***

Из лагеря я вернулась тощей, косматой и уставшей.

Я думала, у меня нормальная прическа, поэтому совсем перестала расчесываться. На мне было одно из моих новых платьев, изрядно замученное от нашей с ним самостоятельной жизни.

Я исхудала от какого-то вечного голода, смотрела провалившимися глазами, и так была рада вернуться в город.

На свежем воздухе мне всё время хотелось есть, и лагерь оказался единственным временем и местом в жизни, когда и где я соглашалась на кипяченое молоко.

Вообще-то я его не выношу, и дома каждый раз разыгрывалась кровавая драма, когда я простывала, и родители пытались влить в меня немного теплого молока с маслом и содой! Я сопротивлялась, сжимала зубы, выла как собака, и родители с руганью отступали, меня просто невозможно было заставить!

В лагере я своими ногами шла в столовую перед сном, чтобы отхватить несколько кусочков свежего хлеба и, так уж и быть, выпить чашку молока. Голод не тетка! Ну и, к слову сказать, это было обычное молоко, без особенных добавок, и если немного подождать, оно остывало и становилось вполне сносным.

Мы въехали в город, нас вытряхнули из автобуса на пыльный проспект Дзержинского, стоял конец июля, смена в лагере закончилась, но впереди был ещё месяц лета. Из багажного отделения вывалился мой страшный фанерный чемодан, и я была рада тому, что мне уже не придется его нести.

С этим чемоданом я очень намучилась, потому что он был невозможно огромным и тяжёлым для моей комплекции, но делать было нечего - в лагере нам никто не помогал.

Мне скорее понравилось, чем нет, но было много моментов, которые я не вывозила просто физически.

Самое трудное - встать рано утром, застелить постель и пойти умываться холодной водой. Это само по себе было не очень, так ещё и следом шла зарядка. Солнце только вставало, а мы уже надевали майки и шорты, и бежали по стадиону, толком не успевая проснуться.

Я не светилась бодростью с утра, хмуро смотрела в себя, обхватывала плечи руками, замерзала, хотела обратно под одеяло, в теплую постель.

Но мы зачем-то то разминались, а потом бежали в корпус - переодеться. Сейчас я пытаюсь вспомнить - чем пахли эти сумеречные утра? И, кажется, ничем. Они были и сами непроснувшимися, неумытыми будто, непрогруженными в реальность до конца.

Потом начиналось самое нудное - линейка. Девочка - невидимка, скажи, с какой стороны в лесу на дереве мох? Что ты забыла в этом лагере вообще?

Я стояла на линейке и мечтала о завтраке, живот уже схватывало от голода, перед моими глазами проплывали тарелки с кашей и кусочки хлеба с маслом и сыром, и стаканы с чаем. В ушах понемногу усиливался звон.

Наконец, мы парами шагали в сторону столовой, мыли руки, и ели, наконец! Завтраки были прекрасны! Мы выходили из столовой сытые и теплые, с уютными полными животами, шли в корпус и ложились спать, чтобы успеть ещё немного поспать, прежде чем вожатые потащат нас купаться или ещё как-то праздновать жизнь.

Я была невероятно крута в то лето! Во-первых, мама сдалась и подстригла мне волосы до плеч, и без косичек я как-то сразу стала выглядеть взрослее. Мне было одиннадцать.

Во-вторых, перед отъездом в лагерь я упросила маму проколоть мне уши, она дала мне денег, и я, в сопровождении двух старших подруг, отправилась в косметический салон.

Меня уложили в кресло, нарисовали на мочке точку, обработали ухо спиртом, и, в качестве анестезии, мастер как следует измяла моё бедное ушко пальцами.

Мне стало не по себе, но отступать было поздно. В меня впилась игла, ухо последовательно прохрустело всеми своими материалами, меня замутило, из глаз посыпались искры.

Я, кажется, улетела с этого кресла в космос, и понимать, что у меня, вообще -то, два уха, было во всех смыслах больно. Всё повторилось, и я успела горько пожалеть о своём намерении. Спустя время я встала с кресла, расплатилась, вышла на улицу, сделала пару шагов, позеленела и уткнулась носом в асфальт.

Подружки подхватили меня под руки и устроили на пластиковом стуле летнего кафе неподалеку. Я, кажется, пыталась покинуть свое тело, но меня заставили опустить голову вниз, а потом, очень скоро, перед моим лицом оказался стакан сладкого, холодного лимонада, и я выдула его так, будто передумала умирать. И правда передумала.

И через пару минут я была как новенькая, мы без проблем добрались до дома, мама получила свою дочь с украшенными ушами, а я сразу уснула.

К слову сказать, спустя время я самостоятельно надырявила себе уши без какой-то вообще анестезии, исключительно на адреналине - так мучительно было ждать звонка, и я нашла, чем себя занять. Мне было двадцать.

В лагерь с собой я взяла десяток пар серёжек - совершила набег на местную уцененку и купила себе красоты - пучок за пятачок.

