Прогулка, рассказ. Часть 3. УАЗик

                «...  Иль чума меня подцепит...
                ... Иль мне в лоб шлагбаум влепит... »
                А.С.Пушкин      
               
                “Субъектность сродни пистолету.
                Ей можно отстреливаться, 
                но при неосторожном обращении — и застрелиться.
                Держите субъектность на предохранителе!”

                Алина Витухновская



       Неожиданно для себя, еще одно воспоминание вмешивается в мой рассказ, и я хочу остановиться на нем, иначе будет свербить и мешать думать.

       Дело было году в 1977- ом. Я тогда первый год отрабатывал свою «ссылку» в северный город Т., так я называю положенную по тогдашнему закону трехгодичную отработку после окончания вуза, добровольно принудительную, так сказать. Уклонение было чревато конфликтом с законом. Но для «своих», приближенных к ректорату выпускников, существовал вариант — остаться работать в вузе на одной из кафедр, чем и воспользовались некоторые мои знакомые.

       Для полноты картины, расскажу предысторию того, как после окончания вуза, я оказался в городе Т.

       Будучи студентом, я параллельно более четырех лет работал на кафедре электроники (кажется, с первого курса) и помогал делать расчеты на тогдашних ЭВМ моему лектору по математике. Три курса учился на одни пятерки, кроме военной кафедры и истории КПСС, по которой у меня на первом курсе была тройка. Экзаменатор — тетя с юмором и, скорее всего, понимающая всю лживость этого предмета, тем не менее требовала безукоризненного знания всех дат и лиц из истории ВКП(б) и КПСС и очень обижалась на мое вопиющее незнание.

       Заметим интересный момент, преподавательница знала, что курс истории партии построен на многочисленных искажениях, умолчаниях и подтасовках, но требовала, чтобы я в точности выучил этот искаженный курс.
       То есть, ложь, должна транслироваться в массы без новых искажений. Тогда она кажется ближе к истине.

       В меня просто не влезали эти отлитые в бронзе или вырубленные из камня, словеса и перипетии возгорания из ленинской “Искры”. Хотя я интересовался философией, пытался понять диалектику, даже пытался читать Ленина.
      
       Голова была заполнена математикой, физикой и кибернетикой, хотя я и не стал ученым. Кстати, Маркс говорил, о необходимости “карабкаться по каменистым тропам науки”, а “грызть гранит науки” неоднократно призывал комсомольцев Лев Троцкий. Один современный деятель говорил, что свои мысли “отливает в граните”.

       Экзаменаторша, в обычной жизни казалась вполне достойным человеком. С плохо скрываемой ненавистью и презрением, сказала мне: «Ты же понимаешь, что тебе и тройку не за что ставить!» Поставила в зачетку “удовлетворительно” и отпустила меня восвояси. Она знала, что я отличник и валить меня на экзамене по полной, не осмелилась.

       Партийная дисциплина въедается в душу и формирует интересный симбиоз коммуниста и партии — двоемыслие, описанное Дж.Оруэллом. Но до того, как я узнал это слово, тогда оставалось более пятнадцати лет. Попутно вспоминается наш лектор по Истории КПСС (учебник был толщиной с кулак), такой добродушный толстячок лет шестидесяти, любивший в кулуарах рассказывать анекдоты, но на лекции, его голос иногда звучал, как набат. Где-то я читал, что на рыбалке, любой парторг вполне нормальный мужик, но как заходит в свой кабинет, его “органчик” включается по полной и вот уже пред нами непрошибаемый функционер.

       Каково же было ее удивление и возмущение, когда я снова явился пред ее строгие и справедливые очи. Замдекана меня буквально заставил идти пересдавать, ведь деканат тоже боролся за успеваемость и показатели. Отказаться я не мог. 
       Кстати, хороший был дядька — замдекана, фронтовик, заботился о студентах, помогал многим, но мог быть строгим и преданным партии.
       ПоборОв в себе честь и достоинство, притащился я на пересдачу к экзаменаторше. Представляю какой подвиг самопожертвования и какую бурю чувств она пережила, но наружу она ничего не выдавила из себя, задала несколько вопросов по курсу, буднично поставила мне в зачетку «хорошо» и достойно промолчала. А может и не переживала бурю. Возможно, с годами, у партийцев вырабатывается способность всегда подчиняться начальству — “колебаться вместе с курсом партии”.
       Полезные уроки иногда преподносит нам жизнь.

       Еще вспоминается одно яркое и необычное светлое пятно в период начала “расцвета застоя”: кажется это был 1972 год. В нашем институте состоялась встреча с академиком Александром Даниловичем Александровым для всех желающих. Это был — “советский и российский математик, физик, философ, альпинист”, как написано в биографии. На лекции было человек десять  — несколько студентов и преподавателей. Он привел в кипение ведущего встречи — заведующего кафедрой философии, утверждением, что философия — это не наука.

       Марксистский философ не мог допустить своего фиаско и сказал академику, что не позволит дискредитировать марксистскую науку.

       Вспоминается персонаж фильма “Бриллиантовая рука”: “Нет! На ето я пойтить не могу. Я должен посоветоваться с шефом.”

       Он посвятил всю жизнь марксистско-ленинской философии и наизусть выучил, что марксизм-ленинизм — это научная теория познания мира. Подразумевается, что раз “научная”, значит верная. За точность цитирования не ручаюсь. Он искренне не понимал, как можно посягать на основы?!

       Академик долго объяснял кандидату (а может доктору) смысл своего утверждения. Оперируя математикой и физикой, он занимался законами науки, а переходя к философским обобщениям, он размышлял о всеобщих закономерностях мира. И конечно, философия и наука, взаимосвязаны, но не совпадают. Он в реальном времени демонстрировал работу мысли. А зав. каф. философии демонстрировал заскорузлость формулировок, защиту которых ему оплачивали в виде зарплаты и социальной ниши.    
         
       Тогда я был первокурсником и почти ничего не понимал, только наблюдал за битвой титанов, точнее, за битвой мысли с недомыслием, впаянном в коммунистическую доктрину. Мне было легко от того, что мысль существует в мире и можно следить за ее рождением. Это давало пример и силы думать самому.

       На четвертом и пятом курсах я старался держать планку по основным предметам, вроде технической электродинамики, но уже много было других дел в лаборатории и в вычислительном центре, и в спортивном зале, накапливалась усталость, на всё не хватало времени, появились сугубо специальные предметы, подчас устаревшие, быть круглым отличником уже не хотелось, да и не было смысла.

       В 1976 г., я окончил пятый курс, защитил дипломную работу на “отлично”, в этом уж надо было постараться, а после предстояла процедура распределения выпускников на место работы. Завкафедрой, на которой я работал на полставки (40 руб в месяц), и лектор-математик, которого я очень уважал, ходили по отдельности к декану просить, чтобы меня оставили на кафедре. Они мне не говорили об этом, но я догадался. Это было бесполезно, так как вопрос решал лично ректор.

