Осколки радуги. Часть 1 - Глава 4

Глава 4

Подлинное открытие не в том, чтобы
обнаружить новые земли, но в том,
чтобы видеть мир новыми глазами.
(Марсель Пруст)

    Неприятные унылые лица, резкие звуки, тошнотворные запахи — в какой момент всё окружение стало таким безобразным и отталкивающим? Ведь когда-то всё было совсем иным; скрип ржавых петель не резал слух — он звал за собой, грязь не была грязью — липкая, прохладная и податливая, она была первой глиной, даже ни на что не похожее амбре коровьей лепёшки заставляло морщить его маленький носик, но он не отворачивался и вдыхал его полной грудью. Тогда всё было волшебным и притягательным и самые обыкновенные вещи были удивительными, они наполняли его, и с трепещущим от восторга сердечком он собрал все эти частички, бережно укладывая их в свою мозаику, он был любопытен, он познавал мир и восторгался им.
    — Эли, Эли … вот ты где, сорванец.
    Он взглянул на мать своими сияющими чёрными глазами и тут же отвернулся, прижав кулачки к груди.
    — Если притих — значит снова что-то не ладно! Что у тебя в руках? — она, с усилием разжала пальцы и на свободу устремилась армада разного вида жуков и личинок.
    В следующее мгновение она уже тащила мальчика к умывальнику, извергая потоки праведного ворчания.

    Мир кокетливо вертелся пред маленьким Анаэлем и заигрывал с ним, приподнимая одну завесу за другой, щеголяя то радужными красками, то загадочными тенями, подкидывая ему то бабочку для восхищения, то лужу для обязательного исследования. Он давно его ждал, и знал его большой секрет, о котором Анаэль пока и сам не догадывался, который ему будет суждено узнать лишь спустя много лет. Пока что он был просто ребёнком и никто, даже родители не знали, какому аисту они были обязаны своим счастьем.
    А всё началось ранним весенним утром, когда в старой ручной тележке, что знала больше кабачков, нежели чудес, — обнаружился свёрток с младенцем. Похожий на маленького ангелочка, посапывая он мирно дремал, комфортно устроившись в своей новой люльке, и не было намёка на то, что произошло что-то сверхъестественное. Никаких инструкций и сопроводительных писем к «подарку» не прилагалось, рядом лежала только бутылочка с молоком и куверт с большой серебряной монетой и листком бумаги, на которой изящным почерком было написано одно лишь слово «Анаэль». Монета была необычная: одну её сторону украшала сфера, располагавшаяся в центре, состоявшая из множества кругов один в другом. От сферы в разные стороны исходили лучи, а ещё три сферы поменьше на одинаковом расстоянии размещались вокруг. На другой стороне были лишь странные и непонятные символы.
    Иосиф и Марта, пара престарелых фермеров, чьи руки знали толк в картошке, а не в пелёнках, выйдя утром во двор остолбенели и словно сговорившись стали синхронно протирать глаза, а после щипать себя и друг друга, полагая что пребывают всё ещё во сне. Но их ошеломление вскоре сменилось другим чувством, более трепетным, тихим и сокровенным. Они испытали надежду, в тайне моля богов чтобы те не отнимали находку.
    Боги оказались благосклонны, и малыш стал расти в семье окружённый безграничной заботой, лаской и порой даже излишним вниманием, свойственной родителям с хроническим синдромом СВЧ (священной важности чада), впервые описанным в древнеродительском трактате «О божественной природе младенцев».
Его пухлые щёчки и чёрные глаза — огромные, загадочные, как сама ночь, обезоруживающие каким-то необъяснимым гипнозом, имели власть над всяким, кто даже случайно попадал в радиус их действия. Им умилялись соседи, прохожие, воспитатели в детском саду и даже суровый дворник дядя Витя освещался благодатной улыбкой словно ему посчастливилось стать свидетелем пришествия Христа.
    Окружающие его дети не могли не замечать этого влияния на взрослых, и хотя на них этот гипноз не действовал, всё же авторитет Анаэля в их маленьком кругу был фактом неоспоримым. Кому же не хочется иметь друга имеющего безграничную власть? Анаэль пользовался своим положением, руководствуясь классическими методами управления и глубоким пониманием вселенской справедливости, он мудро разрешал детские конфликты — объявляя правым того, кто ему больше симпатизировал и журя другого.

