Циклоп

Хутор Крутой находится в десяти минутах ходьбы от села Зареченского. Живет тут знаменитый во всей округе пастух Егор Макарович Скороходов.
Хата у него подстать другим: деревянная, на кирпичном фундаменте, под зеленым шифером, с закрытой верандой, просторной кухней, светлым залом и двумя спальнями. Образуя большой двор, под одной крышей разместились сараи, курятник, свинарник и коровник. С одной стороны, со стороны улицы – высокий забор с воротами, а с другой – калитка в огород. Во дворе – собачья конура, колодец, деревянное корыто под мешанку, скамейка с ведрами и чугуном. За постройками раскинулся яблоневый сад и огород в тридцать соток. А дальше – сосновый лесок. Перед хатой – выгон и серебристый тополь со скворечником. Скороходов собственноручно изготовил птичий домик и весной, к прилету скворцов, чистит и чинит его.
Скворцы уже прилетели, с боем выдворили из скворечника наглых воробьев и победно распевают песни. Их чистые голоса поразительно сходно подражают пению других птиц... А как свистят! Прямо-таки по-человечьи! Удивительный пересмешник неожиданно свистнет и замолкнет. Скороходов выйдет за ворота, посмотрит налево, посмотрит направо – нет никого, и не сразу дойдет до него, что это проделка скворца.
На улице пахнет весной. Утреннее солнышко веселится в окнах, искрятся под его лучами хрустальные длинные сосули, не успевшие еще прослезиться.
Скороходов проснулся рано (многолетняя привычка просыпаться до рассвета) и усердно хлопочет возле скота и птиц. Одет он в ватную телогрейку, подпоясан обрывком веревки, под которую имеет привычку подтыкать рукавицы, обшитые дерматином от старой хозяйственной сумки. На его курчавой серебряной голове напялена облезлая собачья шапка. Он ее выменял у ветеринара за детскую кроватку. Снову шапка была несравненно привлекательная. А какая теплая! Только из-за этого свойства она не попала еще галкам в гнездо. Ноги – тоже в тепле, которое сохраняют серые валенки в литых галошах, на которые еще не прошла мода. По ночам и утрам еще держатся заморозки.
– Его-о-рушка! – певуче позвала его жена, уже немолодая, но бойкая женщина. Она стояла в дверном проеме веранды в цветастом байковом халате и в комнатных тапочках. – Пора завтракать! Иди!
– Иду, иду! – донеслось из глубины кормового сарая.
Во всем белом свете никто другой не называет Егора Макаровича так ласково и нежно.
Личность Скороходова широко известна и уважаема в округе. Мужики и бабы ценят в нем трудолюбие, справедливость и порядочность. Выпивохи уважают его за щепотку табачка и троячок, взятый у него в долг на бессрочное время, мальчишки – за то, что он учит их плести кнуты и вырезать свистки из вербовых прутьев.
Люди по-разному называют его: одни по фамилии, другие – Макарычем, дети – дядей Егором. Есть у него и прозвище – Циклоп. Однажды – это было давно, – оно с грубой резкостью слетело с уст соседа-ровесника. Слетело, да так и прилипло к нему на всю жизнь, как блин к новой сковородке. Великим выдумщиком вырос этот злоязычный ровесник. Он искажает имена и фамилии, наделяет людей разными прозвищами, обзывает обидными и даже унизительно-оскорбительными словами. К примеру, колхозный сторож Архип Архипович у него – Ахрип Ахрипович, приезжий молодой зоотехник Питюлин – Писюлин, пятилетний внук почтальонки Юрик – Иудик...
Скороходов не в обиде на него. С дурака какой спрос? Дурак – он и есть дурак! Не осуждает он и тех, кто, разбавив свой здравый смысл вином и самогонкой, легко подхватили это слово и бездумно повторяют его. Ведь, как говорится, на чужой роток не накинешь платок.
Вот жена... Совсем другое дело. Иного обращения, как "Егорушка", у нее нет. За их совместную жизнь она ни разу, даже в порывах редких ссор, не только не обозвала, но и не намекнула на его физический недостаток.
А как завидуют ей соседки-вдовушки. Ой-ой!
– Счастливая у нас Зойка! При таком муже она – как за каменной стеной, – скажет одна.
– Истинная правда твоя, – поддакнет другая.
– Одноглазый, а все видит и подмечает, любое дело у него спорится, всюду успевает повернуться за двоих и везде у него порядок.
– Э-э! Он из тех, кто одной рукой двух зайцев схватит, и был таков.
– Нам бы таких!
– Да где их взять?
– То-то!
Жена, зная характер своего мужа, не поспешила в хату, а осталась ждать его. Не торопясь, он вышел из сарая, приставил к стене вилы и ... застыл на месте. На самой верхушке дерева азартно запел скворец. Исполнитель высшей квалификации безукоризненно подражал пению птиц, звяканью цепи, скрипу дверей, голосу кошки...
– Во, артист! Зоя, ты только послушай, как он выделывает...
– Идем же! Завтрак стынет. Еще наслушаешься птичьих концертов. Они только начинаются.
Егор Макарович смахнул приставшее к одежде сено и направился в хату.
– Ой! Какой мастер! – все еще удивлялся он, будто впервые в своей жизни услышал голос величественного певца, пернатого вестника весны.
За столом на кухне жена спросила его:
– Егорушка, не забыл про свое собрание?
– Что ты? Как можно забыть?
– Может, сидел бы дома и ...
– Ну, зачем опять об этом? – перебил он ее. – Сколько говорено переговорено? Еще сезон и – баста!
– Ты в прошлом году так же говорил,- с укором заметила она.
– Ладно, ладно! Вот тебе слово: еще один годок – и на отдых. Солнышко ты мое, все будет хорошо. Спасибо за завтрак! Суп вкусный был.
– На здоровье! Только ты меня не захваливай. Засеки себе на носу: год и не больше. А сейчас тебе пора, наверное, собираться...
– Рано. Успеется. Пойду отдолбаю калитку – ночью морозом прихватило, а потом потопаю.
– Оденься поприличнее.
– Ох, не на парад же иду.
– К людям идешь, хоть рубаху-то замени.