      Сама процедура распределения выпускников была по-своему забавна, она сочетала в себе внешнюю торжественность формы и внутреннюю “подковерность” содержания во время принятия решений. Но об этом я узнал гораздо позже. Кстати, очередность входа в кабинет ректора определялась номером в списке всех выпускников пятикурсников нашего факультета, по итогам усреднения баллов за сданные предметы за весь срок обучения. Но кроме очередности входа в кабинет ректора для формального подтверждения уже выбранного места работы, это не имело никакого значения.

      Так вот, “Хотите верьте, хотите нет”, — как говорил персонаж Леонова в фильме «Полосатый рейс», я шел десятым в списке выпускников (кажется, это из двухсот человек или около того). Никогда не гордился этим, но в тот момент это казалось полезным, немного поглаживало мое тщеславие и веселило, что первые пяток мест занимали активисты-комсомольские секретари и вожаки. Ведь служение коммунизму отнимало время, расхолаживало и компенсировалось повышенными баллами от деканата. Только для активистов более четко и целенаправленно. Я имел баллы только за учебу, кроме того случая с историей КПСС. Но зато, на выпускном экзамене по научному коммунизму, члены комиссии сначала счастливо улыбались и кивали, внимая моему блестящему ответу.
       Некоторые члены комиссии знали меня по семинарам, но после того, как узнали, что у меня “удовл.” по курсу военной подготовки, вынуждены  были (кем?) снизить оценку и за научный коммунизм до “хорошо”. Видимо специфический кодекс чести членов комиссии не допускал отличной оценки по научному коммунизму — тому, кто не выучил наизусть устаревшие образцы телефонов времен ВОВ. Короче, мой средний балл за весь период учебы был справедливым. Любовь и внимание к числам у меня от увлечения математикой. И она же воспитывает стремление рассуждать логически. И тем не менее, прошу читателей извинить меня за дотошность. Но, как говорится, “дьявол — в деталях.”

       Между прочим, в детстве и юности я любил фильмы про войну, мне нравилось четко поворачиваться “на ле-во!” и “на пра-во!” “кру-гом!” В десятом классе я укладывался в норматив по сборке-разборке автомата Калашникова, однажды выстрелил из него три патрона  на сборах, в тире института однажды стрелял из Макарова, выполнял лабораторные работы настройке телефонов и раций и по хим защите. У нас в группе была девушка, умная и симпатичная, не похожая на остальных. Она отказывалась вставать при входе майора или подполковника в класс и “отдавать честь” командиру. Ее выгоняли из класса, чему она была, наверное, рада. Но из института ее не выгнали, училась она хорошо.   
               
       Войдя первый раз в кабинет ректора, я увидел синклит приближенных к ректору смутных лиц, сидящих плотной стеной. Вспоминается сцена из шекспировского “Гамлета”: ”Синклит червей со всей земли”
(пер. Б.Пастернака, IV / 3).

       Сам ректор, седовласый, импозантный, высокого роста мужчина, лет шестидесяти, спросил: «Куда вы хотите распределиться?» Хотя он прекрасно знал, куда намерен меня упечь по моему же вынужденному выбору, но процедура обязывала.
       Я ответил, что хочу остаться на кафедре в институте. Он сказал: «Но вы же подписались на город Т.» Я сказал, что хочу остаться на кафедре в институте. «Идите! И подумайте!» — твердо сказал вершитель судеб. Не ручаюсь за точность реплик, но картинку помню хорошо, даже фотка сохранилась с каким ожесточенным и строптивым лицом я выхожу из кабинета. Кто-то снимал из моих однокашников.
   
       Вспоминая реалии того времени, хочу сказать, что за несколько месяцев до распределения разыгралась микроколлизия, имеющая даже некий логический подтекст. Её политический смысл был прямолинейным и непреложным — подчинение масс воле государства, на основе подавления свободы личности. 
       Думаю, этот реальный парадокс законодательства того времени можно назвать антиномией. Сдается мне, что это противоречие не случайно присутствовало в законе. Думаю, руководство вуза требовало прописку от претендента на место на кафедре для того, чтобы им потом не пришлось обеспечивать его жильем. Всё припасовано.
      
       О чем речь, в чем проблема? Чтобы получить прописку по месту жительства в городе, надо было сначала трудоустроиться. Но на работу принимали только людей, имеющих прописку. Эта неразрешимая задача решается с помощью блата (то есть, связей) и бутылки обычного коньяка. Родственники, живущие в городе, разрешили использовать их адрес для прописки (бесплатно). Мой дядя обеспечил блат — нужного человека в нужной инстанции, я купил и вручил бутылку коньяка нужному человеку, а этот человек усмехнулся, небрежно бросил ее в бардачок “Волги” и обеспечил нужную запись и штамп прописки в паспорте. Позже, с этим билетом в жизнь я предстал пред очи всемогущего ректора.

       Меня и второй раз в кабинете ректора попросили сходить подумать и согласиться ехать в город Т. Я боролся за место под солнцем и проявил бесполезное упрямство.
       Сделал и третью попытку, чувствуя ее бесполезность. Понимаю, что такое поведение не могло быть одобрено руководством вуза. Моя неблагодарность зашкаливала. За то, что они дали мне возможность реализовать свое право бесплатно учиться в вузе.

       На секунду ректор задумался. Видимо, мысленно опустился на мой уровень и отрубил: «А у вас прописки нет!» Я сказал, что прописка есть. Ректор не на шутку задумался еще на пару секунд, — «Как? Покажите паспорт».
       Думаю, они (секретари ректора) не ожидали моего упрямства и даже не поинтересовались, есть ли у меня прописка. Просто послать меня на север ректор не мог так сразу. Надо было соблюсти процедуру.
      
       Он лично убедился в наличии прописки, что уже было не солидно. Но далее, на его лице мелькнула тень улыбки (или я это придумал, не знаю). Он, с торжеством, как бы уличая меня в преступлении, сказал: «Так вы сделали прописку всего три месяца назад!» «Лишь для того, чтобы остаться в вузе! Зачем же вы так?»
       В глазах мудрого ректора, это доказывало, что я пошел на этот гнусный шаг — оформил прописку, чтобы лично его ввести в заблуждение. Ведь наличие прописки в паспорте не доказывает, что я житель нашего города. Логично? То есть, сама по себе прописка не играет значимой роли, роль играет только то, что думает по этому поводу ректор. А это зависит от того, имеет ли претендент “волосатую лапу”, блат среди людей, близких к ректорату. Но желающих всегда бывает больше лимита мест. А при социализме всё должно быть лимитировано. На раздаче стоит ректор.
       Не помню, возразил ли я что-то или нет, может быть, уличенный в преступлении, я потерял дар речи. Помню, что в итоге я подписал согласие на работу в городе Т.

