Осколки радуги. Часть 1 - Глава 2

Глава 2

Терпеть я буду, боль превозмогая,
пока она сама не завопит
— Довольно! Всё! Умри же наконец!
(Уильям Шекспир)

    Для полноты картины, чтобы по-настоящему проникнуть в душу нашего героя, в его смятение и переживания, стоит вернуться чуть назад — к тому самому мгновению, когда поезд, набитый призывниками, с протяжным хрипом, точно огромный старый зверь, очнувшийся от спячки, дёрнулся и раскачиваясь начал набирать ход. Вагон, пропахший угольным дымом и сыростью, уносил Анаэля прочь от дома и каждый стук колёс, каждый мелькающий за окном фонарь, подобно скальпелю вонзался всё глубже, отсекая часть его сердца.
    Он уже не был маленьким мальчиком — перед миром стоял крепкий юноша, готовый ринуться в пучину страстей и невзгод, скользить по волнам судьбы, покорять необъятные просторы. Так, по крайней мере, виделось со стороны. Люди глядят на подросшего птенца с окрепшими крыльями и думают: «Вот он, мужчина».
    Но что делает мальчика — мужчиной? Казалось бы, он знал о мире достаточно из прочитанных им книг. Но опыт его был лишь формой без содержания — словно сосуд, отлитый в совершенных очертаниях, но пустой внутри. И этот возраст — самый непростой. Он переломный. Для окружающих ты уже не ребёнок — ты должен быть твёрдым, как сталь, бесстрашным, как море в шторм. Но душа-то ещё робкая, трепетная — как пламя свечи на ветру, что дрожит от малейшего дуновения. И как бы ни хотелось сберечь этот прекрасный островок, сотворённый грёзами Китса, Байрона, Блейка, приходится отвечать ожиданиям тех, кто давно закалён в жерновах жизни. Они убеждены, что и твоя душа должна быть столь же непроницаемой, столь же жёсткой, как все прочие души этого мира, как сам этот мир.
    Но здесь кроется неочевидная истина: одни клинки закаляются постепенно, покуда они не обретут крепость, другие же закаляют в один приём — и тут как повезёт — либо выйдет без изъяна и станет совершенным оружием, либо даст трещину у гарды. Так и с мальчиками. Одни с детства купаются в житейских бурях — от малых до значительных. И хотя они, быть может, не вступали в великие сражения, их дух уже был готов к ним. Их кожа грубеет исподволь, как кожа моряка, привыкая к ветру и соли.
    Случай же нашего героя был иным. Затворник, окружённый теплом родительской заботы, он не знал уличной жизни и не испытывал горечи детских невзгод. Его мир был соткан из тишины и одиночества, где вместо живых приключений царили лишь литературные образы. И теперь, стоя на пороге зрелости, он смотрел в бурлящую бездну жизни, не имея за плечами ни шрамов, ни опыта, — лишь чистый лист, на котором судьбе ещё предстояло написать его историю.

    Путь был неблизкий — дорога пролегала с севера на юг через всю страну, и тянулась от заснеженных равнин и лесов до залитых солнцем горных цепей, через большие города и пустынные степи с верблюдами и саксаулом. Ребята в вагоне разместились и некоторое время почтительным молчанием провожали свою прежнюю жизнь. Но молодая кровь горяча, нетерпелива и вскоре нечастая возня со вздохами и кряхтением перешла в суматошное движение с криками, смехом и звоном стаканов, которые магическим образом исчезали в момент проходящих по составу офицеров. Вполне себе непримечательный вагон уже с лёгкостью давал фору любому питейному заведению. Заплетающиеся языки наперебой фонтанировали анекдотами, историями, сплетнями и было бы странно если не нашлось кого-то кто, размышляя о грядущем, не задал бы риторического вопроса — что нас всех ждёт? И представить совсем немыслимо, если бы не нашёлся тот, кто знал ответ на этот вопрос.
    В этот момент все притихли и с жадностью стали ловить каждое слово «провидца». Он был весьма красноречив, в своём изобилии ненормативных лексических единиц — и как позже выяснилось, иначе попросту невозможно было в ярких образах проиллюстрировать быт гвардейцев.
    Есть две самые неприятные вещи для любого солдата — это устав и дедовщина, и в каждой части свой «дьявол». Президентская гвардия, по словам нашего оракула, была уникальна тем, что в одном флаконе смешивалось оба ингредиента. Но элитное подразделение не было бы элитным, если не имело более богатый купаж, и вскоре мы узнаем о третьем компоненте — наряду с которым, первые два были просто детскими забавами. Не нужно говорить, что настроение было испорчено на весь оставшийся участок пути. И всё же где-то ещё теплилась надежда — быть может не так страшен чёрт, как его малютки. Но когда автобус заехал в часть, новобранцы обратили внимание на солдата, который дружелюбным жестом, изображал петлю вокруг шеи — как бы намекая, что между этим местом и курортом будет несущественное отличие.

