Люська. Гл 9 Влад

Гл 9
 Вдад.
   Дальше потянулась самая обычная семейная жизнь. Правда это было совсем не то, чего от замужества ожидала Люська.  Семья – ведь это,  прежде всего дом и свой угол.  Угол был, даже два, а вот дома пока не было.
 Первые месяцы  совместной жизни  обошлось почти без командировок,  и молодые были вместе, по крайней мере,  по ночам.  А после того как Люська  маме  описала всё  и во всех красках  про офицерский барак, та сжалилась над молодыми и ночевали  они теперь частенько  и у Екатерины Николаевны в городке.  Юрка вставал в четыре часа утра и уезжал с первым автобусом в Камыши или в Казачью бухту, на службу.  Возвращался не раньше восьми  вечера, а иногда и поздно ночью.   Мама уезжала на завод  около шести утром и возвращалась в шестом  часу вечера, хотя тоже частенько задерживалась и  допоздна.   Люська, когда ночевали у мамы,   спала  дольше всех, но на работу  уходила  не выспавшаяся и злая, и от нее теперь в садике все воспитатели, нянечки и поварихи выли и стонали. Но зато родители были очень довольны – в садике оставался  идеальный порядок и чистота.
  Люська еще  маленько округлилась,   не так чтоб было шибко заметно, что в положении.   Но танцы закончились,   в клуб – разве что в кино. У   Риты  днем работа, по вечерам  вечерняя школа, а после школы домашние  задания.    Иногда Люське приходилось оставаться  ночевать в Камышах, в части, чтоб не лишиться очереди  на   на квартиру. Но там,  в компании  других офицерских жен, которых, казалось,  ничуть не смущал этот противный барак, вечернее ожидание  мужа  оказалось  совершенно невыносимо. Любимое время суток вечер  - превратилось в часы невыносимой скуки, либо бессмысленной болтовни с другими офицерскими женами. У  мамы она отдыхала. А только услышав звук клубного  патефона,   оживала, подпевала и даже иногда пританцовывала.  Но,   по субботам, когда в клубе была живая музыка,  усидеть дома   Люське   было совсем не просто.  С  нетерпением всё  ждала, что вот-вот  услышит  знакомые шаги,  и они вместе с мужем всё   же пойдут  в клуб,  ну и что,  что с животом, так с мужем же!  Но теперь это случалось совсем не часто. Читать не хотела, готовить еду не любила, вязать  на спицах не умела, шить ненавидела. Оставался только пасьянс, либо кинуть карты – «что было, что будет, и чем сердце успокоится».  Иногда уговаривала маму перекинуться в «подкидного».  Мама готовила, шила на машинке, вязала шерсть, читала, а то,  и  даже вслух, и в отличие от дочери всё это очень любила. Почти каждый вечер жарила семечки, сама, потому как  у дочери они всегда горели либо оставались недожаренные.
  Екатерина Николаевна помешивая алюминиевой ложкой семечки на чугунной сковородке,   жалела дочку: 
  -Розочка, беспокойная моя, ну какие теперь тебе танцы. Ты теперь мужняя жена.  Да и куда тебе с животом? Ты должна сидеть дома и смиренно ждать мужа.
  - И что? Я теперь всю жизнь должна смиренно сидеть дома и ждать мужа, а он не понятно где шляется? А живота , между прочим,  еще  не так уж чтобы и сильно видно!
  - Непутевая, что ты говоришь такое?  Не смей так говорить! Ты же знаешь,  что он на службе. Ты даже не понимаешь, какое это больше счастье ждать любимого человека, зная, что он непременно придет.  Вон в войну – жены по пять и более лет ждали своих мужей, ведь далеко не всем удавалось вырваться с войны хоть на пару дней – повидать родных и близких. Даже после ранения и  госпиталя – всего два-три  дня и не более того, и опять в окопы – в грязь,  дождь, снег  и холод. И шли  с великой надежной, что их ждут. И их ждали. Годами ждали. Может потому мы и победили…
 - Мама! Я не хочу, как они. Я не хочу всю жизнь ждать. Я молодая и красивая,  и хочу жить! Война кончилась! Я хочу танцевать и люблю,  чтоб на меня смотрели, мной восхищались и меня хвалили.
 -Бессовестная! 
   -Да, я такая! А сейчас хочу семечек, от этого запаха у меня уже текут слюнки!
  - Минуточку!  А кто  тут совсем недавно  порхал от счастья?
  - Мама я должна была выйти замуж! Я не хочу больше делать аборты!  - и,  сделав небольшую паузу, каким-то чужим голосом добавила:  - И рожать в бараке тоже не хочу! И вообще мне еще рано.  Я хочу жить и гулять!
  - Это говорит моя дочь?  Ну,  милочка моя! Потом как-бы не поздно было. На санках - только кататься  - не получится. Кто возить-то будет?