       Как там в песенке у Булата Окуджавы? “И пряников сладких всегда не хватает на всех.” Кстати, лет через тринадцать мне повезло видеть вблизи Булата Шалвовича в одном представительном собрании, в Москве.

       Итак, я поехал работать инженером-связистом в город Т., почти триста километров на север от моего города, в котором я был прописан, но не жил по мнению ректора. Я тогда не знал о принципе парагвайского диктатора: “Друзьям — всё, врагам — закон”.
      
       Наш ректор пошел дальше диктатора, он лишил всех, кроме друзей и тех, кто по блату, даже имитации закона. Даже выполнив требование закона, я не был достоин, чтобы со мной поступили по закону. Потому, что “есть мнение”, которое всегда перевешивает придуманный ими же закон.

       Для меня, переезд в другой город и одинокое житье там, но не в отдельной квартире, а на отдельной койке в общаге, было непростым испытанием, хотя у меня уже имелся опыт проживания в школе-интернате, в старших классах, отдельно от родителей. Но рабочая общага, со всеми ее прелестями, это вам не школа-интернат.
      
       Замечу, ради справедливости, и ректор, и я сам, и те, кто мне помогал, были участниками единой “игры”, которую называли в народе “хочешь жить — умей вертеться!” Хотя я и мои помощники были самыми мелкими игроками поневоле, согласившимися с чужими правилами. Думаю, “по маленькой” в таких играх участвовала вся страна. Я лично знал таких однокурсников, кто воспользовался блатом. Я стараюсь их не осуждать, но, как говорится, “осадочек остался”.
      
       Именно это я имею в виду, когда говорю о пагубной роли совка в нашей жизни. Попутно с угнетением, идет развращение людей. Кто-то желает оспорить?

       Не приятно, но я должен признать, что сам оказался среди тех, кто пытался выгодно устроиться в жизни. На поверку, желаемое “счастье” оказалось фикцией. Не важно, чего у меня не хватило — упорства, изворотливости или протекции. Всё же я пытался, следуя общепринятым установкам. Честно скажу, тогда меня совесть не мучила. Но, к счастью или несчастью, не получилось.
       
       Для основной массы претендентов на место в вузе при распределении, ценность места на кафедре была именно в возможности остаться в нашем городе и избежать распределения в другое место. Таким способом народ закулисно боролся с принудиловкой, а социализм требовал управления сверху, но для “своих” делал исключения.

       Некоторые “счастливчики”, которым достался “сладкий пряник”, сбежали с кафедры, не доев его. Курьез в том, что с одним из таких “счастливчиков” я встретился через год после этой эпохальной битвы за место под солнцем, не где нибудь, а именно в городе Т., в общаге, куда он приехал, бросив место на кафедре.

       В момент распределения я претендовал именно на возможность работы на кафедре, ведь я там уже работал и хотел работать далее в научном секторе, а не в эксплуатационном. 
       
       В 1976 г. я не знал, что через три года вернусь в Альма Матер. Но я также не знал, что мои шансы дожить до этого возвращения были далеко не стопроцентными.

       После моего возвращения в 1979 г. из города Т. в родной город, ценность места на кафедре, как такового, резко упала. И я без проблем был принят младшим научным сотрудником на кафедру, даже без прописки.
      
       В результате я потерял три года, потерял ритм работы, и ситуация на кафедре изменилась. В итоге, потерял возможность и рассеял способности защитить диссертацию, хотя и окончил очную аспирантуру, проработал в итоге на кафедре почти двенадцать лет, что доказывает основательность моих претензий на это скромное место. Но так и не защитил кандидатскую. Для этого все же надо было иметь другой характер и другие способности к науке. И, что немаловажно, надо было “вертеться” по полной.      

       Друзья, если у вас возник вопрос, стоит ли ворошить эти мелкие несуразицы нашей жизни в эпоху застоя, притом, что у очень многих моих сверстников были обстоятельства гораздо хуже моих, осмелюсь напомнить, что для хорошей жизни граждан, жизненно необходимо, чтобы каждый был защищен законом. И государство должно обеспечивать возможности творческого приложения сил для тех, кто к этому стремится.

       Иначе, сразу же возникнут иллюзии у тех, кто не жил в эпоху застоя, но верит в то, что это было самое счастливое время для советских граждан.
       Это можно попробовать опровергнуть только с помощью правды и закона. Если так не работает, то надо, — “Рыть глубже”, —  как советовал принц Гамлет, рожденный под пером Уильяма Шекспира (III / 4).

       Кстати, примерно через пятнадцать лет, упомянутый выше завкафедрой, станет ректором, предполагаю, что не без протекции 2-го секретаря райкома КПСС, но тогда уже будут другие времена. Должен, все же, отметить, что будучи завкафедрой, он был вполне интеллигентным, вежливым и доброжелательным человеком. А уже в роли нового ректора, он будет рад избавиться от меня, предполагаю, что по наущению того же 2-го секретаря, из-за моей общественной просветительской активности.

       Этот секретарь начинал как скромный работник одной из профильных кафедр нашего вуза. Он говорил негромко, но значительно. А потом, потихоньку, со скромной улыбочкой, встал во весь рост и приобрел вид могущественного члена партии, но скромного.

       Моя активность в самом конце 80-х была не так уж и велика, даже мала, но их раздражал сам факт моего присутствия в общественном пространстве вуза, потому что коммунисты нетерпимы к любым проявлениям свободомыслия. Их это бесило, ведь они не могли сказать, что это неправда, когда становились известными новые государственные документы.

       Хотя однажды, парторг вуза удостоил меня приглашением в партком, ранее он ходил по коридорам и “не замечал” меня.
       Между прочим, в пору моей учебы, он неплохо читал нам лекции по теории передачи сигналов, был вполне адекватным лектором, справедливо ставил оценки на экзаменах.
       Он, с едва скрываемым торжеством, показал мне документ, где указывалось число заключенных в СССР около 900.000 человек. Он огласил свое убеждение: “Вот на самом деле репрессированных было меньше миллиона, а вы кричите о десятках миллионов! Обманываете общественность”.

      Мне было немного стыдно за него и я попытался обратить его внимание на то, что это не все документы, причем количество заключенных указано за определенный период, необходимо рассматривать все документы. И добавил: “Странно, вы считаете, что это количество невелико? Даже один человек, обвиненный по политической статье - это произвол”.
      У него сразу появились неотложные дела, и это объяснимо, но он все же добавил многозначительно: “Советую вам хорошенько подумать”. 
 
       Сорри, господа, невольно вспоминается песенка “Аквариума”:
       “ А ныне, а ныне…
       Сползает по крыше старик Козлодоев,
       Пронырливый, как коростель”.