    В самый первый день пребывания Анаэль уже испытал все прелести армейской службы, которая поразительным образом походила на игру в футбол (должно быть, так и зародилась эта забава) — где новобранцы играли роль мяча. Они получали один удар, от которого отлетали к другому футболисту, где в свою очередь получали новый. После первого удара под дых, доставшегося от сержанта, Анаэль решил вести свою статистику и считать, сколько раз ему «прилетит». Жаловаться на плохую память и математические навыки не приходилось никогда — более того, он даже не напрягал свой мозг перемножая трёхзначные числа в уме —однако, ближе к середине дня всё же сбился со счёта.
    Эта была непривычная уродливая действительность, которая могла бы наводить на глубокие экзистенциальные размышления, к примеру: о человеческой жестокости и причинах её происхождения, но к сожалению, не позволяла уделить этому время. Приходилось адаптироваться, и все мысли были заняты лишь этим. 
    Первый месяц новобранцы жили в палатках, которые, холодными зимними ночами приходилось отапливать. Солдаты дежурили у печей по очереди, а топливо в виде валежника добывали в соседнем лесу, потому как никому из старшего состава не пришла в голову мысль снабдить солдат дровами или инструментами для заготовки дров. К слову сказать, позже стал очевидным факт, что здравомыслие и элементарная логика в армии явления чуждые и даже враждебные.
    Прервав сладкий сон, Анаэль слез в кровати, когда пришло его время дежурства и потирая глаза, неохотно подошёл к буржуйке. Обратив внимание, что запасы для печи почти иссякли, он посмотрел на напарника, в глазах которого прочитал лёгкое негодование по этому поводу и немой вопрос, суть которого я передавать не стану, дабы не фраппировать развязностью речи девственную чистоту восприятия юного читателя.
    Ни сказав ни слова они вышли из палатки, готовясь совершить променад в лесную чащу. За ширмой брезентового полотна открывался удивительный, поистине сказочный вид. Большая полная луна на чистом небосводе в сопровождении мириад ярких звёзд, источала свой холодный свет, превратив заснеженный полигон, в огромное сияющее покрывало. Мир был иным, он был прекрасен в своём в невозмутимом безмолвии, что не могло не наводить на мысль, что человечество — лишняя и совершенно ненужная часть этого мира.
    Напарник, толкнув в плечо, прервал лирическое настроение Анаэля. Он указал взглядом на аккуратно сложенную поленницу у соседней палатки спецназа, давая понять, что ему свыше была послана гениальная идея. Неисповедимы пути Господни, и глупцом станет тот, кто зародит сомнение в душе своей относительно высшего замысла — очевидно так рассудили они, потому как через минуту половина поленницы уже перекочевала в их палатку. Всё разрешилось как нельзя лучше, и они были горды собой. Единственной оплошностью, как выяснилось позже, было то, что они забыли замести или запутать следы.
    Наступило утро. Проснулся наш герой не то из-за стекающей на него воды с брезентового потолка от растопленного утренними лучами снега, не то от криков поблизости.
Рядом с палаткой, словно в Шекспировской трагедии, разгорались нешуточные страсти — соседи пытались выяснить, кто у них стащил дрова. Старшина спецназа был достаточно увесистым коренастым атлетом, и в тот момент его душа была преисполнена высоких тестостероновых чувств. Он решил не искать крайнего, а одарить этими самыми чувствами сержанта из взвода Анаэля.
    Нет ничего в этом мире более завораживающего, чем созерцание огня, струящейся воды и корчащегося на земле сержанта, но к сожалению, приятные мгновения мимолётны и что хуже — они имеют свою цену.
    Расплата не заставила ждать. Вскоре, оправившись, сержант приказал построиться и повёл взвод на прогулку в сторону леса. Он ступал рядом твёрдым, уверенным шагом, и его полный экспрессии френетический взгляд, сулил прогноз с грозой и кровавой росой.
С усмешкой дьявольскою на устах,
Чья ярость скрытая рождает страх;
Когда ж в нем гнев вздымался невзначай,
Вздыхало Милосердие: «Прощай!»(7)
    Остановившись за насыпью, сержант принялся отрабатывать удары по почкам, печени, как по боксёрскому мешку, и когда один мешок падал, он приступал к следующему. 
    Концепция Шопенгауэра о сопричастности всех элементов во вселенной и связи каждого с каждым, казалось бы, решала эту проблему на корню, но поведение покорного гурта, даже если его ведут на заклание, никогда не соотносится с рациональным мышлением, и в этом величайшая загадка.
    Анаэль с болью и состраданием смотрел на эту омерзительную сцену, он чувствовал свою вину и уже хотел сделать шаг вперёд и сознаться, но не мог ни шевелиться, ни говорить. Он просто оцепенел и лишь дрожал как лист на ветру — лист, что желал оторваться и унестись как можно дальше из этого ада.
    Он проклинал этот мир, и неспособность противостоять ему. О, как бы он хотел обрести могущество и силу достойную богов, которая позволила бы одним ударом расколоть земную твердь и похоронить под своими обломками всё грязное, жестокое, бесчеловечное.

