1918. В станице Баталпашинской

Добравшись до их лесной, белокаменной виллы-дачи, Дмитрий сразу же с управляющим Прохором Кирьяновичем занялся семейной библиотекой. Тускло поблёскивающие золотыми тиснениями обложки античных авторов. Обтянутые старинной кожей фолианты, с житиями Православных Святых. Уникальные издания зарубежных и русских писателей… Всё это и многое другое нанятые рабочие упаковывали в раздобытые ими ящики и коробки. За работой придирчиво следил старый, но всё ещё энергичный, подвижный и не в меру говорливый Прохор Кирьянович.

Покончив с упаковкой библиотеки, Дмитрий отдал старику-управляющему большую часть имеющихся у него денег. Отдал до возвращения, как советовал отец, ради предосторожности,  и свои документы. Прощаясь, обнял всхлипнувшего Кирьяныча и на арендованной линейке, со знакомым ездовым Акимом, покатили по каменистой дороге на Баталпашинскую. На головную станицу самого восточного отдела Кубанской казачьей области.

Пропылив, простучав копытами и колёсами не один десяток вёрст, сделав два привала, на следующий день, около трёх часов пополудни, приблизились к станичной окраине. Окружённая сплошными рощами и садами «Пашинка», как по простому  называли станицу, привольно располагалась на правом берегу бурной и всё ещё быстрой по выходу из гор Кубани. На восток – высокие, изрезанные лесистыми балками, скалистые и почти безлесные горы. На запад – такие же горы, только положе и ниже. Долина довольно широкая, открытая солнечному теплу и прохладным ветрам. Предупреждённый о том, что на въезде в станицу могут быть красные сторожевые заставы, Дмитрий дальше решил идти пешком. С ездовым же договорились встретиться вечером, следующего дня, в условленном месте.

Проводив линейку, с оглядывающимся на него Акимом, он вглубился в ореховую рощу. Сама собой под ноги попалась утоптанная подошвами, пропечатанная копытами и копытцами дорожка, с коровьими кизяками и овечьей навозной картечью по сторонам. Петляя под зелёными, раскидистыми кронами, Дмитрий вышел к крайним дворам. Огляделся и, подавляя внутреннее напряжение, чтобы оно не выявлялось в нём и внешне, свободно, даже несколько развязно, пошагал по безлюдной улице. Туда, где над крышами и зелёными купавами сияла главица станичной церкви. Чем ближе к центру, тем люднее. И всё  сильнее ощущение чего-то не привычного.Чужого и чуждого. Развалившись в пролётке, пронёсся угольно-чёрный, горбоносый тип, в чёрной шляпе. Громко гогоча, сплёвывая наземь шелуху тыквенных семечек, которые они грызли, прошли мимо двое перетянутых ремнями военных. Ножны шашек, болтаясь, хлопают о сморщенные, запылённые голенища сапог. В кобурах револьверы, на свисающих поводках. На серых папахах, красные ленты, наискосок. Вслед за ними, горланя песню, вразнобой протопала разномастная, разношёрстная полувоенная колонна. Кто в папахе, кто в фуражке, а один, по виду, горец, и вовсе с войлочным брилём на голове. Командир, поприличнее одетый, в защитной фуражке, со звездой, и с мотающейся под самыми ягодицами кобурой  маузера, весело скалясь, поглядывает на хмурых, спешащих отойти в сторону прохожих. «Чё пугаетесь? – говорит его самодовольный взгляд. – Это ж ваши защитники!»

В центре площади, на здании бывшего Управления отдела, других более-менее добротных строениях полощутся красные флаги. А по фасаду одного дома растянут кумачёвый, с белым, крупновыписанным призывом плакат: «Отстоим Кубань от банд Шкуро!». Дмитрий, прохаживаясь по краю площади, сначала старательно, до рези в глазах, осматривал, фильтровал лица, надеясь найти среди них родное лицо брата. Поняв, что всех входящих, нередко гуртами, в эти дома, под красными флагами,  и выходящих  из них ему не оглядеть, да и опасно, отправился по адресу, значившемуся в записке отца. Наняв пролётку, доехал до нужной улицы. Сориентировался и зашагал по немощённому, замусоренному и пыльному тротуару.
Дом, под красной железной крышей, угадал издали. Разглядел и фигуру часового, с винтовкой, у самого крыльца. «Да, видно, Максим у них важная персона!» - усмехнулся он с тихой грустью. По его предположению, брата в этот час не должно быть дома. Но неужели часовой охраняет квартиру даже в отсутствие хозяина?
Раздумывая, как поступить, медленно побрёл к виднеющемуся пробелу края улицы. Вышел на высокий, обрывистый берег реки. Его сразу опахнуло свежим ветром. Разливаясь среди  серых камней-голышей и обломков скал, омывая усыпанные галечником  островки, Кубань, приглушённо шумя, несла свои чистые осенние воды на равнинный простор. На её противоположном, по сведениям Дмитрия, не красном берегу, виднелись размытые кисейной дымкой строения абазинского аула. Во дворе ближнего к берегу дома – скотина под навесом. Кони. Снующие фигурки людей. Его отвлекло возникшее за спиной отдалённое дребезжание. Оглянулся. С того конца улицы, дребезжа, позвякивая, приближается конная упряжка. Секунду подумав, пошёл ей навстречу…