       Меня вынудят уволиться в легендарном 1991-ом году, о чем я не жалел ни секунды. Это произошло незадолго до ГКЧП, который вздулся и лопнул за три дня, хотя по ночам в городе курсировали танковые колонны.
      Мне крупно повезло, что именно так всё произошло тогда. Но до этого момента надо было еще дожить. Оставалось около пятнадцати лет.

       Город Т. встретил меня летней жарой, мухи роились над открытыми тарелками еды в столовых. Я удивился, что в продаже есть куриные ножки вполне съедобные на вид. Их секрет был в том, что они были недоварены настолько, что не поддавались укусам даже голодных посетителей. И когда я понес не начатое блюдо к окошку сбора использованной посуды, я увидел там несколько таких же тарелок с куриными ножками, целомудренно сиявшими в тарелках на подносах. Я оценил предприимчивость поваров, позволявшую им либо еще раз пускать в дело эти ножки, либо использовать для откорма свиней.

      На центральной улице толпился народ, все куда-то шли и через каждые сто-двести метров попадались счастливые обладатели толстых палок “Докторской” или “Любительской” колбасы, перекинутых через одно плечо или через оба. В таких случаях говорили, что товар выкинули, на прилавки, разумеется. Потом я узнал, что люди шли на вокзал, чтобы увезти добычу домой, в деревню. Я беспокоился о них, опасаясь, что колбаса испортится и они могут отравиться, но сейчас они выглядели счастливыми.

       Не знаю, придумал ли я или правда остановил одну женщину лет пятидесяти, с палкой колбасы наперевес, и спросил: “А вы не боитесь, что колбаса испортится?”
А она, вроде бы, мне ответила, измеряя меня удивленным взглядом: “Я ничего не боюсь!” И как-то брезгливо добавила: “Иди, мальчик”.
      
       Когда я пришел на рабочее место, первое, что мне сказала начальница междугородки, было: «Зачем вы приехали? Вы нам не нужны. Ну ладно, возьмите какие-нибудь описания аппаратуры, изучайте».
— Я могу уехать? — спросил я.
— Ни в коем случае, молодой человек! Шутить будете в другом месте, — рассердилась начальница.
       Вообще-то, я не шутил, а просто рассуждал логически.

       Как говорил Гамлет:
“Раз королю не интересна пьеса,
Нет для него в ней, значит, интереса.” (III / 2, пер. Б.Пастернака).

       Но было понятно, что с ней шутки плохи, да и любые разговоры ее тяготили. Наверное и работа была ей в тягость? Как знать. Впрочем, это не мое дело.

       Теперь я понимаю, что я тогда почувствовал. Я понял, что меня ждет три года никчемной скуки, среди чужих людей. В чужом городе, в затхлой атмосфере.

       На следующей неделе меня перевели в лабораторию ЭТУС (эксплуатационно-технический узел связи). Там, по сути, не было никакой лаборатории, просто комната, где сидели инженеры и техники в ожидании вызова на какое-нибудь задание по ремонту систем связи или оборванных кабелей связи в городе. Иногда что-нибудь настраивали и паяли.

       Междугородние кабели на пятьсот каналов рвали регулярно при прокладке труб канализации и отопления. Это грозило большими штрафами связистам, но было до лампочки коммунальщикам. 
       Инженеры и техники все были молодые, около двадцати пяти и неплохо между собой ладили. Если не было заданий, сидели и ждали пятницы. Но в пятницу, в конце дня, как раз и начиналась работа, переходящая в субботу. Иногда в городе на аварии, иногда отправлялись в командировку в область.
   
       70-е годы по праву считаются периодом “расцвета” эпохи застоя. То есть, недостатки совка в то время были на пике своего развития. Об этом что-то можно узнать из истории того периода. Некоторые особенности эпохи застоя запечатлены в кинофильмах, появилось даже словечко “абсурдистан”.
 
       В фильме “Иван Васильевич меняет профессию” показано, что все магазины закрывались на обед в одно и то же время. Тогда ситуацию разряжали спекулянты.
       Те, кто жил в то время, терпели, привыкали, принимали это как должное, редко кто возмущался по мелочи,  это называлось в народе — “возгудал”.

       Большинство вырабатывало способность к пофигизму, многие уходили в пьянство и параллельно пассивно впитывали пропаганду, находили возможность радоваться своей небольшой или эфемерной причастности к свершениям государства, срабатывал и комплекс маленького человека, готового использовать свое положение для своих интересов, чтобы тормозить бюрократические процедуры во вред интересам обычных людей. Некоторые, при этом, искренне считали себя защитниками идеи добра и справедливости или просто пользовались служебными привилегиями.
      
       Возможно позже я смогу вернуться к теме и поговорить о характере советского человека.
      
       Примером такого характера был начальник нашего узла связи, назовем его ПолпОв. Под его началом было в общей сложности человек сто или больше. За три года моей работы, мы лично не общались, ну может один раз мимоходом. Это интересный и показательный штрих. Хотя его кабинет был на втором этаже деревянного дома с резными ставнями, а наша лаборатория на первом. Ну может, еще разок он давал всей нашей лаборатории ЦУ (ценные указания).

       Он был вполне типичным начальником — малоразговорчивый крупный мужчина, с короткой стрижкой без лысины, без бороды, усов, очков и других особенностей, лет сорока пяти. Думаю, он бы мог в одиночку обработать поле картошки соток тридцать или больше.

       Кажется он заступил на должность за полгода до моего приезда. Поначалу пытался наладить мелкие признаки дисциплины в нашем Узле связи, но более опытные местные мужики, троллили его, изображая подчинение, которое оборачивалось против начальника, когда они либо выполняли его приказы дословно, доводя до абсурда, либо не выполняли что-то из-за противоречивости реальной обстановки и теряли время.
       Постепенно он угомонился, но мог при случае прижать административно какого-нибудь разгильдяя, а пролетариату (шоферам и монтерам), чтобы не злить их и мотивировать на работу, платил двойную ставку.

       Среди работников было много колоритных личностей и характеров, о которых было бы интересно, хотя бы кратко упомянуть, но это бы еще более утяжелило мой рассказ. Обрисую только своим необъективным пером начальство.
 
       Подчеркну еще, что со всеми рядовыми работниками, с кем я непосредственно пересекался, я ладил и вполне доброжелательно общался, даже если они иногда вели себя свысока или нарушали правила работы, кроме трех начальников, от которых я держался на санитарном расстоянии.

       Интересно, что в самом начале “ссылки” я опоздал с приездом на работу дней на десять (точно не помню), не хотелось ехать, да и надо было хотя бы отметить перед отъездом свой день рождения.

