15 мая 19** года ко мне пришла Алоисия Шварц- Ка;рысова со своим сыном Карлом Бин Шварц- Ка;рысовым.