  - А он муж, он пусть и думает!
  -Ой-ли?  А он что,  по-твоему, не думает? Он иногда сутками на службе! И теперь это все для тебя и ваших будущих детей!
  - И что,  он всю жизнь будет служить, а я его детей нянчить? Я жить хочу, Мама! И жареных  семечек!
   -Это будут твои дети! Ты же говорила, что его любишь!
  -И люблю! Только где он?!
  - У вас все впереди! И все будет! Терпи! Сейчас всем тяжело, мы только выбрались из войны и голода.
  - Мама ты меня не слышишь, я хочу на танцы и чтоб мной восхищались.!
  - Розочка, вы своё отплясали, или хочешь,  как   Стрекоза!? Теперь ваша жизнь и есть ваш танец!
  -Мама, все!  Не могу! Замолчи! И в эту же субботу, если вовремя не придет – пойду на танцы.  Одна! С животом!
 Екатерина Николаевна глубоко вздохнула и очень тихо сказала: 
 -Розочка, если я еще раз от тебя услышу про танцы – выпорю, как сидорову козу, и не посмотрю, что уже взрослая и беременная. А с завтрашнего дня – собирай чемодан и марш в Камыши!  На тебя клуб дурно влияет. А ко мне будьте любезны по воскресеньям! Мне, что думаешь,  приятно слышать, как вы там за табуретками всю ночь скрипите  и вздыхаете?  И в кого только ты такая  - лентяйка  и шлёндра!   У меня сейчас из-за тебя погорят семечки!
Люська, с укоризной посмотрела  на мать:
  - Мама, слышала бы ты как там,  в Камышах,  по ночам   весь барак скрипит, вздыхает и охает!

  Екатерина Николаевна выключила примус, сняла с него полную сковородку ароматных и еще полыхающих жаром, семечек и рассыпала их по поверхности деревянного стола, чтоб скорее остыли.
 - Ну и подумаешь! Мы и по воскресенья там жить будем! Могу уехать, хоть сейчас!
  - Вот уж дудки! Я ужин кому готовлю?  Мужа дождись, а завтра хоть сразу  утром,  вместе и отправляйтесь в свои Камыши!
  Люська вскочила с табуретки, схватила пригоршню еще горячих семечек,  хлопнув дверью, выскочила на улицу и плюхнулась на лавочку перед окном.   Екатерина Николаевна, уже через форточку ей добавила:
- Вот-вот! Привыкай к семейной жизни! Ты даже и семечек поджарить не умеешь, кулёма нетерпеливая.  Всегда у тебя половина – горелых, а остальные сырые!  Неумёха!  Мужу, что,  всю жизнь  только  яишницу   да  картошку жарить будешь?
 Через полчаса в дверном проеме появился  Люськин нос, а ее виноватый голос тихо, почти прожурчал:
  - Мамочка,  прости,  пожалуйста!  Мы с Юрчиком тут погуляем немножко, ладно?
 - Вот-вот! С мужем гулять – не хвостом вилять!  А через час, чтоб дома, а то ужин остынет!
  Люська, да как наверно и все люди, обожала воскресенье. По воскресеньям, утром можно и всласть выспаться, а вечером  и нагуляться.  В выходной Екатерина Николаевна с утра уходила к  соседке - Софье Марковне  -  прогуляться.   Молодые сладко спали, не договариваясь,  ждали когда  осеннее, еще  ласковое   солнце  пригласит их выбраться из под одеяла. Потом приезжал Володя, забирали   Риту,  и на целый день  - праздник.  Море, кино, мороженное и  даже пару раз танцы в доме офицеров, с живым духовым оркестром - не какой-то  там клубик, в Палаточном городке. Счастье есть!
  В понедельник Люська  собрала  таки,  свой чемоданчик,  и отдала его мужу, чтоб тот отвез его в часть, с обещанием уже вечером быть у него. Екатерина Николаевна,  на пороге, обнимая дочь, всё же  не удержав слезу, шепнула дочке: 
   - Розочка,  мать-то не забывайте.  Шмыгнула носом   и чуть строже добавила:  - по воскресеньям, чтоб у меня!

  А жизнь  вокруг все больше шла на лад.   Севастополь строился  и рос на глазах.  Восстанавливалась  разрушенная фашистами,   знаменитая   севастопольская диарама штурма Сапун горы. Театр Луначарского,  пройдя по дорогам войны,  уже принимал зрителей,  сначала на случайных подмостках, потом  в восстановленном Доме офицеров,  а еще позже  труппа театра перебралась  в собор святых Петра и Павла.  Там же, в Доме офицеров  уже работал и драмтеатр Черноморского флота. Открывались новые школы, детские сады, вечерние школы.