       Так вот, какой волей и злопамятностью надо было обладать этому Полпову, чтобы задержать меня в городе Т. на те самые десять дней, после истечения срока моего отбытия “ссылки”. Это было его маленькой, но “гов**стой” местью и наверняка, нарушением КЗОТ. Впрочем, я не догадался это проверить. Это вполне в духе тех прибавок срока пребывания, которые применяются к заключенным на зоне. Но это хотя бы делается в рамках закона.

       В самый последний день моего пребывания на работе, он вызвал меня в кабинет, после того, как уже свершил свою мелкую месть, не удержался и прочел мне коротенькую, на пару минут “епитимью” (его настоящая фамилия подсказывает эту метафору).
 
       До сих пор у меня остался незавершенный гештальт. Надо было бы ему хоть что-то сказать в ответ, но тогда я не сообразил. Я и сейчас не знал бы, что ему сказать, настолько он был укоренен в совке. Возможно он считал, что служит справедливости.
       Остается просто пройти мимо. Поступив достойно, мы подчас ощущаем себя замаранными.
       Будем считать это еще одним уроком в советской школе жизни.

       Если кто-то скажет, что я преувеличиваю, я с ним не соглашусь.   

       Управление нашей лабораторией Полпов осуществлял через нашего заведующего лабораторией, принятого на работу по блату. Ему было лет тридцать пять, он по специальности и образованию не был связистом, но место обязывало. Вот он и вертелся, как мог. Он был старше нас, инженеров, лет на десять. Личных телефонов тогда не было и он регулярно при всех вел по служебному телефону личные беседы со своими знакомыми, друзьями и подругами, а потом, положив трубку, тут же начинал вслух комментировать их личные обстоятельства жизни и даже иногда рассказывать о своих похождениях вместо учебы в институте, в основном на любовном фронте.

       Сидя в общей комнате, трудно было не участвовать в общем разговоре, но я старался находить себе какое-нибудь дело и уклонялся в меру сил, но слушать вполуха приходилось. Он понимал, что большинство не участвует в разговоре и беседовал с каким-нибудь товарищем, зашедшим просто так.
 
       Узнав, что у меня дома есть подписка Стендаля, попросил привезти седьмой том, где был трактат “О любви”. Я привез в одну из поездок домой. Он прочел и вернул, я, не глядя, отправил книгу домой, а потом оказалось, что там не хватает нескольких страниц. Я так и не выяснил, что это было, — случайность или закономерный штрих к его характеру?

       У него была семья — жена и маленький сын. Он был выше среднего роста, язык подвешен, умел произвести впечатление на женщин. В одной из командировок, он успел за пару дней соблазнить одну работницу междугородки, после чего хвастался в кругу командировочных. А в другой раз, в командировке, умудрился, по пьяни, подхватить самую нехорошую болезнь в какой-то сомнительной компании.

       Затем лечился параллельно с работой. И нам всем приходилось как-то с ним пересекаться по служебным делам. Но руку я ему старался не подавать.

       Это я просто упоминаю реалии той жизни, с которой мне пришлось познакомиться на новом этапе познания. С вышестоящим начальником Полповым, наш начальник лаборатории прекрасно ладил, был с ним, чуть ли не подобострастен.
 
       Еще был главный инженер, лет тридцати пяти, недавно назначенный. С ним я ни разу не разговаривал. Даже в командировках. Это странный феномен, достойный иронии. Сей персонаж держался надменно, поучал и руководил, где и так было всё понятно. Что выдавало в нем скрытую неуверенность. Вообще-то, не практично в командировках без нужды педалировать табель о рангах в общении с теми, кто прикрывает твою спину. Мне казалось, он был настолько озабочен тем, чтобы играть роль начальствующего, что не позволял себе расслабиться ни на секунду, чтобы не потерять лицо. Но работал он честно и ответственно. Настоящий самурай.

       Наблюдая окружающий безрадостный пейзаж, невольно тянет на обобщения. Вспоминается диалог Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном (II / 2, пер. М.Лозинского):
      — Гамлет: “Дания — тюрьма”.
      — Розенкранц: “Тогда весь мир — тюрьма”.
      — Гамлет: “И превосходная; со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших”.
       — Розенкранц: “Мы этого не думаем, принц”.
       — Гамлет: “Ну, так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает всё таковым; для меня она — тюрьма”.
       — Розенкранц: “Ну, так это ваше честолюбие делает ее тюрьмою: она слишком тесна для вашего духа”.
       — Гамлет: “О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны.”

       Кажется, Шекспир дает нам повод задуматься. Хотя бы о том, что сны могут быть глубже наших повседневных мыслей, к которым желательно относиться критически.       

       И тут мне пришло в голову — сравнить СССР в эпоху застоя с Больницей, не образцовой, но вполне унифицированной, с бараками, коммуналками, рыбным днем по четвергам, когда мы ели минтай, и комплексными обедами в столовках. 
       Больничка, в которой ликбез по фене проходил каждый, включая интеллигенцию, заражавшуюся подчас подленькой уголовной романтикой.
       Больничка, в которой мы жили в общих палатах, разного профиля, но с общей судьбой, средней по больнице температурой, схожими мыслями, житейскими проблемами и даже радостями, вполне скучными, как в “Иронии судьбы”.
       Больничка, в которой были и палаты № 6, и “комнаты 101”.

       Один шофер сказал мне в минуту философского настроя: “Вот прожил я почти шестьдесят лет, а оглянусь назад, и вспомнить нечего!”
       Если бы я пил, я бы ему сказал: “Вот за это давай и выпьем, всё равно, что-то же было хорошее!”
— Не, не припомню ничего, — ответил бы мне шофер.
— Да, печально, — посочувствовал бы я, и добавил бы,  — “Так-то, да, и у меня ведь такая же фигня…”
— Вот и я об чём…” — задумчиво сказал бы повеселевший шофер.
       А я бы подумал про себя и про страну: “Это ж надо, так испортить ноосферу, чтобы у целой страны нечего было вспомнить о своей, личной жизни!”
       А парторг из утюга сказал бы мне: “Не надо обобщать, гражданин! И злоупотреблять!”
       И я добавил бы, мысленно обращаясь к шоферам и монтерам: “Кроме, конечно Днепрогэса, целины, кино “Высота” (1957), индустриализации, Стаханова, БАМа, космоса, Юрия Гагарина, Льва Яшина, Людмилы Зыкиной, Иосифа Кобзона, Сергея Михалкова и многих других. Ну вот, товарищ, а вы говорите “вспомнить нечего”.
       А шофер бы в ответ сказал: “Ты че епт, где я и где Кобзон?!” И добавил бы значительно: “Я думал, ты умный мужик, хотя и молодой ешшо. А ты мне што нагородил?”
— Да я и сам ни хрена не понимаю! — сказал бы я.
— Вот и не умничай, — справедливо укорил бы он. И добавил бы, огорченно и презрительно: “Интеллигенция, — одно слово!”
— Согласен с тобой, — сказал бы я, стыдясь самого себя.
— Вот теперь, давай выпьем! — задорно сказал бы он.
— Да я ж не пью, — виновато сказал бы я.
— Тьфу, едрена мать! С тобой каши не сваришь! — подвел бы он итог.
— Согласен, — еле слышно сказал бы я.