    Развитие человека, как известно, происходит волнообразно. Физическая, интеллектуальная и эмоциональная зрелость достигают пика к середине жизни, после чего начинают тихо сползать вниз, как гости после третьей рюмки. Но с мудростью всё иначе. Она — существо капризное: появляется в самом начале пути, когда человек ещё слишком мал, чтобы её ценить, и возвращается в самом конце, когда он уже слишком стар, чтобы её применять. А между этими двумя точками — долгий, блистательный период идиотизма, где мы, подобно усердным хомякам, бежим в колесе, зарабатывая на корм, чтобы набраться сил для дальнейшего бега в том же колесе. И именно школа становится тем моментом, когда мудрость, махнув на прощание рукой, покидает нас. Здесь нас впервые учат серьёзности: вот первые правила, которые нельзя оспаривать, вот первые рамки, в которые нужно вписаться, вот первые оценки, которые решат, хороший ты или так себе. Дети ещё не стали взрослыми, но уже вступают на эту заранее протоптанную дорожку, где начинается гонка и потихоньку, как бонусы в плохой игре, они приобретают все необходимые качества для жизни в обществе: зависть (чтобы хотеть чужое), злость (чтобы защищать своё), лицемерие (чтобы казаться лучше) и, конечно, святая святых — умение делать вид, что всё это очень важно.
    Так, год за годом, мы упорно движемся вперёд — к новым достижениям, новым разочарованиям и, если повезёт, к той самой запоздалой мудрости, которая однажды снисходит на нас со словами: «И стоило оно того?»
    Если же ты, уважаемый читатель, чешешь затылок, привычно полагая, что мудрость неразрывно связана с интеллектом, спешу тебя разуверить, а быть может обрадовать или напротив — разочаровать. Мудрость — это не мыслительная способность, а некий дар свыше, позволяющий порой бессознательно видеть истинную суть вещей. Разум может лишь подтолкнуть к ней, но сам ею не является. Она прекрасна и безупречна в простоте своей и оскверняет чистоту её всякая серьёзность. Мы так же чисты, приходя в этот мир, потому бессознательно наделены мудростью, но потом в наивности своей доверяемся тем, кто старше, и теряем самое ценное, что имеем. Редко к кому приходит осознание этой ошибки, ведь к тому моменту мы уже не имеем времени на подобные прозрения. Лишь в редких случаях, когда жизнь в очередной раз безжалостно сокрушает и опрокидывает нас, мы задумываемся и переосмысливаем нажитые «ценности».

    Учителя испещряли доску обрубком мела, стараясь проложить тропинку к сознанию учеников и оценивали прогресс, аккуратно расставляя отметки в журнале. Но дети неохотно постигали сухую науку, не видя в ней практического смысла. Куда с большим удовольствием они изучали, выискивали слабости и подобно учителям оценивали друг друга. Анаэль же не оценивал, он наблюдал и с интересом антрополога вглядывался в новую действительность, такую контрастную в сравнении с безмятежным бытием до школы.
    Это был странный ритуал: дети с азартом хищников в дикой природе задирали друг друга, оттачивая остроумие на обидных кличках, а самых тихих и безобидных стравливали между собой, чтобы на перемене, сомкнув живое кольцо, насладиться небольшим гладиаторским спектаклем. Анаэль пытался, но не мог постичь, почему созерцание чужого унижения доставляет им такое удовольствие. Но каждый, если не с вожделением, то с жгучим любопытством желал узреть драгоценную влагу — и самыми ценными, бесспорно, считались слёзы педагогов.
    Раисе Ильиничне, женщине кроткой и добродушной, в этом шумном пандемониуме было явно не место. Она была немногим выше своих подопечных, и если бы не платье из прошлой эпохи, не седая прядь в неаккуратной причёске, и не главный её атрибут — массивные очки в роговой оправе, со стёклами похожими на бутылочное дно, — она могла бы легко затеряться в толпе на перемене.
    Урок литературы подобно поезду, сошедшему с рельс нёсся под откос и момент крушения уже витал в воздухе.