– Рубаха рубахой, а сапоги резиновые – впору. Днем развезет, а без них – никуда. И кто только выдумал их? Интересно знать, сносил он за свою жизнь хоть одну пару? Походишь в них день, и ноги огнем горят. Чистое наказание эти сапоги.
Дорога от хутора до Зареченского напрочь была забыта местными властями. То ли из-за недостатка средств, то ли из-за нехватки материалов, то ли по какой другой причине, только она по сей день остается без твердого покрытия.
Скороходов обул резиновые сапоги, зная, что днем дорога покроется слякотью и что предстоит ему идти по ней... А идти надо. И он пошел на собрание, где в который раз ему предстояло испытать довольно знакомую процедуру: наем пастухов.
Внешне Скороходов выглядел спокойным, хотя в душе уже со вчерашнего вечера волновался, как парень перед свиданием с девушкой. И отчего бы это? Серьезных претендентов на это дело нет (заранее узнал), пастбищ – достаточно, не все еще распахано, да и подпаска приглядел из ладной семьи – Дмитрия, по-деревенски – Митяя. Ух! До чего же ходкий парень! Идет – земли не чувствует. В его годы Скороходов таким же был проворным и легким на ход. Прежде чем стать настоящим пастухом, он шесть лет проходил в подпасках у своего отца, многое познал и испытал на себе.
Раньше стада были большими. Почти в каждом дворе держали одну-две коровы, полтора-два десятка овец. Скот пасли раздельно: коров и телок – в коровьем стаде, овец и коз – в отаре. Когда, по разным причинам, резко сократилось поголовье дворовой скотины, Зареченское стадо стало смешанным. Уменьшилось и желающих пасти такой "живой винегрет". Пастбищный сезон всегда определялся с апреля до Покрова дня (14 октября). Не зря в народе говорят: на Егория (6 мая) пастух заиграл, а коровки с поля – пастуху воля.
Наем пастухов обычно проводится в воскресный день ранней весной, перед началом основных полевых работ, когда еще много свободного времени. Это стало правилом. По традиции, оно передается из поколения в поколение.
Скороходов помнит, как он первый раз молодым парнем, к удивленью многих односельчан, объявил о своем намерении самостоятельно пастушить. Здравый смысл подсказывал ему: "Егор, ты вырос из подпаска в настоящего пастуха, опыта у тебя достаточно, желания и энергии – хоть отбавляй". К тому же и судьба распорядилась так, что его отец, потомственный пастух, больше не смог ходить со стадом: после простуды на болоте его ноги отказали, отяжелели, словно свинцом налились. А пастух без ног, что ворон с перебитым крылом. И пришлось Егору, самому старшему из детей, взвалить на свои плечи семейные тяготы жизни.
Тогда таким же, как сегодня, ясным днем на Зареченской колхозной конюшне ударили в рельсу, – созывался народ на собрание. По округе разносился металлический звон – резкий, не похожий на церковный. Медленно и важно тянулись люди к месту сборища. Те, что пришли пораньше, облепили, как воробьи, телеги, водовозки, козыря и сани. Опоздавшие подходили и становились тут же, рядом. Мужики курили, спокойно обсуждали последние новости и предстоящие выборы, подобные аукциону, а вездесущие бабы поправляли платки и прически, лузгали семечки и громко судачили, отчего стоял шум, как на базаре. В этой людской среде, с видом безразличия ко всему происходящему, ждали своего часа соискатели на право управлять скотным стадом. Это были местные и "чужие" (из близлежащих селений) известные пастухи. Особняком, прислонившись к перекладине коновязи, стояли бывалый пастух Гриня и его два сына-погодка. В их наружностях проглядывала явная самоуверенность и достоинство. "Чужаки", тоже не новички, держались вполне уверенно и независимо. Знали себе цену!
– Сколько можно ждать?! Пора начинать! – пробасил с хрипотцой фуражир Тодя, крестник известного нам выдумщика.
– Ишь, ты, самовар горячий!.. Остынь! – вмиг осадили его бабы.
– С утра нализался...
– Да я что... могу до вечера ждать...
– Вон Пятрович показался.
– Идет?
– Наконец-то, дрыхоня... ползет.
– Ему спешить нельзя. А то по дороге вареники растеряет.
Петрович, колхозный кладовщик, слывший в селе человеком грамотным, тяжело прошагал по выгону, миновал заброшенную кузню и подошел к собравшимся.
– На чем остановились, братья-славяне? – задал он всем привычный вопрос.
– Тебя ждем, Пятрович!
– Я не девка, чего меня ждать? Могли бы и без меня
– Ну, уж нет! Как ты правишь балом, никто так не сможет.
– Хорошо, раз доверяете, – приступим к делу.
– Начинай! Начинай!
Тучное тело кладовщика в пальто с каракулевым воротником и в хромовых сапогах приблизилось к колхозной хате, – бывшему помещичьему амбару, поднялось на верхнюю ступеньку крыльца и замерло на месте.
– Филипповна, прекращай базар! – волевым тоном произнес только что выбранный председатель собрания. – Прошу всех соблюдать спокойствие и тишину. Каждому дам слово, по очереди. Друг друга не перебивать и шалды-балды не разводить. Особенно это касается баб.
Какое-то время толпа еще гудела, но потом шум затих, и наступила полная тишина, – такая тишина, что всем стало слышно фырканье лошадей и бойкое чириканье воробьев на соломенной крыше конюшни.
По опыту прошлых лет председатель собрания сразу взял быка за рога. Сначала он оглядел всех своим тяжелым взглядом, наклонился, как бык, который хочет посадить кого-то на рога, и сверху, обращаясь к пастухам, произнес низким голосом:
– Кто первым желает выставить свои условия?
Все молчали. Местные пастухи не торопились, переминались с ноги на ногу и поглядывали на "чужаков". Те тоже не решались выпячиваться.
– Василь, что стоишь, как в рот воды набрал? С тебя начнем. Говори, – пошел напролом руководитель собрания.
Быстрый, небольшого роста, худощавый мужичок Василь Вороков, по-деревенски Окурок, пастух с рождения, ничем не выделялся в толпе. Среди пастухов он слыл самым жестоким по отношению к животным. Строптивых буренушек укрощает не иначе, как при помощи дубинки. Иную так отделает, что у нее бока трещат. Из-за этого хозяева не раз ругались с ним, не раз грозились самого отдубасить, как корову, но ему все нипочем: не бросает он свой метод воспитания животных. Каждый год Василь приходит наниматься в пастухи, но уже никто не помнит, когда он в последний раз пас вместо колхозных коров хозяйских.