Если бы вдруг подъесаул Дмитрий Чапыжников в те минуты оказался на противоположном берегу, в доме, который привлёк его внимание,  он мог стать свидетелем интересных событий. И даже встретить своих бывших сослуживцев. Например, Андрея Шкуро.

Об этом самом Шкуро, его отчаянной, порой даже - безрассудной храбрости, весёлой загульности в офицерских компаниях хорошо было известно во всём их, воевавшем в Персии, Экспедиционном корпусе.  А ещё Шкуро с самого начала повёл себя, как непримиримый  борец против разлагающих армию новых «революционных» порядков. Но то было с год назад. Теперь бы  Андрюша Шкуро предстал  перед Дмитрием в другой, более важной роли.

…В просторной, с  пёстрыми коврами по стенам комнате, за низким столом, на таких же низких, широких и покрытых коврами скамьях, с подушками, расположились самые близкие по его повстанческому войску соратники полковника Шкуро. Сидели, не снимая по обычаю папах, и степенно угощались тем, что  поставляла на стол, по распоряжению хозяина дома Бекмурзы, его исполнительная прислуга. Опять же по обычаю, по законам Корана и адата, трапезничали без спиртного. Хотя и сам Шкуро, и его боевые соратники, в своём кругу, при застольях, не прочь были и крепкой водки-«горилкы» хватить, и дружеские разговоры-балачки повести, и казачью песню с пляской спеть-сыграть. В этот раз иная обстановка. Во-первых, завтра – бой. Во-вторых, Андрей Григорьевич уважал обычаи горцев и требовал того же от подчинённых.

Завернув рукава тёмно-серой черкески, он уверенно, аккуратно брал прямо пальцами с посеребрённого блюда куски горячей, с жирком, душистой баранины. Откусывая, жуя, запивал её вместе со всеми налитой в фарфоровые чашки юшкой, из под варённого мяса.
- Выходит, войска и оружия у них много, Бекмурза? – обмакнув утиркой чётко очерченные, влажные губы и небольшие усы, спросил Шкуро.
- Многа! – почти выкрикнул Бекмурза. – Балахон, их начальник, хвастал на площади, перед народ: «Я скора, - сказал, - волка-Шкуро в железной клетке привезу и тут, на площади, поставлю перед вами. А потом шкуру буду с него драть и на базаре продавать».
- Поглядим, - спокойно отреагировал полковник, и его привлекательное, мягкого овала лицо и особенно выразительные глаза, не омрачились, не заметались в гневе. Они  зажглись  забиячливым, почти ребячьим озорством.
- Побачим! – повторил весело на родном кубанском наречии. – Ищё узнает этот Балахон, кто сильнее: белый волк или красная свинья.
- Тогда, когда ты первый раз брал Пашинка, - невозмутимо продолжал Бекмурза, - и зачем-то не захотел брать её до конца, войска там было мало. Не так, как сичас, - уже с упрёком закончил он.
- Не захотел! – хмыкнул Шкуро. – Вот  он не захотел! – резко мотнул  сизой волчьей папахой в сторону обирающего с кости мясо есаула.
- Андрей Григорьевич! –  опустив руку с увесистой костью, взмолился тот: громко и с обидой. – Я ж вам не первый раз уже: не поддержали меня тутошние баталпашинскиет казаки. Они же встретили нас, лабинцев, как чужаков: «Хто такие? Откеля? Вы тут постреляете и уйдёте, а нам с семьями жить».
- Ну, а пушки, орудия, которые там, на улицах краснюки бросили, почему не увёл? А-а-а, молчишь! Ну, ладно, - омыв руки в чаше с тёплой водой, рывком поднялся Шкуро.
И перед всеми предстала его стройная, крепко сбитая фигура. Волнистая, русая прядь из под папахи. Тёмно-серая, с рядами белых, костяных вставок газырей, черкеска. Кинжал, с серебрянными, узорчатыми накладками ножен.
- У нас теперь, - сказал он, - после соединения с отрядом Солоцкого войско тоже не малое. В самой станице казаки готовы нас поддержать. Был у меня нарочный от них. Поднимутся по нашему сигналу. А пока, господа-други, отдыхайте. Завтра ночевать будем в Пашинке. Если, конечно, выбьем оттуда этих  красных гадюк, с их хвастуном Балахоновым.
               