    — Если вы не желаете меня слушать — произнесла учительница надорванным голосом, — тогда самостоятельно читайте четвертую главу, а после будете отвечать на вопросы. Федя, ты почему не открываешь учебник?
Федя Курочкин, местный заводила, лениво поднял на неё глаза.
    — А я, Раиса Яичница, всё вижу и так, мне не нужно четыре глаза.
    Класс замер, оценивая утончённую дерзость. Учительница замолчала, и некоторое время смотрела в пол, словно пыталась обнаружить на его поверхности утерянные аргументы. Затем медленно, с какой-то обречённостью сняла очки, губы её беззащитно задрожали, и под приглушённый, но оттого не менее жёсткий хохот она выбежала из класса, вытирая глаза рукавом старенького платья.
    Анаэлю, благодаря капризу судьбы, досталось имя, звучавшее как волшебная лира, — и он тайно этим гордился. Но эта уникальность была одной, если не главной причиной бесконечных стычек с теми, чьи имена растворялись в серой массе. В классе насчитывалось три Серёжи, три Саши, четыре Наташи и две Светы. О чём только думали их родители, неужели им всем не хватило фантазии? — размышлял он. — Или боялись, что редкое имя станет мишенью, и потому спрятали своих детей в толпе? А каково детям, которые как куклы в магазине имеют одно имя?
    Те, чьи имена и фамилии сами просились на обидный плакат, отчаянно защищались. Их зависть к обладателям более красивых имён трансформировалась в упреждающую агрессию. Они знали: прояви слабину — и тебя самого будут гнобить. Так заводилы и появлялись.
    Анаэлю перепадало изрядно от таких задир. Но, как это часто бывает, именно им он и был обязан неожиданным открытием: невидимости, точнее невидимости частичной, ибо когда он от них убегал, его пятки разглядеть было невозможно.
    Худой и лёгкий, с необыкновенно длинными конечностями, свойственными разве что негроидной расе, — вскоре все эти преимущества позволяли ему побеждать почти во всех школьных соревнованиях. Но больше всего он любил прыгать и всегда находил возможность с препятствиями в виде лужи, штакетника или местных алкашей, сидящих на обочине, которые, заметив краем глаза, пролетающий над головами объект, одобрительно кивали головами, оценивая качество горилки.
    Он прыгал так высоко, что земля отпускала его без сожалений, а воздух расступался, пропуская в свои владения. В тот миг, когда тело уже оторвалось от земли, но ещё не начало падать, время сжималось в тонкую нить — и он зависал между небом и твердью, словно пушинка, подхваченная ветром.
    Это был миг чистой невесомости, когда гравитация забывала о нём, а пространство замирало в почтительном молчании. Это была свобода в её первозданном виде — словно душа на миг выскользнула из тела, оставив лишь лёгкость — и в этой пустоте между взлётом и падением ему открывалось нечто большее: будто рука Того, кто раскрутил звёзды, на секунду касалась его.
    Люди любят большие качели именно за это необыкновенное ощущение — когда мир переворачивается, а ты, оторвавшись от всего, паришь, сбросив оковы, становясь частью самого неба.
    Спорт, вихрем ворвался в его пасмурную жизнь, и внёс новые краски, словно поднял и закружил до того уныло лежащие ярко-жёлтые осенние листья. Соревнования, награждения, аплодисменты и он с пьедестала взирал на окружающих, которые недавно пугали, но теперь с каким-то почтением и гордостью смотрели на него, для них он был словно герой из древних легенд.
    Время шло, он уже перешёл в четвёртый класс, но ничего не менялось, лишь сложнее были задачи на уроках, сильнее удары хулиганов, но и бегать он стал быстрее. Почётные грамоты уже не висели не стене, а большой кипой лежали в углу. Нередко его даже не уведомляли о предстоящих соревнованиях, давая для разнообразия шанс другому потоптаться на пьедестале. Но два раза он всё же случайно — проходя мимо, попал на них. Оба раза проходили соревнования по спринту. В первый раз он занял второе место из-за того, что застёгивал сандалию, которая во время бега подлым образом расстегнулась. Второй раз он взял грамоту за третье место, «благодаря» огромным отцовским сапогам, в которых он отправился гулять после дождя.