Подойдя вплотную к крыльцу, скотный педагог словно дубинкой хватил по голове:
– Пуд зерна, харчи – весь сезон, и по червонцу с головы, – вот мое твердое и окончательное условие!
– Ого-о! Ни хрена! – пронеслось в толпе. Даже те, кто сидел, встали, чтобы посмотреть, не спьяну ли брякнул Окурок.
Здесь следует рассказать, что при найме между хозяевами и пастухами, при полном их согласии и доверии, заключается устный договор. Так сложилось исстари. Пастухи берут на себя обязательство сытно кормить и сохранять поголовье скота. Старший пастух сам себе подыскивает помощника-подпаска, обычно из числа молодых парней, и оговаривает определенную плату. Дважды, летом и осенью, хозяева расплачиваются с пастухами натурой (зерном) и деньгами. Прихватив пустые мешки, пастухи отправляются на конюшню за повозкой. Они ездят по селу от хаты до хаты и собирают пшеницу. Деньги им отдают, кто когда сможет. Недаром говорят: у пастуха вся деревня в долгу. Если существует договор о питании, то хозяева кормят пастухов по кругу, по очереди и в зависимости от количества голов скота. Одна голова – один день кормежки. Вечером пастухи разгоняют скот по дворам. По пути они заносят пустую пастушью сумку хозяйке, чья подошла очередь на завтра. Утром она возвращается им обратно, но уже наполненная съестной провизией, рассчитанной на завтрак и обед. Еда кладется самая обычная, сельская: хлеб, хлебные домашние изделия, супы, борщи, окрошки, каши, молоко, яйца, сало, фрукты, овощи... На ужин пастухи заходят к хозяйке домой. В каждой хате их стараются хорошо и сытно накормить, а в праздничный день угостить и стопкой самогона.
Плата, которую запросил Окурок, всем показалась несоизмеримо большой за его труд. А он совершенно трезво еще раз повторил свои условия.
– Пуд зерна, харчи и десять рублей – раз! – громко и раздельно прокричал председатель.
– Пуд зерна, харчи и восемь рублей! – сбил первоначальную цену Гриня.
– Пуд зерна, харчи и восемь рублей – раз! – наступила пауза. Другие предложения не поступали. Председатель повторил:
– Пуд зерна, харчи и восемь рублей – два!
– Пуд зерна, харчи и пять рублей! – наконец-то объявились выжидательные "чужаки".
Их цену, как топором, резко обрубила новая ставка.
– Полпуда пшеницы, харчи и два рубля! – во всеуслышанье, с некоторым озорством, пронеслось над толпой. Собравшиеся обернулись в сторону звучного и твердого голоса. Бывший подпасок Егор Скороходов стоял гордо и независимо, как боевой петух на поле сражения. Блюдя достоинство настоящего пастуха, он был экипирован так, что хоть сейчас готов идти залучать скот. Под распахнутой телогрейкой скрывалось крепкое и сильное телосложение, как у былинного богатыря. Из-под нахлобученной шапки выглядывала курчавая черная шевелюра.
– Циклоп, ты, часом, не угорел?– съехидничал Окурок.
Председатель трижды произнес последнее условие найма. Никто больше не захотел выставлять новое.
С этого момента Егор Скороходов стал настоящим пастухом. Его радость не все разделили. Гриня всего ожидал, только не такого исхода дела.
– Дурень, а с виду кажется умным!– сделал он заключение, при этом его темное морщинистое лицо передернулось, как от изжоги.
– За такую цену кто к нему в подпаски пойдет?
– Да уж известно: таких дураков, как Циклоп, не сыскать.
– Сам не гам, и другому не дам, – негодовали конкуренты.
Понурыми ушли и "чужаки", почесывая затылки и тяжело вздыхая.
В большой семье Скороходовых к поступку Егора отнеслись, конечно, не с радостью, но и без лишних упреков. Что случилось, то случилось! Какой-никакой, а все-таки будет в семье кусок хлеба.
У каждого своя судьба. Жребий Егора предопределился здесь, на колхозном дворе. Иначе и не могло быть. Он рано или поздно должен был стать продолжателем дела своих предков – потомственных пастухов. И его час пробил.
Но нелегким оказалось начало его самостоятельного пути. Как и пророчили недруги, Егор не смог найти себе помощника. Так весь сезон и управлял сам рогатым стадом. Спасибо добрым людям: они хвалили и подбадривали молодого пастуха, и, зная, какая нужда гуляет в его семье, всячески помогали. Кто раньше срока отдал ему зерно или деньги, кто подарил одежонку или обувку. С мира по нитке – голому рубаха. Люди уверились в нём. Не о себе печется пастух,– о скотине. Молодой Егор, да додельный. Умело пасет буренушек, сытно кормит, посевы не травит, своевременно ставит в известность о погулах и болезнях. Да и оплату за свою работу берет божескую, померную. За долги душу не вытряхивает. Понимает: нелегко людям живется, соберут новый урожай, – все сполна отдадут. И вообще, человек он понятливый, откровенный, независтливый и прямой, как пастушья палка: когда надо – скажет свое твердое слово... Уважают его, особенно старики, за доброту, за умение выслушать и понять.
Во все последующие годы зареченцы нанимали пастухом только Скороходова. Так и стал он бессменным до самой старости. А сколько перебывало у него подпасков. Ой-ой! Он их почти всех помнит в лицо и поименно. Каждой весной приходили к нему парни и предлагали себя в помощники. Был выбор – и он выбирал, как голубь голубку. А вот с Митяем... С Митяем получилось наоборот. Сам уговаривал его:
– Э-эх, право! Решайся! Не ломайся! Входи в мою компанию!
– Нет, дядя Егор... Я по утрам люблю сладко поспать! – куражился сельский балагур.
– Макарыч, спасибо за честь. Пойдёт он, пойдет. Посмотри на него: дурачится, а сам весь сияет от радости, как натёртый пятак! – вступила в разговор Митина мать. – Через год в армию, а ты всё, как ребенок. Когда ты станешь серьёзным? – обратилась она к сыну.