       Далее исполняется песня “Марш монтажников-высотников”:

“Не кочегары мы, не плотники,
Но сожалений горьких нет, как нет!
А мы монтажники-высотники, да!
И с высоты вам шлём привет!

Трепал нам кудри ветер высоты
И целовали облака, слегка.
На высоту такую, милая, ты
Уж не посмотришь свысока, свысока!

Не откажите мне в любезности
Со мной пройтись слегка, туда-сюда,
А то погибнут в неизвестности, да!
Моя любовь и красота!

А мы монтажники-высотники, да!
И с высоты вам шлем привет!”

       Не могу не отметить, что в одной из сцен этого фильма, монтажник-высотник, рискуя жизнью, взбирается на огромный элемент огромной трубы, висящей на тросе подъемного крана высоко в воздухе, с целью заменить порвавшуюся веревку крепежа, при этом проявляя чудеса бесстрашия и необычайной ловкости, свершает свой обыденный подвиг. При этом, он работает без страховки на огромной высоте. Не знаю, как сумели снять такой эпизод.
       И у меня еще есть вопросы: “А если бы взяли хорошую веревку и она бы не порвалась, можно было бы обойтись без героизма и риска?” “ А если бы он разбился, сняли бы такое кино?” Если бы я задал эти вопросы тогда, хотя бы в 1957 году, что бы мне сказали в ответ?

       Собираясь в город Т., я думал, что буду жить хотя бы в городе, но чаще мотался в командировки по селам в составе группы, из трех-четырех-пяти человек. При этом, женщины не ездили в командировки. Думаю, за три года моей «ссылки», года два с половиной, я колесил по области, а что такое село на севере, с проселочной дорогой или гатью через болото, нищетой и прозой жизни, летом грязь и пыль, зимой морозы за сорок — это отдельная история.

       Мне вдруг пришло на ум, — ведь за три года у меня должно было быть три отпуска, наверное по двадцать четыре дня? Или сколько там? На что я их потратил? Будто “корова языком слизала” из памяти. Хоть убей, — ничего не помню! Подобно тому монтеру, который забыл полвека жизни. Вот, что значит эпоха застоя, она погружала нас в сон, стирала желания, мечты, творческие порывы, убивала живую жизнь, наполненную мыслями, переживаниями, ощущениями.

       Вспоминается стихотворение Осипа Мандельштама:
“Мы живем, под собою не чуя страны
Наши речи за десять шагов не слышны…”
       Конечно, это стихотворение 1933 года, но тогда всё и начиналось, и продолжалось, и тянет свои когти в сегодняшний день.

       Если  счастье было, то почему я о нем не знаю и не помню?

       Мне хватило ума не спиться за компанию с другими скитальцами, хотя таких экземпляров встречалось предостаточно. Один монтер, когда приехал на аварию,  был одет в майку и легкую телогрейку, без шапки на морозе за сорок. Чтобы войти в рабочую форму, ему требовалось, пол литра “Столичной”, которую он осушил из горла за пару минут. Сам главный инженер разрешил, иначе были бы большие штрафы за обрыв междугородного кабеля, который нужно было срочно починить. А лучше этого монтера никто это сделать не умел. В трезвом виде у него не получалось.

       В самую первую командировку по установке координатной АТС на сто телефонных номеров, мы поехали вдвоем с матерым телефонистом, лет сорока пяти.
       В институте нас этому не учили. Популярной темой разговора с новичком, имеющим высшее образование была тема самоутверждения техника, имеющего практический опыт. Причем нередко, опыт был чисто практическим, без теоретического обоснования.

       Один монтер мне поведал полушутя, что в аппаратуре связи может быть два вида причин неисправности: если нет электрического контакта там, где он должен быть, и если есть контакт там, где его не должно быть.
       А у меня было только одно оправдание, не знаю чьи слова, — “Высшее образование, — это то, что остается у выпускника, когда он забудет всё, что изучал в вузе”. То есть, подход к делу. А подход возникает из синтеза теории и практики. Практика без теории иногда срабатывает, но обычно в сторону регресса.
      
       Один монтер мне рассказывал, что закупили дорогущую аппаратуру, для улучшения качества услуг связи и должны были ее продемонстрировать высокому начальству из главка.

       Перед самым приездом начальственных лимузинов, новая аппаратура вышла из строя. Назревал скандал. Местный начальник вызвал этого монтера, сначала обложил его многоэтажным матом, как это было принято в высоких сферах, потом взмолился: “Выручай, Илюха! А то я тебя лично…”
       Дальше он закашлялся, поэтому никто так и не узнал, что грозило Илюхе. Продолжающий кашлять местный начальник, посмотрел на часы и замахал Илюхе, в смысле: “Иди, исправляй!”
       — И всё? — уточнил я?
       — Всё — ответил Илюха, — Ну, если бы не кашлял, он бы еще матом завернул.    
       — И что дальше? — поинтересовался я.
       — Ну я пошел ремонтировать, оставалось минут десять до приезда, а там махина охрененная стоит, огоньками мигает, мы включили без описания, документы еще не успели привезти, — сказал Илюха, с лукавой улыбкой.
       — Блиин, и как ты?! — спросил я нетерпеливо.
       — Приехали из министерства, солидные, местный начальник ужом вьется. — повествует Илюха, — настал миг “Пан или пропал!”
      — Ну? Не томи! — заволновался я.
      — А че мне, включаю. Ничего не светится. Гробовое молчание. Мой начальник щас лопнет от напряга. Грохот из соседней комнаты. Там настольная лампа упала со стола. Щелчок в аппаратуре, загудел вентилятор — тянет кота за хвост Илюха.
      — Ну? — ору я.
      — Ну, это, — говорит Илюха, — заработало всё.
      — Круто! Держи краба! — протянул ему руку пожать, — Ну и как ты сумел, успел?
      — Да я запустил на аппаратуру тестовый сигнал. А саму аппаратуру обошел перемычкой. То есть, аппаратура сама по себе светится, а каналы связи сами по себе работают, как и раньше. Главное, чтобы всё светилось, — подытожил Илюха.
       
       Вернусь к самой первой моей командировке. Я ничего не умел делать и мой старший товарищ не подпускал меня к аппаратуре.  Ничего не объяснял. Он и сам к ней не подходил, потому что первую неделю он самозабвенно пропивал все наличные. Я слонялся по деревне, пытаясь выжить на картошке, сахаре, хлебе и чае. Иногда завозили палки копченого сыра толщиной три пальца.