    Жизнь текла своим чередом, неизменно, пока однажды неожиданно не свернула на новую тропу, где его достижения позволили встретить одного из значимых людей в своей жизни.
    Проходили соревнования по прыжкам в высоту и спустя время остались лишь два участника. Для большей уверенности, Анаэль взял разбег дальше чем обычно и набрав ускорение как стрела перелетел через планку, через маты и упал на деревянный пол. Таких прыжков должно быть школа не видела со дня своего основания. Подбежавший учитель физкультуры осмотрел его, и не взирая на отсутствие травм и возражения Анаэля, запретил ему продолжать соревнования. Но через минуту Анаэль уже забыл о разочаровании связанной со вторым местом, когда к нему подошла молодая женщина, чтобы познакомится. Она была красива, но её взгляд не был похож на взгляд других женщин, в нём не было мягкости и нежности, он был скорее мужским, даже улыбаясь, она подобно эйнхериям(15), источала уверенность и великую силу, доставшуюся ей в многочисленных сражениях.
    — Познакомься Анаэль, это Галина Николаевна, — сказал учитель физкультуры, указывая на женщину, — она хотела бы поговорить с тобой.
    — Анаэль? Какое красивое имя — начала она разговор.
Анаэль вопросительно посмотрел на физрука, но тот ничего не ответил, а лишь улыбнулся, подняв два больших пальца вверх и тут же ретировался.
    — Сильно ушибся? — спросила она.
    — Не очень, пострадала лишь моя гордость.
Она засмеялась и продолжила — У тебя ещё будет много побед и более значимых, так что не стоит переживать.
    — А вы … — осёкся вдруг он, подумав, что должно быть невежливо устраивать допрос в начале беседы.
    — Я тренер по лёгкой атлетике. Я выискиваю самородки, и ты Анаэль, очевидно один из таких.
    — А что вы потом с ними делаете?
    — Собираю их в котёл и варю в кипятке, пока не засияют — ответила она, широко улыбнувшись, — я собираю команду, и если захочешь можешь стать частью её.
    — Вы меня научите прыгать ещё выше?
    — Я тебе покажу новую технику, с ней ты будешь прыгать не только выше, но и приземляться мягче и кроме этого, ещё многому научишься.
    — Это здорово. Я хочу прыгать выше.
    — А в мировом чемпионате хочешь участвовать?
    Так начался новый период его жизни и невзирая на сложности, связанные с дисциплиной, тяжёлыми тренировками, меньшим отсутствием свободного времени, это время было одним из самых приятных в его жизни.
    Впервые посетив спортивную школу, он подобно дикому волчонку, настороженно осматривался и искоса поглядывал на окружающих его ребят, пытаясь выявить среди них дебоширов и задир, однако его проницательный компас в этот раз сбоил. Не выявив угрозы, Анаэль не стал преждевременно расслабляться, ожидая что столкнётся с ней в другой день. Но после нескольких дней тренировок, он для себя сделал неожиданное открытие: связанные единой целью, трудом и дисциплиной не склонны к вражде. Напротив, даже более старшие ребята относились к нему уважительно и при необходимости всегда были готовы помочь и если кто-то проявлял злобу, то она направлена была лишь к самому себе из-за неоправданных ожиданий. Дисциплины конечно хватало и в обычной школе, но те, кто любил помахать кулаками, делали это от недостатка осязаемой цели в жизни и их безделье было причиной подобной распущенности. Эта любопытная теория, как снизошедшее откровение оставалась и в будущем неизменной. Почти никогда ему не доводилось встречать спортсменов или бывших спортсменов, которым присущи низменные качества, которые побуждали сделать вред другому. Сильные физически и духовно люди, не считают нужным что-то кому-то доказывать, потому как знают себе цену. Раздражение, обида, злопамятство, ревность им не свойственны, потому как все эти качества следствие неуверенности. Редко можно встретить большого, сильного человека, который был бы злым, конечно, если этот человек не на ринге. Обычно они спокойны, словно киты в океане, и даже бушующая стихия не способна поколебать их внутренний стержень.
