Черт Ивана Карамазова

       
        Прежде, чем я поведу речь о черте, который являлся Ивану Карамазову, нельзя не сказать несколько слов о самом Иване Карамазове, как главном действующем лице последнего романа Федора Достоевского. Я думаю, что этот роман, по преимуществу философский, более других его произведений побуждает меня думать, как только я открываю роман. И прежде всех прочих героев, населяющих его страницы, именно Иван Карамазов, привлекает мое пристальное внимание. Его образ тревожит мое сознание и заставляет с ним спорить. Для меня диким является сравнение самим Федором Достоевским со слов его последней жены Анны, в девичестве Сниткиной (Снитко), Ивана Карамазова с философом Вл. Соловьевым, имевшим вполне библейскую внешность. Ну, никоим образом этот литературный герой Достоевского, как его описывает писатель, не напоминает Соловьева ни своей внешностью, ни тем более своим умонастроением. Положим мне, как призраку, нет никакого дела до того, как выглядел Иван Карамазов, но все же, для приличия (что за блажь такая, эти приличия, для постороннего или даже потустороннего, каким я полагаю себя), следует дать вам, уважаемый читатель, мое понимание этого образа мысли писателя. Иван Карамазов является одним из творений гения Достоевского. Достоевский гениален, как писатель. Он отлично описал то, как думает сам, когда находится в образе философа. Поэтому Иван Карамазов является образом не философа Соловьева, но писателя Достоевского. Только Иван Карамазов не пишет, а думает так, как думает сам писатель, когда входит в образ философа. Вот почему Иван Карамазов напоминает не Владимира Соловьева, а Федора Достоевского.
        Конечно, как это бывает в обществе, так в романе Достоевского, думает не только средний брат семейства Карамазовых, но и прочие братья, как младший единокровный брат, Алексей Карамазов, так и старший брат, Дмитрий Карамазов, склонный более к чувству и страсти, к решительному действию, нежели к отвлеченной мысли. Думает и незаконнорожденный брат Павел Федорович Смердяков (правда, думает пошло), который находится в качестве слуги при своем пожилом отце, Федоре Павловиче Карамазове, либеральном помещике, который сколотил свое богатство на приданом первой жены и преумножил оное благодаря ростовщичеству. Отец семейства не лишен ума и отличается довольно «едкой проницательностью» прагматика-реалиста, умением на все посмотреть с шутовской стороны и опошлить любую высокую идею, которой «болеет» его средний сын. Если Алексей «видит сердцем» и реагирует на «свинцовые мерзости жизни», смущенно потупив очи, как манерный послушник, и незаслуженно не осуждает, а благодушно прощает, пытаюсь выдержать дистанцию из романтических, шиллеровских (сентиментальных) соображений, то Иван Карамазов не просто рационально рассуждает, так сказать, «резонирует» (у него есть свои резоны), но и вслух размышляет, беседуя со своим братом. От вопросов отца о бессмертии и бытии бога он отделывается скептическими фразами, соразмерными умонастроению старшего Карамазова.
        Именно своему брату, расчувствовавшись после скандала с прежней любовью, такой же гордой, как и он, Катериной Ивановной Верховцевой, Иван признается, сидя в трактире, в сцене «Великий Инквизитор» в пятой книге “Pro et Contra”, в своей экзистенциальной идее бесценной слезы ребенка, из-за которой он мира, сотворенного богом, не принимает и почтительным образом возвращает богу входной билет в рай, где восседают в согласии и любви палач и мать его жертвы, все простившая во искупление грехов. Иван так взволновал Алексея своей горячечной историей о замученном ребенке, что в нем, в этом кротком монашке, разбудил дух мщения. Напоследок он рассказал брату, сочиненную им сомнительную легенду о Великом Инквизиторе. Сама эта легенда не стоит и «выеденного яйца». Не в ней суть, а в тезисе Ивана Карамазова о том, что он не бога не принимает, а мира, который он сотворил. Карамазов бунтует не против бога, а против мира, как дьявол, как Люцифер. Вот почему ему является черт, как посланец дьявола. Он своего рода русский Фауст, которому является русский же Мефистофель с ретроградной физиономией приживальщика, «известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых».
        Важны не сами рассказанные им легенды о «Великом Инквизиторе» или о «Геологическом перевороте» и не анекдот о «Квадриллионе километров», а он сам, как образ мыслящего персонажа. Хотя какие-то мысли все же водятся в этих его устных рассказах. Одна из них та, что именно мысль о собственном бессмертие придает человеку силу жить смертной жизнью. А иначе зачем жить? Для того, чтобы просто жить? Ивану этого мало. Почему? Потому что, живя без мысли о бессмертии, человек позволит себе все, что угодно. Во тогда и наступит, так сказать, «геологический переворот», новое время – врем нового человека, не человека вообще, а человеко-бога, который окончательно, конечным образом решит свой экзистенциальный вопрос: «Зачем жить»? И как он решит этот вопрос?