  В ноябре, как  и было обещано, по улицам Севастополя побежал первый троллейбус.  Торжественная Церемония пуска состоялась 6 ноября  с площади Коммуны, от вокзала  и, через центр – до горы Матюшенко. Весь Севастополь собрался полюбоваться красно-желтыми  улитками на колесах. А  в день 7 ноября  на  33-ю годовщину  октябрьской Революции, по окончании парада, эти троллейбусы уже пошли по маршруту в рабочем режиме.  А улитки, потому как скорость у них в первое время не превышала и пятнадцати километров. Да  разве тут дело было в скорости? Дело было в принципе!   Родители приходили к троллейбусам с детьми, как на аттракцион, и радовались не  меньше детей.  У кондуктора на ремне висел набор катушек с билетами по 10, 20, и 50 коп и кондукторская сумка. Чтоб проехать по всему маршруту -  надо было заплатить 80 коп.
  Люськин  животик,  тем временем,  на глазах  округлялся, правда она умело  могла его прятать.  Танцы, наконец,   пришлось отложить. С офицерскими женами она понемножку сдружилась. Даже  пока мужья были на службе, всем бараком ходили гулять на море, но это когда без дождя и ветра. Почти все обитательницы общежития  находились либо в положении, либо уже с маленькими детьми, так что и Люська теперь здесь себя чувствовала совершенно среди своих.   Друг другу помогали, особенно в стирке – молодым мамашам.  Люська в  пеленках совершенно не участвовала. – Нет уж! – Это вы без меня. Я лучше пол помою, или подмету.
   Конечно, на уборку помещения висело расписание дежурства, но друг другу часто помогали и без очереди. Еще  ей  совершенно  не нравилась процедура купания детей -  надо принести уголь,  натопить помещение,  натаскать с камбуза  теплой  и с колонки холодной  воды,  вымыть корыто  и тазы, а потом еще и опять перемыть все!  И вообще – страшно! 
 -  Не  - думала она, вот это вот всё совсем не моё, и с ужасом представляла, что  вскоре ей всё это тоже предстоит.  Удивленно-испуганно   наблюдала, как молодые мамаши с таким  наслаждением щебечут со своими  детьми, что будто не они купают своих младенцев, а купает кто-то их самих.
   Поздняя осень. 
  Осень  Люська совсем не любила.  Думала - что там такого в ней  чудесного Пушкин увидел?  Унылая – да, но с очарованьем не складывалось.  Ну,  листья желтые, и что? Осень    в Севастополе длинная, темная, холодная,  ветреная,  а  и мокрая.  Незаметно осень, без видимых перемен  переползает в  такую же холодную, мокрую,  и  скушную зиму.  Собственно, особенно скушно и тоскливо в декабре, когда дни становятся самые короткие.  И только к  концу декабря  уже немного легче, потому как  сердце  потихоньку начинает радоваться ожиданию Нового года.
  В этом году в садике номер №13 по ул.  Пожарского дед Мороз был беременный, но этого никто из детей так и не приметил,  потому как  у него под шубой, кроме собственного живота еще были крепко привязаны три подушки. А на вид Дед был совсем  настоящий. Ну и что,  что борода из ваты. Зато в синей атласной шубе, с красным колпаком ,  в настоящих валенках, с волшебным посохом, от которого зажигались на ёлке лампочки,  а главное с мешком подарков.   Помогала Деду Морозу всё та же прошлогодняя Снегурочка  -  Рита. Толстый, розовощекий,  с громадной бородищей,  веселый Дед Мороз со Снегурочкой  с  нескончаемым  удовольствием плясали, водили хороводы, устраивали  конкурсы и дарили  подарки. Вот правда стройненькая Снегурочка оказалась ростом  чуток выше   Деда.  Большенькая. А особенно веселые они  были еще и  потому, что из-за  рядов  зрителей-родителей  выглядывали  два любимых лейтенанта.
  Уже после праздника,  по дроге домой опять заспорили, как назвать будущее чадо.  На женских именах особого разногласия не было - либо Екатерина, либо Татьяна – по бабушкам. А вот сына Юрка хотел назвать Герасим – по деду. Люська противилась.
  - Юр?! Ну ты что? Какой Герасим? Ты Муму читал? Деревня! Его же в школе все будут дразнить.
 - Давай лучше Владлен! Владимир Ленин!
 - А ты что ?  Хочешь, чтоб он еще одну революцию сделал?
 - Зачем? Владимир – это же сокращенно -  владелец мира! А Ленин Революцию уже  сделал, и она победит во всем мире! Зачем еще какие-то  революции?  И вообще – кто рожает – тот и имя придумывает!
Юрка поворчал, но,  в конце-концов,  согласился.