    Небо над ним постепенно разъяснивалось. Он старательно тренировался, участвовал в региональных соревнованиях, и его пока ещё худое, но крепчающее тело постепенно дарило ему чувство самоуважения, которое отражалось и внешне. Ему всё ещё доставалось от школьных хулиганов, но это уже происходило куда реже чем прежде.

    В детском возрасте, его рассуждения о природе многих вещей были достаточно примитивны, но уже тогда он умел замечать противоречия. Те самые «правила» и «нормы», что должны были держать мир в узде, на деле только множили хаос, словно ржавые шестерни в старой машине, где каждый оборот рождал всё больше шума и искр, и чем больше они создавали ограничений, тем больше вступала в конфронтацию с этими ограничениями какая-то другая сила, создавая больший конфликт.
    Всё это ему ещё было трудно выразить, трудно или почти невозможно понять, но он чувствовал, что действительность не должна быть такой, а значит взрослые допускают ошибки, и основной вопрос висел над ним: если взрослые ошибаются и раз за разом повторяют свои ошибки, считая это естественным порядком вещей, — не значит ли это, что ими кто-то умело управляет и то что они считают себя осознанными со свободой воли — это лишь часть программы?
    Идя в школу по привычному маршруту, он вдруг поймал себя на мысли: а что, если он сам — такой же актёр в чужом спектакле, заранее прописанный в чьём-то сценарии? Он остановился и долго смотрел на дорогу размышляя об этом, затем развернулся и прошёл полсотни шагов в обратном направлении, прежде чем снова вернуться на прежний путь. Он подумал, что этой пустяковой выходкой он нарушит привычный шаблон, сделает то, что не входило в сценарий, а значит если этот шаг если не порвёт невидимые нити, то хотя бы запутает их и может однажды изменит ход пьесы.
    Ему ещё не удавалось во многом разобраться, но одно он понимал хорошо, он не желал уподобляться общей массе. Ему уже претила всякая шаблонность и банальщина и он искал свои тропы — заросшие, иногда опасные, иногда ведущие в никуда, но свои. И в каждом таком шаге он ощущал маленький бунт, скромную, но неотъемлемую свободу, которой он дорожил.
    Анаэль был первоклашкой, и это был первый случай, когда его мятежный парус впервые оторвался от тихой гавани толпы. К воротам школы подкатил здоровенный грузовик, кузов которого был набит саженцами. Зелёная братия состояла из прилизанных плодовых кустиков и нескольких больших, но неказистых тополей.
    Учителя разрешили детям взять по одному, чтобы те посадили их во дворе своего дома. Анаэль с глазами, полными восторга уже представил, как родители срывают ягоды с куста и с наслаждением вкушают их. Но не успел он моргнуть, как одноклассники, словно стайка голодных воробьёв на крошки, набросились на ягодные растения. И тут в его маленькой груди что-то кольнуло. На саженцы тополей никто не обращал внимания, они такие серые и невзрачные никому были не нужны. Ему стало грустно и обидно за них. Тогда с гордым видом первооткрывателя Антарктиды он шагнул мимо хныкающих у последнего кустика девочек и взял самого большого и нескладного «изгоя».
    Тащить его было непросто, но его грела мысль, что он несёт не просто дерево, а личный манифест независимости и тихую печаль взаимного одиночества.
    Другой эпизод, в четвёртом классе, разыгрался на уроке труда. Мастер дал каждому из ребят задание и отлучился, выйдя из мастерской. В воздухе повисла расслабленная тишина, которую через минуту взорвал душераздирающий, яростный стук, словно в класс залетел бешеный дятел. Один из мальчиков плохо закрепил болванку, и, едва он включил токарный станок, она заплясала в железных тисках, метаясь из стороны в сторону, грозя в любую секунду превратиться в смертельный снаряд. Все мальчишки рванули к выходу, включая того, кто был за станком, и через мгновение оказались за дверью.
    Сердце Анаэля забилось в такт безумному стуку. Он понимал: риск огромен, болванка может выскочить, и привет, геройский финал, но мысль о том, чтобы слиться с толпой за дверью была хуже смерти.