        Или взять тот же анекдот о квадриллионе километров. Вот идет по иному миру, а ему говорят: «Вот пройдешь квадриллион километров и придешь к вратам рая, которые тебе и откроются». Ничего себе испытание. Такая игра не стоит свеч. Лжет этот смертный поперек дороги и будет лежать из духа протеста против такого тяжелого, немыслимого испытания. Но потом устанет, встанет и пойдет. Ведь там, в ином мире нет времени, потому какая разница, - один километр или квадриллион? Возьмет и дойдет до рая и возрадуется? Вот глупость какая! Чистый анекдот, да и только. 
        Но самая известная притча, рассказанная Достоевским в романе устами Ивана, - это поэма о «Великом Инквизиторе». Этот инквизитор, доживший до преклонного возраста, намного старше земного Иисуса; он изведал все и на правах искушенного спрашивает вернувшегося на землю Иисуса о том, что тот здесь делает, когда он, инквизитор, знает, как сделать людей счастливыми. Он упрекает Иисуса в том, что он не воспользовался тем, чем его после крещения в пустыне искушал дьявол, от которого он спасался постом и молитвой. Это три силы, перед которыми слабы люди, - чудо, тайна и авторитет. Чудо творения жизни, хлеба насущного из подручного материала (камня в пустыне), тайна выбора и авторитет веры. Люди слабы перед материальным, которое необходимо для жизни. Но это материальное можно понимать, как реальное воплощение идеального, что недоступно идиллическому дьяволу, который не способен принять бога в качестве творца всего из ничего. Кстати, не способен на это и Иван Карамазов, как утопический идеалист.
        Люди слабы и перед тайной выбора, перед свободой. Они боятся свободы за ответственность перед вытекающими из нее последствиями, которых не знают, и потому зачастую толкуют ее превратно, как произвол. Быть избранным – это отдавать себе отчет в очевидном, - в том, что следует из акта выбора самого тебя. Эту тайну никто не знает, кроме тебя. Поэтому не вводи в искушение бога спасать тебя от глупости.
        И последнее перед чем люди проявляют слабость - перед кем требуется преклонить колени. Перед тем, кто властен над твоей душой. Кто это? Это дух. Но какой? Проверяй его верой, а не тем, что тебе обещают. Что же обещают? Власть, которую предлагают разделить с тобой.
        Я не могу сказать, что эти малые произведения, как бы я ни хотел, чтобы не оставаться в одиночестве, сочинил сам Иван Карамазов. К сожалению, нет. И сочинил сам автор, Федор Достоевский. Иван Карамазов полностью был, оставался в его власти и ничего не мог пикнуть без его на то соизволения.
        Другое дело, черт Ивана Карамазова. Я думаю, что это черт выскочил из Ивана Карамазова не без участия Достоевского, описавшего его. Но свои ли слова автор приписал ему? Конечно, автор представил дело так, что черт якобы вился галлюцинацией Ивана Карамазова, который находился в белой горячке. Именно от отца он унаследовал склонность к употреблению коньяка, в коем превзошел отца, попивая его не на людях, как отец семейства в куру своих сыновей, а наедине с самим собой прерывая в глубоких раздумьях. Для обострения ума он использовал коньяк, как допинг, вроде мексиканских колдунов или ямайских бокоров (вудуистов), использующих «дымок» для проницательности, проникновения мир духов. Только Иван Карамазов употреблял не траву, а коньяк для общения с духами, которые представлял в виде идей. Это неверное толкование идей и послужило причиной его самообмана, иллюзорного существования, пребывания в иллюзии. Он перестал чувствовать разницу между сном и явью, иллюзией и реальностью, ибо часто находился в опьяненном состоянии. Он упивался своими идеями, жил ими, жадно ждал их появления, а когда они не посещали его, пил лошадиными дозами коньяк, живо представляя своего шутовского отца-протагониста, в общении баловавшегося коньяком, который развязывал ему язык. Ивану Карамазову коньяк развязывал ум, освобождая его от сковывающих его правил. Здесь Иван дал маху, перепутав воображение с мышлением. Это и понятно почему. Его автор писатель, а не ученый, склонный в своем художественном творчестве не столько к рассуждениям и вычислениям, сколько к игре воображения, находящей свое воплощение в игре слов. Но слова не мысли и образы не идеи. Образами мыслей, их формами являются не фантазии, мечты, а идеи. Это образы без образов, ими, в них видят, но не видят их. Мыслящие люди видят мир в идеях, а не идеи в мире. Мир идей нельзя представлять себе наглядно. Это иллюзия, оптический обман сознания, заинтригованного собственной внутренней жизнью вне окружающего мира и подменяющего его собой. так всегда бывает с пьяненькими, коим Достоевский посвятил целую главу в другом своем произведении - «Преступлении и наказании». Принимать свои мысли за реальность – это сущее наказание за опьянение собственным или тем более чужим сознанием, находясь под внушением.