*                *                *         

Дмитрий, не торопясь, шагал навстречу конной упряжке. У одного двора она остановилась по взмаху руки вышедшего из-за калитки мужчины. Пока он разговаривал с седоками, Дмитрий был уже напротив дома, с красной крышей. Вскоре подъехала и упряжка. Оказалось, старая пролётка, с не смазанными, судя по издаваемым ею звукам, втулками колёс.
- Тпр-ру-у! – натянув вожжи, выкрикнул пожилой, сморщенный, как сушённая абрикоса, кучер, в черкеске и синих шароварах, с красными кантами.
С пролётки спрыгнул среднего роста, худощавый, широкоплечий человек, в чёрной кожаной тужурке, с выглядывающей из под неё кобурой маузера. На голове, чуть набекрень, по-казацки, чёрная фуражка, с красной зведой. Заправленные в сапоги, со шпорами,  синие бриджи. Впрочем, Дмитрию было уже не до цвета бридж. Из под козырька фуражки в него вперились чёрные, блестящие и расширенные от удивления глаза брата Максима. Не мигая,  выказывая белые зубы, под щёткой смоляных усов, он вглядывался в возникшего перед ним Дмитрия.
- Митюша! – тихо, но с чувством, вскрикнул Максим.
Рванулись друг к другу. Крепко обнялись. Потом, сказав что-то сморщенному, пожилому и не очень-то приветливому казаку-кучеру, Максим подозвал часового. Тот по его повелению охотно поднялся на крыло пролётки, и она, дребезжа, укатила.
- Нарушаешь устав караульной службы! – смеясь, заметил Дмитрий.
- Эта стража, - усмехнулся брат, - в полном моём распоряжении.
Ни о чём не спрашивая, Максим, взяв Дмитрия повыше локтя, повёл его к калитке. Во дворе, кроме дома,  в углу – летняя побелённая кухня-мазанка. Дверь изнутри отворилась. Вышла ладная, чернобровая, нарумяненная казачка, лет тридцати.
- Здорово дневали! – кивнула она Дмитрию.
- Спасибо. Слава Богу! – слегка поклонился он.
- Ты поняла, Пелагея? – подморгнув, обратился к казачке Максим.
- Как не понять, Максим Андрианыч! Вечеря на двоих и с горилкой!..

Вошли в прихожую. Сняв тужурку, Максим заодно сбросил с себя и ремень, с деревянной кобурой, из которой торчала круглая рукоять маузера. Свёрнутый колесом ремень с оружием накинул на крюк вешалки. Просторная, светлая, с лепными карнизами  и в богатых обоях  горница, в которую они вошли, была совсем не богатой на обстановку. Покрытая серым, шерстяным одеялом, с цветастыми подушками и никелированными шариками на грядушках кровать.  Три полумягких стула. Стол с керосиновой лампой. Этажерка с книгами и стопкой бумаг. Усадив Дмитрия на  стул, извинившись, хозяин вышел во двор. Вернулся не скоро: он – с закутанным в стёганную жилетку глиняным горшком, а Пелагея – с корзиной всякой снеди, посудой и с прозрачной бутылью самогона. В горшке оказались горячие вареники с творогом. Кроме них – искусно разделанная селёдка на металлическом блюде. Порезаный на узкие скибы, сочно-красный, с чёрными глазками  семечек арбуз. Малосольные огурцы, свежие розовые помидоры и большая кисть янтарного винограда. Накрыв стол, наполнив из бутыли вместительные рюмки, Пелагея попросила после трапезы самим убрать со стола и ушла. Проводив её взглядом, Дмитрий, смущаясь, спросил:
- Скажи, брат,  где теперь твоя Екатерина с детьми?
- В Старо-Ужумке.
Ответив, Максим пододвинул гостю тарелку с закуской, нож, вилку и, подняв рюмку, предложил:
- Ну, Митя, выпьем сначала за встречу, а потом уж разговоры!