Серьги я меняла несколько раз в день, и очень быстро стала известна как девочка, которая каждые пять минут меняет сережки. Меня это мало волновало, меня волновала то, что я не могу носить все серьги одновременно! А мне так сильно хотелось этого!

Красные пластмассовые сердечки были моими самыми любимыми.

Однажды мы купались, и я обнаружила, что потеряла одну серьгу. Уговорила вожатую, и пошла искать по дороге в корпус, не нашла, конечно, но очень здорово прогулялись одна по лесу, в тишине и купальном полотенце.

Я спокойно пришла в корпус, пошла в душ, в который детям почему-то запрещали ходить вожатые, и в момент, когда уже вытиралась, вдруг услышала, что мое имя и фамилию назвали по громкоговорителю.

Я быстро оделась и побежала к воротам - вдруг родители приехали? Но я не верила своим ушам и самой себе, я никого не ждала, мне никто не обещал приехать. А никто и не приехал.

Когда я поняла, что ошиблась, я вроде бы почувствовала одиночество на очень короткий миг, но как-то не по-настоящему. Мне не на что было обижаться - моё воспитание не подразумевало таких нежностей.

Какие-то девчонки пошли купаться без вожатых, и их показательно отправили домой, я думала, что они полетят домой на вертолете, вот везенье! Но они уехали на автобусе, а вертолет их просто сопровождал. Хотя сейчас я уже не уверена в том, что он там вообще был. Может, в своем воображении я просто нарисовала его себе и сама себе поверила.

Как-то меня и ещё несколько девочек отправили на кухню - дежурить. Нас усадили на стулья вокруг большого бака с сырой картошкой, которую надо было почистить, вернее, убрать глазки. Я сразу приуныла.

Мы сидели и чистили, чистили эти дурацкие глазки. Вокруг было так блекло, уныло и бесконечно. Меня охватило отчаяние от мысли о том, что этой монотонной работой я буду заниматься часами, и мне тут же стало плохо - я позеленела, в ушах зазвенело, в глазах заискрило, руки затряслись, и я выронила нож.

Меня отпустили в корпус, я тихонько вышла на солнце, увидела зелёные листья, вдохнула запах согретой июльским теплом хвои, посмотрела на синее небо, и почувствовала, как мир становится вертикальным, устойчивым, привычным.

Мир был зелёным, мягким, таким тихим и любимым, я была в нем одна, мне стало так хорошо, я добрела до корпуса и уснула.

Я не очень обращала внимание на наши отношения в отряде. Были какие-то конфликты, и я их сторонилась, были какие-то чувства, но не мои, и я не ответила на них.

Однажды Саша позвал меня в сторонку и сказал, что Эдик хочет дружить со мной. Высокий и тощий Эдик маялся рядом. Я не знала, как быть в такой ситуации, поэтому строго поинтересовалась:

- А что, Эдик сам не может мне этого сказать?!

Эдик мне этого не простил. Всё оставшееся время он игнорировал меня, а если и обращал внимание, то только для того, чтобы задеть, уколоть, но мне было всё равно.

Ко мне приходили знакомиться ребята и девочки из Ташкента, и я получила первое в жизни любовное письмо, но ответила на него так холодно, что на этом всё и закончилось.

Я впервые оказалась вне семьи, и строила отношения не с кем-то, а с самой собой, узнавала - а какая я сама по себе? Я расправляла крылышки, была влюблена в своё платье, в свои серьги, в свою новую прическу, в свою свободу и своё взросление.

В конце сезона у нас было какое-то мероприятие "посвящение в леди" или что-то такое, и девочки выполняли разные задания. В одном из них надо было пройти по дороге жизни с завязанными глазами. Саша и Эдик вели меня за руки, босую, а я честно наступала на все шишки, рассыпанные под ногами.

Будь я поумнее, я бы растолкала эти шишки пальцами ног, или вовсе попросилась бы к Эдику и Саше на руки - пусть бы они меня донесли!

Домой я вернулась переполненная эмоциями, уставшая, по лагерю вообще не скучала, писем в Ташкент писать не стала, адреса выбросила.

Что-то было во мне такое одичалое и измученное, что, при встрече, у отца дрогнул голос и он сказал маме:

- Переодень ее во что-нибудь нормальное, и надо ее покормить!

Я вымылась, мама причесала меня, я надела свою синюю пионерскую юбку в складку и одну из тех кофточек, которые мама купила в подарок моему младшему троюродному брату, но они были такие мягкие и мне как раз, я выпросила их себе.

- О, ну хоть на человека стала похожа - сказал отец.

Меня накормили, дома было тихо и мирно - брат проводил лето в деревне, мне не с кем было ссориться и драться, и мне было невозможно хорошо!

Вечером родители пошли гулять с собакой, а я протёрла пол в прихожей, сходила в магазин по соседству "наш магазин" за молоком, налила себе кофе в новый, сливочно-жёлтый бокал с колосками, и закрыла глаза от удовольствия.

Впереди ещё был август, я находилась в тишине нашей квартиры, обошла ее, провела рукой по привычным предметам.

Вечернее, заходящее солнце смотрело в окно, и я поставила точку на своей первой поездке в лагерь.

2024.