    Дрова «одалживать» ребята больше не пытались, но надо сказать, и валежник собирать стало сложнее. Приходилось идти дальше вглубь леса и больше времени тратить на поиски, поскольку всё что можно на краю леса они уже собрали.
    Одним из вечеров, очередной раз отправившись в лес, Анаэль обнаружил полмешка пшённой крупы, лежащей у дерева. Крупа была вперемешку с грязью. Неизвестно кто её там оставил и зачем, но то что она не годилась в употребление ни людям, ни скоту, было очевидно. Тем не менее голод был настолько сильным, что он понимал: ребятам будет всё равно, чем питаться, главное — набить желудок. Анаэль отнёс этот мешок в палатку и спрятал его подальше от глаз сержантов, а ночью, когда те заснули, он тихонько стал будить парней. Ребята рассыпали крупу по котелкам, залили водой и на буржуйках сварили себе грязную кашу. Масла и соли у них, конечно же, не было, но в желудки что-то провалилось, и это уже было хорошо.

    Сержантам в ситуации с провиантом было проще. Они время от времени посещали кухню и, пользуясь своим положением, заставляли кухонных работников, таких же зелёных новобранцев, отдавать им запасы. Их выносили под покровом ночи, чтобы не попадаться на глаза офицерам.
    В один из таких вечеров, когда лагерь уже затихал перед отбоем, Анаэль возвращался от умывальников к своей палатке. Вдруг из тени выступил незнакомый сержант и коротко бросил:
    — Эй, ты! И ты! Идите за мной.
    Оказалось, нужно было перетащить «добычу» — консервы и хлеб, которые сержант методично выносил с кухни и складывал в их руки парней. Они стояли, покорно принимая ношу, пока сержант снова и снова исчезал за дверью. Когда в их руках оказалась весомая ноша, а сержант в очередной раз ушёл, Анаэль с парнишкой, которого он, собственно, и не знал, хитро переглянулись и, не сговариваясь, поняли, что нужно делать. Они дали дёру в разные стороны, каждый со своей ношей.
    Разделив захваченную добычу с ребятами из своего взвода, Анаэль уснул с приятным ощущением радости за свою находчивость и появившуюся возможность проявить эту самую находчивость. О сержанте-растяпе он не думал, но утром слышал, как тот искал похитителей своего провианта — пусть ищет. В той кромешной тьме хоть святых выноси — все лица сливались в одно, все формы были одинаково серыми.
    Офицеры на кухню и вовсе не ходили. Для них еду таскали те же новобранцы. Готовили им щедро, вкусно, а если кому-то из солдат удавалось заглянуть в их комнаты, он видел там целые склады — мешки с картошкой, капустой, морковью. Грабить солдатский паёк для старших чинов было делом обычным и даже естественным что, кажется, не хватало лишь строчки в уставе: «Рядовой обязан питаться святым духом и не роптать».
Как-то на плацу офицер окликнул Анаэля:
    — Боец, я забыл планшет. Метнись ко мне в комнату и принеси его. Одна нога здесь, другая там. Всё ясно?