Они проговорили, проспорили до полуночи. Но так ни о чём и не договорились. Менять свои взгляды-принципы, изменять революции, которая за «народную правду», Максим ни за что не соглашался. Более того, по его замечанию, сами рассуждения на эту тему для него обидны. И, вообще, разговор был столь острым, болезненным для обоих, что измученный Максим, как-то виновато, примирительно закончил его словами:
- Ладно!  Давай уберём со стола. А разговор продолжим завтра. Утро  вечера мудреннее.
В пятом часу их разбудил громкий грохот в дверь. Вскочив первым, Максим метнулся в прихожую. В мертвенно-бледном лунном свете Дмитрий видел, как брат, торопясь, вынимает из кобуры маузер.
- Одевайся! – крикнул он брату и сам начал, прыгая то на одной, то на другой ноге, натягивать бриджи.
- Открой, красная подлюка! - вопят уже и под окнами.
Звякнуло и со звоном рассыпалось разбитое снаружи стекло. Нацелив туда мгновенно ствол,  Максим нажал на спуск. Вместо выстрела – щелчок. Ещё щелчок. Открыв рывком магазин, Максим с бешенным выкриком:
- Стерьва! – швыряет маузер на стол. – Стерьва! – повторяет он и поясняет: Пелагея, стерьва,  с вечера, украдкой,  выгребла из маузера патроны.
Между тем, вместе с вышибленной дверью в дом уже ворвались казаки-станичники. Чёрные провалы орущих ртов,  злобные оскалы зубов, обезумело сверкающие глаза. Дебелый, с вислыми усами и в погонах хорунжего их предводитель подскакивает к Максиму:
- Почему не открывал, гад? – и цапает полуодевшегося Максима за исподнюю рубашку.
- Хорунжий, как вы смеете? – подбегает Дмитрий и тут же получает крепкий тычок в зубы от… одетого в форму урядника вчерашнего, сморщенного кучера.
Поорав, потыкав их кулаками,  казаки велели им одеваться. Обыскали.  Выявив, что Дмитрий без документов, ещё больше озлобились:
- О-о-о! Видно, важная птица попалась!
- Он ни причём! Он мой гость! – криком на крик отвечает Максим.
- Хорошие гости к красным комиссарам не ходють! Связать обоих!
Скрутив им за спинами руки, вывели на улицу. Поставили под присмотром у калитки. В доме начали, наверное, обыск. А во дворе свежо и тихо. В стылом сентябрьском небе – льдинки поредевших к рассвету звёзд. И вдруг по берегу Кубани, со стороны абазинского аула пошла частая стрельба. Раскатисто, отдавшись эхом в горах, ухнуло орудие.  Судя по всему, занимавшийся над станицей рассвет, готовил её жителям очередной сюрприз, всё сильнее  разгоравшейся гражданской войны
               
*                *                *         
Взлетев верхом на высокое место обрывистого берега, полковник Шкуро окинул взглядом раскинувшуюся внизу станицу. Она спит крепким предутренним сном. Ни звуков, ни шевелений-движений. Только красный, будто набрякший от крови флаг тяжело колышется над крышей большевистского Совдепа. Опустив бинокль, Шкуро оборачивается к стоящему позади вестовому:
- Передай Трепетуну, штоб он первым сигнальным выстрелом вон по тому дому, с флагом, бабахнул.
- Слушаюсь!..

А станица спит. Спят её жители: казаки, иногородние, приезжие. Спят сторонники советской власти и те, кто против неё. И как не спать, в такое тихое, прохладное, ещё не озарившееся солнцем утро.
Шкуро махнул шашкой. И через мгновения тишина оглушительно лопнула, отдалась под горами эхом орудийного выстрела. На месте красного флага взметнулось яркое колючее пламя. Поднялось облако пыли и чёрного дыма. Минуту спустя оба берега скрытно зашевелились, задвигались, огласились частой, трескучей пальбой. Проснулась станица. Проснулась в тревожном испуге-неведении: «А-а?  Што?.. Стреляют?.. Кто? Где?..». Хотя сам полковник Шкуро знал: многие станичники, его единомышленники, пробудились ешё до выстрелов. Некоторые не спали вовсе. Надев, как один, казачьи черкески, с погонами, вооружившись, они неслышно, будто ночные тати, окружали дома, хаты большевистских командиров, комассаров, активистов, а также красные казармы.