    Рванув к источнику хаоса, он влепил ладонью по кнопке выключения. Фыркнув и сбавив обороты, металлическое чудовище стало затихать. В этот момент в мастерскую ворвался перепуганный мастер и осыпал Анаэля градом искусной брани, забыв о профессиональных качествах педагога. Но из кучки притихших у двери одноклассников тут же раздался голос: «Это он его выключил! Витя работал, а он выключил!». Родителям же Анаэль ничего не сказал о своём подвиге, дабы не огорчать их.

    Анаэль уже давно не был тем некогда милым ребёнком с блестящими чёрными глазками. Щёки утратили свою пухлость, стали проявляться первые складки на переносице, взгляд стал более проницательным и задумчивым, и мир также менялся, будто вторил его перемене.
    Природная наблюдательность и какая-то внутренняя потребность доходить до всего своим умом, вела его по главам «курса юного философа». Среди прочего он уловил занятную тенденцию, форма которой и в дальнейшем оставалась неизменной как меню в школьной столовой. Мягкие, нежные и милые создания получают от жизни подарки куда более чаще нежели те, кого природа в своей занятости позабыла наделить привлекательными чертами. Будь то котята с бархатными лапками или девочки с кукольными лицами, они всегда получат желаемое по первому требованию, и любой окажет им заботу и сострадание, достаточно им сделать печальный взгляд. Они получают всё внимание мира — только за то, что на них приятно смотреть. Но если ты выглядишь как лиловая лягушка, сколько ни бейся головой о стену, сколько слёз не проливай — окружение останется безучастным. Миру не важна их душа, эта эфемерная субстанция — забота серафимов, ему важна лишь оболочка.
    Так милые девочки, не блещущие умом, получают высокие отметки от учителей, лучшие подарки от бабушек, и весь мир лежит у их ног на спине повиливая хвостом, позволяя делать с ним что вздумается. Они понимают, что имеют в своём арсенале мощное оружие, и постигают эту "мудрость" быстрее, чем фотон мчится в вакууме, превращаясь в маленьких тиранов, требующих луну с неба и звёзды в придачу.
    Ах, но время — жестокий шутник! С годами их прелесть тает, как снег под мартовским солнцем, и на лица ложится безобразная печать пороков. Тогда-то и разыгрывается трагедия: привыкшие к лёгким победам, они продолжают требовать, но с удивлением замечают, что мир утратил к ним интерес. Их слёзы, некогда оружие массового поражения, теперь — всего лишь мокрые капли на асфальте; обиды — ржавый клинок, не способный пробить броню равнодушия. Жизнь превращается в кошмарный карнавал, где маски слетают, а реальность корчит гримасы.
    Действительность искажается, обезображивается потому что мы смотрим на вещи поверхностно, не замечая глубины, путая блеск с содержанием. Мы часто не замечаем главного, делаем то, чего делать не стоит, и не делаем то что делать необходимо, так мы выворачиваем этот мир наизнанку и потом удивляемся, почему же он так далёк от совершенства. У нас в крови эта идиотская привычка плодить проблемы из ничего. Между тем всё могло бы быть проще — будь мы чуть честнее с собой, не так жадно взрослея, не так рьяно стараясь угодить обществу, этому строгому судье с юмором висельника.
    У нас хватает сил и выносливости чтобы подстроиться под любые условия, чтобы смириться с несправедливостью и их с лихвой хватило бы чтобы бросить вызов, поросшим мхом привычным условностям что обезображивают нашу действительность, если бы мы решились поднять голову и взглянуть в лицо своим страхам. Мы совершенно забыли кто мы есть на самом деле, но мы помним, что когда-то давно мы были по-настоящему счастливы.
    Ведь даже самый мрачный бородатый дровосек в глубине души тоскует по детству: он хочет смотреть мультики, есть мороженое и не знать слов «долг» и «нужда», но уже по инерции продолжает свой путь взрослого и серьёзного человека, карабкается, падает и снова карабкается, и лжёт самому себе, убеждая, что назад возврата нет.
Спросите взрослых о мечте — и многие замолкнут как рыбы, или выдадут суррогат, путая её с ответственностью: "Вырастить ребёнка, заработать на дом". Но мечта — это искра жизни, без неё человек — ходячий труп.

СНОСКИ

15. Эйнхерии — в скандинавской мифологии лучшие, из павших в битве воинов, которые живут в Вальхалле.