       На вторую неделю, мой сослуживец вернулся к жизни и за три-четыре дня склепал станцию, развел все провода, используя по возможности мою помощь, без меня он, все же, обойтись не мог. Настроил аппаратуру.
       В итоге, дней через десять-двенадцать мы вернулись в город Т. Он всю зарплату забрал себе, мне выплатили только командировочные гроши.

       “Я спросил у ясеня”: “Где моя зарплата-то?” “Ясень не ответил мне, качая головой”.
       — Почему, уважаемый? — спросил я.
       Он резонно ответил: “Но ведь ты же не работал”.
       Он выглядел вполне прилично, когда был трезв. Когда напивался, был попеременно — шумлив и агрессивен, если не спал.

       В бухгалтерии мне ничего не сказали. Запомнил его фамилию на всю жизнь, наверное. Больше мы с ним не пересекались. За уроки жизни надо платить.

       Иногда в командировках, кроме водки не было ничего съестного, потому что, ведь должны быть приоритеты у культурных людей. Но я стойко держался, не пил и отдавал свою долю товарищам по несчастью. Сначала они сомневались, — не стукач ли я? Ведь я бесплатно отдавал самое ценное, что у нас было. Но когда буксы горят, не до сомнений.
Тем более, что я объяснил: “Вам же больше достанется. Мой отец не пил, и я не пью. Пейте, не ссыте”.

       Посмеялись и забыли…, — как пел Александр Аркадьевич, — Крутим дальше колесо.

       Перемещение в другой город могло окончиться фатально для меня. Во время одной командировки, в меня стрелял из ружья слегка съехавший монтер-связист. Кажется он решил, что защищает границу от врагов. Это не тот, который меня обобрал. В другой раз, когда я пришел на дежурство в узел связи в праздничный день Восьмое марта, один пьяный детина пытался меня ударить восьми килограммовой гантелей по голове. Мой товарищ, рискуя сам, вовремя перехватил его руку. А один из местных техников, технично угомонил амбала, ни разу его не ударив. Он говорил: “Бить не буду — затрясу!” Так он и сделал.

       В качестве шефской помощи селу, я работал в густом лесу на заготовке валежника, нечаянно рубанул себе топором по ноге, точнее, промахнулся от усталости, вместо дерева и вынужден был уехать обратно в общагу, в город Т., а мог и клеща подхватить, как один из участников нашей бригады.

       Была и любовь, короткая, романтическая, несчастная. Но на этом основании я не спешу объявлять это время счастливой порой в моей жизни.
       И Ярослав Смеляков мне в этом не помог (цитирую отрывки):

“… Хорошая девочка Лида.
Да чем же она хороша?

…Не может людей не растрогать
мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
Так Гейне, наверно, любил.

… На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее
На полюсе Южном — огнями,
пшеницей — в кубанских степях…

…Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.”

       Не буду комментировать стихи.
       Недаром сказано в стихах Юлии Друниной, — “Не встречайтесь с первою любовью… “

       Скажу только: “Не перечитывайте Ярослава Смелякова”.
       Это ранит душу своей советской пошлостью.

       В последний день пребывания в городе Т., попросил у приятеля спортивный велосипед покататься и, по глупости, чуть не попал под машину.

       Вы скажете: “Какие мелочи! Подумаешь, гантелей по башке”. Как пел Высоцкий: “Кому сказать спасибо, что живой?”

       Были и другие инциденты, когда зловещая ситуевина выруливала к благополучному исходу.

       И все это не потому, что я лез куда не надо или вел себя неподобающе, а просто потому что жизнь наполнена такими ситуациями, только мы стараемся на них не зацикливаться. От других я слышал десятки подобных историй и про поножовщину, и похуже. А почему возникают такие ситуации, как вы думаете?

       Во всех этих случаях меня выручали друзья или знакомые и Его Величество Случай. Об одном таком эпизоде я расскажу ниже. Конечно, это не означает, что если бы я остался работать на кафедре, у меня всё было бы благополучно.
       Как любят некоторые повторять: “История не терпит сослагательного наклонения”. Все остальные виды наклонения, очевидно терпит. Если начальство лютует, в народе бытовало словечко “нагибает”. Звучит двусмысленно, хотя аналогия весьма отдаленная. 

       Кстати или нет, но в городе Т. не было пломбира из сливок. “Но рыба в Каме была!” — по утверждению персонажа А.Райкина. Зато там была филармония, выступали музыканты, приезжал прекрасный тенор Геннадий Пищаев, его очень ценил мой папа.

       Лет через двадцать или более, выяснилось, что в реку, на которой стоит знаменитый сибирский город, в эпоху застоя спускали отходы, содержащие фенол. Причем по распоряжению или с ведома первого секретаря обкома.
       А кто же еще? “Партия — наш рулевой!” Поэтому всё делалось под ее неусыпным контролем и руководством. В том числе и попытка скрыть огромное захоронение расстрелянных НКВД политзеков. Однажды крутой берег реки, вблизи районного центра, осыпался, трупы поплыли по реке. Их пытались топить, размалывая лопастями моторов катеров. Так смыкаются времена — прошлое и настоящее.            

       Однажды, в командировке мы приехали  группой в одну деревню. Там монтером работал парень двадцати пяти лет. У него была семья — жена такого же возраста и трое детей, одному из которых было чуть больше года, другим примерно три и пять лет. Мы зашли к ним домой забрать с собой парня. На улице был мороз, а ребятишки бегали по дому в каких-то больших рубахах, явно голодные, почти молча. Иногда пробегал по дому тощий поросенок. В этом было что-то удручающее.
       Парень не терял бодрости и с улыбкой, нервно подхихикивая, рассказывал, как однажды, этой зимой, он, будучи в подпитии, возил своих детей на мотоцикле на прогулку, жена спала дома в отключке. А когда приехал домой, обнаружил, что одного, самого младшего, нет в наличии. Не долго думая, пока не замело, он поехал по своему следу обратно. И в нескольких километрах от дома, нашел грудничка целым и невредимым, укутанным в одеяльце. Ребенок мирно спал на свежем воздухе. Видать выпал из коляски “Урала” в снег на повороте. Мои сослуживцы слушали и вежливо сдержанно смеялись. Это было бы забавно, если бы не было чудовищно. Могло кончиться трагедией.
 
       В группе командированных обычно был шофер, один или два инженера, один или два техника, монтер. Иногда все эти обязанности, кроме шоферских, возлагались на двух человек — инженера и техника. Мы устанавливали телефонные станции, ремонтировали и налаживали аппаратуру связи. Ели как придется, спали там же, где была аппаратура — на полу или на стульях. Шофер получал зарплату по двойному тарифу, больше инженера. Иначе, если он откажется ехать в грязь и мороз, работа встанет. А инженер? Нее, инженер не откажется. Куда ему деваться?