– Ма, когда петух начнет яйца нести, а мышь опоросится.
– Человек по делу, а он... Наказание какое-то...
– Митя, я упрашивать не стану. Думай сам. Что заработаем – пополам. Ни одному подпаску так не платил, как тебе обещаю.
– Это правда, дядя Егор? Пополам? – серьезно спросил Митя.
Когда нужно, он становился как кнут, сплетенный из крепких ремешков.
– Я слов на ветер не бросаю.
– Я тоже! Вполне рассчитывай на меня... Я согласен...
– Слава Богу, что договорились, – облегченно вздохнула мать.
– Значит, по рукам?!
– По рукам!
Будущие компаньоны крепко пожали друг другу руки.
И теперь, шагая на колхозный двор, Скороходов решил сделать крюк и заглянуть к Митяю домой, чтобы обсудить кое-какие детали и заодно пригласить на собрание.
На конюшенном дворе, куда пришли Егор Макарович и Митя, народ уже собрался. Началась процедура найма пастуха. Она проходила по известному нам сценарию, который за многие годы в Зареченском не претерпел, как Конституция США, никаких изменений. А вот конюшня... Конюшня обветшала, глубже вошла в землю, двери покосились, стены обнажились и стали похожи на плетеный забор, соломенная крыша сплошь поросла зеленым мхом и местами провалилась, а стрехи издырявлены множеством воробьиных гнезд. Опустела конюшня. Доживает свой долгий век. Лишь в одном ее крыле едва теплится жизнь: колхозные клячи находят здесь сносный приют, уход и корм. Развалился тяговый парк. Заросла высокими травами большая груда деревяшек и металла. То, что когда-то исправно служило людям, – гнило и ржавело.
Среди этого жалкого зрелища неизменным смотрится только один бревенчатый, серый амбар. Тот самый амбар, с крыльца которого любил вести собрания в нужном русле незабвенный кладовщик "Пятрович". Хороший человек был. Настоящий дирижер человеческих душ. Всех понимал, всем давал высказаться, выговориться. На собрание шли, как на большой праздник. А теперь?.. Не собрание, а одна смехота. Председателя выбрать, и то, как следует, не могут. Все кричат, друг друга перебивают, толкаются, как овцы в овчарне, создают шум и полную неразбериху. Но все же кое-как наймут пастуха и без задержки разбегутся по домам.
Как и предполагалось, стадо пасти доверили Скороходову и его новому подпаску Мите.
После собрания Дмитрий, ускорив шаг, пошел домой. Казалось, в эти минуты он жил счастливой жизнью. Он шел без головного убора, и ветер гулял в его волосах. На весеннем солнце они казались то ли каштановыми, то ли темно-русыми. А в голове – поток мыслей.
Он не сразу заметил, что навстречу идет Лена. Она такая милая, мягкая, застенчивая. Поравнявшись с ней, он остановился и радостно похвалился:
– А я в подпаски нанялся! Буду коровам хвосты крутить!
– Неужели? – удивилась девушка.
– Сам Циклоп предложил мне!
– А как же армия?
– Армия? В армию осенью забирают, а до осени что делать?
Ей показалось, что она задала бестактный вопрос. У парня, можно сказать, такой счастливый день, а она спрашивает про армию. И как не подумала об этом!
– Поздравляю тебя, пастушок! – ласково произнесла девушка, чтобы сгладить неловкость.
– Спасибо! Побегу, обрадую своих. Ты извини... Вечером встретимся. Пока!
– До встречи!
А Егор Макарович, распрощавшись с Митей, еще долго стоял на колхозном дворе и глядел в ту сторону, куда он скрылся. По всему видно, парень – он хоть и балагур, но открытый, как ветер над полем, смышленый, добрый и такой, что шилом борщ нальет. Уж кто-кто, а он, Скороходов, умеет разбираться в людях! Девяносто девять человеческих характеров – и к каждому у него свой подход. С этим летающим чертенком он сработается. Это точно! Скоро наступит первый день выпаса. Осталось ждать недолго. Вон, все вокруг – земля, деревья – уже источает свежий аромат ранней весны. Он, как в некотором роде художник, мысленно увидел этот первый день. Природа в зеленых красках, греет солнышко, а его стадо – пятнистые коровы, белые и черные овечки с резвыми ягнятами – мирно пасется на склонах бугров.
Ход его мыслей прервал низко пролетающий вертолет. От представленной картины первого дня выпаса Скороходов вернулся в реальность. Колхозный двор опустел и затих. Откуда-то появилась стайка домашних голубей. Она покружила над местом отшумевшего собрания и села на землю. Старый пастух чему-то улыбнулся, поправил шапку и направился к себе на хутор. Но домой он попал запоздно и "навеселе".
Наконец-то зареченцы и пастухи дождались дня открытия пастбищного сезона. Боясь опоздать на залучку, Дмитрий несколько раз просыпался ночью, вскакивал с постели и смотрел на часы. В небе еще мерцали звезды, а он уже был на ногах и проверял свое нехитрое пастушье снаряжение. Вскоре в окно постучал Скороходов. Подпасок пулей вылетел на улицу. Свежий воздух дохнул ему в лицо.
– Макарыч, что взять: кнут или дубинку?
– Ноги да ласку.
– Это всегда при мне!
– Тогда поспешим залучать!..
Дмитрий отдал предпочтение кнуту. Как настоящий пастух, он перекинул его через плечо и гордо зашагал по дороге на край села, ни на шаг не отставая от старшего компаньона.
С появлением пастухов село вмиг ожило и наполнилось утренними звуками. Медленно, как сонные, выходили из ворот коровы, оставляя за собой свежие "лепешки". Дружно, как мячики, выкатывались на улицу овцы и ягнята. Животные лениво потянулись с одного края села на другой.
Первый раз выгонять стадо за околицу пастухам помогают хозяева. А кто-то из них остается и пасти. Животные, особенно коровы, не привыкшие друг к другу, ревут, бодаются, разбредаются на голых буграх. Щипать еще почти нечего. Травы мало, она только-только набирает силу. Дома, в яслях – смесь соломы с сеном. Вот и норовят убежать с пастбища проголодавшиеся буренки. Попробуй, удержи их! Вот когда нужны ноги, ноги легкие и быстрые.