   Зима, не смотря уже, что  длинная,  как-то пролетела незаметно.  Молодые жили в  Камышах, но  каждую субботу вечером приезжали к матери и были там до понедельника.  Уже ближе к весне у Юрки начались постоянные командировки.  В офицерском бараке ночью стало совсем невыносимо.  Перебралась  к маме.  На танцы  больше не просилась. Маме жаловалась:  - Мам! Я уже боюсь! Он там внутри дерется, точно пацан!
- И что бояться? – отвечала мама:  - Ты думаешь,  ты спокойная была? Не бойся, раньше срока не выпрыгнет.

   В середине весны Люська стала матерью.
  Так получилось, что почти перед родами Юрку отправили на месяц в командировку, куда-то под Ленинград, а маму срочно отозвали по работе в Пермь.  Люська  испугалась рожать без мамы и отпросилась  на роды  - туда же  в Пермь, к маме. 
  Рожала тяжело. Были сильные боли. Ребенок ни как не хотел выходить.  Про себя вспоминала слова мамы:
-Раньше времени не выскочит!
   Как же, думала она -  не выскочит  -  он вообще от туда выходить не собирается.   Ей казалось, что он схватил ее за кишки, упирается и  наружу не хочет,   и кишки не отпускает. Орала на всю больницу:  -
 - Люди добрые!  Мне больно! Помоги-и-и-те!
  Две акушерки, сначала ее успокаивали, а потом,  та,  что помладше на Люську тоже  стала кричать:
  - Дура!  Дыши. Дыши глубоко,  как можешь! Ты всю силу тратишь  на то, чтобы орать!  А ты напрягись,  натужься и рожай! Еще час поорешь,  и вообще на сухую рожать будешь! Тогда узнаешь, что такое больно!
 - Сама дыши тужься и рожай! Садисты, вы меня замучали!  Вы что, не понимаете, как мне больно!?
  – Он меня держит за кишки и отпускать не хочет!  -  Между приступами схваток почти выла роженица. Молодая акушерка не унималась:
  - А ты не ори! Натужься,  дыши и молись!  Ты его сама не пускаешь, и не даешь  нам тебе помочь! Нетерпеливая какая! Молись!
 -Какой молись?! За что такая мука! Я партийная! Я не знаю, кого звать, как и кому молиться! Не верю я в вашего бога! За что нам такие муки?
 - А ты попробуй и поверь! Он всем помогает и партийным тоже.
  Та акушерка, что была постарше, на крики роженицы  не обращала совершенно никакого  внимания, и  в разговоре  не участвовала.  Она плавно гладила  своими руками   живот  будущей матери, что-то бормотала себе под нос, будто разговаривала с младенцем,   легонько  надавливала  с разных сторон, и казалось,  чего-то ждала.  Потом, вдруг, с одной стороны живота поставила свой локоть, а с другой стороны надавила ладонью.  Жизнь внутри живота активизировалась, живот пришел   в движение, а акушерка ласково пробормотала: 
  - Иди мой хороший, иди мой маленький!
  Люська,  зарычала,  стиснула зубы и,  набрав полные легкие воздуха, через сжатые зубы почти провыла:
 - Го-о-осподи помилуй!
  В этот самый момент, та акушерка, что давила  живот роженицы, как-то очень сильно, и безапелляционно, подалась вперед.  Люська выгнула спину, зажмурила глаза и еще раз зарычала от боли.
  Ребенок выскользнул прямо в руки молодой повитухи и с первым же вдохом громко закричал.   Старшая акушерка,  ловко, голыми руками оборвала пуповину, и  прихватив  ладонью  головку малыша, почти посадила его себе  руку и подняла так, чтоб роженица смогла его увидеть. Радостно сообщила:
  - Матрос!
  Люська хотела  что-то сказать, но сил на это уже не осталось,  и  только тихо простонала:  -Ладно…
  Матрос, вдруг,  серьезно и сосредоточенно замолчал,  наморщился и  неожиданно  полил всех из своего краника желтой струйкой,  после чего  облегченно улыбнулся.
  - Ну,  ты безобразник!   Всех обоссал и радуешься! -  хохоча и нежно обтирая младенца,  ласково  приговаривала  старшая  акушерка. Быстро и ловко его высушила, обработала пуповину, завернула в пеленку и положила под  мышку к матери:
  - Хороший мальчишка! И тебе ничего не порвал. Можно было и не кричать на всю больницу, всех рожениц только перепугала.
  Люська  свободной  рукой осторожно прижала малыша к себе и никак не могла поверить, что все  произошло, и это теперь ее ребенок, и что хотя еще все болит, но этот ужас,   наконец,  закончился.
  Молодая акушерка, уже  выходя в коридор  ехидно заметила: 
 -А что парторга-то не позвала?
 Через две недели  Люська  с мамой и сыном вернулись в Севастополь. На вокзале их встречал счастливый  отец.