       Дорог тогда хороших там не было, да и сейчас, наверное, нет. Разве что в райцентрах? Не знаю, врать не буду.
       Грунтовки в дождь превращались в непроходимую грязь, выше колес УАЗ-ика. Если выезжали на более-менее твердую дорогу, могли запросто слететь на обочину, ослепленные струей грязи из под колес, обогнавшего нас лихача на легковой.

       В сухое время, мы часами тряслись на колдобинах в туче пыли, при этом основным развлечением были затверженные и приукрашенные рассказчиками истории из их разнообразной жизни и непрерывное курение папирос и сигарет. Курили все, кроме меня, а мне приходилось дышать этим, причем каждый закуривал тогда, когда это ему захочется и так получалось, что курили они попарно или поодиночке — поочередно. То есть, дым стоял коромыслом постоянно. 

        Мы подходим к ключевому событию в моей маленькой, но так важной для меня жизни. Ключевое действие длилось несколько секунд, а всё событие в целом, минут десять, но эти минуты могли быть последними в моей жизни. И это не преувеличение.

       Событием я называю то, что наш УАЗ-ик (микроавтобус, в народе “Буханка” ) застрял в каком-то странном сооружении — узком длинном дощатом сарае, без окон и дверей, похожем на загон или тоннель, метров десять в поперечнике, метров тридцать в длину и метров десять в высоту. Видимо здесь стояли весы на несколько тонн для измерения веса проезжающих машин.

       Дорога, проходящая через этот сарай превратилась в схваченные морозом кочки, сверху залитые, как кремом, толстым слоем грязи.
       УАЗ 450 — высокопроходимая небольшая машина в виде фургончика, он считался двухместным, впереди сидел водитель и рядом начальник или штурман, но сзади по бокам фургончика делали лавки, на них могли сидеть пассажиры, там же валялась запаска и еще какой-то хлам. На лавках могли бы вплотную разместиться человек восемь пассажиров, но в тот раз нас было человека четыре, не считая шофера.
       На этих лавках, и по нормальной-то дороге было неудобно ехать, а когда машина скачет по кочкам, и того хуже.

       Когда наш фургончик основательно забуксовал, шофер через плечо крикнул, может подтолкнете? И продолжал бороться с дорогой. Никто не рвался на улицу, в темноту, на холод и грязь. Шофер остановился, чтобы дать желающим выйти. Все вышли, а я, почему-то остался. Водитель продолжал свою работу, я скакал на кочках и чего-то ждал.
      
       Опишу некую реконструкцию мгновений этого события с моей точки зрения, вполне возможно я что-то перепутаю, но суть не в том, кто и что делал. Для меня главное то, что сделал я.

       Водитель елозил туда-сюда машиной по кочкам в сарае и не мог пробиться через него. В какой-то момент водитель снова остановился или сам, или я ему крикнул, не помню. Не знаю, какая муха меня укусила, но когда машина остановилась, через секунду я вскочил и выпрыгнул из фургончика сбоку.

       Это я считаю первым ключевым моментом события. У меня появилась мысль, что я — д о л ж е н (!) попытаться помочь водителю и подтолкнуть машину.

       Остальные вышли из тоннеля, отошли далеко в сторону и курили. Я их видел в лучах прожекторов.
       Я обошел фургон сзади и начал безуспешно толкать урчащую машину в торец. Сделал несколько попыток, устал и тут произошел второй ключевой момент.
 
       Будто кто-то сказал мне отойти от машины… может “это был ангел”? Шучу. Смех — смехом, но я, тёпая по грязи, медленно пошел вон из тоннеля-сарая. Толку все равно от меня не было.

       Вдруг УАЗ взревел и стремительно попёр задом из тоннеля, прямо на меня!  Я опешил, но в следующий миг прыгнул в сторону, поскользнулся, упал на колено и руками в грязь, машина проскочила мимо, обдав меня брызгами и грязью.

       Промедли еще пару секунд возле машины в тоннеле, я оказался бы под колесами, меня провернуло бы, как в мясорубке. Перед несущейся на меня дикой машиной, но у меня хватило ума отскочить в сторону.

       Как водитель умудрился так разогнаться? Не понятно. Видимо он хотел на скорости проскочить место, где машина безнадежно буксовала. Не хочу даже представлять себе, во что превратилось бы мое тело под катком ревущей машины. Мне было двадцать три года. Так бы окончился мой путь, никчемно и глупо.

       А ведь мог бы еще лет сорок осуществлять хозяйственные планы партии и правительства. Но и самой партии оставалось быть в прежнем виде лет пятнадцать. Никому и в голову не приходило, что может что-то измениться.

       Мое сознание затушевало само себя, всё, что связано с этим событием. Осталось только удивление. Потом я спросил у водилы, почему он попер назад?

       Он устало усмехнулся и сказал, — «А че? Зачем ты выскочил?!» Конечно, ему некогда было выяснять, кто где находится и не лезет ли кто-нибудь под колеса. Он сумел вырулить из того места, где машина буксовала и мы поехали дальше. На этом событие, продолжавшееся не более десяти минут, завершилось и кануло в Лету.

       Только невозмутимое широкое лицо шофера до сих пор смотрит на меня в упор из прошлого. Равнодушное. Без злости и сомнения.

       И, что после этого, я с ним больше не ездил? Хренушки… Ездил, а куда денешься. Но, чую, что и эта ситуация для меня стала уроком из реальной жизни.

       Кто-то посмеется над моими “детскими” впечатлениями, у большинства моих сверстников была неизмеримо более серьезная школа жизни.
       При этом, думаю, они отдавали силы и жизни не “самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества”, как это было у нашего знакомого Павки Корчагина.

       Даже просто жить — непростое дело. 

       Но у меня, так и остались нерешенными вопросы: что меня спровоцировало на непрошенный подвиг и что помогло мне избежать смерти в последние секунды этого события?

       Думаю, я выскочил, чтобы толкать машину из-за запрограммированного ранее чувства долга (“любой ценой”), столь же бесполезного, сколь и директивного.
       А чтобы отойти в сторону, мне потребовалось побороть это чувство долга.
      
       Возможно, мне это удалось из-за осторожности. И усталость помогла, а главное — интуиция.

       Удивительно. Как?! Я смог! Вовремя! Спасти себя.
 
       Может я выжил для того, чтобы стать свидетелем смены эпох за последние полстолетия? А может, чтобы написать этот рассказ? Шучу. Но, как говорится, в каждой шутке… лишь доля шутки.

       Вспоминается песенка Остапа Бендера в исполнении Андрея Миронова:

                “В бурном море людей и событий,
                не щадя живота своего,
                Совершите вы массу открытий,
                иногда не желая того».

                (продолжение следует)