Глава 5

— Нынче видел яблоня собирается цвесть, — после завтрака обратился Ивар к жене, — пора сеять просо. Завтра начнём.
— А как же Живин день? Завтра вроде как не полагается работать?
— А что Живин день? Христиане мы теперь.
Домна промолчала. Непривычно и боязно. С детства впитала обычаи и традиции предков, а теперь вона. Но Ивар — муж. Он хозяин и всему голова. Пусть будет так, как он скажет.
— Ну и хорошо. Погода стоит добрая. А я с огородом почти управилась. Там осталось немного, сегодня как раз и закончим.
— Заканчивайте. Я там грабли подправил, а то что-то расшатались, у сарая стоят.
— А я как раз хотела тебе сказать, а ты сам доглядел, — обрадовалась Домна.
— Ну что, сын, отдохнул немного? — обратился Ивар к Лану.
— А я и не заморился.
— Тогда пойдём дальше управляться, — с этими словами Ивар пошёл во двор. Следом разошлись все.
В избе осталась одна Василиса. Она неспеша вымыла ложки и чугунки, насухо протёрла их и поставила на полку. Поправила скатерть, а потом, словно силы враз оставили её, опустилась на лавку, закрыла глаза и медленно склонила голову на руки.
Наконец она одна. Наконец можно отпустить огромное напряжение, которое помогало ей держаться среди родных. Наконец она может не притворяться спокойной и не скрывать своё горе.
«Еремей! Ох, сокол мой ясный! Где ты сейчас? Где склонилась твоя головушка? Где приют нашла? Ещё недавно так хорошо всё было, и не ведали, что беда рядом, что всё рухнет в одночасье. Жили-были лебедь и лебёдушка, да налетела туча чёрная, да закрыла от лебёдушки свет-зарю. А как ушла туча чёрная, обернулась белая лебёдушка, а где лебедь мой, друг подсолнечный. А нет лебедя, осталась лебёдушка одна».
Слёзы льются на скатерть белую. Плачет Василиса, не может утешиться. Долго вздрагивают от рыданий плечи девичьи. Но и слёзы заканчиваются. Подняла голову Василиса, задумалась. Смотрит в окно, но не небушко лазоревое видится, а серые глаза Еремея, в которых светится нежность бесконечная, и вся до капельки ей предназначенная, видится его улыбка ясная, милее которой нет ничего на этом свете, его руки сильные, на которых он клялся всю жизнь её носить.
«Где ты, Еремей? Помнишь ты меня? Любишь по-прежнему?»