Митяй целый день носился то за одной, то за другой скотиной. А тут еще этот бородатый козел... Чуть замешкаешься, а он уже в посевах. Мало того, что сам донимает, да еще и стадо за собой ведет. Измучился подпасок, к вечеру совершенно разбитый приплелся домой.
– Прошла суматоха. Теперь, Митя, у нас с тобой пойдет размеренная жизнь, – сказал через несколько дней Скороходов.– Не жизнь, а малина!
– Смотри, смотри, Макарыч, гуси летят! – восторженно произнес подпасок, показывая рукой на юго-запад.
Прямо к пастухам приближалась огромная стая диких гусей. От множества крыльев нарастал шум. Слышалось гоготание, похожее на гоготание домашних гусей.
– Сотни две будет, – заметил Дмитрий.
– Да ты что? Их тут больше тыщи!
– Ого! Отродясь столько не видел.
– На водохранилище тянут.
Гуси устало пролетели над ними и скрылись за лесом. Но еще некоторое время были слышны их удаляющиеся крики.
– Так вот, Митя, – продолжил старый пастух прерванное появлением птиц высказывание о малиновой жизни. – Смотри: ширь то кругом, простор какой! Трава не по дням, по часам поднимается. А когда кормов вдоволь, тогда и стадо легко пасти.
Действительно, май стоял теплый. После обильных дождей все росло, как на дрожжах. От родных мест веяло радостью и особым спокойствием. Успокоились и животные. Они мирно паслись на хороших пастбищах, росли, прибавляли в весе, давали душистое жирное молоко. Казалось, что это будет длиться бесконечно, но впереди было знойное лето с оводами и осень с ветрами, дождями и холодами. Но с таким подпаском, как Митя, ничего не страшно. Парень втянулся, на него можно положиться. Скороходову он сразу пришелся по душе, и они быстро подружились.
Дмитрий такой послушный, веселый, сообразительный, а главное – любит животных. Отстанет от стада ягненок, он его возьмет на руки и несет. Кнут длинный изготовил, но ни разу не стеганул им овцу или корову. Кого он не любит, так это козла-заводилу за его вредный характер и шкодливость. Митя не раз грозился наказать его, но еще не придумал, как это поэффектней осуществить. Велико было желание хорошенько отстегать его кнутом, но это слишком примитивно. Здесь нужен творческий подход, а не такой, как у Окурка. Он придумает, обязательно придумает, как укротить это хитрое бородатое существо.
Дмитрий усвоил свои обязанности, обязанности подпаска – по сути дела они такие же, как и у старшего пастуха, – и прекрасно справляется с ними. "Придержи перед!" – скажет ему Скороходов, и он мчится быстрее ветра, обгоняет вырвавшихся вперед животных и останавливает до подхода отставших. При иной ситуации – новое задание: "Зайди сбоку! Потесни!". Подпасок с полуслова схватил смысл сказанного: он тут же, без промедления, отгоняет стадо от края клеверного поля.
Потом, когда они сядут на пригорке, Митя скажет:
– Макарыч, я так мыслю: для пастуха перво-наперво иметь быстрые ноги и сильный голос.
– Да, но ко всему этому добавь голову, и чтобы в ней кое-что было. Без ума можно бегать, кричать, кнутом хлестать, а толку от этого никакого. Сам ухлябаешься, скотину замордуешь и голодную домой пригонишь.
– Что касается лично меня, то я со стадом справлюсь. Не зря же у тебя учусь. Доверь на день-два, и увидишь: все будет по уму.
– Какой соколенок! Чуть оперился и в полет рвешься. Молодец! В том, что ты справишься, я не сомневаюсь. Придет время, может старика и заменишь? Хотя, вряд ли. Поговаривают: на следующий год хозяева сами собираются по очереди пасти. Да и ты – не пастух. Осенью в армию забреют, а там – что Бог даст. Может, сверхсрочно останешься служить или учиться пойдешь... Главное – не спейся! Иначе пропащая твоя жизнь. В прошлом сезоне был у меня помощник,– ты его знаешь, – Витек Затеев. Под большим давлением моих друзей я его взял. Видел, что толку от него, как от козла молока, да надеялся, что парень ума наберется. Не вышло. Черного кобеля не отмоешь добела. Ночью пьянствует, с девками гуляет, утром ему не до стада. У первого куста свалится и храпит полдня. Когда трезвый - слова из него не вытянешь. А "под мухой" песни пел, да еще как пел. И все о том же, о водке:
Я не дам покоя сатане:
Почему нет водки на луне?
или:
Все святые пьют
Бокалы наливные,
А я выпить не могу.
Ой, не могу! Не могу!
Недолго он мне распевал песни. Как говорится, нечаянно встретились, непринужденно расстались. Причина тому – приезжая гуцулка-свекловичница... Снюхался с нею и сбежал.
– Куда?
– Не интересовался. Да и никто не знает, в каких краях обитает, не оставил адреса.
– Видать, присушила она его крепко, так, что дом родной позабыл?
– Выходит, так! А сам ты, еще не надумал жениться?
– Рано. После армии.
– Все это верно, только вот дождется ли тебя Елена?
– Дождется. У нас уговор железный.
– Смотри!.. Девка она видная...
– А я кто, последний парень на селе?
– Нет, Митя, скорее ты первый, но не заносись.
Они замолчали. Каждый задумался о своем. Рядом с ними, положив голову на лапы, лежал пес Визит. От жары его красный язык "играл" в такт тяжелого дыхания. Пес произошел от нечистокровной овчарки, но, однако, во всей округе считается самым умным и бесстрашным, а самое главное, – хорошим пастухом. "Визит, чужая!". По этой команде он срывается с места и со всех ног летит наперерез овце, отбившейся от стада. Его звучный чистый лай далеко разносится вокруг, наводя страх на блудную овцу. Тряся своей шубой в орепьях, она возвращается в гурт.
Время приблизилось к полудню. Животные насытились. Овцы, сбившись в кучу, еще продолжали щипать траву, выбирая самую вкусную, а коровы, стоя и лежа, пережевывали жвачку.
– Не пора ли нам, Митя, спускаться к стойлу?