    — Так точно! — отрапортовал Анаэль.
    Создание иллюзии быстрого передвижения представлялось ему непростой задачей. Ноги не слушались, будто были совершенно чужими, тем не менее, он добрался до комнаты, взял планшет и собирался было выйти, но его внимание привлёк мешок, лежавший под кроватью. Надеясь, что там найдётся нечто, что может удобно расположиться в желудке, он наклонился и открыл его. Это был мешок с луком. Желудочный сок начал выделяться от одной только мысли о еде. Не самая лучшая в мире трапеза, но хоть что-то.  Две крупные луковицы исчезли за считанные секунды. Горечь во рту, слеза прошибает, но сытость — дороже.
    Вернувшись на плац, Анаэль передал старлею планшет, стараясь в момент передачи не дышать, и быстро встал в строй. В строю он уже не мог сдерживать дыхание, к тому же ему попросту нужно было отдышаться. Его луковое дыхание сразу же вызвало негодование у солдат, но благо, этого офицер не заметил.

    Хотелось бы разбавить эту действительность светлыми моментами - но армия не оставляла места иллюзиям. Постоянный голод стал верным товарищем: буханка хлеба на десятерых, черпак пресной каши да чай цвета тоски. Обед, словно царское угощение, добавлял к этому "богатству" миску жидкой похлёбки, где редкие капустные листья плавали, как дрейфующие острова в океане отчаяния.
    Энергии от такой пищи хватало разве что на то, чтобы медленно умирать. Дистрофия шагала по части уверенным шагом опытного сержанта, за ней следом - чесотка, туберкулёз и прочие "боевые товарищи". Лазарет напоминал переполненный склеп, где вместо умерших лежали ещё живые.
    Что же до физической подготовки … Цирк. Жалкий, гротескный цирк, где измождённые люди вместо трюков демонстрировали чудеса выживания. Подтягивание превращалось в судорожную пляску, марш-бросок - в путь мученика. Но зрителей не было - только участники этого безумного действа.
    Ночами рота преображалась. Особенно после гороховой каши - тогда казарма становилась настоящим органным залом. Флатуленция(8) сотни солдатских организмов создавала оглушительную полифонию, где партии отдельных "музыкантов" сливались в громоподобный мотет. Спать в такие ночи было непросто - воздух гудел, как перед грозой. Оставалось только молиться, чтобы кто-то не решил закурить - одна искра, и от казармы остались бы лишь воспоминания да облако метана размером с дивизию.
    Такой опыт не проходит бесследно. Он перекраивает сознание, и теперь, когда видишь в рекламе накрашенную дуру, специально разбивающую яйца на ковёр, уже не думаешь о мощи моющего пылесоса. В голове лишь одна мысль: "Да любой наш гвардеец не то что ковёр - всю квартиру языком вылизал бы! И счёл бы это за честь!"

СНОСКИ

7. Отрывок из поэмы «Корсар» Джорджа Байрона

8. Флатуленция - выделение кишечных газов.