       Это размышление навело меня на мысль о том, что не является ли сам дьявол превратным образом ветхозаветного отца, бога до творения в сознании творца? В этой логике становится понятным явление черта, как галлюцинации, в опьяневшем от коньяка сознании нашего мыслителя, Ивана Карамазова. Аберрация оптики ума героя, вызванная белой горячкой от неумеренного распития коньяка, свела его с ума. Но это только внешняя канва событий. Черт явился симптомом, знаком помешательства. Черт – это знаковое событие. Он означает событие, факт сумасшествия от большого, гиперболического ума, несоразмерного ничтожному, мелкому интеллигенту. Достаточно вспомнить то, как вел себя Иван Карамазов на суде, показав все свое ничтожное карамазовское естество, которое прятал под личиной философа-скептика. Вот и вылезло наружу его ничтожное «Я».
        Когда явился черт Ивану Карамазову? Тогда, когда он принял явление за то, что явилось, консистенцию за субсистенцию, образ идеи за саму идею, за сущность того, что трансцендентно уму, но чем он пользуется, если на это есть воля свыше, по наитию, интуитивно умно. Что явилось тому причиной?  Хождение автора «не в ту степь».  Достоевского занесло на территорию чуда, в опасную для мысли зону, где одно принимается за другое, иное. Опьяненный игрой своих слов, Достоевский не смог выйти из образа своего мыслителя, из философски мнимого образа мысли, то есть, из образа философского мнения (мнительности) и обратился в черта. Черт явился фигурой недомыслия автора, его неспособности додумать свою же мысль, принятую за идею, о том, что «все позволено», если есть нет бога. Тогда есть черт, который и объявился, заявив своим присутствием об отсутствии бога. Но его присутствие иллюзорное. Черт есть знак, указующий на присутствие бога в его отсутствии. В присутствии черта бог отсутствует наглядно, существуя невидимым образом. Черт есть призрак больного сознания, в данном случае больного словом, не дающим места для простора мысли. Черт есть alter ego Ивана Карамазова, раздувшееся до размеров его личного бессознательного и не дающего самому Ивану места быть внутри себя, ибо его некуда вытеснять. Место вытеснения уже занято. Единственный выход – выйти и себя, из Я, то есть, сойти с ума.
        Черт Ивана Карамазова – наследник двойника титулярного советника Голядкина, этого героя ранней повести Федора Достоевского «Двойник». Писатель вновь вспомнил в романе «Братья Карамазовы» о двойнике героя для того, чтобы показать, как средний брат «проклятой семейки» (она проклятая хотя бы потому, что братья замешаны в сугубо «мокром деле» - в отцеубийстве) относится к самому себе. Черт в романе – это не столько инфернальная, потусторонняя личность или личина, адское дно бога, если смотреть вниз божественной вертикали, в область отрицательных величин, сколько образ обнуления духовной вертикали, опошления самой идеи потусторонней жизни, напоминающий абсурдный объект фантазии (фантастического представления) помещика Аркадия Свидригайлова из романа «Преступление и наказание» о вечности в виде баньки с пауком в углу. Черт Ивана Карамазова есть отражение самого Ивана Карамазова в его собственном сознании. Таким он видит самого себя и от такой (черт-те что) презентации в качестве уже репрезентации сходит с ума. Черт знает, что, но знает ли Иван Карамазов? Он узнает себя в черте и не узнает, боится узнать и признать.
        Иван Карамазов раздаивается в рефлексии, которая обращается в разговор с самим собой в качестве постороннего. Так посторонний или потусторонний Иван Карамазов самому себе в помешанной (сумасшедшей) рефлексии? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Тем более трудно ответить, что со слов близких Федора Достоевского можно было услышать убеждение в том, что в образе Ивана Карамазова писатель изобразил самого себя в раннем, молодом возрасте. Вероятно, автор амбивалентно относился к самому себе и поэтому писал не столько от себя, сколько от лица героя, не собственно личным, а чужим словом. И такой чужой стиль письма стал личной приметой, характером самого писателя, как человека, как творческой личности. В этом есть некоторая ненормальность не только художественно-литературного, но и философского свойства. Многие писатели детективного жанра не вполне психически нормальны. И это понятно почему: влечение к преступному (криминальному) образу мысли портит душу. Тем более общественное признание Достоевского преступником-каторжанином заставило его считаться с этим. Но здесь я вижу и другую, иную ненормальность. Это уже не столько душевная ненормальность, сколько интеллектуальная ненормальность, ненормальность самого ума писателя, настоящее, а не литературное сумасшествие.