– Если по солнцу, то пора, а если посмотреть на соседей – еще не время.
– Может, они тоже без часов и ждут, когда мы тронемся?
– Сбегать, узнать?
Подпасок легко вскочил на ноги, готовый броситься к пастухам из соседнего села.
– Не надо! По своим часам определим время.
Скороходов вертикально поставил пастушью палку и заметил тень, падающую от нее. Затем нагнулся и сравнил длину палки с длиной тени. "Часы" показывали время между одиннадцатью и двенадцатью.
– Дмитрий, обойди стадо справа, а я с этого боку. Скучим и погоним на водопой, – распорядился старший пастух.
Так они и поступили. Животные, напившись, сами, по привычке, потянулись от пруда к загону, где их ждали густые тени тополей, назойливые мухи и беспощадные оводы.
Пастухи расположились на земле под березами обедать.
– Посмотрим, чего нам приготовила Тимофеевна? – сказал Скороходов, развязывая полотняную торбу. – Додельная повариха! Бедно живет, однако готовит с выдумкой. Еда у нее простая, но вкусная: съешь, и пальчики оближешь. Один только борщ чего стоит!
– Прошлый раз он с крапивой был, – вспомнил подпасок.
– А сегодня... Э-э-э! Сегодня окрошка! – удивленно произнес старший пастух. – Окрошка хороша летом: жажду убивает. Руки мыл?
– Угу!
– Тогда бери краюху, ложку и черпай!
После обеда Скороходов, вытянувшись во весь рост, лег дремать. Вскорости он протяжно засопел. Под головой у него – свернутый брезентовый плащ и байдик. Его загорелое лицо, черное как земля, чисто выбритое, прикрывала от солнца кепка с широким козырьком.
Дмитрий тем временем на кнутовище вырезал имя своей любимой подруги. Недавно приобретенный им в сельмаге шестипредметный ножичек с перламутровыми накладками, остро отточенный, сверкал и легко резал. Ореховое кнутовище, гладко выскобленное куском стекла, отполировалось в руках. С одного его конца – ремешок для руки, а с другого – сам кнут, сплетенный из восьми жил сыромятной кожи от старого хомута. На конце кнута – вдвое скрученный конский волос. Это для того, чтобы при стегании им о землю создавался сильный, резкий звук.
– Разоспался я. Ужо и сон начал сниться, – проснувшись, сказал Скороходов. Он поднялся и сел.
Дмитрий, увлеченный своим занятием, не поднимая головы, спросил:
– Макарыч, после обеда на Лисьи горы?
– Нет. Там все стравили. Голо!.. Колхозные стада неделю кружатся. Лучше мы пойдем по Кривой балке, затем по-над лесом приблизимся к селу. С заходом солнца разгоним скот по дворам.
Он мутным взглядом посмотрел на загон и вдруг произнес:
– Какое-то наказание, козел опять в хлебах!
Подпасок молча снялся с места, сбегал и согнал с посева козла-пройдоху.
– Вывел он меня из терпения. Достал! Макарыч, я его все-таки проучу!
– Проучи, проучи!
– И проучу!
Назавтра подпасок появился с охотничьим ружьем. Скороходов удивленно спросил:
– На охоту собрался?
– На охоту, на охоту! – последовал скороговорный ответ.
Дождавшись, когда козел в очередной раз направился в посевы, Дмитрий схватил ружье и бросился вдогонку за ним. Грянул выстрел. Скороходов, дремавший на бугре, от неожиданности вздрогнул. Он вскочил на ноги и быстро подбежал к месту происшествия.
– Что ты наделал, убийца?! – не своим голосом закричал старый пастух.
– Козла проучил!
– Ты не проучил, а убил его!
Бородатый шкодник лежал без признаков жизни. Лоб и вся его морда – будто мукой обсыпаны. Скороходов наклонился над козлом, стал осматривать и ощупывать. Он недоумевал: следов крови не видно, все цело. Но вот, наконец, бедное животное открыло глаза, оправилось от испуга, встало на ноги и со всей козлиной силой рвануло к стаду.
– Ха-ха-ха! – засмеялся великорослый проказник.
– Хм! – улыбнулся старик. И тут же спросил – Отчего у него морда белая?
– Мелом объелся!
– Нет, я тебя серьезно спрашиваю.
– Дядь Егор, пока ты дремал, я патрон перезарядил. Вместо дроби кусок мела заложил и прямо в лоб ему выстрелил. Остальное ты сам видел.
– Ух! Пострел ты этакий!.. Напугал меня не меньше, чем козла!
– Зато я его, черта бородатого, проучил! – с гордостью сказал подпасок.
О случившемся пастухи никому не рассказали. Козел тоже промолчал. Он сильно изменился и стал очень послушным. От одного вида палки, направленной в его сторону, он стремительно убегал и прятался в овечьем гурте.
Событие, связанное с ним, однако, не задержало пастухов: на стойло явились вовремя. В самый солнцепек хозяйки пришли доить коров. Весело зазвенели подойники под напором тугих молочных струек. И, что удивительно, обычно разговорчивые, женщины в процессе дойки почему-то молчат. Может быть, они мысленно все свое внимание сосредоточивают на своих кормилицах, говорят им ласковые слова и слова благодарности.
Дойка закончилась. Наполненные молоком ведра хозяйки сверху обвязали (от мух и соринок) марлей и чисто-белой тканью. Поговорив с пастухами о том, о сем, они полевой тропинкой гуськом отправились домой.
– И опять остались мы вдвоем, сказал подпасок. – Макарыч, расскажи чего ни будь.
– О чем?
– Ну, хотя бы... нет... как-то неудобно об этом...
– Неудобно задом наперед ходить. Говори!
– Давно собирался узнать насчет твоего глаза.
– Как я стал "Циклопом"?
– Я не об этом! Где и как потерял?
– Давно это было. Шел мне тогда девятый год. Мой дед, царство ему небесное, занимался бондарским делом. Ты видел когда ни будь, как делают бочки, кадушки, лоханки?..
– Нет.
– У этих изделий есть общее: все они скреплены обручами. Дед сам из железного листа вырубал полоски и соединял их заклепками. В тот злополучный день я находился рядом с ним и смотрел, как он тяжелым молотком бьет по зубилу и отрубает от проволоки заготовки для будущих заклепок. Одна из них с силой вылетела из-под зубила и попала мне в глаз. Он вытек. Вот так всю жизнь при одном глазе хожу. Навек окосел.