С минуты, когда грохнула пушка, Шкуро особенно зорко следил с седла своего жеребца за происходящим в Баталпашинской и её окрестностях. Он то и дело поднимал к глазам бинокль. В готовности ко всему, чуть поодаль, стоял его конвойный взвод. Тут же сотня притихших, мрачновато-сосредоточенных горцев. Пока всё идёт гладко. Снаряд, угодивший прямиком в здание Совета вызвал сразу же у красных замешательство. Площадь перед Советом закопошилась людьми, засверкала вспышками беспорядочных выстрелов. В сбитом флаге и разворочённой взрывом крыше красные командиры, с Яковом Балахоновым во главе, увидели, судя по всему, некую гибельную для себя предрешённость. Тем не менее, собравшись, они спешно послали на берег довольно сильное подкрепление. Хлопки выстрелов слились в сплошную пальбу.  На их стороне  зататакал  пулемёт. С досадой увидев, что его казаки замешкались у моста,  Шкуро приказал бить по оборонявшимся там красным сразу несколькими пулемётами. Одновремено (молодец есаул Трепетун, догадался!)  орудия накрыли станицу грохочущими вспышками беглого, прицельного огня. Приникнув опять к окулярам бинокля, Шкуро видел, как ешё суетнее, забегали, замельтешили красные отряды.
- Так их, Трепетун! Так их краснюков! – дрожат в смехе его губы.
А цепочки «краснюков» потянулись уже на Бекешевскую и Воровсколесскую – памятные, дорогие  Андрею Григорьевичу станицы. Они первыми поддержали его партизанскую войну против чуждой казакам большевистской власти. Эх, сейчас бы ринуться через мост основными своими силами! Пустить бы наперерез красным хотя бы сотню казаков! Ведь уже слышно и видно, как перейдя вброд Кубань, в западную окраину станицы ворвалась конница есаула Маслова. На мосту же всё ещё бестолковая суетня со стрельбой. Матюгнувшись, Шкуро резко обернулся к своим «волкам» и скучающим горцам:
- Казаки! Горцы-джигиты! За мной, через Кубань!

С криками, свистами казаки конвоя и горцы, некоторые даже без сёдел, лишь со сверкающими шашками и не менее сверкающими глазами, вслед за полковником бросились в быстрые потоки воды. Она бурлила через спины коней. Увидев покрытую конями реку, размахивающих клинками орущих, визжащих, свистящих шкуровцев, красные побежали со всей линии обороны. По станице они уже суматошно, быстро передвигались шевелящимися людскими и конными массами. Вдогон по ним жахала белая артиллерия. Нагоняя, их полосовала, рубила шашками белая конница. Повстанцы припоминали большевикам всё: расстрелы офицеров прежней Русской армии, попрание многовековых казачьих традиций, безбожие, глумление над  стариками, насилия казачек… Им припоминали всю чуждую Кубани большевистскую власть – жестокую, бесчеловечную,  лицемерную.

               
*                *                *         

В прибранной от трупов, крови, разрушений и, вообще, - от всех последствий боя станице казаки устроили праздник. Правда, приняли его не все. Сторонники Советов попрятались по дворам и домам, с наглухо запертыми воротами, калитками, запахнутыми ставнями. Многие вовсе покинули станицу. Основная же часть баталпашинцев, принарядившись, высыпала на улицы и площади. В храме торжественно зазвучал благодарственный молебен. В первом ряду молящихся – полковник Шкуро и его соратники-командиры. После молебна – застолья, с песнями и плясками. Затем – скачки наперегонки и с показом искусства джигитовки. Словом, праздник, какого давно уже не было.

За одним из самых больших столов, к которому пригласили Шкуро,  собрались станичные старики. Седые бороды и усы. Георгиевские кресты и другие награды на черкесках. Старинные кинжалы и шашки, на  узких, серебрянно-наборных поясах. И опять зажжёгшиеся надеждой глаза стариков. Надеждой – на нормальную, людскую жизнь. Глядя на них, Андрей Григорьевич вспомнил и своего батька. Такого же боевого, умудрённого жизнью казака, из родной станицы Пашковской. Вздохнул, всгрустнул на секунду, и высказал дедам своё самое наболевшее: о мобилизации в белое казачье войско.
- Та хто ж будить против! – поддержал его седоволосый дед, в такой же, словно прихваченной сединой, курпейчатой папахе и с четырьмя Георгиями на черкеске.
– Рази што враг! – поддержал другой кавалер.

В течение нескольких недель в станице сформировали два полка: первый и второй Хопёрские. В память о тех легендарных донских полках, которые были первыми переселены на Верхнюю Кубань. А тут полковнику Шкуро ещё и красные «подмогли».
Заподозрив по своему «революционному»  обыкновению в чём-то мирных черкесов, они сожгли их аул Мансуровский. Горцы тут же послали вестовых к Шкуро. Дав согласие на союз с ними, полковник сформировал ешё и два Черкесских полка.

(Отрывок из моего романа "БОБРОВАЯ ПАДЬ. Роман в записках полковника Чапыжникова")