Скороходов достал из кармана кисет, скрутил цигарку и закурил. Помолчав, он продолжил:
– Знаешь, Дмитрий, кем я мечтал стать? Летчиком. Тогда все подростки бредили этим. Сам понимаешь: моей мечте не суждено было осуществиться. Но, с другой стороны, мне повезло. Когда началась война, все мои товарищи ушли воевать. Я тоже просился, чтобы взяли хотя бы в обоз, но со мной и разговаривать не стали. Окончилась война. Многие односельчане не вернулись – погибли. А те, что остались живы – раненые или искалеченные. Так что, считай, на селе я стал первым парнем. От девок не было отбоя. Но женился я на вдове. Больно было смотреть, как ее ребятишки растут без отца. Приняла она меня, в чем пришел: в одних штанах да в рубахе. Постепенно обжились. Дети начали меня отцом называть. Потом наша семья увеличилась: родился третий сын, Валеркой назвали. Повырастали разбойчата. Воспитали и выучили их надлежащим образом: Иван, старший из них, – железные дороги прокладывает, Сашка – детей учит, а Валерка – геолог, нефть в Сибири ищет. Эх! А посмотрел бы ты на мою жену в молодости. Красавица! Баба – огонь! Работящая. За что ни возьмется – все в руках спорится. Песни пела, на балалайке играла. Она и теперь с соседками на посиделках частушки поет. Правда, голос уже не тот, – постарела. Мечтала на баяне научиться играть, да нужда проклятая не позволила. В тяжелое время мы жили, но весело было. Люди все сообща делали: работали, праздники проводили, детей крестили, пели, танцевали... А сейчас?.. Смотрю в телевизор, а там молодежь на пузе крутится, как цыгане раньше. Это они танцуют. Тьфу! И музыка – черт знает что... Одно и то же: бом, бом, бом! А песни какие? Вроде бы русские, а слов не разберешь. Или ухватятся за какое-нибудь, на их вкус, красивое словечко, и повторяют его разов сорок. Точь-в-точь, как "заевшая" пластинка на патефоне.
Егор Макарович стряхнул пепел с самокрутки, затянулся и выпустил дым через нос.
– Отрава! Один только вред от этого табака. Вкурился – бросить никак не могу. По утрам кашель забивает. Жена говорит: "Егорушка, переходил бы ты на сигареты с фильтром". Чудачка! А того не знает, что в этих самых сигаретах табак, как полова. А фильтр у меня свой, многоразовый: мундштук калиновый. Забьется гарью и никотином – соломинкой прочищу, и снова он готов к использованию.
Скороходов докурил, вытащил из мундштука окурок, бросил на землю и растоптал.
– Заговорились мы с тобой, Митя. Пора стадо выгонять на попас.
Пастухи проводили стадо до Кривой балки. Коровы и овцы разбрелись по ее склонам.
Жара немного спала. Стоит звенящая тишина. Пахнет чабрецом и еще какими-то травами. Иногда внезапно налетает вольный ветер-озорник. Обжигая горячим дыханием, он стремительно проносится над землею и беспрепятственно удаляется в степь.
Вдали видны колхозные стада коров и телят.
– Утряску продуктам в брюхе не желаешь сделать? – обратился Скороходов к подпаску.
– За водой сбегать, что ли?
– Пожалуйста, не сочти за труд.
Родник, куда отправился Митя, находится у подножия бугра, заросшего кустарником. Два мощных ключа ритмично выталкивают из глубин прозрачную живую воду. Она ручейком стекает вниз и теряется где-то в зарослях высоких трав. Митя отыскал консервную банку, напился, а затем наполнил фляжку. Когда он вернулся назад, Скороходов был еще на прежнем месте.
– Вот спасибо! Уважил старика, – сказал он, принимая фляжку.
– Пей, Макарыч, на здоровье! Да смотри, головастика не проглоти!
– Ты что, Митька?!
Старый пастух резко оторвал фляжку ото рта.
– Ха-ха! Я пошутил! Пей!
– Ты сказал "головастик", а у меня все нутро перевернулось. С детства не терплю лягушек, и вот почему. Мы с отцом (я в подпасках у него ходил) вечеряли в одной семье. По очереди первый раз ужинали. Семья эта приезжая, кажется, с Вологодского края. Поставили нам миску с простоквашей, черпаем мы из нее ложками. Простокваша такая вкусная да холодная. После жаркого дня приятно. Зачерпнул я в очередной раз, взял в рот и не пойму, что за чертовщина: пенка не пенка. Холодная, мягкая и вдруг... зашевелилась. Я мигом прямо на стол выплюнул и смотрю: что-то белое, живое по столу прыг-прыг. У меня дар речи отнялся. Все, что съел, под стол вылетело. А хозяйка смеется: "Не пугайся! Это холодушка! Извините, запамятовала, не вытащила из кувшина".
Потом она рассказала: для того, чтобы простокваша была холодной, в нее и помещают эту самую холодушку – маленькую лягушку, – и ставят в погреб. В их семье – это обычное дело. Но я с тех пор на квакуш и смотреть не хочу.
– Извини, Макарыч! Я ведь не знал этой истории.
– Ладно уж! А водица-то хороша! Вкусней ее не встречал. Прямо-таки целебная. Моя бабка дюже любит ее. Когда прихворнет, просит: "Егорушка, принеси-ка водички родниковой". Напьется, и болезнь как рукой снимет. Может она, эта болезнь, сама по себе проходит, а может и вправду вода помогает.
– Стадо ушло далеко, подтянемся поближе.
– Пожалуй, надо! – соглашается подпасок.
Пастухи поднялись на один из склонов балки и пошли верхом. Поравнявшись со стадом, они сели под кустом боярышника. Коровы и овцы удаляются от них, но пастухи не теряют их из виду. Они снова поднимаются с места и продвигаются вслед за стадом, и так, пока не дошли до опушки леса. День уже клонится к закату.
– Вот и еще один день прошел. Правда, не тихо-мирно, но сошел, сказал Скороходов. – Все ближе к осени. А там, глядишь, Покрова. И пойдем мы отдыхать.
– Кто отдыхать, а кто в армию...
– Послужи, Митя, послужи Отечеству! Из настоящего оружия постреляешь, не то что из своей берданки. Другим человеком вернешься.
За разговорами приблизились к селу. К заходу солнца пастухи разогнали скот по дворам.
Проходили дни за днями. Наступила осень. Рано задождило и похолодало. После Покрова пастухи собрали зерно и деньги. В ноябре Дмитрия "забрили" в армию, в погранвойска, а Егор Макарович полностью отдался своим домашним делам.
Весной следующего года зареченцы отказались от услуг наемных пастухов. Они приняли решение домашний скот пасти самим, по очереди. Этому способствовал пример соседей, а также отказ Скороходова заниматься пастушеством. Он сдержал слово, данное жене. Даже на собрание не пошел, хотя его очень приглашали. После этого он сильно заскучал. Жизнь казалась ему какой-то неполноценной. Без овец и коров,  какая это жизнь?! Залезай, как улитка, в свой домик, и сиди там.
Бывший пастух дождался своего отдыха. Появилось много времени, чтобы, не спеша обсеять и обработать огород, убрать урожай, поиграть с внуками, встретить и проводить гостей, съездить на базар, навестить друзей...
Вечером он садится на обрубок дерева возле хаты и ведет беседы с соседями или перекидывается в "дурака". Когда остается один, он предается размышлениям: "Вот и прошла моя жизнь. Вроде бы и не было ничего: ни стадов, ни холодов, ни дождей... Кто станет подсчитывать, сколько километров исхожено, и каково ему было каждый день мерить дорогу от села до пастбищ, да от пастбищ до села? Дождь, грязь страшенная, до колен, и где уж тут было спрятаться, укрыться... Присесть негде. Разве что на пастушью палку".
Да-а. Он ходил за стадами по лугам, буграм и полям, знал каждую тропиночку, помнил каждый кустик. Целыми днями слушал мычание коров, блеянье овец, лай собаки, голоса птиц, шум ветра, рокот грозы и шелест дождя. Целыми днями, забывая про усталость, не снимая сапог, он топтал землю родного края и в зной, и в холода. Дождался отдыха, и что теперь? Вот так и сидеть в скорлупе? Нет уж! Он еще тряхнет стариной! Найдет себе достойное дело. Завтра же пойдет в Зареченское к председателю колхоза, просить хоть какую ни будь работу.
Вот так и стал Скороходов ночным сторожем на ферме. Одну ночь – в охране, две – дома. И так из года в год.
Однажды он задержался на работе и поздним утром возвращался к себе на хутор. Мимо промчалась милицейская машина и вдруг резко остановилась. В машине сидели двое.
– Здорово был, Егор Макарович!
Старик подошел поближе к машине и как следует, рассмотрел лицо милиционера.
– Здравствуйте, Мит... Дмитрий Гаврилович!
– Макарыч, да что ж ты со мною на "вы?"
– Это раньше "ты" и "Митяй", а теперь...
– Никаких "теперь"... – перебил Скороходова бывший подпасок. – садись, подбросим до хаты.
Машина легко побежала по дороге.
– Я часто вспоминаю, как мы вместе коров да овец пасли. А помнишь, как козла проучили? – спросил Дмитрий у своего бывшего компаньона, оборачиваясь назад.
– Отчего же не помню? Тогда ты отхохмачил – будь здоров! Хозяйка все допытывалась: "Что это поделалось с козлом? Ума не приложу. Такой стал послушный, смирный, прямо-таки ангел!"
– Э-э! Да ты, Макарыч, уже и зубы порастерял?
– Стерлись.
– А самокрутки все еще посасываешь?
– Пытался бросить – не получается. Наверное, не все свое выкурил. Смолоду не бросил,  теперь ни к чему.
Бывшие пастухи перекинулись еще двумя-тремя фразами и оказались на хуторе, возле хаты Скороходова.
Егор Макарович пригласил гостей в дом. Баба Зоя накрыла стол. За столом Дмитрий рассказал, как служил в армии, как учился в школе МВД, как сейчас живет и работает в областном центре.
– Поди, женился-то? – спросил старик.
– Помнишь, говорил тебе, что у нас с Леной уговор железный. Двоих детей воспитываем. В детсад ходят. Старшего осенью в школу отправим. Жена телефонисткой работает. Да что я все о себе и о себе... Ты-то как?
Скороходов рассказал о своей жизни, о колхозных делах, о детях, внуках...
Выпив чаю, гости вышли из-за стола. Они спешили. Служба есть служба. Поблагодарив радушных хозяев за гостеприимство, они собрались уходить, но тут взгляд Дмитрия упал на угловое окно. Вместо стекла в верхней части рамы торчала тряпка-затычка. Хозяйка объяснила, что это пьяный сосед нечаянно перепутал хаты и так постучал в окно, что стекло рассыпалось. Сколько ни говорили, чтоб застеклил, все ему некогда за пьянкой.
– Проучить козла? – спросил Дмитрий у хозяина. Тот молчал.
– Проучим! Витя, пригласи-ка соседа. Познакомимся с ним.
– Дмитрий, не надо. Сами меж собою разберемся. Ты уедешь, а нам жить тут...
Но Виктор, молодой сержантик, уже убежал выполнять приказание. В его сопровождении в хату вошел мужик лет сорока пяти. После взаимных приветствий Дмитрий спросил:
– Зачем пригласили, знаешь?
– Догадываюсь...
– Что будем делать? Составим протокол? Хулиганство налицо.
– Можно без этого? Я застеклю. Сегодня застеклю.
– А чего больше месяца тянул?
– Не пишите! Честное слово, вставлю...
– Смотри, на обратном пути заеду, проверю!
Соседа отпустили. Гости вышли на улицу. Друзья – один молодой и свежий, как огурчик, другой – еще крепкий старик, распрощались, обнявшись.
От тополя машина вырулила на бетонку (все-таки проложили!) и помчалась в сторону Зареченского. Старик стоял и провожал ее взглядом, пока она не скрылась из виду. Легкий ветерок шевелил на его голове серебристые нити волос, островок былой курчавой шевелюры.

Декабрь 1999 года.